Голос на правах рукописи

[62]

Современная культура мучается антиномией голоса и письма, представляя последнее явлением, нивелирующим способности человеческого разума, убивающим автора и человека вообще.

Современное противопоставление голоса и письма, сложившееся не без влияния французской философии, может быть, потому и стало таким актуальным, что оказалось созвучно антиномии печатного — непечатного (подцензурного — не подцензурного, мертвого — живого) слова в советской культуре. Ленинградская неофициальная культура 1970-х дает примеры парадоксальной взаимозаменяемости и тождества этих понятий, которое можно осознать именно как «звучащую философию». Важен вопрос, насколько это тождество устного разговора и машинописного издания было адекватно реальности, в чем его смысл.

Обратимся к фактам. К середине 70-х ленинградская неофициальная культура стала ощущать себя целостным и значимым явлением. До этого времени она существовала в общем на нелегальном положении в виде небольших дружеских кружков, часто ничего не знавших друг о друге. В 1950-е пишущая машинка в неофициальной [63] среде была редкостью, слово и мысль передавались в устной форме. К середине 70-х культура андеграунда вышла из глубокого подполья, закрытого для внешнего мира существования. Замкнутые кружки постепенно перерастали в полуофициальные «открытые дома», где встречались, сотрудничали очень разные люди. Образовалась единая культурная среда: писатели, художники, критики, литературоведы, публицисты обсуждали наиболее острые злободневные проблемы. Едиными были и формы культурной жизни: квартирные выставки, чтения и семинары, литературные салоны.

1970-е годы в среде андеграунда — время духовного самоопределения. Среди первоначальных ориентиров были: буддизм, йога, теософия. Но постепенно в неофициальной творческой среде начинает преобладать интерес именно к христианству. Духовная опора — философия «серебряного века»: В. Соловьев, П. Флоренский, Н. Бердяев. Дружеские кружки религиозно неграмотной интеллигенции 1 открывают новый способ восполнить недостаток знаний и увеличить круг общения — с одной стороны, и попытаться осознать себя и свою культурную среду — с другой. Таким способом оказывается имеющий подчеркнуто строгую академическую форму, квартирный семинар.

Наиболее известным и открытым был тогда религиозно-философский семинар Татьяны Горичевой, просуществовавший с 1974 по 1980 год. Первоначально он выполнял именно образовательную функцию. С научной тщательностью реферировались работы Святых Отцов Церкви, современных зарубежных философов, и читались доклады. Татьяна Горичева переводила тогда для слушателей семинара М. Хайдеггера, К. Ясперса и других немецких философов. Доклады обычно перерастали в дискуссии. На каком-то этапе заседания стали обсуждениями общекультурных, философских или религиозных проблем. Христианство и культура, христианство и национальный вопрос, христианство и иудаизм, христианство и гуманизм — вот основные темы дискуссий. Участвовать в семинаре приглашались люди самых разных взглядов на философию и религию, на равных в диалоге выступали философы, художники, литераторы, [64] священники; среди них были православные, католики, протестанты, иудаисты и атеисты. В 1976-1977 году одновременно с философским существовал филологический семинар Виктора Кривулина: «Культура начала века и современное сознание», обсуждавший творчество малоизвестных русских поэтов С. Надсона, П. Анненкова, К. Случевского и др. И с 1976-го же появилось «машинописное продолжение» обоих семинаров — журнал «37» — «странное, невозможное на первый взгляд соединение очень сложного, терминологически окрашенного философского жаргона, который понимали два-три человека (…), модернистских поэтических текстов в духе соц-арта и дидактических религиозных фрагментов (жития святых, описания православных календарных праздников и т. п.)» 2. Редактируемый супружеской четой, поэтом Кривулиным и философом Горичевой, этот журнал, как и оба семинара, вошел в единый континуум звучащего поэтического, религиозного и философского слова.

Итак, почему же описанное нами, сложное единство может быть осознано как звучащая философия? Во-первых, неофициальный статус «второй культуры»: семинаров, журналов, их создателей и участников создавал им особую репутацию, в том смысле, что неопубликованное произведение воспринималось как вроде бы еще и не записанное, ненаписанное, не отчужденное от автора. Оно существовало ещё в ауре живого разговора дружеской переписки и кухонных бесед. Оно воспринималось как «человекотекст» (Кривулин), когда личность поэта, философа, звучащий голос, манера говорить, вести себя составляли единое целое с его произведением. Слишком часто читатели (они же слушатели) по воле обстоятельств знали автора в лицо, а созданное им — в его собственном исполнении. Даже изданные, перепечатанные или написанные от руки, будь то стихи или философские доклады, воспринимались как звучащие. Философские работы этого времени, публиковавшиеся по большей части в журналах «37», «Часы», «Диалог», существовали в форме дружеской переписки и диалогов («Феноменологическая переписка» [65] Т. Горичевой с Б. Иноземцевым 3, «Евангелические диалоги» Т. Горичевой и В. Кривулина 4).

Во-вторых, неофициальная культура не противопоставляла философские, поэтические, религиозные, культурологические векторы духовного освоения мира, а наоборот, сплавляла их в одно целое вопрошания истины. Преимущество здесь отдавалось философии и поэзии, т.к. религиозность была продолжением духовных исканий серебряного века, имеющих лишь формальную связь с православием. И философия, и поэзия очень часто понимались как правдоискательство, отчаянная личностная попытка постичь и проговорить истину-правду, услышать такой же личностный ответ. Стихи тех лет создавались на границе философии и поэзии, их нельзя назвать философской лирикой, это гераклитова «темная речь», поэтически-философская речь 5.

В-третьих, сама культура андеграунда была опытом свободного слова, которое воспринималось именно как голос, как слово звучащее. В статье, посвящённой обзору самиздатских изданий Ленинграда, говоря о закономерности появления журналов «Часы» и «37», Вячеслав Долинин подчеркивает: «Сложившаяся неофициальная культура нуждалась в журнале, который стал бы ее голосом« 6. Тем, кто участвовал в квартирных семинарах и издавал машинописные журналы, официальная власть старалась заткнуть рот, не дать возможности печататься. Голосом, прерывающим всеобщее молчание, и был философ, и был поэт, говорящий и создающий самиздатский журнал. Машинописная, печатная форма последнего не мешала ему быть таковым. Подпольное издание, конечно же, меньше всего было протестующим криком. О задачах журнала «37» Виктор Кривулин писал: «Не доказать всем возможность существования независимой культуры, а ощутить границу допустимого высказывания и обозначить пределы интеллектуальной свободы человека в тогдашних [66] условиях» 7. Более того, целью журнала было «создание некоего языка, способного описать актуальное состояние культуры и исторического момента с точки зрения личности» 8. Кривулин стремится создать едва ли не собственную звучащую философскую антропологию. Личный опыт духовной свободы, бесконечно сложный и тяжкий, требовал адекватного осмысления.