Философия как профессия (тексты выступлений)

Выступили:
Александр Васильевич Говорунов, доцент кафедры философской антропологии СПбГУ;
Валерий Владимирович Савчук, профессор кафедры онтологии и теории познания СПбГУ;
Константин Семенович Пигров, профессор кафедры социальной философии СПбГУ;
Алексей Григорьевич Черняков, профессор кафедры философии Высшей религиозно-философской школы;
Борис Васильевич Марков, профессор кафедры философской антропологии СПбГУ;
Андрей Всеволодович Парибок, доцент кафедры философии и культуры Востока СПбГУ;
Вячеслав Юльевич Сухачев, доцент кафедры философской антропологии СПбГУ;
Алексей Петрович Чернеевский, аспирант СПб. Инженерно-экономического университета;
Андрей Борисович Паткуль, преподаватель кафедры онтологии и теории познания СПбГУ;
Юрий Александрович Махалов, свободный исследователь

Александр Васильевич Говорунов: Всем памятно название известного доклада М. Вебера, посвященного осознанию культурного смысла науки. По-видимому, такой же вопрос может быть обращен и к позиции философа в современной ситуации. Первое толкование немецкого термина, на утверждении которого много сил потратил М. Вебер — Beruf как призвание (нас поправляли немецкие коллеги, что в современном немецком языке призвание — это, скорее, Berufung, но у Вебера именно так) — как раз более или менее понятен. Каждый увлекающийся философией новичок начинает с известных положений об удивлении, о божественном восторге, переполняющем душу от соприкосновения с истиной. В любом обществе всегда существует слой людей, которым важно понять смысл бытия, смысл жизни, смысл того, что происходит вокруг и с ним самим. Поэтому круг философствующих людей в любой культуре (или почти любой, если не брать традиционное общество) существует всегда.

Менее понятен сюжет со вторым, более прозаическим и более распространенным смыслом этого термина — профессия. Профессия, как определяют этот термин словари — это «длительная деятельность, которая обычно служит источником дохода человека и тем самым является основой его существования». С этой самой «прочной экономической основой» связаны и многие другие сюжета, как то: формы социализации, статус, самооценка, роль в текущей жизни, жизненные планы и т.д. Можно загрубить это определение: профессия — это то, за что деньги платят, это то, что социум признает в качестве понятного ему и осмысленного для него занятия. Это форма признания. Что представляет и что может представлять собой сообщество профессиональных философов в нашей современной действительности, в наше время и в нашей стране? (Этот вопрос всерьез заинтересовал меня года полтора назад, и прошедший IV Философский конгресс, судя по откликам, тоже заставляет задуматься на эту тему). Этот вопрос, помимо всего прочего, имеет и весьма значительные прикладные и экзистенциальные моменты. Если высшее образование готовит человека к жизни в социуме, то должен быть прояснен и вопрос с профессиональной перспективой. Я был поражен, оказавшись на Дне открытых дверей на философском факультете: полный зал потенциальных абитуриентов и их родителей, множество вопросов. А когда разошлись по секциям, выяснилось, что собственно на философию на философском факультете собирается поступать 5 человек (из них один — натуральных сумасшедший, слюна изо рта капает). Меня это совершенно поразило. В мое время философское отделение «снимало сливки», а на прочие специальности (не в обиду будет сказано) шли те, кто по каким-то причинам не потянул на философии. И теперь такая вот картина: на философском факультете философ становится все более маргинальной фигурой. Это происходит потому, что народ выбирает те программы, которые обладают более внятной профессиональной перспективой: политология, конфликтология (самые же прозорливые, на мой взгляд, идут учить китайский язык на каф. культуры Востока). Это серьезная опасность для философского сообщества. Кроме того, это достаточный повод задуматься, чем же именно мы занимаемся по большому счету (коль скоро социум явно отказывается это смысл признавать).

На подобный вопрос многие мои коллеги отвечали мне в том духе, что философия — никакая не профессия, а склад души (в смысле призвание), и потому разговор этот пустой. Философия — это как поэзия, профессионализации не подвергается. Кем будет работать философ после окончания факультета? Ясно кем — дворником (или офис-менеджером), а в свободное время философствовать. Философский цех существует, пока существует преподавание философии в высшей школе. Этого и достаточно.

Никак не могу с такой позицией согласиться. Даже если философия и не профессия (что еще надо исследовать), тогда что должно представлять собой образование на философском факультете? Это клуб джентльменов? Это блестящие дилетанты? Московские коллеги, говорят, что в последние годы резко возрос удельный вес на философских факультетах детей из обеспеченных семей, для которых профессиональные перспективы не так важны, которые и не собираются работать по профессии, для которых важнее получить широкое образование. Пусть так, но тогда это должно быть учтено в образовательных программах, тогда это, возможно, мощный «ресурс влияния» через пару десятилетий. Пока же мы видим, как социум все сильнее теснит философское сообщество (яркий пример — изменение темы кандидатского экзамена). И если сообщество не сможет дать внятного ответа на вопрос чем оно занимается, то перспектива вполне ясна: нас будут теснить до тех пор, пока не останется кучка чудаков, которым почему-то страшно интересно заниматься философией и которым ничего больше не нужно, которые не жду и не добиваются признания со стороны социума. Не нужно столько философов в стране, достаточно будет 3-4 десятков.

Для тех же, кому профессиональные перспективы важны и кто собирается жить собственным трудом, надо либо перейти в другие профессиональные сферы, либо смириться с сугубо маргинальным существованием в нашем мире.

В прежние времена в этой сфере все было в достаточной мере определенно: профессией философа могла быть по преимуществу преподавательская деятельность. Причем преподавание, понятно, касалось самой философии или связанных с нею дисциплин. Профессией для философа было преподавание философии же. И практически никаких вариаций за исключением отдельных небольших лакун (немногочисленные исследовательские организации, издательская деятельность) немногочисленных по определению. На этот же образ было нацелено и классическое философское образование. Если считать, что высшее образование должно неким образом готовить человека к жизни в социуме, сообщая ему не только определенные мировоззренческие ориентиры, но и профессиональные навыки, то это была подготовка к преподаванию. С некоторыми вариациями ситуация сохраняется до сих пор. Философ — это тот, кто пишет тексты по поводу текстов и рассказывает о них желающим.

Однако ясно, что обстоятельства меняются, меняется и поле возможностей. Не говоря уже о не слишком социальном высоком статусе преподавателя, эта сфера довольно быстро сокращается. Если философия перестала быть идеологическим инструментом (как это было в советское время), то она перестает интересовать и власть. Обязательность философии в вузовском курсе — в известной мере дань традиции. Ситуация непременно будет меняться.

Вопрос, который философу приходится обращать к самому: что я могу со своим до сих пор далеко не худшим образованием? А уровень академической подготовки не слишком равномерно, но все же растет. Число людей, которые прилично знают один-два живых языка и какой-нибудь из мертвых явно увеличивается, а значит, растут и возможности добросовестной текстуальной работы. К какой деятельности в социуме готовит человека философское образовании? И к какой деятельности может готовить?

Но даже если и так, то профессия преподавателя — это особый жанр, включающий в себя множество других навыков, включая и даже навыки актерские. Каждый начинающий преподаватель знает, как непросто удержать внимание аудитории (да еще большой аудитории где-нибудь в техническом вузе), которая слабо мотивирована на изучение философии. Либо начинающий лектор научается всему этому самостоятельно, либо (что происходит гораздо чаще) утверждается во мнении, что мир состоит из дураков и негодяев, которые не понимают человеческого языка и которых можно только давить при помощи внешней дисциплины. Через несколько лет такой человек (особенно часто это происходит, по моим наблюдениям, с женщинами) просто стервеет, и тогда и его жизнь незавидна, как и всех, кто с ним соприкасается. О философии же здесь вообще не приходится говорить.

Если единственная профессия философа (как философа) — это преподавание, тогда в чем культурный смысл (в духе М. Вебера) этого процесса? На мой взгляд — это трансляция определенного культурного стандарта мышления, однако обращенная не к современникам (эти-то как раз в действительно совершенно философа не слышат), а к далеким потомкам. Философия — это ковчег, ее главная задача —- сохранить стандарт мышления, не потерять то, что нарабатывалось долгими веками мышления, но по всей видимости не слишком нужно (и слишком понятно) современникам. У нас книжная профессия, философ по определению «жизни не знает». Его удел быть ковчегом. Современный социум его не слышит, а если и замечает, то в разделе «диковинок», («спросим у философа» — звучит точно также, как фраза «спросим у женщин» в рекламе стирального порошка). Отдельный вопрос, почему так происходит. Почему рациональный компонент практически отсутствует в жизни нашего социума. Почему когда при каждом драматическом случае журналисты (зеркало, не попеняешь), чтобы заполнить паузу и придать разговору вид основательности, обращаются за мнением к кому угодно: актерам, театральным режиссерам и.т.д., но только не к философам. Либо тем сказать нечего, либо говорят так, что услышать невозможно (в смысле языка, да и в смысле сути сказанного). Ну не слышит их социум, не желает. И спокойно обходится. Проблема выглядит ближайшим образом как коммуникационный разрыв: языка нет подходящего.

Нельзя сказать, чтобы проблемы философского образования и профессии совсем не замечаются. Видит это и администрация. Именно этим, по-видимому, обусловлены шаги по открытию на философском факультете более определенно профессионально ориентированных специальностей: конфликтология, прикладная этика, на других факультетах — PR. Однако все эти шаги не решают проблемы, точнее, решают какие-то другие проблемы, потому что мы, философы с ними практически не общаемся, не встречаемся в профессиональном пространстве, не бываем на конференциях друг друга — причем зачастую при сохранении личных контактов. Поэтому задача «разгерметизации» философского сообщества по-прежнему остается достаточно острой.

По моему глубокому убеждению, философия на протяжении всей своей истории не находилась в изоляции от социума. Так или иначе, такая связь всегда была, философия представляла собой некий ответ (или один из ответов) на вызовы времени, начиная с софистов, сделавших предметом рефлексии одну из важнейших сфер жизни свободного человека — сферу политики и права. Греческая философия возникает как самосознание полисного человека, гражданина, который хочет и готов принимать осмысленное участие в жизни своего государства. Были периоды, когда инициатива переходила к внеинституциональной философии, как это было у Р.Декарта и Спинозы и др. философов 17 в., которые развивали новый взгляд на мир в пику институциональной университетской философии. Но такой ответ всегда был. Не исключение и нынешняя ситуация.

Меня очень беспокоит и не нравится та ситуация, которая сложилась в нашей политической жизни (это произошло, конечно же, не в последние 5 лет), когда власть вполне может позволить себе никак не объясняться с социумом, когда та работа, которой во все времена занималась философия — выстраивание смыслов происходящего — оказывается просто не нужной. Выслушивать позицию философа — это просто излишне, это экзотика. Публичная политика — это оголтелая идеологическая пропаганда, будь то либеральная или консервативная. Для «продвинутых» же людей политологией является отслеживание личных взаимоотношений между политиками и группировками, а фигурами, определяющими общественное мнение, выступают телеведущие и куртизанки (или в одном лице). На мой взгляд, такая ситуация крайне унизительна и опасна для всех — и для виноватых, и для правых.

Мой тезис состоит в том, что в самых различных сферах есть значительное число таких видов деятельности, которые являются «нашими», в том смысле, что для них наиболее адекватными являются наша подготовка и наша ментальность, а именно — умение и готовность удерживать рефлективную позицию, привычка подвергать осмыслению не только те или иные содержательные действия, но и основания такой деятельности, отдавать себе отчет в ходе действия, что именно при этом делается.

Практический философ — это особого рода коммуникатор, чья позиция отличается от других коммуникативных ситуаций: житейской, сугубо профессиональной, позиции журналиста или психолога, которые специальным образом занимаются коммуникациями. Особенность коммуникативной позиции философа состоит в том, что она предполагает выход за рамки наличной данности.

Проблема же заключается в том, что эти пласты деятельности либо не вскрыты вовсе, либо заняты представителями других сообществ. В прежние времена (во времена Маркса) практический философ шел в политику, но сейчас, похоже, там почти полностью отсутствует рациональный теоретический момент и преобладает политическая комбинаторика. Но есть и другие сферы деятельности. Рефлексивный пласт деятельности присутствует в экономической деятельности. Но философ не может придти в бизнес-корпорацию и начать «учить жизни». Тому множество причин: во-первых, его туда никто не звал, и этом контакт просто не сможет состояться. Философ и бизнесмен живут в разных пространствах, в разных темпоральных ритмах, говорят на разных языках. Такая коммуникативная задача весьма нетривиальна. Не говоря уже о том, что бизнесмен по роду своей деятельности живет в иной картине мира, нежели философ. Таким образом, в первом приближении эта проблемы предстает как проблема коммуникативная.

Система образования — престижного в особенности, в юридических, экономических специальностях — построена как сообщение определенного набора алгоритмов действий в определенных типовых ситуациях. Таких алгоритмов может быть довольно много (в случае качественного образования), но их всегда конечное число и образование нацелено именно на подобных алгоритмы. Собственно, за счет этого и достигается эффективность образования. Выходит такой специалист в экономический мир, и сразу может действовать (ну, разве что, подучится тому, чему не могут учить в легальном образовании — формам ухода, «укрыва» и «сокрыва»), и его необходимость совершенно очевидна. (Чем-то похож на тот эволюционный путь, которым пошли в отличие от млекопитающих членистоногие: особь выходит в свет уже полностью укомплектованная набором необходимых для жизни инстинктов). Однако жизнь быстротечна, прежние схемы перестают действовать. Но при этом изменения характера деятельности не происходит: на место одной схемы, устаревшей, встает другая. Такой специалист новые схемы разрабатывать не может (поскольку «заточен» на работу в рамках алгоритма), он ее заимствует извне — по знакомым, из коллективного опыта и.т.д. Возможно, где-то и есть некий гениальный экономист, который придумывает все эти схемы «укрыва и ухода», но к такого рода творческому мышлению престижное образование не готовит. Как говорил Хайдеггер, наука не мыслит. Соответственно, та сфера, к которой готовит именно философское образование — рефлективная позиция, осмысление ситуации выработки новых схем.

Однако здесь кроется серьезная практическая и теоретическая проблема, которая также предстает в первом приближении как коммуникационная проблема: нет общего языка. Что может сказать философ, который каждое рассуждение начинает с Аристотеля (Лейбница, Канта, Хайдеггера, Деррида и т.д.) человеку, имеющему дело с жизнью? Философ как ни откроет рот, так получается лекция по истории философии. Причем это неслучайно. Это существенная часть того самого культурного стандарта мышления, который начинается с осознания того обстоятельства, что не мы первые на свете живем и не мы первые сталкиваемся в жизни с проблемами. Первый ход такого мышления требует непременного выхода в историю и поиска прецедентов, если не решения. то постановки и способов осмысления проблем, которые можно поставить в некоторое отношение с данной. Иными словами, история мышления в этой ситуации — важнейшая часть самого культурного стандарта. Но экономисту или политику, например, ситуация видится совершенно иным образом. Он ведь собрался не тексты по этому поводу писать и не в эрудиции упражняться, ему нужно найти выход, проблему решить. Кроме того, он ведь знаком с эмпирикой, а философ — нет. На чем может строиться авторитет философа в сфере конкретного? Непростая задача, требующая помимо всего прочего и немалого масштаба личности.

У нас уже более года действует семинар. Первоначально туда входили по большей части психологи, потому что мне казалось, что проблема прежде всего в языке, в нахождении иного по отношению к академическому языка для коммуникации с социумом. Но оказалось, что дело сложнее, и за специфическим языком стоят и разные картины мира, разные онтологии. В дальнейшем в семинаре стало больше философов и представителей других профессиональных сообществ, где мы обсуждаем подобную коммуникацию, которая возникает в особой ситуации. Где, в каких формах, каким языком, в каких словах может состояться такая коммуникация философов с представителя других сообществ? Если загрубить ситуацию представить себе, что такая встреча, скажем, с власть предержащими состоялась и первые проблемы установления контакта решены, то о чем говорить? Представим себе, что застряли в лифте с Лужковым, скажем на неделю, что может сказать здесь философ? Онтологии разные, доказательная форма — другая, формы достоверности — разные (да и цели деятельности тоже различны)?

Мои коллеги-психологи поставили следующий вопрос: если вы собираетесь выйти из учебной аудитории, встать из-за письменного стола, выйти в более круги социума, то с чем, собственно выходить? Какие проблемы вы решаете? И после некоторого размышления я был вынужден признать, что философия никаких проблем не решает (в отличие от религии или позитивного знания), но только задает пространство обсуждения. Философия занимается выстраиванием смыслов деятельности.

Задача, безусловно, непростая. Но есть некоторые обнадеживающие моменты. Есть прецеденты налаживания эффективного диалога между философским по своим исходным интенциям сообществом и другими институциями. Это последователи Г.П. Щедровицкого. При всем том, что в адрес этого движения и его основателей можно сделать целый ряд серьезных упреков (прежде всего связанных с его «некультурностью» мышления, отсутствием у большинства его участников связи с мировым философским процессом. Для большинства из них Георгий Петрович был началом и концом всей философии. В этой позиции есть отчетливый сектантский налет, а некоторые мои коллеги называют их тоталитарной сектой), есть нечто, что отнять у них невозможно — это умение налаживать коммуникацию с общественными институтами — экономическими, политическими. На мой взгляд, потому, что «на выходе» в оргдеятельностных играх получались не тексты и не столько новые идеи, сколько идеи вместе с их носителями, вместе с мотивированными людьми, готовыми их реализовывать. Академический философский дискурс, хотя и гораздо более глубокий и культурный, такой способностью явно не обладает. Отсюда и «сила» одного и «слабость» другого. Хочу быть верно понятым: я не оцениваю результаты действий в рамках той или иной парадигмы. На мой взгляд, «щедровитяне» сродни прогрессорам у Стругацких: действие здесь важнее рефлексии. Главное сделать нечто, а потом будем разбираться, насколько вообще надо было действовать. Это следствие их принципиальной «инженерной» установки: все есть либо предмет деятельности, либо ее результат. Это точное повторение той самой цивилизационной позиции, из которой становится возможным феномен техники как глобального явления. Событие это для новоевропейской цивилизации центральное, однако в равной мере к нему применима и вся та критика, которая в европейской культуре обращена в адрес техники: дегуманизации, утрата человеческого измерения, невозможность дальнейшего движения в этом направлении, несмотря на все его успехи и т.д.

На мой взгляд, серьезным испытанием для нашего философского сообщества будет вхождение в Болонский процесс. Помимо многих кардинальных неясностей и ожидаемых недюжинных трудностей, нет ясности с самой сутью двух уровневой системы: магистр и бакалавр. Если магистр — это исследователь, то кто же такой бакалавр, если поставить вопрос предельно принципиально? Каковы его профессиональные перспективы? Он — вроде бы, не исследователь, не преподаватель (или преподаватель в школе) … Тогда кто же он? Специалист — минус один год (т.е. недо-специалист)? И вопрос этот вовсе не праздный, потому что от этого зависит тот набор профессиональных навыков, который должен быть включен в курс подготовки. Возможно, он — журналист (вижу, что большое число философской молодежи и некоторая мэтров успешно осваивают эту нишу), но тогда эта позиция должна подкрепляться соответствующими навыками письма, стиля и др. Возможно, он своего рода «лого-терапевт», занимающийся выстраиванием определенного порядка в экзистенциальных ориентациях и ожиданиях индивидов. Возможно, он будет заниматься методологией науки (хоть это в наше время и менее всего вероятно), или переводами философской литературы, но тогда … Каждый задаваемый профессиональный образ должен подкрепляться в модусе «если, то …» и соответствующими образовательными действиями.

На этом я закончу свое выступление и передам слово человеку, успешному в такой коммуникации с представителями других сообществ, а именно, с художественным сообществом, Валерию Владимировичу Савчуку.

Валерий Владимирович Савчук: Уважаемые коллеги, друзья, философы и не-. В теме «философия как профессия» есть ряд проблем, которые действительно хотелось бы обсудить.

У нас в этом году будет праздник — 65 лет факультету. Организаторы собираются повесить в лестничном проеме большой плакат: «Философскому факультету 65 лет». В общем-то, обычная в таких случаях практика. У меня есть предложение, сделать из этого… (все-таки философы, да и деньги будут потрачены и силы) концептуальный лозунг: «ЗДЕСЬ УЖЕ 65 ЛЕТ СТУДЕНТЫ МОГЛИ СТАТЬ ФИЛОСОФАМИ. НЕСМОТРЯ НИ НА ЧТО». Стать философами, не смотря ни на что, в том числе на ориентацию философии как профессии.

После того как организатор этого круглого стола Александр Говорунов пригласил меня участвовать здесь, я задался вопросом о том, что пишут в дипломах других творческих специальностей. На вопрос: «На философском отделении каждому выдают диплом о том, что он философ, а что пишут в дипломе, после окончания литинститута?», — известный петербургский писатель Сергей Носов, ответил: «Да нет, у нас разумно….». — «А что значит разумно?» — «У нас пишут — литературный работник». И действительно разумно, и вполне адекватно, потому что не всякий окончивший литературный институт станет поэтом или писателем, равно как закончивший философский — философом. Назвать «философский работник» — насмешка. А вот «преподаватель философии», наверное, уместно. А станет ли он философом или нет, это уже дело призвания, личных усилий, таланта. Это один из вопросов, который неизбежно возникает, когда мы размышляем о философии как профессии. Частая отсылка к болонскому процессу, инициирующая темы преподавания и провоцирующая по-новому отнестись к учебному процессу и месту в нем не только студента, но и преподавателя — превращенная форма его низкого статуса преподавателя, проистекающего из унизительно низкой оплаты его профессионального труда и усиленная его невостребованностью.

Невостребованность зависит от комплекса факторов, в том числе и не в последнюю очередь от позиции самого философского сообщества. Я имею ввиду отечественный феномен молчания философов. Наш философ молчит по-особенному, метафизически, полагая, что его молчание значительно. Но общество не замечает ни его, ни значительности его молчания. Этой теме посвящено было одно из наших заседаний «Сопротивление философии» (см. Новое литературное обозрение. 2004, № 65). Журналист Ex Libris НГ Наталия Осминская поделилась опытом работы с философами. Она пыталась брать интервью, заказывать рецензии и отклики на общественные события, но философы, как правило, «не хотят, а, может, и не умеют работать в этом режиме». Как будто цитируя Гегеля: кратко, да еще в газету… Результатом снобистской отстраненности академических философов, их нежелания выступить в роли просветителя в современной культуре процветает дилетантизм — от имени философов говорят нефилософы».

Ситуация, в которой оказались философы, зависит и от самих философов. В легкой атлетике, которой я занимался, присуждаются спортивные разряды за достижения, измеряемые метрами и секундами, но в марафоне исключение — третий разряд дается тому, кто «закончил дистанцию». Соответственно, в философии та же ситуация — закончить дистанцию, значит прочитать, разобраться, понять и пересказать. И не важно Аристотель ли это, или Кант, Гуссерль, важно овладение их философией.

Отсутствие анализа конкретных и актуальных проблем, который можно называть средним уровнем аналитики. Суть ее в том, что, с одной стороны, эта аналитика не теряет уровень глубины философской постановки вопросов, а с другой — не уходит в эмоциональную публицистику или в назидательно-менторскую моральную позицию. Именно отсутствие этого среднего уровня приводит к тому, что неравнодушная к актуальным проблемам философия вынуждена выживать под видом не-философии: философская антропология, культурология, прикладная этика и эстетика и целый ряд других дисциплин. На самом деле их появление есть способ уйти от стереотипов «настоящей» философской работы.

Исторически случилось так, что философская позиция у нас предполагается исключительно в университетах. Недавно на заседании круглого стола "Перспективы и ресурсы философии» (2004), где мы обсуждали подобные вопросы, известному здесь многим выпускнику кафедры логики Хартвигу Франку (университет г. Грайфсвальда, ФРГ) задали вопрос: «Может ли случиться так, что философия уйдет из Германии так же, как когда-то пришла в нее, а также может ли она быть вне университета?» Он ответил: «В Германии философия концентрируется в университетах. Так было не всегда. Философы стали профессионалами в современном смысле в XIX веке, когда они стали профессорами университетов. Сейчас философы стали искать другие области применения философии. Поэтому вопрос является ли философия наукой для немецких мыслителей является экзистенциальным. Мне кажется, что сегодня философия из Германии уже ушла во Францию, Америку. Я имею ввиду то место, которое занимает философия в жизни общества. Поэтому я согласен с тем, что перспективы надо искать в сферах, где процесс философствования может происходить». Тому есть объективные причины. В Германии, например, ситуация такова, что пятьдесят процентов защитивших вторую (докторскую) диссертацию не имеют работу и поэтому вынуждены существовать как свободные писатели, журналисты и так далее. Пишут эссе, биографии, книги. Хорошо известный у нас Рюдигер Сафранский — автор переведенной у нас книги о Хайдеггере — типичная фигура такого маргинала с точки зрения университетского сообщества, хотя у него и есть первая степень доктора.

Еще один сюжет, связанный с отсутствием анализа философами реальных проблем времени, неважно, политики, искусства, общественной жизни, морали — сопротивление философии в двух смыслах: изнутри философского сообщества, сопротивляющегося жизни, и извне, когда жизнь сопротивляется философии. Ибо как только философ действительно начинает вторгаться и претендовать на общественное мнение: пишет предисловия к переводам книг модных западных философов или высказывает свои суждения о литературе и искусстве, тут же срабатывает классовое чутье того сообщества, которого это касается или которое считает это своей вотчиной и неважно, литературоведы ли это, искусствоведы или филологи — оно соорганизуется и выступает сплоченными рядами с резкой критикой философской позиции. Квоты на статус интеллектуала из университетских преподавателей нет. Среди «рейтинговых» они редкое исключение. Причина в том, что перекос философской работы в область преподавания делает из потенциально своеобразного мыслителя (посредством чтения одних и тех же лекций на протяжении многих лет) гладким как голыш на берегу океана, с обкатанной речью, с привычным набором метафор, с раз и навсегда найденной безаппеляционной интонацией речи.

Итак, философия как профессия — это искушение немысли, бегство от риска и ответственности. Это касается всего, в том числе и текстопроизводства. Общая, а не только российская тенденция такова: писать философские тексты как это было вплоть до конца прошлого века уже невозможно. Здесь можно вспомнить Набокова, который обвинял философов в том, что они пишут плохо. И его это раздражало. Сегодня, после пристального и всестороннего анализа языка философии в ХХ веке, мы оказываемся в ситуации, когда плохо написанный философский текст уже не воспринимается как философский текст. И не надо думать, что достижения предшествующей философии прошли даром.

Нельзя обойти стороной ситуацию с пресловутым постмодернизмом. Выделю четыре позиции. Одни по сей день не знают, что это такое в принципе и знать не хотят, другие знают, но относятся как к бранному слову, третьи знают, и наконец-то, освоили его стратегии и используют в совей работе, а четвертые — а таких считанные единицы — не только знают, что такое постмодернизм, не только умеют писать постмодернисткие тексты, но прекрасно осознают, что постмодернизм умер, поскольку он не может схватывать и удерживать изменившуюся реальность в своих концептах. Следовательно не только художник, но и философ должен помнить, что БЫЛ постмодернизм. То есть, с одной стороны, философу нельзя сегодня не знать его стратегий — это была бы просто пещерная форма рефлексии, — а с другой — столь же ущербно оставаться в этой парадигме, по-прежнему полагая, что это и есть последнее слово философии. Сейчас ситуация хороша тем, что все знают, что одна эпоха завершилась, но что приходит на смену непонятно. Она схожа с ситуацией поиска лекарства от СПИДа: все знают, что оно может быть открыто, вопрос кто первый? Сейчас идет мучительный, трудный поиск новых концептов. Осознавая важность этого, США, например, приглашают, искушая высокой оплатой, философов из Европы, а мы, неосознавая, — футболистов из Бразилии …

Наиболее адекватных и наиболее захватывающих и удерживающих внимание людей, новых концептов пока нет. По крайней мере, это хорошо видно на примере искусства; оно несколько оперативней, чем тяжелые метафизические машины проворачивает свои колеса и наиболее эффективно реагируют на актуальную ситуацию. Новизна в искусстве часто облекается сегодня в форму возвращения и реабилитации: отказ от объекта в ХХ веке обращается поиском новой вещественности, предметности, осязаемости, деконструкция тела — новой телесностью, амортизация искренности — новой искренностью, инвалидность серьезности — новой серьезностью, культ игры и ускользания — новй ответственностью за топос и т.д. Но опять-таки, ответственность человека, который знает постмодернистскую парадигму, а не смотрит на не «из под воды», разделяя взгляд еще не вышедшего на сушу организма». Философ, оставшийся в прежней эпохе и призывающий хранить верность идеалам классического рационализма, предлагает универсальное обезболивающее средство. Реальность его не касается. Да и он не задевает ее, он вне времени и места. Как генерал, который готовится к прошлой войне, к тому же продолжает воевать с азартом, громя давно-уже-почивших постмодеринистких пришельцев из будущего.

Говорунов А.В.: Пожалуйста, вопросы… Андрей Всеволодович Парибок.

Парибок А.В.: У Вас ни слова не прозвучало о связи философии с точным знанием. Со сверхъестественными науками — с математикой, с естественными науками …

Савчук В.В.: Хороший вопрос, спасибо. Исключительно непреднамеренно. Действительно, я об этом размышлял. Известно, что в 70 — 80-е годы в нашей стране наиболее честные, порядочные и умные люди уходили в философские вопросы естествознания, логику и методологию науки. И это было понятно и идеологически оправдано. В той ситуации их поступок можно было уважать. Но парадокс заключается в том, что эти же люди, прожив в вынужденном пространстве лет двадцать — тридцать, срослись с этим вынужденным образом существования, приняв его за естественный. Прожив жизнь в своем ограниченном наукой мире, они решили, что это и есть единственно возможная форма философии. К их сожалению, это не так. Честность и прогрессивность в начале пути превращается консерватизмом и самоуспокоенностью в конце. Радикалы часто становятся консерваторами.

Общим местом философов постмодерна явился тезис, что философский ресурс науки исчерпан, что опыт ее не интересен, что «только искусство берет на себя функцию "становления" или проявления еще-неизвестной реальности, так как открывает бытие в его новых версиях, вынимая актуальные, непроявленные формы бытия из Хаоса. Однако в науке, образ которой бытует в сознании гуманитариев на уровне XIX в., происходят свои трансформации, по-своему отражающие наше время. Другое дело, что сложность и специализированность ее языка, отказ от привычных опор здравого рассудка (воевать с которым считается дело философии), не позволяют включить его в сферу своих собеседников.

Говорунов А.В.: У меня вопрос на уточнение. Надо ли понимать так, что выход профессиональной философии в другие пространства уже свершился, причем давно свершился. Наверное, вопрос только в том, чтобы отдать себе в этом отчет и сделать соответствующие выводы не только словесные, но и рефлексивные?

Савчук В.В.: Ну конечно уже давно свершился. Хотя бы только потому, что по сей день философия как профессия ассоциируется с научным текстом, на основании которого ВАК присуждает квалификацию научной степени. Мы пожинаем плоды выхода философии в науку в новое время.

Говорунов А.В.: То есть философы освоили другие текстовые пространства, и в этом и есть профессиональный сдвиг?

Савчук В.В.: Несомненно, сейчас толстые серьезные книги пишут во многом для того, чтобы автор имел вес, когда он высказывается кратко. Иначе, мало ли что может продекларировать в своей речи или в своем кратком тексте. Но если у тебя за этим тезисом стоит фолиант, то всегда можно отослать сомневающегося к детальному изложению и доказательству высказываемого положения — иди и читай. Несомненно, что и французских постструктуралистов, европейские интеллектуалы знают на основании чтения их толстых и сложных книг (Лиотар язвительно заметил, что по прочтении книги Делеза и Гваттари интеллектуалы хотели бы «быть вознаграждены хотябы малой толикой смысла»)? Для этого существует институт рецензий, тиражирование в медиях хлестких тезисов, многочисленные беседы, интервью на страницах газет и журналов, на телевидении и радио и т.д. Их концепты просачиваются в сознание интеллектуалов не столько через многостраничные монографии, сколько через компактные весьма и весьма аттрактивные хлесткие высказывания этих авторов, краткие резюме и пересказы.

Говорунов А.В. Если так, тогда логично было бы учесть эти изменения в структуре образования. Если высшее образование готовит человека к профессиональной деятельности, если философия как профессия — это преподавание, тогда есть масса моментов, связанных с другими процессами — умение владеть аудиторией, например. Если, скажем, свершился выход в другие текстовые пространства, то нужно обучать (по крайне мере, некоторых) креативному письму… Поэтому вопрос — надо ли делать этот шаг в структуре образования, в структуре подготовки к профессии?

Савчук В.В. Это настолько очевидно, что в ситуации ускоряющегося исторического времени и смены концептов оставаться в старых формах просто невозможно. Необходима серьезная инвентаризация существующих способов подготовки философа. Молодой человек должен определиться, если он будет философским работником — да, для философского работника можно ограничитсься освоением и перескаазом истории философии или избранных текстов современных философов. Для философа же это необходимое, но недостаточное условие. Научить же быть философом также трудно как и поэтом или художниником. Да и нет таких творческих семинаров, нет, наконец, философских школ … Правда, есть люди, которые занимают себя маргинальными с точки зрения классического дискурса сюжетам и нетривиально мыслят. И, тем не менее, вкус к аналитике реальных проблем у нас, к сожалению, отсутствует.

Вопрос: А каково все-таки отношение профессиональных философов к судьбе истины. Существует ли такое и, самое главное, в каком смысле?

Савчук В.В.: Действительно хороший вопрос. Знаете в свое время я служил на кафедре философии для гуманитарных факультетов и посему читал рефераты аспирантов юристов. Тема истины встречалась часто, но я видел насколько не хватает там философской культуры, которая избавила бы от той невнятности, категориальной непроработанности, а порой абсурдности тех утверждений, которые они предлагают под видом теории истины. Это одна, но далеко не главная сторона проблемы. Другая — связана с обращением к забытым темам, новой серьезностью и ответственностью. В этой связи истина вновь актуальна. Актуальна вот в каком смысле. С точки зрения топологичекой рефлексии исходный тезис постструктуралистов: «кто претендует на истину — тот претендует на власть» — принимается. Однако вывод сегодня делается противоположный: не отказ от власти и отвественности, не культ игры, не ускользание, а признание позитивных моментов притязания на власть. Ибо принимая отвественность за топос, человек ищет истину и путь ее обоснования и реализации. Истина не может не мыслится контекстуально. Другое дело, что если ты принимаешь истину, значит ты претендуешь на власть используешь стратегии насилия над тем регионом, который охватывает истинное положение и где ты хочешь ее отстоять, внедрить и обосновать. Истина есть выбор не столько интеллектуальный, сколько выбор моральной и политической позиции, выбор власти. Топологически продуманная истина прощается со сверхъестественным идеалом объективности, поскольку она есть принятое решение, воля и усилие.

Константин Семенович Пигров: Многие, наверное, видели — у нас на кафедре долгое время висел плакат, который подарил мне капитан атомной подводной лодки, которая базировалась на Камчатке. На этом плакате было написано: «Никто, кроме нас». Это, так сказать, эпиграф.

Мне этот вопрос представляется, конечно, пафосным — философия как профессия, — но простым. Я, честно говоря, не вижу здесь большой сложности, и я попытаюсь это коротко, в четырех пунктах, обнаружить. И вот та ловушка, о которой сказал Валерий, она, конечно, да, ловушка, но не такая уж очень страшная.

Ну, во-первых, если философия существует в форме науки, то философия как профессия не отличается от науки как профессии. И философ — просто разновидность ученых. Но, конечно, мы понимаем, что это не так, что философия, как говорил и Рассел, и многие другие, это нечто срединное, некая ничейная земля между наукой, искусством и религией. И с этой точки зрения философы — это не статичная группа, а тек, кто смотрит в ту или другую сторону. Есть философы, которые смотрят в сторону науки, есть философы, которые смотрят в сторону религии, а есть философы, которые смотрят в сторону искусства. И вот в этом отношении философы занимаются тем, чем они не занимаются. Т.е. с точки зрения профессии философы — органические дилетанты. Потому что, вообще говоря, профессия — это буржуазное массовое производство. Но философия — это небуржуазная структура, она не новоевропейского происхождения, она более древняя, и поэтому подверстать ее под это прокрустово ложе, конечно, получается плохо. Да и сама-то профессия … ведь внутренняя драма профессии состоит в том, что профессия — это не статичное состояние, это не пребывание в чем-то, а это всегда движение куда-то. Но, тем не менее, если мы исходим из узкого смысла профессии, то мы понимаем, что профессия — это некий конвейер. На конвейере можно делать, и наш факультет, особенно во время зачетной или экзаменационной сессии и дипломов превращается в такой конвейер. На конвейере можно делать преподавателей философии, но не Учителей. Можно делать методистов-организаторов преподавательского процесса, но не организаторов Большого Стиля (я использую термин Шпенглера). Можно делать научных работников в области философии, но не ученых. И эти противоположности, как мне кажется, и задают здесь основную структуру. Философия как профессия звучит, в сущности, так же, как известное выражение «любовь как профессия». Я имею в виду проституцию. Когда любовь становится профессией, она становится проституцией. Этому можно научить, и очень искусные бывают, говорят, тут люди, но мы понимаем весь внутренний конфликт семинара — он в этом. Просто это как-то скрыто: мол, да, конечно, философия может быть профессией. Я считают, что нет. Конечно, можно заключить брак, но это не есть гарантия того, что любовь будет вечной. Вот о чем речь.

Итак, я подхожу к итогу. В чем здесь противоречие, в чем здесь ловушка. Ловушка в том, что, с одной стороны, существует некая сакральная самоидентификация. И собрались здесь люди не просто так, собрались люди, которых сакрально задевает эта область и для них это святое. Противоречие между сакральностью самоидентификации, с одной стороны, и, с другой стороны, с профанностью профессионализации. Вот она профана, она банальна, она в руках администрации.

Говорунов А.В.: Но она есть?

Пигров К.С.: Конечно есть. Точно так же, я повторяю, существуют научные работники, но не все научные работники являются учеными. Спасибо.

Парибок А.В.: Главная часть ваших тезисов, с каких пор она стала верна? Всегда так было?

Пигров К.С.: Эта проблема возникла в рамках новоевропейской культуры. Т.е. новая философия, новые университеты …

Говорунов А.В.: Вроде бы наоборот, новоевропейская философия как раз наоборот внедисциплинарна.

Пигров К.С.: Там все довольно был сложный момент, когда буржуазная цивилизация разработала свою духовность во внеуниверситетских стенах, а потом они соединились ко всеобщему удовольствую одной и другой стороны, когда университеты приняли в себя эту внеуниверситетскую науку и похоронили схоластику. Это Бэкон, это Королевское общество, это академии, которые противостояли университетам … И тогда Декарт — самодеятельный философ…

Говорунов А.В.: А уж Спиноза какой самодеятельный … Без иронии.

Пигров К.С.: Каков контекст наших рассуждений. Вот у нас в сентябре была конференция по самодеятельной философии, теперь у нас будет конференция по профессиональной философии … в Субботу, что важно …

Говорунов А.В.: А потом синтез?

Парибок А.В.: Философ — это человек, который по призванию порождает новые профессии.

Савчук В.В.: Самодеятельный? А настоящий философ?

Пигров К.С.: Не может быть настоящей философии, могут быть только настоящие философы.

Савчук В.В.: Философский факультет не производит настоящих философов. Настоящая философия не пахнет.

(смех в зале)

Чернеевский А.П.: Вы так очень жестко сказали: дилетанты и профессионалы. Меня это даже напугало. Платона, кем нужно считать, дилетантом или профессионалом?

Пигров К.С.: Это бессмысленный вопрос. Это все равно, что вопрос: где находится мысль? Вот у меня некоторые профессора на кафедре думают, что мысль в голове.

(смех в зале)

Но они заблуждаются, принимая идиому немецкую за факт. Был ли Платон профессионалом? Ну, наверное, первыми профессионалами были софисты, потому что брали деньги. И опять коллизия: любовь как профессия. Профессия начинается там, где плата. А так мы пока все любители.

Возьмите семью. Жену обеспечивает муж, но это совершенно не проституция. Хотя очень легко вырождается. Этот вот скабрезный образ, мне кажется, он проясняет суть дела.

Говорунов А.В.: Спасибо. В качестве реплики. Мне очень понравился образ, который сформулировала моя коллега Екатерина Ананьева, образ поиска новой позиции. Это образ Аристотеля при Александре. Это философ в сфере бизнеса или политики. Очень интересный и очень опасный образ. Интересно, что из него может получиться.

Прошу Алексея Григорьевича Чернякова.

Алексей Григорьевич Черняков: Уважаемые коллеги! Кроме философа при Александре, — состоявшегося Аристотеля, был еще один философ, который хотел den Fuhrer fuhren (букв.: вести вождя) — вести самого фюрера, и это был Хайдеггер. Правда, это было только в мечтаниях. Я хочу сказать, что вот эдакое мечтание всегда существует в философии…

А теперь к сути дела. Я должен сказать, что Александр Васильевич (Говорунов), пригласивший меня на это обсуждение, застал меня врасплох, точнее в самом неподходящем для этого состоянии духа, потому что именно сейчас мне трудней всего отвечать на этот вопрос, поэтому я коротко скажу то, что, мне кажется, я ясно понимаю и не буду пытаться ответить на него обширно и в целом. Во-первых, как мне этот вопрос понимать? То, что происходило до сих пор, вызвало у меня такие подозрения, что мы обсуждаем такую тему: как сделать философию востребованной в обществе? А разве это очевидно, что философия должна быть востребована в обществе? Мы все время говорим о коммуникации — философ как мастер коммуникации. Знаете, мне кажется, что когда мы говорим о философствовании как мастерстве коммуникации, мы попадаем в некоторую ловушку, которую специально сделал для нас то ли Платон, то ли Сократ. Когда мы читаем сократические диалоги, кажется, что перед нами действительно образец философствования как коммуникации. Вот собираются свободные граждане, собираются на агоре или в доме какого-нибудь достойного гражданина и они начинают соперничать, имея априори одинаковые права свободных граждан перед лицом истины. Но в действительности, если приглядеться внимательно к тому, что происходит, это совершеннейший анекдот, который можно провести по ведомству сократической иронии. Потому что, безусловно, мы видим, что никакого равенства нет, а есть Сократ, который убивает мнение. Который занимается тем, что он не обсуждает, не достигает консенсуса, а убивает мнение в пользу мысли. Причем, в сократическом диалоге всегда есть этот носитель мысли и убийца мнения. Так что, ни о какой мирной коммуникации, которая проникала бы к вящему удовольствию всех прочих во все слои общества, как кажется, в философии речи быть не может. Ну, по крайней мере, в том образце философствования, который мы унаследовали от греков. И потом, если мы думаем о том, как сделать философию востребованной или популярной, как учить студентов нравиться, что должно быть для философа особым приемом captatio benevolentio (?) в обществе, то почему собственно это разговор для философов? Мне кажется, может быть гораздо эффективнее обратиться к специалистам по PR’у или по рекламе и они этот вопрос решат куда более эффективно. Поэтому, я бы предполагал, что философское обсуждение этой темы должно быть поставлено примерно в такие рамки… В самом деле, философия существует, по крайней мере, как университетская дисциплина. Не важно даже, существует ли она в границах факультетов или границы эти размыты. Но философия некоторым образом транслируется. И если мы можем говорить о философии как профессии, то, пожалуй, вопрос для философов должен быть в том, какая собственно деятельность транслируется и каким образом она транслируется? Мы знаем, что великие голландские художники думали, что они учатся ремеслу, они не думали, что они учатся искусству. Они растирали краски, учились накладывать их на холст правильно. И в результате получался какой-нибудь Вермеер Дельфтский. То, что мы сейчас говорим: есть философия как мастерство, некая такая низшая, средняя недофилософия как профессия… Мне кажется, что это только оценки. А вопрос, который, по-моему, нужно ставить в философском сообществе — это собственно, какую деятельность мы транслируем и как она может быть транслирована? Я не знаю ответа на этот вопрос, но кое-что об этом я знаю. И вот этот minimum minimorum, который я знаю (я со стыдом об этом говорю) я попытаюсь артикулировать.

Во-первых, как бы мы не описывали философию как творчество, как бы мы не противопоставляли философов как — этот делезовский образ — творцов концептов, философам, которые занимаются историей философии, а история философии осуществляет свою репрессивную функцию, так или иначе, я полагаю, что бы мы ни называли творчеством в философии, это творчество может превратиться в некое абсурдное и безвкусное своеволие, ежели оно не опирается на искреннее и тщательное отношение к тому, что было сделано. Если об истории философии говорят как о чем-то репрессивном, то я боюсь, что это просто неправильное понимание истории философии. В истории философии, конечно, можно жить столь же творчески, как и в так называемом творчестве. Мне очень нравиться одно высказывание Ницше из опубликованных после его смерти отрывков, где он говорит, что когда-нибудь, быть может, мы, европейские люди, поймем, наконец, что всякие потуги на творчество — это нечто безвкусное и смехотворное по сравнению с задачей опять освоить ту почву, которая называется мыслью Древней Греции. Если хотите, можете считать это какой-то крайностью, чем угодно, особенно в устах философа, который написал всем известное сочинение «О пользе и вреде истории для жизни», но я думаю, что в этом много правды. И поэтому для меня совершенно несомненно, что преподавание философии пока может быть — но только настоящим, подлинным, не фальшивым — освоением истории философии. В истории философии нужно уметь совершать свободную навигацию. Это не значит, что нужно поселяться где-то, хотя можно найти в этой истории философии свою родину, ведь родина философа не обязательно в современности. Почему мы так настойчиво говорим о современности? Мне это совершенно не понятно. Как будто бы современность — наша судьба. Свобода философа, и вообще, если у философа есть какие-то величайшие преимущества, так это именно свобода детерриоризации, свобода поселяться где угодно. И родина философа может быть или в Древней Греции, или в средневековой Европе, или в Новом времени и совсем не обязательно в современности. И вот такое изучение истории философии, которое дает возможность этой свободной навигации и кажется мне вполне важной составляющей философского curriculum’а, и об этом я хочу сказать.

И второе, совершенно как бы из другого места… Я признался с самого начала, что я не смогу никакой целостности придать своей речи. Из другого места и в совершенно другой философской терминологии, мне кажется, и это понимали с самого начала, что философия делает философа. Я даже не знаю, какой язык для этого избрать, чтобы об этом сказать, но я могу намекнуть на разные языки, и, кстати, намекнувши на эти разные языки, я в конце скажу, почему я так поступил… Но вот философ считал, что собственно форма философской жизни — это завершение или исполнение человеческой формы вообще. Он при этом исходил из некоторой, антропологической, если угодно, или онтологической пресуппозиции, считая, что есть некий образец как быть платонику. А ежели всякие борцы с платонизмом, вроде Хайдеггера, которые считали, что нет некоего всеобщего образца исполнения человеческой жизни, тем не менее, вводили понятие собственного бытия, — т.е. моего а не чужого — и философию объявляли одной из предельных возможностей, которая позволяет найти собственной бытие. Мне кажется, что философия, это то, что, по крайней мере, освобождает нас от рабства, механицизма, фальсификации, самофальсификации постоянной. И вот эта функция философии не должна упускаться из виду. Я не очень знаю, какова технология обучения подобным вещам, но мне кажется, что всякое обучение подлинного отношения к философскому тексту, и к классическому, и к современному, и к художественному… Мне кажется, что оно должно учить как бы само собой. Почему я указал на несколько мест?

Указавши на несколько историко-философских мест, я как раз и хочу обратить ваше внимание на третью возможность, о ней я уже вскользь упомянул, это возможность свободной навигации… Философия — искусство узнавания, философия создает некоторый трансцендентный по отношению к тексту топос, где разные тексты могут сходиться в одно и происходит их концентрация, сгущение, происходит что-то новое и, по-моему, для культуры ценное и важное. Да неважно, для культуры, или не для культуры, пусть даже для узкого круга философов, пусть даже для того, в ком это случилось. И это тоже уже не мало. Я понимаю, что я не очень говорю о профессии в том ключе, в каком, по-видимому, это предполагалось, но я говорю все-таки о трансляции некоторого ремесла, которым мы должны владеть. Вот, по-моему, так должен ставиться вопрос. А вопрос о том, что это за ремесло, вот это вопрос действительно для философов, не для специалистов по PR’у, по рекламе, по мыследеятельности, по конфликтологии. Спасибо.

Говорунов А.В.: Пожалуйста, вопросы.

Пигров К.С.: Вы очень хорошо сказали, что философия — это трансляция ремесла. Но, обратите внимание, Вы не сказали, что это трансляция профессии. И ваше чутье языка здесь совершено безошибочно. Потому что мы знаем, что ремесло — это технэ, а не техника, не технология, не профессия.

Черняков А.Г.: Наверное.

Пигров К.С.: И поэтому я очень оценил этот тезис. И если можно, сразу второй маленький вопрос. Вы очень ярко выразились, что философия делает философа, и сразу напрашивается у меня антитеза: философия делает философа и философ делает философию. И как я понял, Вы принадлежите к той прекрасной ветви в рамках философии, которая утверждает, что философия делает философа. А вот если я смотрю на профессора Савчука, я думаю, что он бы сказал, что философ делает философию.

Черняков А.Г.: Как учил нас Кант, мы можем разрешить противоречие, придав ему темпоральную форму. Философ должен быть сделан философией, и потом он может пытаться делать философию. С большим или меньшим успехом.

Лазовский (председатель Философского клуба): Вот Вы процитировали чье-то мнение, я не запомнил, к сожалению, чье, о том, что Сократ убивает мнение в пользу мысли. Не кажется ли Вам, что в настоящее время нет необходимости убивать мнение в пользу мысли, а вот убивать безумие в пользу мысли — это естественная задача философа?

Черняков А.Г.: Вы знаете, это вопрос, я бы сказал, диагностики. Мне кажется, что безумие часто может быть гораздо продуктивнее, чем мнение, а мнение гораздо вредней и опасней, чем безумие. Цитируя, я цитировал собственно, себя, хотя об этом говорят и многие другие.

Чернеевский А.П.: Я преподаю философию в вузе непрофилирующем. То есть, мне приходится учить студентов, которые философии учиться не очень-то хотят. Как Вы считаете, можно ли научить философии студента, который регулярно ходит на занятия, но философию знать не хочет?

Черняков А.Г.: Можно ли научить философии? Я думаю, что в какой-то степени можно. Но это зависит от… Вопрос поставлен слишком абстрактно. Кого-то — можно, кого-то — нет.

Чернеевский А.П.: Хорошо. Был ли у Вас опыт, когда Вы действительно видели студента, который ходил на занятия, и Вы видели, что ему это не очень нужно, и, тем не менее, он продвинулся и Вы заметили, что он продвинулся в философии, благодаря только своему хорошему посещению?

Черняков А.Г.: Нет, такого опыта, когда студент стал знать философию благодаря хорошей посещаемости у меня не было. Но у меня был опыт, когда после достаточно длительного периода неудач, ерзанья и скуки, студент вдруг начинал понимать, что такое философское дело, о чем это. При этом знать философию он, конечно, все равно никоим образом не научался, но я считал это своим успехом.

Говорунов А.В.: У меня вопрос. Алексей Григорьевич, верно ли я Вас понял, что в этой ситуации соотношения философии и современности мы, в общем-то, взаимно расплевались с современностью. Социум не замечает философов, философы не особенно по этому поводу и переживают. И слава Богу! Вот это состояние можно считать нормальным и, в общем, не самым худшим.

Черняков А.Г.: Нет, я не делал таких утверждений. Я полагаю, что философ и социум, знаете ли, это такая современная реплика какой-нибудь романтической темы «гений и толпа». Я думаю, что эту тему можно решать совершенно по-разному, и это тоже можно сделать предметом философского обсуждения. Мне кажется, что здесь не может быть никаких универсальных рецептов. Я думаю, что философ может поставить перед собой задачу стать востребованным. Более того, создать в обществе такое мнение, что философия обществу нужна. Для чего он это делает — это уже другой вопрос. Мне приходилось встречаться, довольно давно, лет десять тому назад, в Кембридже с Жаком Деррида, который рассказывал мне как раз о том, какую деятельность предприняли французские философы специально для того, чтобы внушить обществу мысль, что философия обществу совершенно необходима для того, чтобы общество не превратилось в общество варваров. Я не думаю, что… как бы вам сказать… общество не субъект мысли. Поэтому я не думаю, что общество вот так вот вдруг усвоило эту мысль как истину. Общество не субъект истины. Но, тем не менее, общество субъект внушаемый, объект, претерпевающий некоторое мужское действие со стороны философов. И это действие было предпринято. …

Говорунов А.В.: Коллеги подсказывают: насилие, что, видимо, ближе к реальности …

Черняков А.Г.: Некое, на галльский манер, хождение в народ через средства массовой информации. Я, пожалуй, сейчас уже не смогу воспроизвести технологию, но это были телевизионные интервью, большие интервью в популярных газетах. Но понимаете, ведь это поколение, которое прошло события шестьдесят восьмого года, совершенно лишено профессорского снобизма. И это действительно было такое интеллектуальное «хождение в народ», причем с чистой совестью и без всякого слома.

Говорунов А.В.: в результате «профессорского заговора»?

Черняков А.Г.: В результате профессорского хождения в народ, а очень часто отречения от профессорства, мы это знаем. Я делаю некий демонстративный жест — я не профессор, я философ. Можно при этом сказать: «профессора губят философию», можно при этом не говорить «профессора губят философию», но это жест. А вот еще есть вопрос…

Говорунов А.В.: Пожалуйста, Андрей Паткуль, преподаватель кафедры онтологии и теории познания, философский факультет.

Паткуль А.Б.: Я хотел бы вернуться к первому тезису, который в вашем докладе прозвучал, касательно истории философии и соотношения этого с проблемой философского дела, отчасти может быть связанной с понятием «нрзб» которое вы не использовали сейчас в докладе, но известно, что вы используете его в своих выступлениях и работах. Вопрос такой, каким образом возможно, и возможно ли извлечь понятие об историческом в философии или об истории философии из исторических случаев философской работы? И если это возможно, то как? И можно ли из такого извлечения действительно произвести некое соотношение проблематизации с тем, что для нас сейчас есть философская работа, философское дело. Я понимаю, вопрос большой, но может быть как-то схематически…

Черняков А.Г.: Да, конечно… Я бы сейчас поостерегся от каких-то грандиозных схем истории философии в гегелевском духе. Истории философии, как падения духа, который обладает некоторой ахронной морфологией, в историю. Или чего-то такого. Но как мне видится нынешняя ситуация философствования, конечно мы должны опираться на отдельные прецеденты или факты философии. Как мы можем придать историческую форму этим фактам? Всякое настоящее событие философии конечно, исторично, в том смысле, что оно становится. И оно становится опираясь иногда на некоторые фактические, исторические, текстуальные прецеденты. Иногда авторы это скрывают, иногда не скрывают. Когда не скрывают — все хорошо, у нас сразу возникает темпоральное измерение за счет референции внутри, за счет диалога между текстами. То есть внутри самого историко-философского тела возникают пути и дорожки. А иногда эту темпоральность приходится вносить в философские прецеденты за счет исследования контекста. Я полагаю, что честное обращение с историей философии требует разных навыков. Я об этом не сказал, но навыки должны быть. В частности, филологические навыки, навыки заниматься контекстом, влиянием, источником. Помимо парения мысли, которое совершенно необходимо, иначе все очень скучно и превращает философскую работу в филологию. Но иногда по контекстам, по историко-философским, честным филологическим исследованиям, восстанавливается эта связь, то есть возникает темпоральное измерение. Третье, когда нет фактов, мы, тем не менее, можем достаточно хорошо догадаться. То есть высказать достаточно интересную гипотезу. Эти гипотезы могут быть захватывающе интересны. Достаточно вспомнить последние исследования Хайдеггера в связи с Аристотелем. Или Делеза в связи со стоиками. Возникают очень интересные переклички. И я думаю, что вот тогда у нас и появляется представление об истории философии как истории. Другое дело, что она не танцует вальс по Гегелю и не вытягивается в линейку. Она имеет какую-то очень сложную структуру таких вот подземных переплетений и ветвлений.

Парибок А.В.: Я хотел бы вступить третьим голосом к реплике Александра Васильевича (Говорунова) Алексею Григорьевичу (Чернякову) насчет философии и современности. У меня возникло такое соображение. Современность, вообще-то говоря, пустое слово. Я не вижу референта для этого слова. Могу предполагать его. Я знаю, что существует, например современность флотского (?) дела, и всего прочего. Но я только знаю, что это, наверное, есть, и больше об этом ничего не знаю. Для того, чтобы современность была для кого-то и мне кажется, что современный философ, в этом смысле совершенно безразличный в отношении прошлых образцов, ориентируется будь то на античные, на какие-нибудь японские и прочие… Он создает современность своим фактом обращения и сталкивания того, что существовало в своем течении развития отдельной практики и знать не знал ни какой другой современности, как современный подводник не знает о том какие-нибудь современные структуралисты (?) Поэтому философия по определению единственно современный образ деятельности. У меня получилось такое рассуждение.

Черняков А.Г.: Я бы согласился, но я бы при этом добавил, что это современность, такая, фактичная. А с другой стороны именно потому, что философ вбирает в себя бог знает что, и совершенно живо философствует на материале IV века до нашей эры, если мы будем подходить к этому с обычной хронологической линейкой, то это современность особая. Этот вопрос об историчности — это очень ведь серьезный вопрос. Мне кажется, он заслуживает специального разговора. Спасибо.

Говорунов А.В.: Реплика вдогонку, что называется. Среди многих откликов на IV философский конгресс, который был, мне кажется, присутствует следующая тема: рок-н-ролл мертв, а я еще нет. Вот философия — непонятно что с ней происходит, жива она, не жива… А философов — вон сколько! … Пожалуйста, Борис Васильевич Марков.

Борис Васильевич Марков: Вот как бы я сказал. В шутке Александра Васильевича — есть, конечно, доля истины. Перефразируя его слова, скажу, что Бог-то умер, а постструктуралисты живы. На самом деле тема серьезная. Я только боюсь, как бы не устроить интеллектуальный стриптиз на эту тему. Пожалуй, нет ничего страшнее, чем обнажение своих переживаний. Хотя несколько слов о трагичности нашей профессии или призвания надо сказать. Некоторые тешат себя мыслью, что философия — это призвание в смысле «призыв». Хайдеггер слушал «тихий голос бытия», но ошибся. (Кстати, интересно, в какой рубашке он выступал перед студентами, когда произносил ректорскую речь о том, что надо внимать призывам Гитлера и Муссолини, в коричневой или в черной?)

Реплика из зала: В белой …. В чистой.

Марков Б.В.: Нет, извините, не в белой.

Сухачев В.Ю.: Коричневая рубашка — это форма штурмовых отрядов.

Марков Б.В.: Надо разобраться. У меня такое подозрение, что все-таки была коричневая.

Вернемся к теме. О профессии философа очень важно то, что Константин Семенович (Пигров) говорил. Когда прочитаешь подряд четыре часа или у заочников восемь, то чувствуешь себя старой шлюхой. Во всяком случае, всегда жалеешь, что слишком много сказал. Это молодым в назидание, потому что профессия наше небезопасная, нужна какая-то еще внутренняя гигиена.

Вопрос о современности очень важен, потому что нужно выяснить, кого философ должен слушать, к кому прислушиваться: к повседневной жизни, быть поближе, чтобы что-то сказать людям, к себе, к своей душе (потому что она — тоже потемки), либо искать коммуникацию с Другим (как здесь уже было сказано, это дело безнадежное)? Вообще коммуникация — слово хорошее, и все более популярное. Но, к сожалению, оно не имеет отношения к тому, что называется теплым, близким, сильным взаимодействием людей, к тому, что раньше называли душевным общением. Мы все коммуницируем, передаем, отмечаемся, но, к сожалению, это процесс в достаточной мере поверхностный. Мы можем искать душу другого человека, свою душу, наконец, слушать голос богов — ведь быть смертным — это в то же время значит, слушать и ожидать послания богов — либо прислушаться к бытию, как это делал Хайдеггер. Мне кажется, нужно тему призвания выводить отсюда. По-видимому, всегда были личности, которые как бы «стояли на стреме», и это были не только греческие философы. Я думаю, что такие люди нужны и сейчас.

В позиции открытости есть, скорее, нечто величественное, возвышенное, чем трагическое, которое связано с личными и глубокими переживаниями. Если вы спросите меня, зачем я пишу такие толстые книги (тем более, что становлюсь все более тонким из-за этого), я честно и прямо отвечу, и всегда так говорил, что я пишу, чтобы не умереть от скуки. И поскольку скука все сильнее, а смерть все ближе, то и книги становятся все толще. И в этой связи я хочу сказать, что страх смерти, или, напротив, желание любви, желание близкого друга, желание близких отношений обостряется у жителей мегаполисов: мы все воспринимаем других людей только на каком-то расстоянии, на дистанции, но остается тоска по другому близкому человеку. Я думаю, что это остается одним из сознательных мотивов философствования. Можно массу концепций построить, и такие спекулятивные конструкции нужны. Но без какого-то «мотора» никто не будет заниматься философией, раз есть более приятные дела, например, пироги или пиво. У философа должно быть какое-то скрытое беспокойство. Дело заключается в том, можем ли мы ему доверять? Могу ли я сказать, или кто-то из вас, что как только он родился, то почувствовал призвание и поступил на философский факультет. Далее, следуя своему призванию, он совершенствовал формы преподавания философии, изменил студентов и даже общество своими гениальными лекциями. Вера в том, что наши книги и лекции гуманизируют людей остается одним из сильнейших мотивов преподавания философии.

Но на самом деле все знают, что и этому призванию также нельзя доверять, так же, как нельзя доверять тому, что где-то в глубине души коренится, даже когда испытываешь любовь, ненависть или гнев. Поэтому, скорее всего, наше призвание делают другие люди, и надо разобраться с тем, как и что здесь получалось. Недавно умерла моя школьная учительница, я не могу сказать, что я был любимым учеников, но, тем не менее, я чувствую, что роль в моем становлении была, возможно, самой главной. Я не стану рассказывать о ее уроках, наверное, у каждого был такой наставник, и это в какой-то мере может быть хорошо, а может быть и опасно. Наконец, факультет … Когда призвание становится профессией, это серьезное дело, и без профессионализма, без ремесла, может быть, (и Константин Семенович Пигров здесь совершенно прав), невозможно что-то делать.

Кто философствует? Я лично, или же я философствую от имени народа, который является первичным автором, автором русского языка. И дело философа не только в том, чтобы нечто такое совсем невероятное придумывать, но и слушать язык, извлекать оттуда основные интенции и двигаться по путеводной нити языка, что мы мало делаем, мало доверяем языку, а в нем содержится какой-то определенный важный накопленный опыт. И профессионализм заключается, по-видимому, в том, чтобы научить этому и передать чувство вкуса. Студенты-юноши младших курсов, пишут самые тяжелые работы, девушки почему-то пишут более красиво, гладко. Девушки вообще более талантливы, другое дело, что их талант почему-то не востребован и пропадает. Но женская судьба в философии — это совершенно особая тем. И мужская тоже не сладкая Философы, как правило, имеют неполную семью или живут с мамой, они одиноки, и платят очень высокую цену за свое призвание. Мы инвестируем в философию свою жизнь, но наши лекции не слушают, а книги не читают. Можно еще сказать, что плата за вход очень большая — а зарплата-то маленькая (смех в зале).

Философская профессия оказалась под угрозой (не известно, что будет с нею после Болонского соглашения), потому что никто не слушает философов. Они уже не нужны современному государству, как не нужны государству университеты, театры и все то, что было символом амбиций нации. Теперь оно от всего этого освобождается. С распадом «самого холодного из чудовищ», как его определил Ницше, трудные времена наступают и для философии. И мы, воевавшие с государством, вдруг испытываем какую-то ностальгию по поводу его отмирания. На самом деле следует искать какие-то другие формы философствования. Исчезновение поддержки, исчезновение мест, в которых возможна профессиональная философия, это, конечно, по-настоящему тревожно. И я согласен здесь со всем тем, что говорилось в отношении истории философии, в отношении изучения текстов, в отношении передачи этих навыков. Это, конечно, тяжелая работа, и она кажется рутинной, но сразу написать кровью, не научившись писать чернилами, это мне кажется делом пустым. Тут надо как-то совмещать эту кровь и чернила,

Реплика: кровь и вино

Марков Б.В.: Чтобы получалась какая-то достаточно гармоничная смесь. Я уже говорю долго, но это темы такие, в которых мы до конца не разберемся. Что касается современного понимания философии, я хотел бы еще сказать о нефилософских видах деятельности. Не будем брать науку, ибо ее положение в нашем государстве еще хуже, чем у философии. Эпоха, в которую мы живем, не книжная, а аудио-визуальная, и здесь Валерий Владимирович Савчук представляет собой как раз великолепный пример того, как можно реализовать себя в этой сфере. Некоторые, понимая, что философские книги никто не читает или читают очень мало, переходят к поэзии, пишут, романы. Я лично согласен с Гегелем, что все-таки наша стихия — это мысль, а не написание стихов, хотя это тоже можно делать, если кто, конечно, умеет. Чтобы стихи не были такие беспомощные, как они получаются у большинства философов, включая Ницше и Соловьева. Если сегодня превалирует культура звуков и образов, и все ходят не с книгой в руках, а с наушниками, тогда надо, наверное, музыку сочинять. Даже Сократ перед смертью учился музицировать. Конечно всем следует учиться играть и петь. Но задача философа — это прежде всего аналитическая: почему среди тысячи звуков и образов нашу душу задевает лишь некоторые. Хотелось бы отметить еще один момент образности и музыкальности. Наш профессиональный язык следует требованиям ученых советов, требованиям профессоров на экзамене, становится языком клерков. Я и сам требовательно отношусь к тому, чтобы студент говорил правильно. Хотя я ставлю хорошие оценки, я старательно насупливаю брови, поправляю ошибки. Но все это мелко. Язык — это совокупность узнаваемых мелодий. МАТЕРИНСКИЙ ЯЗЫК ГЛУБОКО ИНТОНИРОВАН. Что значит быть музыкальным в философии, соответствовать современной аудио-визуальной культуре? Это не значит писать или исполнять музыку, самому танцевать или писать картины (конечно символические). Это значит попытаться в самой тональности философской речи осуществить мелодию или ритм. Язык — это не только знаковая система, но мы, преподаватели, мало обращаем внимания на то, каким голосом говорим: скрипучим или нежным. Но главное в самой тональности наших речей. Русский язык звучит как утвердительная дифирамбическая речь, как хвалебный гимн своему народу и самому себе как его представителю. Недостаток нашей философской речи в том, что она напоминает плач сирены. …

Реплика из зала: сирены ведь завлекают

Марков Б.В.: да-да, завлекают, они опасны тем, что сбивают героев с пути и зовут туда, откуда не возвращаются. Так и мы все критикуем, говоря героям: все напрасно, вернись к себе. Особенно сильны апокалипсические настроения, у Хайдеггера: «бездомность становится судьбой мира». Я сам о доме только и пишу. Но что значит иметь дом? Я думаю, что в наших речах должно звучать нечто утвердительное. Конечно, в речах Чаадаева звучит отчаяние, но даже это еще не Апокалипсис, в его критике чувствуется боль за Россию, все-таки какая-то надежда в ней брезжит. С удовольствием отмечаю, что не критический, разрушительный дискурс, как это было свойственно мне, воспитанному в рамках критики идеологии, а утвердительный присущ многим молодым людям. Наличие утверждающих нот кажется мне очень важным. Потому что иначе может получиться как у Ницше, который страдал от отсутствия учеников. Я посвятил этому книгу, толщину которой я уже высмеивал — 800 страниц. Вот это уж точно никто не прочитает.

Савчук: надо было на три книги разбить.

Марков Б.В.: Да, вот надо было три тоненьких сделать. Что же я вынес из своих почти пятилетних интенсивных занятий Ницше, почему у него не было читателей? Он говорил, отдаю себя всего в кредит, но никто не берет у меня, я ничего не получаю за свои книги, а вы даже их не читаете. Четвертая часть Заратустры была, как вы знаете, выпушена тиражом в 40 экземпляров, и роздана друзьям. Зачем писать, если нет никаких прибылей. И почему никто не читал «Заратустру»? Я думаю, что это послание было слишком тяжелым, это было злое послание. И конечно, не всякий решится говорить от имени зла, и в этой связи у него, наверное, и не было последователей. И сегодня хорошие люди дистанцируются от Ницше. Я думаю, что тем, кто пишет от имени зла, тоже нужна какая-то мера критического и утвердительного.

И последнее, что я хочу сказать, наука, тоже временами деструктивна. Речь идет не о прямой угрозе ее от открытий, а об общей тональности ее дискурса. Раньше ученые славили разум и человека. Сегодня ими тоже овладели апокалиптические настроения. Стоит только поговорить с ученым, начнется тема экологии: техника опасна, ибо ведет к исчерпанию ресурсов и разрушению природы, генные технологии, клонирование опасны, ибо угрожают самому человеку. На самом деле встает задача сохранить науку от самой себя. Ничего такого страшного не происходит, ресурсы должны были, по прогнозам Римского клуба, уже давно кончиться. Очевидно, что его члены занимались нагнетанием обстановки. На самом деле опасения должна внушать не техника, а мышление людей, принимающих стратегические решения. Оно остается пещерным. Мы не должны бояться науки. Открытия в смежных науках, в том числе и в гуманитарных, в психологии, в антропологии, в естественных науках очень серьезные, пренебрегать ими нельзя, и я даже думаю, что это тот базис, на котором мы должны философствовать. Этом я бы и закончил.

Говорунов А.В.: т.е. все-таки коммуникация, философ как медиатор коммуникации

Марков Б.В.: безусловно.

Андрей Всеволодович Парибок: Далеко не первый, я в полной мере понял на себе полярность двух типов духа: интеллектуальной работы мышления и понимания. Я все старался понять, понять все, что говорили и в некоторой степени затормозил в себе свое собственное мышление. Должен сказать. По методу, мне кажется, что круглый столь гораздо удачней (м.б. это мой интеллектуальный темперамент) осуществляется в тезисах наподобие Лютера, Пико дела Мирандола, чем в виде длинных монологов. Заметим, что в период расцвета грамматического таланта Платона он произносил не слишком длинные речи, а когда они слишком длинные, то, философское содержание, возможно, и достаточно хорошо, но понимание страдает, а нас здесь интересует и коммуникация. Поэтому я сначала хотел бы сказать об опасностях, подстерегающих философское сообщество. Об опасности тоталитарной секты. Я оглашу другую опасность: это превращение в «союз пенкоснимателей» (термин Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина), первый пункт устава коего гласит: обо всех рассуждать с таких расчетом, чтобы ничего из этого не выходило.

(оживление в зале)

И мне кажется, это весьма актуальная опасность. Тоталитарная секта — это говорилось о методологах — что имеет некоторое — неполное — основание. Но на примере системомыследеятельного движения могу выразить свое понимание взаимосвязи профессии и призвания.

Вот это утверждение, его можно оспаривать и критиковать. На мой взгляд, профессия — это закономерный результат не вполне удавшегося, но частично успешной трансляции чьего-то призвания. У кого-то было призвание, например, у Георгия Петровича Щедровицкого, или у Платона, затем началась трансляции — получилась профессия. Например, философов, методологов и т.д. Если повернуть это педагогически, то …

Говорунов А.В.: тогда замечание А.Г. Чернякова о том, что философ — это транслятор, приобретает зловещий смысл.

Парибок А.В.: зловещий смысл приобретает то, что, может быть, не слишком хорошо транслируется. Может быть, нужно улучшить технику трансляции. То ли подбор следующего поколения страдает, то ли бредень закинут не совсем удачно, так что отлавливают не ту рыбку, и она потом научается делать не те движения, которые нужно, то ли отсев в каждом семестре происходит не так и, может из-за этого… Если почитать Хайдеггера, то у него получается, что философия как первая философия, как метафизика сгинула чуть ли не через полтора поколения после Аристотеля. И дальше пошла школьная философия, а это совсем-совсем не то. Думаю, что то, что такое настоящая философия или, там, настоящая метафизика — это есть охи, вопли, сожаления о том, что этого не понимают, или этого сейчас нет, это несколько эмоционально и личное представление о том, что философия как профессиональная деятельность есть редко, но иной раз осуществляемый идеал. Опять я возвращаюсь к тому, что, может быть, трансляция немного плохо поставлена.

Так вот, я полагаю, это моя гипотеза, что не очень хорошая трансляция (при этом я скажу, что промежуточный этап — создание профессии — необходим, потому что без бульона ничего не будет, кристалл не выпадет, если нет бульона, насыщенного раствора) объясняется тем, что философия недовыполняла требования, которые внутри, содержательно, она заявляла, а именно: распредмечивание, особый объекта, дезактивации, надпредметности и т.д. (???)

Систематически некоторые средства приклеивались к объекту, к видимости объекта, превращались в объект, и из-за этого получалось не занятие философией, а занятие средствами осуществления прошлой философии. Может быть, имеет смысл задуматься над тем, какое новое действие предпринять — я не знаю ответа, — чтобы правильно управлять этой тенденцией объективации и в нужный момент дезобъективировать философское действие. Поскольку эпоха … — я здесь не согласен с некоторыми из моих предшественников за этой кафедрой, я полагаю, что Новое время и нынешняя ситуация существенно различаются — связь философии с научным мышлением принадлежит прошлому, существенная связь, поскольку наука успешно вырвалась на волю и ее обратно сюда не загонишь, а философия больше не может управлять этим, но тогда, когда — другое было соображение — наука попала университеты, в унаследованные от теологического прошлого институты, нужно смотреть, а что происходит сейчас подобное? То, что когда-то было академиями, королевскими обществами, что это такое? Может ли с этим связать философия и каковы здесь задачи? Это тезис, или предположение. Может быть, я что-то заметил, то сейчас наблюдается массовое, разнородное, со множеством глупостей движение, по большей части в развитых, благополучных странах — к непредметному культивированию собственного сознания. Как раньше было культивирование мышления, направленного на естественные научные объекты и создание науки. Ну вот, то, что выступает под видом глупых заимствований каких-нибудь дальневосточных медитаций, или освобожденного от ориентации на больных психоанализа, и т.п. Т.е. это непредметное движение, интерес человека к собственному смыслу жизни, который вырастает во множестве разрозненных и довольно варварских организованных интеллектуальных сообществах. Я думаю, что одна из возможных задач философии — я даже думаю, что это одна из самых перспективных задач — будет создание для них методологии, интеллектуальной перспективы и введение их в культурных обиход, в пристойность. Потому что иначе это будет «нововечество», New Age, а это прискорбно. И прецеденты некоторые есть. … Кое-кто с успехом заимствует некоторые элементы античного наследия, или, например, индийского наследия. Что здесь общего с философией как призванием? ТО, что это совершенно безъобъектная, бескорыстная деятельность, осуществление своего человеческого предназначения. Оно почему-то ищет своего обоснования — и нам ???? философия как профессия, как профессионалов где угодно, только не среди философов, а философия когда-то занималась именно этим. Поэтому мне кажется это перспективным.

Говорунов А.В.: Самоопределение?

Парибок А.В.: Да, самоопределение. Специфика перехода, наверное, в том, что нужно, не поступаясь средствами философского мышления как техники, и понимать, что объект этого мышление уже не мышление, а сознание, и сделать шаг после Декарта, который не все из философов до сих пор сделали, это расподобить мышление и сознание и признать, что мы занимаемся сознанием, хотя мыслительными средствами, мы мыслительными средствами вырабатываем техники занятия немыслительного занятия сознанием, но наш главный предмет — это сознание, а не мышление. Например, не только не научное мышление, но и не другое мышление, например, юридическое мышление, медицинское, организационное и прочее. Вообще не только мышление, а например, интуиция и другие функции. Но при этом все-таки стихия сознания должна свое место сохранять. И тут я с сожалением должен сказать о российской ситуации. Если посмотреть на Запад, то видно, что самые крупные направления в философии либо смыкаются, как континентальная, с литературоведением (у Дерриды, например, и так это воспринимают американцы), либо, как англо-саксонская линия, они смыкаются с лингвистикой. Процитирую кого-то из коллег этого факультета, не знаю, кто это сказал: на наш факультет идут в основном лишеанцы, т.е. те, кто лишена как филологических, так и математических способностей. И это нужно менять.

И тут мой последний тезис. Чтобы было некоторое системообразующее, следующее поколение подмножества философов, нужно предполагать, что оно будет образовано людьми, у которых философское образование будет вторым, а сперва — предметное. Потому что иначе будет «пенкоснимательство». Все зависит от способностей, как сказал Ходжа Насреддин, но в среднем будет «пенкоснимательство».

Черняков А.Г.: мне очень нравится мысль …. об отношении философии к разным попыткам непредметного собственно сознания …, но как философия должна это осуществить, должна ли она мышление ….. на уровне понятия сознания? ….

Парибок А.В.: Мы начинаем решать эту задачу. Есть два кандидата: первое — представители этих движений, которые выучивают философию, поскольку они — не мы, мы ничего о них сказать не можем. Если они выучат, мы будем рады. Второе — это мы, которые осваивают какие-то эти техники, видим, что они суконным языком или языком цветов и трав делают с моим сознанием что-то такое, что я не умею, и говорим: а вот на самом деле хорошая классика позволяет сказать об этом так-то и вот у нас какие перспективы.

Черняков А.Г.: Но тогда философия выступит логосом по отношению к новому клану …

Парибок А.В.: В пространстве логоса мне кажется полезным различать предметный и методический, или, скажем, инструментальный компоненты или подпространства. Некоторый компонент изжитости философской традиции до сих пор — это все-таки упорное, роковое впадение в предметность с недостаточным учетом методичности. А, заметим, что это плохо еще в том отношении, что требует гораздо больше индивидуальных способностей. Например, можно пронаблюдать с помощью гуссерлевской техники кое-что очень хитрое в своем сознании. Дальше нужны еще хорошая интеллектуальная выучка, владение литературным языком, много сил, времени и прочих ресурсов, чтобы написать об этом том. Это тормозит дело. Чтобы положить это все предметно. А если построить работу несколько иначе, я, например, умею делать с сознанием то, что делал Гуссерль, далее, я умею написать инструкцию, как тебе работать примерно так, как Гуссерль и я, чтобы у тебя получилось что-то вроде этого, и это требует значительно меньших затрат ресурсов. И это будет логос в другой компоненте. Меньше предметности, — вот мой ход.

Вопрос: чем профессиональность отличается от тоталитарности?

Парибок А.В.: Тем, что результат профессионализации — это профессионал, а профессионал знает, что он обменивается своей развитостью со многими другими, а тоталитарный человек считает, что все остальные — недочеловеки в сравнении с ним.

Говорунов А.В.: Предоставляю слово моему постоянному оппоненту Вячеславу Юльевичу Сухачеву.

Вячеслав Юльевич Сухачев: Вы знаете, мне это сборище напоминает — год назад я был на правозащитной тусовке. Выступал один из лидеров правозащитного движения российского, выдвигал очень замечательный тезис: вы знаете, прошло время сидельцев. На их жаргоне — это люди, отсидевшие в советское время по политстатьям, бывшие политзэки — «Мы должны понять, что ныне правозащитное движение — это бессмысленно, мы должны показать молодым людям, что там можно делать профессию, можно делать деньги. Я тоже к нему подошел, не стал портить ему реноме — там были люди, которые платят деньги — что вообще-то молодые люди, которые пойдут, скажем, к нему за деньги, из-за карьеры — они так же могут пойти к нацистам, к коммунистам — какая разница, деньги ведь не пахнут, и карьера везде карьера. Я привел этот сюжет в связи с очень простой логикой — ну да, зараза захватила и нас. Мир устроен достаточно сложно, ну, понимаете, когда говорят: «рок-н-ролл умер, философия мертва, а мы живы…» Я сказал бы, может быть — наоборот, да, понимаете, может мы мертвы, но философия жива. Двадцать пять столетий этой инициативе. Было много цивилизаций, религий, политических режимов, и они все радостно уничтожались. Философия выжила. Не торопитесь ее хоронить и не надо вступать в непристойные альянсы — там, не знаю, с экономистами, с учеными, с политиками — это очень непристойно. Мы попали в уникальную ситуацию, когда мы можем с вами разворачивать, не идя ни на какие формы политического коллаборцианизма, философский опыт на собственном основании. Мы никому ни нужны, и это хорошо.

Хуже, если нами заинтересуются. Мне напоминает это тот сюжет из Ортеги-и-Гассета, «Восстания масс», когда он говорил: философия, именно в силу своей бесполезности, не нуждается ни в симпатиях, ни во внимании масс. Это фактически перифраз из первой метафизики Аристотеля. Вы, наверное, помните: очень много есть полезных эпистемэ, которые несут свою маленькую пользу обществу, есть абсолютно бесполезное, но самое совершенное. Вот это есть философия. Я думаю, здесь не надо просто нарушать то, что носит уже космогонический характер. Ну, например, ясно, пользы для общества от Шнитке, Губайдулиной — никакой. Вот Филипп Киркоров — его народ любит. Но это еще на значит, что надо прикрывать консерватории, где люди занимаются серьезными композициями, а оставить одно эстрадное отделение. Почему так? Потому! Так должно быть, оно есть и оно будет. Не нарушайте космогонию этого мира, иначе мир превратится, как писал Платон, в мир свиней.

Вопрос: ну будет мир свиней…

Сухачев В.Ю.: Так не будет, поскольку даже свиней кормить надо, зная, как кормить свиней — собственно говоря, это достаточно сложная процедура изготовления пастырей. Но это не философская задача — заниматься пастырством, и в любом случае она требует достаточно больших интеллектуальных ресурсов, и так далее, и тому подобное. Поэтому, я думаю, здесь нет большой проблемы на сегодняшний день, просто надо быть честным перед собой, честно занимать свою позицию, честно мыслить философски.

Савчук В.В.: О чем?

Сухачев В.Ю.: Ну, а вот здесь кому как бог на душу положит, я думаю. Я не хочу сейчас… Мы говорили об очень серьезной проблеме, в частности, современность/несовременность. Ну помните, буквально месяц назад у нас проходил Ницше-семинар именно на эту тему, umzeitgema?ige Philosophie, то есть философия, несоразмерная времени, более точно. Это очень точная индикация. На самом деле, если мы начинаем сейчас говорить о времени философии, современности философии, мы начинаем говорить в первую очередь о самих себе. Мы говорим о нашей идентичности. Чье время является нашим? И чье время радикально чужим, враждебным временем? Мы просто должны различать. За двадцать пять столетий есть хорошие критерии, есть тяжелый опыт. Сейчас опять становиться в сервильную позицию — служанки очередной кого-то или чего-то — зачем? Лучше пусть философия будет ветреной дамой свободного поведения. Это более пристойно, чем быть служанкой чего-либо.

Говорунов А.В.: то есть брак не желателен…

Сухачев: Ну зачем же? Тяжелые последствия браков-то то с теологией, то с наукой, то с политикой…

Савчук В.В.: может, наоборот, она сама виновата в своих сервильных основаниях (?)

Сухачев В.Ю.: я думаю, что да. Ну, ведь, по крайней мере, я думаю, что период античности — я думаю, что великолепный …я не спорю, мы сейчас влезаем в несколько другую тему. Это действительно самое существо философского опыта, это основание философии. Ну — для меня, например, не существует так называемой античной философии — это просто первоначало, которое мы вынуждены воспроизводить сегодня, чтобы мыслить философски. Аристотель — это абсолютно актуальное существо. Может быть, более актуальное, чем Фуко, Делез — я не знаю. Хотя то же самое и с Кантом: это первоначало, которое стоит не в темпоральном плане. Хотя это первоначало, которое мы вынуждены, я повторяю, здесь сейчас постоянно воспроизводить, чтобы мыслить философски. Если мы меняем вот этот изначальный способ сцепления с миром и со смыслом, а это и сделала философия, то тогда мы перестаем быть философами. Это — честная позиция, в этом надо признаться. Признать, что мы мыслим нефилософски. Есть традиция — да, философия имеет жесткие традиции, это очень догматическая в самом хорошем смысле, понимании, с жестким каноном, и как только шаг влево — шаг вправо — и нет философии.

Вопрос: или может быть есть, но другие.

Сухачев В.Ю.: Так, а нет другой философии! Есть учения. Это учение — положи на сердце, что завещал великий кормчий, я не знаю… — Кун-цзы, Назаретянин — и живи по этому. Это анти- философия. Философия — это всегда опыт проблематизации.

Парибок А.В.: а в философию входит возможность говорить с апломбом о том, в чем человек не компетентен? Ведь Вы наверняка не компетентны в учении Конфуция.

Сухачев В.Ю.: да я и не хочу, меня это не интересует.

Парибок А.В.: а откуда Вы знаете, что Вас не интересует?

Сухачев В.Ю.: Я имею некоторый опыт чтения азиатских текстов, да. Но я не считаю, что это философия. Да, это действительно учения. Это учения, но не философия. Философия — она может быть только тогда, когда она действительно ведь вопрошает, а в первую очередь мы ставим под вопрос самих себя. Это машина проблематизации. Я удивляюсь, почему-то очень не любят читать второй раздел первой Критики — замечательный, учение о методе, где Кант блестяще разводит: вот, господа, физические понятия, вот математические понятия, вот философские, которые никогда не должны даже напоминать собой математические и физические понятия. Даже структура логики определения строится иначе, это очевидные вещи, это правильно. Это проблематические понятия и понятия, способные нас проблематизировать.

Говорунов А.В.: но Кант сам ввел понятие априорных форм познания в эпистему…

Сухачев В.Ю.: Ну, Александр Васильевич, он кроме форм познания сопутствует еще форма «чувство жизни». И потом если мы говорим о Канте, мы говорим о трех Критиках, а не только первой, которая занята предметно-объектным познанием, это совершенно другие вещи. Мне кажется, мы уходим в сторону от вопроса. Поэтому я считаю, что сейчас просто такое время, Jasagenphilosophie. Философия способна говорить «да» самой себе, в первую очередь, и если у нас не получается — это наша трагедия, понимаете… Это как у Фрейда в знаменитом эссе «Скорбь и меланхолия» — скорбь — это когда опустошена Вселенная, а меланхолия — это когда мы все-таки уже считаем, что опустошено наше «Я». Так вот я думаю, что, это в принципе действительно, мы находимся в некоей меланхолической фазе сегодня, и проблема — насколько мы можем утвердить. Философия — это власть, власть, утверждение смысла. Это правильно и разумно.

Говорунов А.В.: Но есть власть мыслить у сообщества сейчас?

Сухачев В.Ю.: Я не знаю, что такое властное сообщество. Она никогда никому не принадлежит, это смешные наивные собственность власти.

Говорунов А.В.: на утверждение смысла?

Сухачев В.Ю.: Слабо богу, есть — а кто говорит, что нет? Александр Васильевич, Вас не отлавливают, не порют за говорение смысла. Мы спокойно здесь собираемся и говорим. Другой вопрос — насколько мы и дальше можем делать это постоянно. И делать это стержнем, арматурой своего философского опыта. Вот простые вещи. А обращаться — Вы понимаете, когда хам пришел, если мы будем подыгрывать хаму, то хам нас сожрет. Это тоже правильно. Хам — это Болонский процесс, это массовизация образования, это правильно, чем проще — как студенты «Это сложно!» Но, понимаете, мысль сложна по определению, жизнь сложна по определению, как русская пословица говорит: простота хуже воровства. И это правильно. Потому что философия начинается, как мне кажется, как сложенная сложность мысли. Без этого она и не нужна. Иначе пусть здоровый смысл дяди Васи будет эквивалентом философии, все очень просто. Поэтому вопрос заключается в том, насколько мы готовы принять эту сложность и сложенность, уметь складывать, синтезировать. Достаточно сложный опыт, но на философском основании, на философской территории, и не вторгаясь на чужие территории. Вот и все.

Говорунов А.В.: То есть Lebenswelt нам не указ?

Сухачев В.Ю.: Я не знаю как Ваш Lebenswelt, но у нас с Lebenswelt’ом, как говорится, в порядке, и с указом.

Говорунов А.В.: Большое спасибо, вопросы.

Вопрос: в каких пределах философия может быть разной?

Сухачев В.Ю.: Насколько она придерживается той границы, той границы, которая составляет топос именно философский, именно философский.

Вопрос: ну, тогда самое главное — это определить границы.

Сухачев В.Ю.: ну это способность генерировать смысл… Я не готов сейчас сразу входить в рассуждения на эту тему, но есть границы, давайте примем как очевидность. Я поэтому предлагаю следующий круглый стол и сделать о границах философии. Это прекрасная тема.

Черняков А.Г.: Мне кажется, два есть разных вопроса по поводу неприличных альянсов. С одной стороны — вопрос об этом самом «хождении в народ», социализации, коммуникации и прочем. С другой стороны, вот Вы как-то сказали о том, что философия не должна вступать ни в какие союзы с наукой, по-видимому подразумевается, что еще с искусством — да?

Сухачев В.Ю.: да, конечно.

Черняков А.Г.: (продолжение вопроса) В самом ли деле Вы считаете, что можно отделить философское тело — во-первых, от науки, с которой она связана генетически — я так полагаю, что этот разрыв пуповины, и вообще пренебрежение, скажем, математическими науками тем, чем занимался великий Платон в «Тимее», Аристотель в «Аналитиках», — превращение философии в некоторую такую чересчур гуманитарную и сторонящуюся всякой точной научности дисциплину довольно сильно разбалтывает философское мышление, то, что Вы называете конструированием смысла — и я считаю, что ничего кроме ущерба от такого разрыва пуповины для философии нет. А главное — я не очень понимаю, для меня это тоже вопрос, поверьте, на самом деле есть один вопрос — как вот философское письмо мы отличаем от другого письма? В самом ли деле есть такая стерильность философская?

Сухачев В.Ю.: по поводу второго — я еще раз говорю — я полагаю, сейчас это выльется в долгий разговор, просто действительно это очень сложная и красивая тема, и важная тема, абсолютно значимая: где порог и где границы философского и не философского, где начинается смерть философии? Поэтому я оставлю без ответа этот вопрос сейчас. По поводу второго альянса — понимаете, за этим стоит простая логика, на самом деле — речь идет о позиционности, которая стоит за философским опытом, о позиционности, которую предлагает наука. То, о чем писал Аристотель, Платон — это не совсем та наука, с которой мы столкнулись сейчас. Для меня наука — это шестнадцатый век — вот начало объектно-предметного видения, с особым конструированием, и поэтому как показывает опыт, даже собственно не столько философский опыт, это наш с Вами, если хотите, опыт, альянсы философии и науки всегда были болезненны для философии. Я намекаю на историю позитивизма, от первого — до постпозитивизма Фейерабенда. То есть происходит замещение логики, происходит замещение позиционности, происходит замещение поля видения. Мы отказываемся, совершаем, грубо говоря, интеллектуальное самоубийство. Вот это страшный жанр, который сейчас обретает такое по накату — философские проблемы физики, почему бы не физические проблемы философии — тоже бы разумно в итоге. Но этот жанр старшее поколение уже помнит. Физики не читают их в связи с примитивизмом, а философы не читают просто — вообще, зачем это надо. То есть это действительно какой-то странный тип мышления был, и сейчас он возрождается, к сожалению, боюсь, что к сожалению, на самом деле, который никому не нужен. Вот опыт нашего общения, Александр Васильевич помнит, мы сели за один стол с господами учеными и попытались говорить. Это мы ну просто в разных измерениях находимся. Они не слышали нас. И если они слышали — лучше бы не слышали.

Говорунов А.В.: Значит, и попыток делать не нужно?

Сухачев В.Ю.: Ну, я считаю, что не нужно. Я считаю, это совершенно не нужные вещи и можно сосуществовать ну по принципу не интердисциплинарности, а мультидисциплинарности. Словно, ну я не знаю, по смальту. Можно природный смальт… будет какая-то абсурдистская, может быть, какая-то мозаика, но принцип смальта. Да, вот у нас красный смальт, мы сами будем жить, а Вы уж сами как хотите. Я не знаю, может быть так. Но разговора не получается, никак нет.

Пигров К.С.: не получается ли, что мы путаем как бы науку и науку. Я очень согласен с Вами в тезисе — мы никому не нужны. Но не только мы. Никому не нужны художники, никому не нужны религиозные деятели. Математики никому не нужны. Математика — наука наук! Читая эссе Эйнштейна о Планке, где он говорит о науке, о подлинных мотивах научного творчества. И получается то, что примерно обрисовано у Гегеля как сфера абсолютного духа, которая ведь существует не для того, чтобы обслуживать практическую жизнь, а наоборот — вся практическая жизнь существует только для того, чтобы обслуживать вот эту сферу. Но внутри этой сферы я не стал бы выделять так философов особо исключительно. Вот здесь мы все едины, мы все и ученые, и философы, и художники, и вообще говоря ну некие субъекты веры в широком смысле этого слова. И вот эта сфера абсолютного духа. А вот я не очень понял, как Вы собственно философов пытаетесь выделить из, на мой взгляд, тоже очень почтенных людей.

Сухачев В.Ю.: ну, это модель… ну еще раз по поводу одного из этих вопросов — по поводу границ и критериев. Давайте оставим…

Черняков А.Г.: позвольте еще на два слова. Я просто a priori — понятно, что это сложная проблема. Я бы a priori не впадал бы в такое, извините, чистоплюйство. Тем более что границы трудно полагаются между философским мышлением и нефилософским мышлением. Нужно, по крайней мере, оценить ряд прецедентов. Вот есть, на мой взгляд, совершенно замечательный прецедент, я с совершеннейшим упоением прочел книжку, правда, уже старую, но, как говорится, лучше поздно… Алена Бадью 1985 года, где сказано, что онтология — это математика. Это уже такое очень сильное заявление, и он его пытается объяснить, пытается провести этот тезис очень тонкими философскими средствами, в своем тексте. Мне кажется, что прежде чем отмежовываться, нужно обсудить последние попытки как раз то, что называется повторением платоновского жеста. Платон же свои стихи, там, через правильные многогранники описывает.

Говорунов А.В.: Алексей Григорьевич, я с Вами совершенно согласен, но с других оснований. Мне кажется, что нынешняя эпоха — это эпоха, так оказалось — эпоха междисциплинарных проблем, и если мы отдадим каждой области ее сферу, ну, скажем, проблему развития города: отдадим развитие транспорта транспортникам, развитие социальной сферы каким-то другим организациям, третьим и четвертым, то жить в этом городе будет абсолютно невозможно, как сейчас. Кстати, в этом большая заслуга Петра Петровича Щедровицкого и его движения — что они поставили ее как тему и действий, и мыслей — проблему соорганизации разнородных дискурсов.

Сухачев В.Ю.: а зачем?

Говорунов А.В.: чтобы жить, просто чтобы жить было можно.

Сухачев В.Ю.: ну, многие так живут, зачем, вот я не понимаю. Почему нельзя оставить в покое? Живем — не трогайте. Господа, я не понимаю, почему такая агрессивность по отношению к философии?

Говорунов А.В.: Хорошо, сейчас жить перестанем.

Коллеги, у нас осталось два выступления записавшихся… Одно

Чернеевский Алексей Петрович. Пожалуйста!

Чернеевский А.П.: Мне бы хотелось рассказать ту самую завязку: как научить философии студента, который этого не совсем хочет. Россия, Российская империя разваливается, если еще не развалилась, и это я наблюдаю на своих занятиях по философии. Два года назад было буквально один-два человека в группе, которые плохо знали русский язык. Теперь же в каждой группе таких пять-шесть человек. Я работаю в Инжеконе (С.-Петербургский инженерно-экономический университет). Я закончил С.-Петербургский гос. университет, я магистр религиоведения, кандидатскую диссертацию буду защищать осенью здесь, на этом факультете. И, собственно, моя задача какова: вот я вижу этих двадцать человек, они попали в Инжекон. Что такое Инжекон? Это огромный, богатейший университет, который собирает народ со всех краев бывшей империи, всех, кто хоть немного знает русский язык. Это дети богатой элиты Армении, Киргизстана, Казахстана… чего угодно.

Они приезжают ко мне, они смотрят на меня, и я понимаю: «Ну, вот, голубчики, вы ко мне и попались». С одной стороны… А с другой стороны, я понимаю, что у них… и вообще, сейчас кризис среднего образования, это понятно. У них образование среднее, в общем-то, слабое. Я понимаю, что моя задача в один семестр объяснить им, кто такой Кант. Или, по крайней мере, как сказал Алексей Григорьевич (Черняков), чтобы они почувствовали, что такое Кант, по крайней мере некоторые. Вот этого мне достигать удавалось. Я видел в их глазах — и это необъяснимо словами, — когда они слушают, что я говорю про Канта, пытаются говорить, и как-то реагируют. Я вижу, что это есть. И самая большая награда, это когда (в лучших группах, конечно) когда начинаем следующее занятие, они говорят: «Давайте еще про Канта поговорим». Обычные студенты, которые про философию, может, ничего не знают. я еще хотел бы сказать — вопрос: кому мы преподаем? Если решать вопрос «что такое человек?», и если мы этот вопрос решим, нам трудно будет понять, а что делать. На мой взгляд, трагедия, как раз, западной рациональности — понятно, этот кризис длинный, западной рациональности — человек воспринимается как тело и ум. А, вот, если открыть книгу, она написана в начале XX века, Радхакришнан «Брахманинская философия». В самом введении он пишет: «Человек это тело, ум и дух». То есть, ум, заключенный в теле, и дух, заключенный в уме. Собственно, если я обращаюсь к уму, я говорю какие-то фразы, логические, четкие, то я обращаюсь не к духу. И, на мой взгляд, философ становится философом и обладает духовной властью — некоторой, — если он обращается к духу. Как это сделать? Я пока… Первый вывод, к которому я пришел: надо создавать собственную секту.

Вопрос: Секту?

Чернеевский А.П.: Да! Психологическими методами. Увлекать. Я начинаю все-таки свои занятия с психологического дискурса. PR. То есть я провожу PR. Короче, как я это делаю… Я привожу примеры некоторых психологических манипуляций. Картинка — и потом показываю, как это происходит. Рассказать коротко?

Реплики из зала: «Нет!», «Не надо!»

Чернеевский А.П.: Все очень просто. И потом они бросают ручку и говорят: «Вы нами манипулируете!» «Ну, ладно, не буду больше, хорошо!» И следующий вопрос, они говорят: «Вы нами манипулируете!» «А кто вам это сказал? Я! …что я вами манипулирую». Они говорят: «Да, ну и что?» У них открытые глаза, и они готовы для восприятия чего угодно. И тогда я постепенно начинаю, что, вот, существует античная философия как самый глубокий дискурс, самый глубокий взгляд на действительность. Изучайте, и будете понимать, где вы находитесь.

Есть методы другие. Я, например, критикую ректора нашего университета (Инжекона). За его достаточно за его политику. Нормальный PR, нормальный менеджмент. Я показываю, как делается менеджмент и говорю, что это образование стоит, на мой взгляд, немножко дороже, чем оно есть в действительности. И говорю: «Думайте, вот — где вы находитесь. Думайте, где вы находитесь, господа студенты». Вот чем я занимаюсь. Но под это дело я постепенно про античность, потом схоластику, научную рациональность, потом если удастся придти к Канту — я счастлив. Потом говорим немного про Поппера, если получится.

Еще что хочу сказать… мне бы хотелось их поучить там, скажем, каким-то психологическим методам — я учился в институте психотерапии «Гармония» (?), знаю, как это делается, какие методы. Но этот номер мне не удался в принципе, они не восприняли ничего. По поводу йоги я им что-то рассказывал тоже — ничего восприняли; они, ну, не услышали. Последнее, что хочу сказать, вот эта власть философская, она все-таки, наверное, присутствует, на мой взгляд, потому что студенты увлекаются, они хотят общаться. Я все-таки применяю то, что называется… Дезинфекция моя в том, что, в принципе, я, конечно, с ними не общаюсь ни на какие личные темы: только по философии, только по предмету. Строго слежу за дисциплиной в этом плане. Вот, а последнюю фразу хочу сказать, как говорил Николай Рерих: «Власть — это жертва». Собственно, если человек жертвует собой: своим временем, своими знаниями, общается, то он обретает какую-то духовную власть. Без жертвы власть будет какая-то уже другая. Спасибо.

Говорунов А.В.: Спасибо, и последнее выступление, надеюсь, короткое. Коллега, представьтесь.

Махалов Ю.А.: Ну, что ж делать, конечно, короткое. Юрий Александрович Махалов. Я не философ. Может быть, единственный среди вас.

Реплика из зала: Счастливый человек!

Махалов Ю.А.: И думаю, слава Богу. То есть, я считаю, что вам повезло, что хотя бы один человек скажет, как вы выглядите со стороны. Потому, что это мне кажется очень полезным, это просто настоятельно, это, вот, вот, наконец, необходимо… вам знать, как вы выглядите со стороны. Вы знаете, вот, тут сразу, конечно… Самая больная точка у вас это, вот, приложить свои профессиональные знания. Да не просто приложить, а чтоб за это заплатили. Вот, профессионализм с этого начинается, правда? Так считается. Но, с другой стороны, а посмотрите вы на себя…

Дружный смех.

Махалов Ю.А.: Я не говорю про всех, но я скажу про, извините, большую часть. Это вялые, длинные, скучные речи. Вы говорите, не глядя на часы, растекаясь блаженно мыслью по древу. А слушателям, в конце концов, это может надоесть. Неужели вы думаете, вас после этого будут приглашать? Не будут!

Вы пишите книги.… И мне кажется, вы стараетесь, чем толще — лучше, авторитетнее у себя на кафедре: «У меня книжка вышла! Том в пятьсот пятьдесят шесть страниц».

Реплика: Семьсот!

Махалов Ю.А.: Знаете, я вам скажу, это вообще, существенно, вредное действие — писать толстые книги. Это очень просто! Что называется, ежу должно быть понятно! Вам еще не понятно! Ну, извините… Да, потому что, прочесть книгу — нужно время. А у каждого человека оно ограничено. Если вы, такие молодые, еще этого не понимаете, то, вот, я — такой старый — вам об этом говорю, я уже это понял! Если человек должен потратить столько-то дней на такую-то книгу, то значит, он что-то не прочтет из «золотого запаса». Он, между прочим, уже тоже достигает такого объема, что за всю жизнь его прочесть невозможно. А ведь надо же не только читать, но и самому мыслить. Правда? Или не совсем? Так что, вот. И вы говорите: башня из слоновой кости. А я вам скажу: никакой слоновой кости! Это просто фанера, раскрашенная под слоновую кость. Вот так. И недаром, вот, здесь говорилось: призвание и профессия. А здесь говорилось о профессии. А призвание — вот, это и есть тот стержень, в котором, что называется, душа человеческая жива, на котором все держится. Вы и сами понимаете, что такое призвание. Вы извините, у меня, что называется, злости накопилось, правда, ее в значительной степени убавилось, этой злости. Потому что у меня уже, понимаете… Я совершенно не собирался выступать, идя сюда, а то бы я принес вам некоторые очень хорошие выразительные цитатки. А так, на память, не буду. Но, вот, в течение, извините, первых двух выступлений у меня все накапливалось, накапливалось, в итоге, видимо, достигло насыщения, эмоции мои затухли. Поэтому, я, к сожалению, всего сказать — да и времени нету. Сказать, что следовало бы сказать, что следовало бы сказать, я не смогу сказать… не смогу сказать… Увы, но, тем не менее, вот, тут кое-что меня иногда меня зацепляло. Многое из того, что здесь сказано, меня зацепляло, я уж забыл, что… Бог с ним. Дома я вспомню, а сейчас, пока еще помню… Философский способ мышления — это совсем не то, что научный способ мышления, как здесь было объявлено, такой был представлен тезис. «Хорошо!», — говорю я тому, кто это сказал. Давайте с вами, вместе, вдвоем напишем эссе — только коротенькое, пять машинописных страниц, не больше, — которое будет озаглавлено: «О различии между философским и научным мышлением». Он возьмет на себя философское мышление, а я возьму на себя научное.

Черняков А.Г.: А различие кто возьмет?

Дружный смех.

Махалов Ю.А.: Как вы думаете, полезно было бы такой, можно сказать труд создать? По-моему, было бы полезно. Но, помнится, такого до сих пор никто не предпринимал.

Реплика из зала: Ну, это вам так кажется. (Окончание реплики неразборчиво).

Махалов Ю.А.: Конечно, я человек невежественный!

Далее — неразборчиво.

Махалов Ю.А.: Юрий… Александрович Махалов… Да-а… По профессии… Как бы, я закончил вот этот самый университет, который тогда назывался Ленинградский государственный университет, но не философский факультет. И в принципе этим доволен. И сейчас я могу отрекомендоваться, чем я сейчас занимаюсь: я независимый исследователь.

Реплика из зала: Чего?

Махалов Ю.А.: А вот, что мне интересно, то я и исследую…

Дружный продолжительный смех.

Махалов Ю.А.: В частности философское сообщество разбираю.

Говорунов А.В.: Замечательно! На такой оптимистической ноте мы и закончим работу нашего круглого стола. Спасибо!