Кант и Ницше: свет и тень?

[175]

Предлагаемая статья не законченный и до конца продуманный результат исследования вопроса о соотношении философских рассуждений о морали Канта и Ницше, а скорее предложения к обсуждению. В ее основе лежит доклад, сделанный в феврале 2002 г. на заседании постоянно действующего семинара, посвященного творчеству Ницше, который проходит на философском факультете СПбГУ. Когда мне предложили выступить с сообщением по моральной философии Ницше, то возник вопрос о том, что может стать предметом этого сообщения. Очевидные проблемы вопроса «Ницше и нравственность» достаточно очевидны. Какую позицию занимает Ницше в отношении нравственности: аморалист, имморалист или сверхморалист, провозвестник будущего, поставивший точный и беспощадный диагноз человечеству или сумасшедший, запутавшийся в дебрях своего сумеречного сознания, мораль сверхчеловека — новая, более высокая нравственность или «обыкновенный фашизм», человеконенавистническая идеология и т.д.? Литература, посвященная этому вопросу, может составить полноценную библиотеку, и вряд ли к ней можно прибавить нечто такое, что в корне изменит разнообразие интерпретаций философии Ницше. Сразу следует оговориться, что речь пойдет не об «исторических» Канте и Ницше. Кант создавал этику трансцендентального субъекта, Ницше занимался критикой морали с позиции «сверхчеловека». Но вопрос в том, является ли значимой (и в чем) их интерпретация нравственности для нас даже в том случае, если мы не разделяем их общие теоретические установки (например, если мы отвлечемся от того, что способ решения ряда этических вопросов у Канта был обусловлен его системой трансцендентальной философии, в частности теорией познания). Иными словами, применимы ли этические изыскания к реальным людям, а не к трансцендентальному субъекту и не к сверхчеловеку, которыми мы не являемся.

При подготовке к докладу я обратился к спецкурсу, который читал в 1993 году на философском факультете СПбГУ «“Моральное сознание” и его критики (Гегель, Маркс, Ницше)». Изначально, при подготовке этого спецкурса ситуация была достаточно понятной. [176] Этика Канта представлялась именно как выражение морального сознания, «моральности» в терминологии Гегеля. А вот с критиками возникли некоторые сложности. Если позиции Гегеля и Маркса в предложенном контексте были прозрачны, то взгляды на нравственность Канта и Ницше вызывали вопросы, хотя это и может вызвать удивление.

Действительно, если попробовать перечислить наиболее известных в истории «моралистов» (не в практическом отношении, а теоретиков морали, внесших значительный вклад в обоснование значимости нравственности), то Кант попадет в число первых. Аналогично, если составить список «аморалистов», т.е. тех, кто отрицал положительное значение нравственности или пытался ограничить ее, то туда, без сомнения, попадет Ницше. Если обратиться к их интерпретации нравственности, то они выглядят как антиподы, тем более что сам Ницше не скрывал своего негативного отношения к Канту.

Кант: схоластически рафинированный мыслитель, тщательно исследующий содержание и значение используемых понятий, систематик и «схематик», зачастую рабски следующий однажды выбранным схемам выстраивания рассуждений (например, «Таблица категорий свободы в отношении понятий доброго или злого» — вымученное и искусственное рассуждение в «Критике практического разума», дань структуре «Критики чистого разума», ничего не добавляющее к рассуждениям в области моральной философии).

Ницше: яркий, афористичный мыслитель, противник строгих и систематических философских рассуждений, мастер не строгих формулировок, а метких язвительных, броских, иногда оскорбительных оценок, зачастую не утруждающий себя последовательным анализом проблем и чужих точек зрения, расправляющийся с оппонентами хлесткими и острыми, разящими как жало фразами («…уродливейшего идейного калеку, какой только существовал, великого Канта…», «Лейбниц и Кант — это два величайших тормоза интеллектуальной правдивости Европы!»).

Кант: главная задача всей критической, трансцендентальной философии Канта, в том числе и его моральной философии, которую он формулирует еще в «Критике чистого разума» — оправдание «веры в бога», создание «моральной теологии» (в русском переводе «этикотеология»), которая заканчивается моральным «доказательством» (постулатами чистого практического разума) бытия бога и бессмертия души.

Ницше: нет большего врага, чем религиозная, прежде всего христианская этика. И Канта он определяет как «коварного христианина». [177] Именно с религиозной христианской моралью Ницше связывает все самое мерзкое, что происходит с человеком.

Кант: поиск «чистой культуры морали», выхолащивание из нравственности всего чувственного, всего человеческого, относящегося к феноменальному, телесному миру «низшей способности» желания, антипсихологизм и абстрактный формализм его этики и т.д. Категорический императив существует в силу своей разумности, он безразличен к реальности своего воплощения в жизни, и, как следствие, жизнь оказывается безразличной к моральному закону в виде категорического императива.

Ницше: «животный биологизм», «философия жизни», оценка нравственности с точки зрения ее влияния на жизнь и т.д. Критика нравственности, в том числе и представленной у Канта, как «противной» жизни, проявлению жизненных сил человека.

Кант: формальный «долг ради долга», «дисциплина чистого практического разума». Мотив нравственных поступков: безусловное подчинение моральному закону («дисциплина чистого практического разума»), основанное на долге, проистекающего из чувства уважения к нему.

Ницше: всякое подчинение чему бы то ни было, тем более, моральному закону, является подавлением жизни, следовательно, аморальным. У Ницше и речи не может идти об уважении к моральному закону. «Разве не чувствуется категорический императив Канта, как опасный для жизни… Только инстинкт теолога взял его под защиту! — Поступок, к которому вынуждает инстинкт жизни, имеет в чувстве удовольствия, им вызываемом, доказательство своей правильности; а тот нигилист с христиански-догматическими потрохами принимает удовольствие за возражение… Что действует разрушительнее того, если заставить человека работать, думать, чувствовать без внутренней необходимости, без глубокого личного выбора, без удовольствия как автомат “долга”?» 1. Примеры подобных расхождений можно продолжить.

Казалось бы, все говорит о том, что отношение к нравственности Канта и Ницше диаметрально противоположно. По вполне понятным причинам мы не можем знать, как Кант относился бы к философии Ницше, а вот критическое отношение Ницше к Канту известно. Подбор цитат, в которых Ницше, в свойственной ему резкой манере, высказывается по поводу «кенингсбергского китаизма» и тому подобных, может занять не один десяток страниц. Это кажется настолько тривиальным, что мало у кого вызывает сомнения. П. Слотердайк фактически начинает свою работу «Критика цинического разума» именно с этого трюизма, по сути дела, ставя [178] вопрос о том, кто прав: Кант или Ницше. «Кто бы скрепя сердце принял бы на себя обязанность сделать для Канта обзор истории, начиная с 1795 года, когда философ опубликовал свою работу «К вечному миру»? У кого бы хватило нервов информировать его о состоянии Просвещения, о том, как происходил выход человека из состояния «несовершеннолетия по собственной вине. Кто был бы настолько легкомыслен, чтобы решиться объяснить суть тезисов Маркса о Фейербахе?» 2. При этом Ницше рассматривается им как своеобразный провозвестник будущего, противопоставляющийся Канту: «Ницше уже учил реализму, который должен был облегчить грядущим поколениям буржуазии и мелкой буржуазии расставание с идеалистическим лживым вздором, сдерживающим волю к власти… Мы снова чувствуем актуальность Ницше…» 3.

Говоря о различиях в отношении к нравственности Канта и Ницше, следует обратить внимание на то, что у Ницше две морали. Он постоянно пишет о том, что необходимо подвергнуть нравственность нравственной критике. Даже сам лозунг о «переоценке всех ценностей» звучит именно таким образом, что на место одних ценностей, в том числе и нравственных, которые являются лживыми, иллюзорными, неистинными, т.е. безнравственными, должны прийти другие, собственно нравственные ценности. Есть «мораль рабов» и есть «мораль господ», мораль аристократов духа, мораль сверхчеловека. Именно последняя является «истинной», подлинной моралью с точки зрения Ницше. Но что же она из себя представляет? Основные ее положения общеизвестны. Добродетели этой морали проистекают непосредственно из жизненной силы, являются ее продолжением, это есть способ самоутверждения, есть потребность и способ жизни. Аристократ (господин, сверхчеловек и т.д.) поступает добродетельно не под воздействием ситуации, внешних обстоятельств, сиюминутных соображений выгоды, удовольствия или страха перед наказанием, а исключительно в силу самодостаточности собственного существования. Он действует как автономный субъект, который не нуждается ни в чем внешнем в своем действовании. И власть, о которой идет речь в «Воле к власти», принимает вполне определенный смысл. Это не власть, как ее иногда понимают, как господство одного человека над другим. Сверхчеловек не нуждается в такой власти, он самодостаточен и не нуждается в других, ни с точки зрения подчинения (т.е. стремления получить что-то от милости других), ни с точки зрения господства (отобрать у других то, чего нет у него самого). Стремление к господству, к власти над другим (так же, как и стремление к подчинению) есть свойство «рабов», поскольку они являются «ущербными» в буквальном смысле этого слова, в них [179] присутствует недостаток, «пустоты» собственного существования, проявляющиеся в неспособности к жизни, а следовательно, в слабости жизни. Они не способны к самоутверждению. И для того, чтобы заполнить эту «ущербность», эту «пустоту» они вынуждены заполнять ее за счет господства над другими (или подчинения, в расчете на милость со стороны других), объявляя свою слабость своей силой. Будучи неспособными жить самим, они живут за счет других, ища у других то, чего они сами лишены. Именно это есть одно из проявлений морали ressentiment. «Один идет к ближнему, потому что он ищет себя, другой — потому что он потерял себя. Ваша дурная любовь к самим себе делает для вас из одиночества тюрьму» 4.

В чем же особенность знатного человека, в чем его сила, а значит, и превосходство над остальными? Ответ Ницше прост: в способности создавать ценности. «Люди знатной породы чувствуют себя мерилом ценностей, они не нуждаются в одобрении, они говорят: “то, что вредно для меня, то вредно само по себе”, они сознают себя тем, что вообще только и дает достоинство вещам, они создают ценности» 5. Именно этой способностью к созидательной деятельности, к тому, чтобы быть законом для самого себя, и определяется мораль аристократов духа. Ницше часто пишет о презрении ко всем остальным, слабым. «Слабые и неудачники должны погибнуть: первое положение нашей любви к человеку. И им даже нужно помочь в этом» 6. Но, с другой стороны, это не есть сущностная характеристика сверхчеловека, скорее, это есть результат его безразличия. Он самодостаточен, и поэтому лишен тщеславия, которое есть источник презрения и ненависти к другим. Более того, знатный человек есть подлинно моральный, он способен на истинно добродетельные поступки, которые проистекают непосредственно из его природы. «Тут мы видим на первом плане чувство избытка, чувство мощи, бьющей через край, счастье высокого напряжения, сознание богатства, готового дарить и раздавать: и знатный человек помогает несчастному, но не или почти не из сострадания, а больше из побуждения, вызываемого избытком мощи» 7. И именно эта сила является и источником уважения к любому, кто ей обладает.

Если с этой позиции посмотреть на этику Канта, то мы обнаружим много общего. У Канта мораль носит автономный характер, все, что определяется в поступках внешними обстоятельствами (чувственно воспринимаемым, эмпирическим, феноменальным миром) не есть мораль в собственном смысле этого слова. Человек должен освободиться от всего внешнего (свобода от…), чтобы стать способным к подлинно моральным действиям, обрести моральное достоинство? «Но что же это такое, что дает право нравственно доброму [180] убеждению или добродетели заявлять такие высокие притязания? Не что иное, как участие во всеобщем законодательстве, какое они обеспечивают разумному существу и благодаря которому делают его пригодным к тому, чтобы быть членом в возможном царстве целей. Для этого разумное существо было предназначено уже своей собственной природой как цель сама по себе и именно поэтому как законодательствующее в царстве целей, как свободное по отношению ко всем законам природы, повинующееся только тем законам, которые оно само себе дает и на основе которых его максимы могут принадлежать ко всеобщему законодательству (какому оно само также подчиняется). В самом деле, все имеет только ту ценность, какую определяет закон. Само же законодательство, определяющее всякую ценность, именно поэтому должно обладать достоинством, т.е. безусловной, несравнимой ценностью. Единственно подходящее выражение для той оценки, которую разумное существо должно дать этому достоинству, это — слово уважение. Автономия есть, таким образом, основание достоинства человека и всякого разумного существа» 8. Автономия, самозаконодательство разума, «абсолютная спонтанность свободы» и т.д. — разве эти высказывания противоречат позиции Ницше? «Поступай так, чтобы максима твоей [выделено мной — В.П.] воли могла в то же время иметь силу принципа всеобщего законодательства» 9. Именно субъективная, т.е. максима воли автономного, свободного субъекта должна быть источником подлинной нравственности. Конечно, можно возразить, что у Канта речь идет о некоем «мифическом» человеке, «чистом ноумене», чья воля проистекает сама из себя и в этом смысле не нуждается ни в каком нравственном законе. Но ведь и у Ницше сверхчеловек не есть реальность, а есть грядущий сверхчеловек, человек будущего, чье время уже ощущается, но еще полностью не пришло. Именно поэтому мы встречаем у Ницше наряду с уничижающей критикой Канта и высказывания совершенно противоположного рода: «…сама же задача требует кое-чего другого — она требует, чтобы он создавал ценности. Упомянутым философским работникам следует, по благородному почину Канта и Гегеля, прочно установить и втиснуть в формулы огромный наличный состав оценок — т.е. былого установления ценностей, создания ценностей, оценок, господствующих нынче и с некоторого времени называемых “истинами”, — все равно, будет ли это в области логической, или политической (моральной), или художественной. Этим исследователям надлежит сделать ясным, доступным обсуждению, удобопонятным, сподручным все случившееся и оцененное, надлежит сократить все длинное, даже само “время”, и одолеть все прошедшее: это колоссальная [181] и в высшей степени удивительная задача, служение которой может удовлетворить всякую утонченную гордость, всякую упорную волю. Подлинные же философы суть повелители и законодатели; они говорят: “так должно быть!”, они-то и определяют “куда?” и “зачем?” человека и при этом распоряжаются подготовительной работой всех философских работников, всех победителей прошлого, — они простирают творческую руку в будущее, и все, что есть и было, становится для них при этом средством, орудием, молотом. Их “познавание” есть созидание, их созидание есть законодательство, их воля к истине есть воля к власти. — Есть ли нынче такие философы? Были ли уже такие философы? Не должны ли быть такие философы?…» 10.

Почему же, при некоторой общности исходных позиций в отношении нравственности у Канта и Ницше они предстают в качестве столь различных мыслителей? Говоря о точках соприкосновения во взглядах Канта и Ницше, следует отметить не только то, что в них утверждается и то, против чего были направлены их этические концепции. Этический протест Ницше и Канта был связан с отрицанием этики господства и подчинения, основанного на отношениях личной зависимости, против этики патернализма, делающей человека несамостоятельной личностью. Во времена Канта очень остро ощущалось, что силы человека оказались скованы религиозными, сословными и прочими узами, которые делали человека не личностью, а членом объединения. Человек был в ситуации «моральной невменяемости», он рассматривался как «моральный недоумок», фактически отрицалось не только его право, но и способность самостоятельно определять свое поведение, решать, что есть добро и зло. Решения принимались за него, а он как часть объединения, к которому принадлежал, должен был беспрекословно подчиняться, в противном случае его ждало наказание в виде изгнания из общности. Отношения личной зависимости, предполагающие «естественное» неравенство не только в социальной, но и в моральной жизни, на которых была построена сословная нравственность, культивировали мораль, основанную не на собственных взглядах, а на основе милости. Именно такая мораль вызывала протест у Канта, этим объясняется его негативное отношение к «этике благодеяний», которое характерно и для Ницше. «Все люди бывают сконфужены оказанными им благодеяниями, потому что человек становится обязанным тому, кто оказал ему благодеяние. Но каждый стыдится быть обязанным» 11. Человек должен быть обязан во всем только самому себе. Благодеяния унижают человека, ставят его в неравное положение, нарушают нравственные отношения между [182] добродетельными людьми. Поэтому и неудивителен вывод Канта в отношении благодеяний. «Впрочем, лучше отказаться от чего-либо, чем принять благодеяние. Ведь если я дам своему благодетелю в десять раз больше, чем он мне, мы все-таки не будем квиты, так как он оказал мне благодеяние, которое не обязан был мне оказывать. Он первым оказал мне его, и если я отдам в десять раз больше, то сделаю это лишь для того, чтобы отплатить ему благодеянием и вернуть долг. В этой ситуации я не могу опередить его; он всегда останется тем, кто первый облагодетельствовал меня» 12. В ситуации оказанного благодеяния и необходимости ответить благодарностью человек перестает быть автономным, самодостаточным и самоопределяемым, он попадает в отношения моральной зависимости, перестает быть собственником самого себя, что неприемлемо как для Канта, так и для Ницше. Именно человек как собственник самого себя, имеющий моральное «право на все» (Т. Гоббс), обязанный всему самому себе (self-made man) и есть нравственный идеал современного общества, нашедший свое выражение в этике Канта и Ницше.

Но при всех параллелях, между Кантом и Ницше остаются и существенные расхождения, и даже противоречия между их взглядами. Не следует забывать, что их творчество разделяет целое столетие. Во времена Канта в соответствии с идеалами Просвещения господствовал исторический оптимизм, заключавшийся в иллюзии, что стоит разрушить наличествующие ограничения и зависимости, как человечество из состояния неразумия благодаря разумности всех и каждого перейдет в «царство разума». Каждый может, освободившись от имеющихся оков, стать «достойным счастья» (Кант). Произошло фактическое отождествление свободы самоопределения как реальности и как требования. Именно поэтому у Канта существенным моментом оказывается «дисциплина чистого практического разума», единого для всех разумных существ, и самоопределение в утверждении собственной субъективности, мотивирующей всеобщее законодательство, оказалось безличной универсальностью, которой человек должен подчиниться в силу своей разумности. Совсем иную ситуацию застает Ницше. Идеалы Просвещения еще не потеряны, но исторический оптимизм их осуществления несколько померк. Оказалось, что на смену отношениям личной зависимости пришли безличные, скрытые формы отношений власти (этим во многом определяется иррационализм Ницше). При том что сохранились моральные требования Просвещения «быть самим собой», человеку в этих условиях очень трудно отстаивать собственный стиль жизни, собственные нравственные идеалы. Человек оказался [183] разрываемым между моральными требованиями утверждения индивидуальности и необходимостью приспосабливаться к реальности отношений собственной жизнедеятельности. Получилось так, что отстаивать собственную неповторимую уникальность, самостоятельность в определении добра и зла могут только люди исключительные в нравственном отношении, обладающие волей к самоутверждению, «сверхчеловек» в терминологии Ницше. Реальность «победила идеалы». Конечно, в этическом плане, это было обусловлено и противоречивостью моральных идеалов Просвещения. Не следует забывать, что это были идеалы третьего сословия, идеалы, в которых пафос свержения морально изжившего строя удивительным образом сочетался со спокойной и миролюбивой этикой конформизма, отстаивающей благожелательное отношение к другим, мотивированное расчетом на их благосклонность в удовлетворении собственных интересов. И если революционный пафос самоутверждения быстро иссяк, то конформизм остался, «мораль рабов» снова победила. По всей видимости, этого и не мог вынести Ницше и старался возродить своей философией «бунтующего человека», не мог простить Канту забвение революционного пафоса, того, что именно его взгляды на долг и дисциплину стали в XIX веке официальной воспитательной идеологией прусского государства, идеологией всеобщей унификации: «Самые глубокие законы сохранения и роста повелевают как раз обратное: чтобы каждый находил в себе свою добродетель, свой категорический императив. Народ идет к гибели, если он смешивает свой долг с долгом вообще» 13. Но дело не столько в философии Канта и не в противоречивости идеалов Просвещения. Дело в самой действительности, в способе жизни, какой ведет человек. Но это уже не проблема моральной философии, а проблема практической жизни. Как писал Маркс (кстати, его суждения о Канте в «Немецкой идеологии» очень напоминают взгляды Ницше) в уже упоминавшихся «Тезисах о Фейербахе»: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его» 14. Нужно только помнить, что последнее не дело философов.