Профессор К.А.Сергеев отвечает на вопросы студентов

• 1. Что для Вас было самым трудным в философии, и как Вы это преодолевали? (Анастасия Козырева)
• 2. Что для Вас является самым непонятным? (Анастасия Козырева)
• 3. За что Вы больше всего благодарны судьбе? (Анастасия Козырева)
• 4. Как Вы нашли себя в философии и считаете ли, что реализуете себя в этой сфере полностью? (Николай Ростошинский)
• 5. Что такое любовь и поэзия? (В широком смысле) «Философия — наивысший градус поэзии» Достоевский. (Олег Панкратьев)
• 6. Что самое главное о себе (о человеке) Вы поняли? (Владислав Оршер)
• 7. Что Вас больше всего удивляет в современном мире? (Олег Панкратьев)

Константин Андреевич Сергеев — человек, сказав о котором: «Профессор, доктор философских наук, автор стольких-то монографий и статей, замечательный лектор, педагог и т. д., и т. п»., — чувствуешь некоторую неловкость, неловкость за то, что не нашлось специального слова, которое сразу же выделило бы этого замечательного человека в ряду, безусловно, достойнейших.

Константин Андреевич никогда не согласится называться громким именем мыслителя, предпочитая куда более скромное, — историк философии. С этим трудно смириться всякому, для кого именно им был открыт путь к началам начал лучшей из наук. Античная философия, философия Возрождения и нового времени, немецкая классическая философия — лекции Константина Андреевича всегда являлись «только» введением — с необходимостью бесконечным и исключительно обстоятельным введением в мыслительный горизонт этих эпох, — всегда с множеством оговорок, аналогий, уточнений, как если бы заботливый отец напутствовал всякий раз единственного сына в дальнее и опасное путешествие. И — парадокс? (словечко, не больно то жалуемое Профессором) — чем серьезнее получался разговор, тем громче раздавался смех из переполненной аудитории, изрядную часть которой обыкновенно составляли вольнослушатели — шутки и афоризмы Константина Андреевича (вот, кстати, один из них: афористичность мысли есть ее, мысли, глупость), которыми он мастерски умеряет подчас непосильно серьезный для новичка пафос тех или иных философем, давно стали признаком его «фирменного стиля». Бывало, фраза, начатая со слов «Отметим следующее [47] фундаментальное обстоятельство…» — заканчивалась «… Вот, молодые люди смеются». Впрочем, как и положено Мастеру, ему всегда удавалось сделать шаг и в обратном направлении — от смешного к великому.

К 60-летию профессора Константина Андреевича Сергеева друзья и коллеги подготовили и издали коллективную монографию под названием Homo Philosophans, где можно найти информацию о жизненном пути, сфере научных интересов и опубликованных трудах юбиляра. Здесь же хотелось процитировать следующие строки этого издания — в надежде, что они будут полезны будущим ученикам Профессора: «Есть, думается, два совершенно неприемлемых для него людских порока: торжествующий непрофессионализм и личное предательство, включая и его «мягкую» форму черной неблагодарности. И еще он не любит, когда его обижают».

Ниже приводится расшифровка аудиозаписи, сделанной 16 декабря 2002 года во время встречи К.А. Сергеева со студентами. Встреча проходила в ограниченном, как обычно, формате физического времени. Поэтому хотя мысль Константина Андреевича прикоснулась ко всем заданным вопросам, не все ответы удалось озвучить.

Спрашивающие: Сергей Иванов, Анастасия Козырева, Ксения Куксо, Владислав Оршер, Олег Панкратьев, Николай Ростошинский — студенты философского факультета.

Опрашиваемый: Константин Андреевич Сергеев.

Выспрашиваемое: бытие Homo philosophans.

Константин Андреевич Сергеев берет слово:

Конечно, вы знаете, что я не мыслитель и не философ, а преподаватель истории философии. Там на объявлении было написано, что я могу вас научить философии, как ее преподавать, так вот — ничего этого я сделать не могу. Научить преподавать философию невозможно, это — [48] либо есть, либо нет. Быть хорошим преподавателем — трудно, потому что это дело скучное, это не эстрада, а трудная напряженная работа. Самое трудное — построить поле понимания на лекции, тем более, когда приходится это делать на первом или втором курсе. И это мне, как правило, не удается, что видно по результатам экзаменов, курсовых и дипломов. Три четверти из того, что говорилось на лекциях, исчезает полностью.

С начала перестройки появился новый антропологический тип студента, который позволяет себе во время лекции заходить и выходить из аудитории, что-то шептать в ушную раковину прекрасной дамы, сидящей рядом, и т. п., а все это отвлекает, и работа на лекции становится невозможной. Тем более объяснение Лейбница, Спинозы, Пико дела Мирандолы, Николая Кузанского. Мне очень легко будет отвечать на ваши вопросы, потому что они поставлены так, что самому мне сказать на них нечего. Если отвечать на них самому, потребовалось бы написание мемуаров, а я к этому не способен. Потребовалось бы написать несколько толстых книг.

1. Что для Вас было самым трудным в философии, и как Вы это преодолевали? (Анастасия Козырева)

Я никогда не преодолевал что-либо «трудное» в философии, сама по себе философия для меня является трудной. Одно дело, когда мы понимаем смысл того, что Гераклит называет aner philosophos — мужественный человек, но не в смысле мужества, а как человек, который находится уже в зрелом возрасте, акме, у греков. Вот анер философос — это человек, любящий мудрость; а далее Гераклит говорит, что мудрость заключается в том, чтобы понять, что все есть единое, а единое есть все. И более ничего. То есть эмпирически прилегающие к нам обстоятельства всегда разделяют вещи на множество отдельных и независимых друг от друга объектов, предметов и т. д. [49] Так вот, мудрость, согласно Гераклиту, — понять, что все есть единое, а единое есть все, и, помните, у него еще есть такое выражение: в бодрствующем состоянии у всех у нас единый космос — это вечно живой огонь, а во сне у нас каждый имеет свой собственный мир. Вот когда каждый имеет свой собственный мир, то это значит уже быть не в бодрствующем состоянии, а в постоянном состоянии сновидения, что характерно для современных молодых людей. Я это говорю о том, когда и шприцы находишь во время лекций, около аудиторий, и другие вещи… Ну, на счет алкоголя — это другой вопрос.

Отвечая на этот вопрос, одно дело, когда Гераклит говорит о философе, который понимает, что все есть единое, а единое есть все — Хен панта, и другое дело, когда мы уже сталкиваемся, например, с движением софистов, после греко-персидских войн. Особенно после пелопонесской войны, когда между самими греками шла война. И, скажем, трагедия греческого мировосприятия, она ведь выражена не только в разного рода трактатах, афоризмах, поэмах и в самих трагедиях как таковых — Эсхила, Еврипида и т. п., трагической является и греческая история Геродота, и особенно — история Фукидида. То есть, когда война всем правит,_ тоже изречение Гераклита,_ то человек понимает, что мудрость (когда единое есть все, а все есть единое) уже отсутствует в мире как таковом, потому что все является не единым, а раздельным. И поэтому возникает совершенно новый тип философствования, который мы называем обычно метафизикой, или у Аристотеля — первой философией. Это — стремление к мудрости, как к тому, чего нам никогда не хватает. Так вот, в философии самое трудное — именно это. Стремление к мудрости. У Платона это уже есть эротософия. Вот этот термин я придумал, может, у кого-то еще встречал, но артикулированным я его ни в какой литературе не видел. Может быть, в лекциях Хайдеггера о Платоне. И затем уже после [50] эротософии вот эта аристотелевская первая философия артикулирует многие вещи Платона, потому что платоновская философия требует диалогической мысли. И сама мысль является драматической, драматургической. Когда мы приходим к Аристотелю, то мысль уже артикулируется в совершенно другой форме, не требует какого-либо диалога, и художественности как таковой.

Затем, когда мы переходим уже в период эллинизма, там тоже другая философия — стоическая мудрость, или эпикурейство, или еще что-то…. Я этим хочу сказать, что для меня является самым трудным в философии — одно дело, как я это знаю; другое дело, как я могу это разъяснить аудитории или в статье, или воспроизвести это в какой-либо форме. Понимаете, Платона ведь не следует просто читать, с ним надо беседовать, а для этого нужно быть подготовленным. То же самое относится и к средневековому ученому: Фоме Аквинскому, Дунсу Скоту и т. д., и к ренессансным мыслителям, и, наконец, к уже нам знакомой философии — Декарт, Лейбниц, Кант, Фихте и т. д. Что удручает меня больше всего, так это то, что в наше время философия становится все более и более архаическим явлением. Поймите такую вещь: в конце девятнадцатого века мы имели мыслителей высокого, высшего ранга, после Гегеля возникают философия Шопенгауэра, Ницше, философия жизни Бергсона, появляются разные направления типа психоанализа, которые не являются, конечно, философией, но сильно повлияли на художественную литературу и вообще на мысль двадцатого столетия. Появляется феноменология как особая форма философствования и, наконец, фундаментальная онтология в лице Хайдеггера. Когда мы теперь в конце двадцатого — начале двадцать первого столетия пытаемся найти равнозначных по рангу, по мысли, ее широте и глубине, мыслителей, мы их не находим. Если восхищаются, например, Рорти, который рассуждает на уровне публицистики, или таким мыслителем как Деррида, у которого есть [51] блестящие статьи, но все это — то, что называется постмодернизмом, то есть то, что никогда не станет классическим. Как можно быть «после современности», находясь в этой современности? Всякие такие умные слова и вгоняют наш ум в сонное состояние. Не знаю, ответил ли я на вопрос, что является для меня самым трудным в философии — все то, о чем я говорил и является для меня самым трудным.

Легко беседовать со студентом, когда он тебе, скажем, сдает экзамен. Тут усилий с моей стороны никаких не требуется, может, — пытаться понять иногда: что он — понял что-то или вообще ничего не понял. И вообще, я испытываю какой-то стыд и неудобство, принимая экзамены: по философии принимать экзамен все равно что принимать экзамен по поэзии — очень двусмысленное положение. Но всякий раз, когда мне нужно готовиться к лекции по Декарту, Лейбницу или кому-то еще из этих мыслителей, то я все время испытываю трудности. На каждой лекции. При написании любой статьи. И здесь невозможно ничего преодолеть. Философия есть такая форма мысли, в которой ничего не преодолевается. Когда вы преодолели философию, то вы либо ушли в религию, либо в постмодернизм.

2. Что для Вас является самым непонятным? (Анастасия Козырева)

Все является для меня непонятным. Что касается не только сферы философствования, но и человеческих отношений. Казалось бы, возраст уже такой, что я могу все понимать, но на самом деле я ничего не понимаю. Я не понимаю, например, когда вышестоящий начальник кричит на тебя. Я не понимаю, когда вдруг я начинаю на кого-то кричать. И много таких вещей… А относительно философии — тут понимание очень важно, но оно прежде всего процесс, а не результат. Если это уже результат, то вам больше нечего делать в сфере философии.

[52]

3. За что Вы больше всего благодарны судьбе? (Анастасия Козырева)

На это тоже просто ответить. Судьбе я благодарен за то, что я в жизни встретился с некоторыми умными, хорошими людьми и за то, что мне, — я подчеркиваю, не по моей вине, — удалось остаться на нашем факультете. Потому что когда-то я работал в медицинском институте. Или когда заканчивал факультет, у нас была конкуренция относительно аспирантуры, на каждой кафедре было по одному месту, на больших кафедрах — по два-три места. Брали только тех, у кого был диплом с отличием, и дипломные работы защищались не так как сейчас… Поскольку я знал, что меня в аспирантуру не возьмут, я не особенно печалился, на пятом курсе я побывал на двух конференциях, и на меня из Института философии пришло направление, на отделение логики. Тогда было распределение: кого посылали в Омск, кого — в Томск, или еще куда. А мне пришло приглашение из Института философии, и я его показал. Тогда деканом был у нас Василий Петрович Рожин, он сказал: «Как это так? Мы лучших студентов будем москвичам отдавать? Они и так уже весь Питер ограбили!…» — он так и сказал, Питер, не Ленинград. Так меня и оставили. Вот за это я судьбе и благодарен.

4. Как Вы нашли себя в философии и считаете ли, что реализуете себя в этой сфере полностью? (Николай Ростошинский)

Конечно нет. Никто не может себя в философии полностью реализовать, как нельзя реализовать себя полностью ни в поэзии, ни в драматургии, ни в чем-либо. Человек может состояться, но это не ему судить, не мне на эти вопросы отвечать. А как нашел себя в философии? — Очень просто: когда я служил в армии, тогда три года мы служили, и поскольку язык у меня был довольно-таки непослушный, [53] неконтролируемый, и у нас был старшина Крупеня, и еще другие, подполковник Непейвода, которые за мой язык мне обязательно — трое суток ареста, четыре, пять суток ареста, на гауптвахту, часто в «одиночку». А там разрешалось читать только «Правду», армейский устав и классиков марксизма-ленинизма. Вот так я классиков марксизма-ленинизма и читал. Так и пришел в философию благодаря этому. То есть отчасти благодаря армии.

5. Что такое любовь и поэзия? (В широком смысле) «Философия — наивысший градус поэзии» Достоевский. (Олег Панкратьев)

Что такое любовь, я не знаю. Этого, как мне кажется, никто не знает. Потому что одно дело — платоновская любовь (что, конечно, не есть платонизм как таковой), другое дело — мистическое состояние, связанное с религиозными экстазисами, третье — когда возникает любовь как у Франчески и Паоло; помните, у Данте, когда они там про рыцаря Ланселота и королеву читали эти вещи, вот и влюбились друг в друга. Тут на это просто невозможно ответить, только если метафизически, а так — нет. Любой индивидуальный опыт является неприменимым, уникальным. Что касается поэзии, то здесь добавление — «наивысший градус поэзии»; отчасти это так, отчасти не так, потому что одно дело, когда происходит наименование вещей, или когда вещи обретают слово, свое, собственное, благодаря философско-поэтическому характеру мысли. Ведь мышление, как у Хайдеггера сказано, может иметь место не как суждение, обсуждение, оценка, а мышление как благодарение. Благодарность за то, что ты являешься существом более ли менее мыслящим. А, раз ты мыслящее существо, то ты воспринимаешь то, с чем встречаешься, не сталкиваешься, а встречаешься. В этом смысле философия и поэзия, конечно, неотделимы друг от друга и, вы знаете, что блестящие поэты становились [54] философами, и наоборот. Особенно это характерно для греческой мысли. Так, с моей точки зрения, хотя и говорят, что утрачены работы Гераклита (сохранилось 128 фрагментов или немного больше), или 34-38 строк у Парменида, и т. д.; а другие перечисляют, что у них на самом деле было много трудов, но до Платона и Аристотеля, я в этом убежден, философия не нуждалась в трактатах, она не нуждалась в больших книгах, в том, чтобы что-то обосновывать, доказывать и т. д., потому что мысль была не столько судящей и обсуждающей, сколько именующей и называющей, отвечающей тому, что, говоря словами Хайдеггера, к тебе взывает. Поэтому подлинно философская мысль всегда поэтична, и подлинная поэзия философична, но в поэзии, если брать лирику, то она, по словам Пушкина, должна быть немного глуповатой, но и философ тоже должен быть чуть-чуть глуповатым, в некотором смысле. Умными бывают только банкиры. Потому что вы сами знаете, что такое ум, который все судит и обсуждает.

6. Что самое главное о себе (о человеке) Вы поняли? (Владислав Оршер)

Я понял то, что и до меня поняли многие, например Гоббс, что “homo homini lupus est”, что человек в естественном состоянии является существом очень недобрым. Он является в естественном состоянии самым эгоистичным животным, и когда стала возникать перестройка и мошенничество пошло в широких масштабах, то появилось много бездомных людей, и вы видите, как люди, которые имели свой дом, свое окружение, где они могли осуществлять свою собственную природу и собственные человеческие свойства и характеристики, в бездомном состоянии оказались ниже всякого человеческого уровня. И в этом, я думаю, есть вина всех нас, я тоже эту вину чувствую, хотя помочь мало чем могу. Говорить о человеке в рамках ренессансной гуманистики, [55] что уже потому, что ты человек, ты занимаешь центральное положение в мироздании, что все для блага человека, и права человека, о которых говорят на Западе, — все это, конечно, самые большие глупости. Человеком становятся тогда, когда есть ориентация на сверхчеловеческое, но не в смысле ницшеанства, а когда слишком человеческое мешает нам становиться людьми. Поэтому, в общем-то, я ничего в человеке не понял.

7. Что Вас больше всего удивляет в современном мире? (Олег Панкратьев)

Как всегда, как это было раньше, так и сейчас, — удивляет хамство. Оно везде есть, посмотрите на выражение американца или западного и восточного германца, на эстонца, латыша, на русского банкира или нового русского: лица стали типичными и однотипными, трудно теперь отличить депутата, типа Жириновского или Шандыбина — от Збигнева Бжезинского, допустим, слышали про такого? Это человек, который больше всех ненавидит Россию. У него просто отвращение к России. Ну, это у многих на Западе. Конечно, они не должны нас любить, и мы их любить тоже не должны. Потому что меня удивляет вот какой момент: по расположению нашему в мире, в рамках русского православия и русской мысли, мы находимся на совершенно другом уровне существования и пребывания, по сравнению с Западом. Когда вы входите в православную церковь, там же невозможно сидеть, как в католической или протестантской церкви. Там стулья есть, диванчики, чего у нас нет. У нас отношение к Богу — все еще стояние перед Богом. А у них — интеллектуальное отношение к Богу. А ведь это очень важно — какое отношение к высшему. Они с Богом на равных, поэтому и говорят о правах человека. Но смешно говорить о правах человека в нашем смысле. Что делают Явлинский и прочие — Немцов и т. д., — вот эта глупость меня очень удивляет. И [56] хамство, и глупость. Если я получаю такую же зарплату, как и профессор в американском университете, тогда я могу жить по их правам человека и по их условиям. А если моя зарплата на порядок ниже, или если несравнимы условия существования и условия жизни? Т. е. сам удел человеческий и судьба человеческая в России иная совершенно, чем на Западе. Кому в России не нравится эта судьба, — а она многим не нравится, — те бегут на Запад. Но, понимаете, когда у нас говорили о «железном занавесе», — Черчилль провозгласил это в сорок шестом году,_ ну, хорошо, мы этот «железный занавес» разрушили, причем так радикально и фундаментально, что Эстония, благодаря тому, что мы разрушали этот занавес, не имея никаких полезных ископаемых, вышла на второе-третье место по экспорту цветных металлов. То есть: через Эстонию мы этот весь «железный занавес» разбирали. Мы к ним с любовью, а они нам в ответ поворачиваются совершенно иной стороной дела: все эти шенгенские визы, и т. п. Ну, как тут можно говорить о правах человека и т. п.? Абсолютное недоверие. НАТО: «Мы, — говорят, — расширяемся для того, чтобы вам было безопаснее». Это все равно, что я захвачу чужую квартиру, и скажу хозяину: так тебе будет лучше, потому что тебе не надо будет за нее платить. Дело не в том, что я антизападник, любитель России или бедных и угнетенных — нет, я говорю о других вещах, понимаете, если из пяти с лишним миллиардов человек на земле три являются безработными, — я имею в виду и Африку и Азию, их условия жизни — то как можно навязывать западные стандарты где-нибудь, скажем, в Зимбабве? Зимбабве — страна, где когда-то был расизм, называлась она Южная Родезия, а теперь все наоборот: белые оттуда сбежали, у белых землю отобрали, и — все. Какие права человека? Я вот этого никак не могу понять, вот эту глупость, которую нам навязывают. Вот это все вызывает у меня и непонимание и действительно удивление.

[57]

• Что помогает Вам переживать тяжелые ситуации в жизни? (Расскажите о Вашей жизни в 1972 г.)
  
• Что важней в философской пайдейе: позитивное знание историко-философского контекста, или речь о сути дела? (Ксения Куксо)
  
• Опишите, как выявляет себя та смычка между знанием усвоенного текста и его проблематикой/проблематичностью. (Ксения Куксо)
  
• Философское образование — куда должно привести — архив или инновация? Состоятельность языка постмодерна в плане возможности реактивации (воспоминания, насколько бы оно не было аутентично) первой философии? (Ксения Куксо)
  
• Цель философа в институции (философа — ведущего): открытие новых земель в сообществе слушателя или передача обжитых территорий? (Ксения Куксо)
  
• Действительна ли вменяемость к философской проблематике без малейшей культурологической образованности студента? (Ксения Куксо)
  
• Какими качествами, на Ваш взгляд, должен обладать идеальный философ? Можно ли им научить и если можно, то как? (Владислав Оршер)
  
• Философ любит мудрость — но как идеал она не достижима. Нет ли у Вас страха за то, что может наступить момент, когда Вы, обернувшись на свою жизнь, пожалеете себя? (Владислав Оршер)
  
• Что вызывает у Вас ненависть? (Сергей Иванов)
  
• Что приводит Вас в восторг? (Сергей Иванов)
  
• Перед чем Вы благоговеете? (Сергей Иванов)
  
• Что приводит Вас в состояние покоя? (Сергей Иванов)
  
• Когда Вы теряете землю под ногами? (Сергей Иванов)
  
• Когда Вы теряете небо над головой? (Сергей Иванов)
  [58]
  
• Не кажется ли Вам, что подлинная философия религиозна по своей сути, и если она этого не понимает, тем хуже для нее, как и для всех нас? (Олег Панкратьев)