Разговор о звучащей философии очевидно предполагает различение письма и устной речи. Для многих из нас звучащая философия — это преподавание. Однако прежде чем обсуждать вопросы специфики звучащей философии в ее соотнесенности с философией «письменной» стоит посмотреть на проблему философского слова вообще. Любое слово, и устное, и письменное, является произнесенным и в этом смысле — звучащим. Насколько возможно сегодня произнесение слов? Э. Левинас назвал однажды невозможность говорить наиболее неоспоримым переживанием нашей эпохи. Действительно, культура настолько перенасыщена говорением, что говорить невозможно. Не осталось незанятых слов, все они отягощены бесконечными употреблениями, все они не нам принадлежат. Все уже сказано до нас. Сама поэзия, предполагающая «свежесть слов и чувства простоту», становится «одной великолепной цитатой». Однажды Соснору спросили, почему современные поэты так много цитируют других поэтов. «А кого ж им цитировать — железнодорожников, что ли?» — ответил он. Возможность прямого слова, не хранящего в себе отсветы иных контекстов, не предполагается. Вопрос лишь в том, кого цитировать, на какую традицию опираться.
Ситуация в философии такова же, как и в культуре в целом. Когда студент приходит на философский факультет, его ожидает гора текстов, которые ему необходимо прочесть. Хорошо, если он будет читать самих Платона или Канта. В большинстве случаев дело ограничивается ознакомлением с пересказом в учебнике. Оказывается, что обучение философии сводится к тавтологическому воспроизведению чужих слов: студент пересказывает того, кто пересказал Канта. Экклезиаст назвал когда-то философию тяжелым делом: «И предал я сердце мое тому, чтобы исследовать и испытать мудростью все, что делается под небом: это тяжелое занятие дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в нем» (Эккл 1.13). В современном варианте никакой тяжести в этом занятии не наблюдается, скорее напротив, мы рискуем оказаться Хлестаковыми и Репетиловыми — та же «легкость в мыслях необыкновенная», та же быстрота [139] громких суждений «о матерьях важных». Но если так, то мы заняты не философией.
Философ — человек, обладающий даром взгляда и даром слова. Цветаева сказала, что поэт есть равенство дара души и глагола. О философе можно сказать то же самое. Философское призвание состоит в том, чтобы увидеть человека и мир заново и удивиться, изумиться. Философия и есть изумление, такое состояние, когда человек выходит из ума, находится за его пределами, в такой странной точке, откуда можно посмотреть на него со стороны. И второй шаг философа — сказать о том, что он увидел, найти слова, которые смогут передать новое и небывалое переживание. Этот опыт действительно тяжел. Требуется определенное усилие для того, чтобы очнуться, исторгнуть себя из магического круга чужих слов и увидеть мир прямо, без посредничества обольщающих языков. Еще большее усилие необходимо для философского высказывания. Есть такие стихи у Арсения Тарковского:
Усилие произнесения слова поэт видит как дело жизни и смерти. Я перевоплощаюсь в слово: не подбираю слова из разных доступных мне культурных языков, а сам становлюсь словом, впрямую перевожу свой опыт в слова, и это мучительно и прекрасно.
Слово имеет ценность лишь тогда, когда оно находится в прямой соотнесенности с экзистенциальным опытом говорящего. Звучащая философия интересна слушателю в том случае, если за ней сокрыта философия молчащая, опыт переживания и созерцания. Философ не может не быть мастером жизни. Та невозможность говорить, которую испытывал Левинас и многие другие наши современники, связана не столько с отсутствием языка, сколько с самосознанием человека, который переживает свою принадлежность к языковым реальностям, закрывающим от него реальность экстралингвистическую. Освобождение из плена языков, видимо, возможно в опыте молчания. Если удержаться от всяких слов, обрести внутреннюю тишину, в этой тишине родится новое и единственное [140] слово. Причем молчание важно не только в отношениях с миром, но и в работе с текстами: совершенный читатель — не интерпретатор, но смиренный слушатель.
Возвращаясь к вопросу о преподавании философии, отметим, что звучащая философия предполагает не только особые требования к говорящему, но и особое внимание к фигуре слушателя. Конечно, пишущий человек также находится в присутствии читателя. Однако письмо может быть (и неизбежно бывает) формой самопознания, процесс письма — кристаллизация мысли, и нередко мы пишем именно для того, чтобы отделить от себя свою мысль и увидеть ее со стороны. Во всяком случае, человек, который сидит в одиночестве в своей комнате и пишет, выглядит вполне нормально, и более того: письмо требует уединения, тишины, внутреннего простора. Напротив, тот, кто говорит сам с собою, вызывает некоторые подозрения.
Философствовать перед лицом слушателя и проще, и ответственней. Проще потому, что написанное пером, как известно, не вырубишь топором. Другое дело — устное слово, обладающее приятной эфемерностью. Все мы встречали блестящих лекторов, которые не написали ничего толкового. Их талант — создание атмосферы, творческого воодушевления. Для достижения этой цели вполне достаточно прочесть хорошие книги, написанные другими. Иное дело — письмо. Проза, как говорил Пушкин, требует мыслей и мыслей, причем собственных. С другой стороны, звучащая философия налагает на нас высокую ответственность в силу того, что мы находимся в ситуации живого общения со слушателем. Читатель всегда свободен швырнуть скучную книжку в угол. Слушатель обречен до конца лекции терпеть наше присутствие. Согласитесь, это обязывает научиться выстраивать отношения с аудиторией.
Иногда говорят, что преподаватель должен обладать актерскими способностями, чтобы увлечь, зажечь или хотя бы заинтересовать слушателей. Говорят, что неплохо бы ему (преподавателю философии) быть яркой личностью. Не то чтобы я была сторонницей унылого монотонного стиля, но я вижу некоторую опасность монологизма в таком подходе к преподаванию философии и к учительству вообще. Получается, что проблема контакта с аудиторией сводится к обольщению и навязыванию себя. В предельном случае [141] акцентирование личных качеств лектора может привести к тому, что мы начнем преподавать не предмет, а самих себя.
Мне хотелось бы предложить другой способ построения отношений с аудиторией, который условно можно назвать стратегией прозрачности. Учитель в этом случае представляет собою переводчика, проводника, и роль его состоит в том, чтобы открыть ученику доступ в пространство философского опыта. Сложность преподавания философии, по-видимому, в том и состоит, что философия не является суммой фактов и методов, как, скажем, химия. Научить философии означает научить тому самому искусству взгляда и слова, о котором мы уже говорили. Возможно, для этого есть иные способы, кроме чтения классических текстов. Скорее наоборот, к чтению классики студент тоже должен быть подготовлен. Как ни странно, я бы предложила включить в программу обучения на философском факультете уроки молчания, созерцания, путешествия, слушания музыки, написания рассказов, какой-нибудь аромафилософии, как говорит К.С. Пигров. Все эти занятия и другие, им подобные, помогли бы студенту принять позу ученика перед лицом мира, осознать себя не как точку приложения разных речевых стратегий, а как существо, призванное к полноте жизни. Тот, кто умеет видеть, слушать, чувствовать, будет способен и приобщиться к традиции, и произнести свое слово.
И еще одно важно. Звучащая философия, и преподавание ее в частности, невозможно без внутренней готовности к тому, чтобы предоставить жизненное пространство, пространство высказывания в данном случае, другому. В этой готовности слушать может раскрыться источник подлинной любви и милости: когда я молчу, я уступаю место тебе, я тобой искренне интересуюсь, я принимаю тебя таким, каков ты есть, верю в тебя и люблю. Эти слова, когда они сказаны, могут испугать. Но когда это выражено понимающим и принимающим молчанием, возникает то чудо любви и мудрости, которое и есть философия.
Добавить комментарий