Антропология и генеалогия истории

• Истоки Европы.
• О пользе и вреде истории для жизни.
• Антропология истории.
• Телеология истории.
• Деструкция и деконструкция.
• Генеалогия отчуждения.
• Археология знания
• Антропология и Генеалогия.

Расхожий историзм переносит в прошлое уменьшенные копии настоящего и выстраивает линейную модель развития, описывающую внутреннюю логику, связь и преемственность старого и нового. На самом деле, начало резко отличается от конца. Например, по Дарвину, человек произошел от обезьяны, а закону, как сказано в Библии, предшествовало преступление, и точно так же истоком морали, по Ницше, является неморальное. Генеалогия работает не столько с законами и необходимостью, которые привлекаются для объяснения исторических событий по аналогии с естествознанием, сколько с единичными событиями, имеющими характер творческих мутаций. История – это не «дерево Порфирия», а «сад расходящихся тропок», т.е. лабиринт. Там нет столбовой дороги, которая ведет от варварства и дикости к культуре и цивилизации. Генеалогия – это род разведки, которая идет назад, а не вперед, ибо туда нет дороги и никто не может рассказать, что нас ждет впереди. Историк-штирлиц не спеша рассматривает пройденный путь и пытается по отдаленным следам дать диагноз: как сказывается пройденный путь на нашем здоровье. Правильность направления цивилизационного процесса, составляющего сердцевину человеческой истории философы должны проверять по тому, не вырождаются ли, не деградируют ли наши современники по сравнению со своими предками.

Генеалогический метод, предложенный Ницше как альтернатива трансцендентализму и историзму, оказал заметное влияние на философскую методологию ХХ в. Он претерпел значительную содержательную эволюцию, как у самого Ницше, так и у его последователей. Так в «Веселой Науке» Ницше противопоставил трансцендентальному методу, который раскрывал идеальные основания реального, аналитику почвы, физиологии, психологии, антропологии культурных сообществ, загадочную «химию понятий и чувств», описывающую эволюцию понятий как продукт изменений телесности людей. В другом месте поискам возвышенного Ницше противопоставил интерес к незаметным истинам повседневной жизни. Генеалогия работает с истоком и возникновением. Исток – это место, где накапливается вода, пробивающая русло реки, это почва, в которой незаметно для глаза развиваются и укрепляются корни мощного растения. Например, истоком той или иной морали является определенный тип людей. У свободных рожденных властвовать мужчин различие «добра» и «зла» определяется их этосом: хорошее – это сильное, благородное, а плохое – слабое и трусливое. Для жреческого сословия основой морального различия выступает оппозиция чистого и нечистого, и поэтому «хорошим» считается воздержание. Христианство продолжает и углубляет технику самоотречения и аскезы. Корни не только дают жизнь растению, но и сами страдают от деградации дерева. Поэтому Ницше исследует обратные воздействия морали на тот или иной тип телесности и дает удивительную критику, которая основана на подсчете не тех или иных концептуальных противоречий, а телесных болезней самих моралистов. Ценность идей он оценивал в зависимости от того, разрушают или укрепляют они тело и душу человека.

Исследование возникновения сосредоточено на условиях, факторах, событиях, которые разыгрываются на поверхности. Это мир повседневности, описываемый ныне исторической антропологией. Например, почва питает ростки, но на поверхности их могут посчитать сорняками и удалить, или просто не заметить и растоптать. Сам Ницше был заботливым садовником незаметных явлений. Он старался развить особую историческую оптику и учил различать среди тысячи феноменов, составляющих пеструю ткань повседневности, такие, которые нуждаются в культивировании, ибо они – основа здорового будущего. Видимо, одним из таких феноменов и был сверхчеловек, появления которого так ожидал Ницше. Но то обличье, в котором он появился в ХХ веке, внушает ужас. Виноват ли в этом Ницше? Думается, только отчасти. Отличать семена от плевел должны последующие философы.

Истоки Европы.

Ясперс писал: «Только в единственном месте истории Ницше ощущает прочную экзистенциальную связь со своим предметом – это у него происходит с греками… Через всю его жизнь проходит изначальная идентификация собственных возможностей с возможностями греков» 1. Ницше был озабочен и возрождением немецкого духа, который казался ему близким греческому: «мы становимся с каждым днем все более и более греками, вначале, конечно, в понятиях и оценках…, но в надежде когда-нибудь сделаться греками также и телом! На этом я строю (и всегда строил) все мои надежды на немецкий дух!» 2

Первый корень Европы – греческая культура. К ее осмыслению Ницше обращался всю свою творческую жизнь. Другим корнем Европы Ницше считал иудео-христианскую религию. При сравнении религий он также как наиболее опасные характеризует те, где имеет место абсолютизация морали. Это свойственно иудаизму и наследуется христианством. Поэтому Ницше и не делает между ними принципиального различия, когда речь идет о морали. Однако он отмечает космополитизм христианства и веру в богоизбранность у евреев. И внутри христианства он различает христианство Иисуса и Павла: Иисус – реакция на еврейское общество, а Павел – это распространение еврейской религиозной морали по всему свету. Третий корень Европы – Рим. Римскую культуру Ницше трактовал как альтернативу христианству и прежде всего его абсолютной морали. Никто не может знать абсолютную истину: Что есть истина? – спрашивал Понтий Пилат. Поэтому Рим заботится о земном мире, а не о небесном. Четвертый корень Европы – это ее собственная языческая культура. Ницше тяготел к веселым язычникам, у него всегда была мечта о празднике и экстазе, его «господин» – смелое, сильное существо, которое тратит все, что завоевывает, участвуя в игре сил. Ницше любил Диониса, который в его изображении чем-то напоминает Фауста.

Ницше полагал, что сохранение пантеона греческих богов необычайно важно для Европы, именно он должен стать жизнеспособной альтернативой иудейству и христианству. Олимпийский мир Ницше расценивает как средство спасения воли к жизни. Имея в виду нигилизм европейцев он считал полезным для восстановления их здоровья возрождение античных мифов. Однако греки весьма пессимистично смотрели жизнь: не знающие жалости титанические силы природы, поглощают тела людей в небытие. Причина скептического отношения к жизни состояла в том, что греки видели смерть не так как мы (когда люди умирают в одиночестве), а кроме того их жизнь была наполнена трудами и заботами, вероятно, в большей степени, чем наша. Во всяком случае она была менее комфортабельной. Отсюда греки были вынуждены создавать героическое искусство, поддерживающее волю к жизни и одновременно влекущее на подвиги. Как же достигалось столь странное примирение жизни и смерти. Его давала красота: прекрасная смерть – это достойное завершение жизни.

В записках 1870 г. Ницше отмечал, что эллин не был ни пессимистом, ни оптимистом. Он знал об ужасной стороне бытия, но теодицея не была для греков проблемой, так их боги не отвечали за создание мира. Их мудрость проявлялась в том, что своих богов они понимали как «ананке». Греческие боги – это красивое покрывало бытия. Греки художники жизни, они создавали своих богов, чтобы жить, а не бежать от жизни. Если официально-теологический образ европейского бога Ницше оценивает негативно, то наоборот греческие боги расцениваются им в высшей степени положительно. Их боги оправдывали все человеческие качества. Им самим были присущи зависть, ревность и даже ненависть. Они не унижают животное в человеке. По сравнению с очеловечиванием богов, одухотворение человека, которым занималась Европа последние два тысячелетия, не представлялись Ницше прогрессом.

Ницше как историк мысли развивал достаточно необычный для своей эпохи проект, согласно которому «философские системы кажутся вполне истинными только их основателям; всем же позднейшим философам они, наоборот, представляются величайшей ошибкой» 3. Отсюда он предложил перенести на первый план личность философа, а на второй – его систему. Если традиционный подход оценивает философию с точки зрения ее истинности или ложности, а в основном как собрание заблуждений и предрассудков и в меньшей мере приближение к истине, то, по Ницше, тот, кто с любовью относится к великим людям, любит и созданные ими системы, ибо в них есть один не подлежащий сомнению пункт: они носят на себе печать личного настроения, личного колорита. Только у греков философы есть не случайное явление, – писал Ницше. Эти люди не были отвлеченными мудрецами, а стояли лицом к жизни: «чувство мыслителя в них не страдало от разлада между стремлением к свободе, красоте и величию жизни и стремлением к истине, заставляющей нас вопрошать себя: чего же вообще стоит жизнь?» 4

О пользе и вреде истории для жизни.

Не становятся ли уязвимыми народы, зашедшие слишком далеко по пути прогресса цивилизации? Рим был разрушен архаичными ордами варваров. Сегодня западной цивилизации угрожает Восток, который применил «партизанскую» стратегию, всегда приводившую в ужас профессиональных военных. Не означает ли это, что современное общество, основанное на демократии и просвещении, на гуманизме и защите прав человека, общество, сделавшее ставку на комфорт, неизбежно будет завоевано и разграблено менее цивилизованными жадными соседями? Теперь уже очевидно, что оно очень уязвимо, ибо любой террорист может не только нанести вред его обитателям, но посеять такую панику, которая сама по себе приведет к радикальной трансформации жизни. Что можно сделать для защиты современной цивилизации?

Ф. Ницше – подающий большие надежды молодой профессор классической филологии – неожиданно заявил, что избыток истории и, следовательно, цивилизации оборачивается несчастьем. Речь идет не просто о банальном переутомлении, хотя он указывал на то, что его критика является местью нудным и вредным для здоровья урокам истории. Основная идея, высказанная Ницше состоит в том, что сухая, объективированная онаученная история вредна; время образования породило огромное число молодых людей, которые все знают, но которых история ничему не учит. Какая же история может стать полезной? Если одна история определяется как «поучение без оживления», то другая – как необходимое условие жизни: «Лишь поскольку история служит жизни, постольку мы сами согласны ей служить; а между тем существует такой способ служения истории и такая оценка ее, которая ведет к вырождению жизни» 5. Иногда приходится пересматривать расхожее представление о прогрессивном и реакционном. На арене истории вдруг появляются сильные, архаичные личности, воскрешающие пройденную фазу истории. Ницше их называл «заклинателями прошлого». Они собирают широкую аудиторию и своими магнетическим взглядом и речью приводят ее в состояние аффекта, под влиянием которого люди способны к самопожертвованию и готовы поставить на карту все ранее достигнутое.

Историческое образование, которым так гордится европейская культура, на самом деле является злом – недугом, болезнью ее. Ницше аргументировал: история ослабляет личностное начало, она превращает историка в актера, перевоплощающегося в чужие роли; она затормаживает и даже разрушает необходимые для жизни инстинкты, ибо создает иллюзию рациональности и справедливости исторического процесса. Человек, чтобы действовать, нуждается в поддержке памяти, которая, есть не что иное как дух предков. Но история, если мы расцениваем ее как ужасную, может внушать страх, и тогда становится необходимым забвение. Основной вопрос антропологии истории состоит в том, обладает ли человек достаточной пластической силой, чтобы вынести груз истории. Существуют два крайних типа людей: одни буквально «истекают кровью» от самого незначительного переживания, вызванного легким страданием или чувством несправедливости; другие, напротив, обладают толстой кожей и их не задевают самые ужасные невзгоды и злые деяния. Первые даже в таких сравнительно мягких условиях жизни, как наши, чувствуют себя «униженными и оскорбленными», другие – при самых неблагоприятных условиях жизни достигают благополучия и спокойствия.

Причину этого Ницше усматривает в «корнях внутренней природы»: грубые необузданные натуры вообще не обладают историческим чувством: на то, что нельзя подчинить себе, не обращают внимания и забывают. Ницше формулирует закон: «все живое может стать здоровым, сильным и плодотворным только внутри известного горизонта; если же оно не способно ограничить себя известным горизонтом и в то же время слишком себялюбиво, чтобы проникнуть взором в пределы чужого, то оно истощается, медленно ослабевая, или порывисто идет к преждевременной гибели» 6.

Несмотря на ограниченность исторического образования, наличие ложных убеждений, приверженность устаревшим традициям, неисторические люди обладают отменным здоровьем и жизнерадостностью. И наоборот, тонкий образованный человек оказывается больным и падает вследствие беспокойства и неспособности освободиться от сети тонких, но прочных зависимостей.

Ницше выдвигает тезис о важности не только исторического, но и неисторического чувства, которое способствует правильному практическому выбору. «Мы должны считать, – предполагал Ницше, – способность чувствовать в известных пределах неисторически более важной и более первоначальной, поскольку она является фундаментом, на котором вообще только и может быть построено нечто правильное, здоровое и великое, нечто подлинно человеческое» 7. Вместе с тем, приверженность рассудительности заставляет Ницше признать, что только благодаря продумыванию, осмыслению инстинктивного чувства, благодаря способности обобщать, сравнивать, анализировать прошедшее, превращать его в историю, делает человека человеком. Благодаря истории человек цивилизуется, и деградирует вследствие её избытка.

Под неисторическим чувством Ницше понимает слепую страсть, порождающую часто несправедливое, но действительно великое деяние. Всякий деятель, ссылается Ницше на Гете, бессовестен, он забывает ради одной цели все остальное, во имя любви к одному, он несправедлив к остальным. Историческими людьми Ницше называет таких, для которых обращение к прошлому связано со стремлением к будущему. Они верят, что смысл существования будет раскрываться по мере исторического прогресса, они оглядываются назад только затем, чтобы понять настоящее и предвидеть будущее.

Ницше выделяет еще класс «надисторических» людей, которые считают мир как бы остановившимся. Новый опыт дает ничуть не больше, чем старый. Описывая их миросозерцание Ницше дает одну из первых формулировок своей гипотезы вечного возвращения: «В противоположность всем историческим точкам зрения на прошлое, все они с полным единодушием приходят к одному выводу: прошлое и настоящее – это одно и то же, именно нечто, при всем видимом разнообразии типически одинаковое и, как постоянное повторение непреходящих типов, представляющее собой неподвижный образ неизменной ценности и вечно одинакового значения» 8.

Надисторические люди – это, говоря современным языком, метаисторики. Метаисторический подход претендует на выход за пределы существующих исторических описаний, т.е. создание нового, более богатого языка, охватывающего все существующие подходы. Но при этом возникает множество вопросов. Охватывает ли такой «метаязык» исторические события и их описания, выполняет ли он функцию понимания, или остается всего лишь более совершенным синтаксическим средством? Претендует метаисторик на абсолютное знание и на звание «последнего историка», или согласен с тем, что никто не может знать то, чего не знают другие, и поэтому допускает, что по отношению к нему также возможна метаисторическая позиция?

В принципе возможны два пути реализации абсолютного или относительного «метаисторического» знания об истории. Во-первых, это создание чего-то подобного «машине времени», благодаря которой мы могли бы знать, как все было на самом деле, и таким образом поставить точку в спорах историков. Во-вторых, можно объявить о конце истории, т.е. допустить, что современность является осуществлением конечной цели истории, и что полное и точное знание о прошлом, будущем и настоящее принципиально открыто и доступно.

На самом деле, даже если бы каким-то чудом была создана машина времени, то это не решило бы проблем исторического познания, так как после описания того, как все было на самом деле, этим проблема понимания была бы по настоящему только поставлена. А вот глобализация мира по настоящему серьезна, ибо ее «метаисторическое» следствие состоит в том, что мир перестал таить в себе угрозу иного, как на цивилизационном, так и теоретическом уровнях. Если жизнь становится все более гомогенной, то и ее описания, несмотря на воображение, также не отличались бы качественно.

Нуждается ли жизнь в услугах истории? Ведь, схваченная в понятиях, она уже не есть жизнь. Если история как наука  – «диспозитив» власти, то не означает ли это, что она ни в каком виде, ни в каком количестве и качестве не является полезной для жизни? И все же Ницше убежден в пользе истории для жизни и считает перспективным искать ее подлинную форму. «История принадлежит живущему в трояком отношении: как существу деятельному и стремящемуся, как существу охраняющему и почитающему и, наконец, как существу страждущему и нуждающемуся в освобождении» 9.

Сильный и деятельный человек нуждается в образцах и примерах успешного достижения благородных и великих целей. Изучение монументальной истории, истории героев Ницше считает хорошим лекарством для оздоровления нации, погрязшей в мелких повседневных заботах. Но как наука такая монументальная история грешит множеством недостатков. Ницше характеризует ее как собрание «эффектов в себе», т.е. таких событий, которые празднуют. Эти события часто приукрашиваются и даже превращаются в фикции, ибо их цель вызвать воодушевление и стремление к подражанию.

От такого подхода страдает само прошлое, действительные причины и следствия которого оказываются в тени героев. Настоящее также испытывает бедствия от фанатов, которым не дают покоя монументы героев: «когда такого рода история западает в головы способных эгоистов и мечтательных злодеев, то в результате подвергаются разрушению царства, убиваются властители, возникают войны и революции, и число исторических «эффектов в себе», т.е. следствий без достаточных причин, снова увеличивается» 10.

Антропология истории.

Все возвращается, в том числе и разбитые кумиры. Люди неутомимо делают одно и то же и, пережив одну несчастную любовь, они тут же втягиваются в новую авантюру. Но все-таки ничто не проходит бесследно и к концу жизни человек становится сдержаннее. Проблема только в том, как передать жизненный опыт молодым. Мы облекаем его в форму научных доказательств, однако рассуждение беспомощно перед страстью. Молодой Ницше думал, что это благо. Но так ли это? Чего он добивался своими книгами? В них достаточно резко критикуется мораль, религия и наука. Эта критика необычна. Вместо доказательных аргументов, Ницше показывает духовные и телесные недостатки пишущих авторов – моралистов, священников и ученых. Это вызвано тем, что он хотел не просто избавить вышеперечисленные формы духовной деятельности от заблуждений, а вылечить порождающих их людей.

Ницше был одним из первых, кто обратил внимание на то, что болезнь и неразумность человека – это важнейшие антропологические качества. Интерес к телесным основаниям познающего субъекта, попытку выйти за рамки простой истории идей Ницше называл то «химией понятий и чувств», то «психологией», то «физиологией». Тело и эволюция его феноменологии привлекаются не только для объяснения истока понятий, но и для раскрытия «физиологических» последствий верности той или иной идее. Например, во второй части «Генеалогии морали» Ницше анализирует тела и души моралистов, раскрывает их гнилую душу, дурную оптику и акустику: тот, кто чурается жизни и женщин и посвящает себя исключительно философско-умозрительному исследованию трансцендентного мира идей, на самом деле оказывается своеобразным «вуяэристом», испытывающим к названным «плохим» объектам явно нездоровый интерес. Строго говоря, термины «психология» и тем более «физиология» употреблялись Ницше не в буквальном смысле, ибо он скептически относился к возможностям этих эмпирических наук. Но сказать, что он предложил программу феноменологии телесности, вероятно, было бы неосмотрительно. Используя современную терминологию проект Ницше можно назвать антропологией истории.

История рассматривается Ницше как процесс обуздания, одомашнивания, цивилизации людей, т.е. с антропологической точки зрения. Исходной точкой истории выступает человек как дикая беспорядочная сила: «даже во сне нам недоступно то, что прежние народы видели наяву» 11. Отсюда особенности первобытных религий, направленных на подавление жестоких инстинктов. Ницше писал о том, что культура – это лишь тонкая яблочная кожица поверх пылающего хаоса. Вместе с тем он готов оправдать как жестокость, так и страдания людей тем, что они являются условиями гуманности: «Ужасные энергии – то, что зовется злом, – суть циклопические архитекторы и пролагатели путей гуманности» 12. Действительно, Ницше оправдывал религиозные заблуждения и гуманистические иллюзии необходимостью как то обуздать дикого зверя, живущего внутри нас. Однако допущение о наличии звериного начала в человеке, вызвано практиками одомашнивания, приручения людей? Во-первых, животные не наделены от природы бессмысленной жестокостью и мы нередко приписываем им свои нереализованные желания. «Животное», как и «женщина» – это фантазм. Во-вторых, человек – это незавершенное, открытое существо и он не имеет даже тех инстинктов, которыми природа снабдила животное. Почти всему он должен научиться сам и завершить себя в культуре. Думается, Ницше понимал искусственный характер желаний и поэтому так много писал о «физиологии» и «психологии» аскетов, моралистов, священнослужителей, ученых и т.п.

Ницше ставит вопрос о пользе и вреде философии для жизни. Одни считают ее полезной, способствующей просвещению и гуманизации, а другие – вредной, отвлекающей от созидательных задач, способствующей сомнению в устоях общества. Для оправдания философии, полагал Ницше, нужно еще доказать, что она нужна народу. Но в отличие от тов. Жданова, который спрашивал: «С кем вы, господа интеллигенты?», Ницше проводил не партийно-классовый, а, так сказать, медицинский подход. Он предлагал доказать, зачем нужна философия здоровому народу и может ли она помочь вернуть больному утраченное здоровье. На первый взгляд кажется, что здоровому народу не нужна философия и например римляне прекрасно обходились без метафизики. В этой связи отечественный историк Гумилев озвучивал весьма распространенный среди практиков тезис о том, что философствование и вообще бумагомарательство является верным признаком деградации изначально пассионарного этноса. Ницше, напротив, полагал, что философия является продуктом здорового народа и только ему она по плечу: «Если философия и оказывала помощь, служила спасением и поддержкой, то исключительно для здоровых; состояние же больных философия только ухудшала» 13.

Но что такое философия, если она продукт здорового народа. Прежде всего возникает вопрос, какой народ считать здоровым: сильный, веселый, отважный, или рассудительный, практичный, осторожный и экономный? Но даже, если в этом отношении не будет достигнуто согласие, все равно отличие философии от нормального «здорового» миросозерцания весьма разительно. Философ – фигура маргинальная и опасная, если приобретает массовый характер. Ницше отмечал, что греки во время начали философствовать. Хотя философия была заимствована ими с востока, тем не менее, она оказалась ими правильно усвоена как искусство жизни, а не отвлеченная мудрость. Ошибка греков в том, что они не сумели во время остановиться. Так Ницше признавал Платона как художника, но испытывал недоверие к его философии 14. Более того, поздние философы расцениваются Ницше как декаденты греческого мира. «Начиная с Платона, философ находится в изгнании и конспирирует против отечества» 15. В своих последних работах Ницше считает платоновскую философию источником болезни Европы. Признаком здоровья древних Ницше считал то, что их моральная философия находилась по эту сторону границы счастья. Наша теория истины требует эксцесса – заглянуть по ту сторону бытия. Напротив, у древних философия относительна к жизни.

Если современная наука обременена слепой жадностью к знанию, то философия ориентирует на познание великого и тем самым возвышает человека над слепым желанием знать все. Критерием здоровья у греков, по Ницше, была умеренность: «Философ сохраняет хладнокровие и осмотрительность» 16 . Для греков в трагическую эпоху была характерна поверхностность из глубины. Это относится прежде всего к мужеству знать то, что лежало на поверхности. Нельзя оценивать древнегреческую философии с перспективы европейской культуры. Насмешки над мифологией характерные для современных ученых совершенно не оправданы так как именно благодаря ей греки сумели противостоять соблазну схоластики. Взгляд на себя на основе правильной меры познания является источником любого исследования. Для стремления к знанию у греков характерны «здоровье» и «такт».

Говоря о современности и сравнивая ее с греческой культурой, Ницше отмечал отсутствие стиля. В наше время «философия является скорее ученым монологом человека, прогуливающегося в одиночестве, случайной добычей отдельного лица, глубокой домашней тайной или безвредной болтовней академических старцев и детей» 17. Поскольку сегодня никто не отваживается жить как философ, с той мужественной простой, которая отличала древних, то философия не имеет общественной поддержки, и не удивительно, что нередко слышны крики о ее изгнании. Что бы приспособиться и выжить философия становится на службу тираническому государству. Отсюда современное философствование имеет политическую и полицейскую подкладку и ограничивается показной ученостью. Современность Ницше характеризует как новое варварство. Рецептом спасения и возрождения философии является следующее высказывание: «Развей у себя культуру и ты узнаешь, чего требует и на что способна философия» 18.

Телеология истории.

По мнению Ясперса, история не связывает человека с истоками, народом, почвой, традицией: «Мы не происходим из какого-либо начала. Наше историческое сознание вместе с нашей историей представляет собой явление во времени, свободно парящее без какой-либо доступной знанию почвы и исходной точки» 19. Вместе с тем в горизонте истории человек обретает широкую перспективу, необходимую для строительства будущего. По Ясперсу, человеческая история имеет общие цель и смысл.

Генеалогия противопоставлена Ницше историзму, недостаток которого состоит в допущении непрерывности исторического прогресса. Историзм – это ни что иное как форма позитивизма, осуществляющего селекцию и интерпретацию прошлого через призму настоящего. Подтверждением этому является музеефикация прошлого, когда обломки неизвестного и даже чуждого нам прошлого помещаются под стеклянные витрины с надписями, вставляющими их в нашу картину мира. Наши предки оказываются нашими предшественниками, все что они открыли, изобрели и создали – это некие прообразы светлого будущего. Судя по Фрезеру, шаманы и прорицатели были первыми учеными, а творцы мифов, как и мы, были озабочены тем, чтобы репрезентировать объективную реальность. Точно также в истории философии Гегеля, Гераклит оказался отцом диалектики, а у Хайдеггера – родоначальником вопроса о бытии. На самом деле было бы большим преувеличением считать, что наши предки были озабочены только тем, чтобы создать мир, обеспечивающий нам комфортное существование. И еще меньше они представляли характер тех знаний и ценностей, которые характерны для нашего времени. Более того, они вряд ли бы приняли нашу цивилизацию комфорта за свой рай.

Ясперс настороженно относится к идее генеалогических раскопок с целью отыскать нечто забытое. Прошлое содержит не только светлое, но и ужасное. И если уж «славное прошлое» мало способствует очеловечиванию человека, то очевидно, что реконструкция зла, которого немало накопилось в истории, может способствовать только бестиализации людей. Ясперс указал на противоречивость Ницше в оценке как индивидуального, так и коллективного начал культуры. С одной стороны, он говорит о необходимости «созидания гения», «свободного ума» и выглядит сторонником автономности и индивидуальности человека. История делается гениальными индивидами и их подготовка, собственно, и составляет главную задачу и смысл культуры. С другой стороны, он указывал, что нет ничего вреднее для хорошего понимания культуры, чем считаться с гением и ни с чем более.

Ясперс старается как то «гармонизировать» эти оценки, полагая, что Ницше их как-то уравновешивал. Он рисует не лишенную жестокости диалектику игры индивидуального и коллективного начал истории: вспышке произвола противостоит общая вера, индивидуализму – единодушие, а гениальности – «всеобщая глупость». Ницше всю жизнь метался между индивидуализмом и коммунитаризмом: чувство солидарности ввергает общество в спячку и застой, произвол отдельных личностей в хаос. Его линию поведения можно выразить так: гении – это исключение и опасность, но их исключительность должна проявляться и в том, что они берут под защиту правило.

Ясперс понимает историю, с одной стороны, как нечто вечное, вневременное, образцовое (такова история великих людей, жизнь которых изображена как образец для подражания), а с другой стороны, как нечто протекающее во времени. Вместе с историей меняется и историческое сознание. То, что должно уцелеть при всех катаклизмах – это человек и его самоосмысление, т.е. философия. Эта мысль определяет оценку исторического мышления Ницше. Его специфику Ясперс характеризует как постановку вопроса об экзистенции. К ее сущностным характеристикам относится историчность. Без истории человек не был бы человеком. Именно она представляет собой процесс самопроявления его сущности. Человек нуждается в истории, ибо там черпает примеры того, как люди оставались людьми в условиях неизмеримо более суровых нежели те, в которых живем мы.

Экзистенциальный настой определил протест Ницше против историков-клерков, которые понимают историю как собрание установленных и не подлежащих изменению фактов. На самом деле история как знание постоянно меняется вместе с изменением истории как действительно происходящего. Прошлое не умирает, а вечно повторяется и трансформируется с позиций настоящего. Поэтому никто не может знать, как все было и как должно быть на самом деле. История – это форма жизни, в которой, в том числе и в сфере интерпретации прошлого, развертывается свободная игра сил. Она не является чистой наукой, но точно также она не сводится исключительно к истории действий, так как поступок обычно мотивирован не только прагматически, но и символически.

Метод современных историков Ницше расценивает, с одной стороны, как образ мысли, раболепствующей перед фактами, а с другой как глумление победителей над побежденными. Современные историки, надевшие очки прогресса, являются оптимистами, не обращающими внимания на то, как часто груба и бессмысленна история. Он также считал предрассудком идею линейной исторической необходимости и часто описывал историю в «сослагательном наклонении». Именно такой подход позволяет давать оценку тем или иным событиям и поставить вопрос о цене тех или иных решений.

Ясперс полагал, что главным для философии истории является осознание границ истории и ее понимания. Мы не можем знать смысла истории как целого, однако должны постоянно ставить этот вопрос, чтобы преодолеть скоропалительную критику и собственное пессимистическое восприятие современности, на которое опирается критика истории от Ницше до Шпенглера. Неисторическое в истории – это то, что возвращается, периодическая каузальность. Историчность выступает как нечто своеобразное и неповторимое, как то, что не подлежит оценке и измерению масштабом общего. Историческое как уникальное разрушается в реальном времени, но навечно сохраняется в исторической памяти.

История существует потому, что человек незавершен и открыт для изменений, он познает вечное в процессе самопроектирования. Отсюда постоянное изменение истории, которое не может завершиться. Если мы ставим вопрос о смысле истории, значит мы обращаемся к поиску вечного, вневременного, но мы не можем ни одно из событий прошлого или настоящего считать таковым, ибо мы не являемся божествами, вершащим суд. Конец истории может наступить в результате природных, военных или техногенных катаклизмов, но как таковая история не может закончиться. Границы истории: во-первых, ее окружает космос, природа, сущее вообще; во-вторых, в истории имеет место гибель и смерть; в-третьих, история становится идеей целого, если мы ищем ее смысл.

В чем сходство и отличие Ясперса и Ницше в понимании истории? Общее в том, что оба видят в истории не только безнадежно устаревшее, но и нечто образцовое, достойное повторения. Ницше преодолел телеологическую установку и его историческое сознание изменилось. Прежде всего это выражается в тезисе о вечном возвращении, которое означает понимание истории, как собрания образцов для подражания. Ницше протестовал против музеефикации, но сохранил вечное, как судьбу, как долю человека (рождение и смерть), которая внеисторична. Историчны способы ее признания и исполнения. Все люди смертны, но каждый умирает по своему. Главное, чего не воспринял Ясперс у Ницше – это генеалогия истории и археология исторической науки. Он видел своеобразие исторического сознания Ницше в разорванности единого поля, горизонта восприятия истории. Перспективизм Ницше в восприятии истории проявляется в том, что он оценивает прошлое из той точки действительности, которая является современностью. А поскольку современность все время меняется, постольку оценки прошлого тоже непрерывно трансформируются. При внимательном рассмотрении текстов Ницше характеристики, даваемые им тем или иным человеческим деяниям оказываются весьма противоречивыми. Но то, от чего приходит в отчаяние строгий ученый, озабоченный тем, чтобы описать прошлое, как оно было, а на самом деле унифицирующий неповторимое прошлое навязыванием ему «смысла», оказывается по своему важным. Если мы спрашиваем «о пользе и вреде истории для жизни», то прежде всего имеем в виду как воспитательное значение исторической реконструкции, так и последствия, которыми для нас обернулись поступки предков. Цена прошлого все врем меняется. История – это не только наука о безвозвратно ушедшем прошлом. На самом деле мы постоянно сталкиваемся с тем, что используем достижения прошлого. В зависимости от тех последствий, к которым приводит то или иное использование открытий, изобретений, свершений наши предков, можно говорить о ценности их для жизни. При этом многие культурные достижения оказываются весьма амбивалентными. Собственно, история у Ницше не ограничивается описанием и реконструкцией конкретных исторических событий. Он действительно озабочен осмыслением таких больших исторических свершений как миф, язык, религия, наука, философия, искусство, государство, мораль и т.п. Точно также его заботит роль великих людей, точнее последствия результатов их деятельности. Все гениальное, с одной стороны, что-то открывает, а с другой, что-то закрывает.

Хорошим примером является анализ последствий «христианской моральной гипотезы». Обычно полагают, что Ницше был атеистом и опровергал религию как форму обмана. Однако, если внимательно читать не только обличение касты жрецов и апостола Павла, то можно найти места, где отмечается положительная роль христианства в одомашнивании и цивилизации людей. Поскольку человек произошел от животного, внутри его живет дикий зверь, для укрощения которого и создавалась религия. Ницше критикует не саму религию. В конце концов, по большому счету все наши интеллектуальные продукты – это заблуждения. Мы должны спрашивать не об их истинности или ложности, а только о полезности. Таким образом, речь идет об оценке нашего восприятия прошлого. Например, религия была полезна раньше, но теперь, когда дикий зверь, живущий внутри нас, укрощен, она приводит к деградации людей. Конечно, есть непоследовательность в том, что, релятивизируя оценки истории, Ницше сам судит безапелляционно. Он должен был писать о том вреде, которое ему лично нанесло христианское воспитание как дома, так и в школе. Но нельзя отрицать, что и сегодня, кроме одомашненных мальчиков и девочек из интеллигентных семей, еще существуют личности с сильно выраженным звериным началом.

Деструкция и деконструкция.

История, по мнению Хайдеггера, незаметно превратилась в науку, удовлетворяющую позитивистским стандартам объективности. Но наши «факты» с точи зрения древних это не просто крайне сухие, выбранные по неясным для них критериям события, но и такие их интерпретации, которые совершенно неинтересны. Хайдеггер назвал свой метод, направленный на исправление осовременивающей истории, деструкцией, для которой образец философствования находится не в будущем, а в прошлом. Он определил деструкцию, как «удостоверение происхождения» и «выдачу свидетельства о рождении» и противопоставил ее традиционному историзму, суть которого он увидел в «дурной релятивизации» онтологических установок 20. Именно историзм приводит к нигилизму. Здесь Хайдеггер, кажется, совпадает с Ницше в вопросе о соотношении генеалогии и истории. Конечно, деструкция вызывает коннотации с разрушением, однако Хайдеггер считает, что отрицательная сторона деструкции направлена на современное и является побочной. Главная ее задача – сохранение традиции путем очищения от паразитических наслоений и, тем самым, очерчивание ее подлинных границ. Процедура деструкции, на которой и базируется его историко-философская методология, состоит не в описании тех побед и достижений, которые были этапами «большого пути» к «метафизике представления», а наоборот, в восстановлении изначального понимания философии и реконструкции причин, которые привели к уклонению от образца.

Отсюда сложное отношение Хайдеггера к Ницше. Их «внутреннее сродство», проявляется в критике науки и трансцендентальной метафизики. Возможно, столь же скептично, как и Ницше, Хайдеггер относился, если не к религии, то к теологии. Однако протест Хайдеггера не выходил за рамки, так сказать, «семейного спора». Критично относясь к возможностям спекулятивного мышления, он искал иные формы контакта с бытием. Ницше, наоборот, ни за что не согласился бы слушать только голос бытия. Для него центром сил оставался человек, вступающий в игру с другими силами. Быть медиумом Бога или бытия – это значит потерять себя, не быть господином над самим собой. Водораздел между антропологией и онтологией определяет отношение Хайдеггера к Ницше. Хайдеггера отличает экзистенциальная серьезность в поиске пути к бытию. Наоборот Ницше иронически относился ко всем своим «главным идеям» и оставался «перспективистом» в оценке и самого себя, и своих сочинений. Даже если они нравились ему самому, он не советовал следовать его путями. Как стать «сверхчеловеком» – это каждый должен решить сам.

У Хайдеггера общение с бытием имеет, так сказать, интимный характер, оно протекает в молчании, тишине. Тропинкой к бытию является язык. Надо ему дать волю. Мы вообще слишком много думаем, т.е. придумываем, вкладываем в слова все новый смысл, а это не нужно. Пусть говорит сам язык, он «умнее» нас и не надо нагружать его своими переживаниями и идеями. Мы подчиняем язык мысли, а он подчинен бытию. Если спросить, на каком основании мы должны доверять языку, а не мысли, то вероятно, Хайдеггер ответил бы: язык завязан на интерсубьективный опыт бытия в мире, а мысль является продуктом отрешенных от жизни философов.

Деррида назвал свой метод деконструкцией, которая направлена на выявление разнообразных следов «допредикативного» и «дофеноменального», а также остатков старых дискурсов, даже тех, которые подвергались критике и объявлялись «снятыми». Так Деррида говорит о намерении «распознать в хайдеггеровском тексте признаки принадлежности к метафизике и к тому, что он называет онто-теология» 21. Это связано с тем, что все мы вынуждены заимствовать в экономическом и стратегическом плане синтаксические и лексические ресурсы языка метафизики, даже если пытаемся подвергнуть ее деструкции. Деррида говорит о своем стремлении прочитывать философемы как своеобразные симптомы чего-то такого, что не могло присутствовать в истории философии, и что нигде не присутствует. Но речь идет при этом не столько о тайне отсутствующего, сколько о постановке под вопрос самого понятия присутствия как смысла бытия у Хайдеггера.

В чем можно упрекнуть как Ницше, так и Хайдеггера, так это в некритическом восприятии винкельмановской античности, т.е. в явной идеализации Древней Греции, выступающей эталоном оценки настоящего. Конечно, эти мыслители пытались противостоять современным рецепциям прошлого. Ницше с этой целью предлагал генеалогический метод, а Хайдеггер деструкцию, в основе которой также лежала своеобразно им понятая генеалогия. Но влияние феноменологии оказалось достаточно сильным. Автор «Бытия и времени» отправился в прошлое за поисками смысла ибо не смог отказаться от привычной телеологии истории. Такая ориентация на смысл бытия была преодолена Ницше. Его история – это не утрата и не исполнение «смысла». Время истории не имеет ничего общего с временем сознания, где достигается синтез прошлого, настоящего и будущего и где история напоминает замечательную мелодию, соединяющую набор звуков в прекрасное звучащее целое. У Ницше история – это становление, где нет никакого заданного наперед порядка, цели и смысла, где все слагается из сингулярных «вдруг», которые приходят как случайности, но, свершившись, становятся необходимостью. Этого Хайдеггер, пожалуй, никогда не принимал. При всех своих «поворотах» он хранил верность бытию.

Генеалогия отчуждения.

Необычность как теории отчуждения, так и генеалогического подхода состоит в том, что они исследуют не гуманизацию, а дегуманизацию общества. Этот «поворот» в понимании «прогресса» не всегда замечают. Обычно источник нечеловеческого видят в животной природе. Классическая постановка проблематики антропогенеза ставилась как вопрос об очеловечивании, о гуманизации звериной природы. По Марксу же, получается, что в родовом периоде своей истории человек был более человечен, нежели теперь. Вообще говоря, такой поворот относительно «природного» начала был осуществлен еще Руссо, по мнению которого цивилизация не способствует улучшению нравов.

Ницше пытался спасти современного, с одной стороны, изнеженного, утонченного, цивилизованного, а с другой, жестокого и практичного, человека, безжалостно разрушающего природу и эксплуатирующего труд других людей. В качестве лекарства он видел возврат архаичных практик, способных вернуть человека из мира условностей в жестокий, но справедливый мир, где имеет место беспрепятственная игра сил. Маркс видел ситуацию по другому. Возвращение родовой сущности человека он видел в построении нового общества, в котором первобытный коммунитаризм соединится с преимуществами научно технической революции.

Отношение Ницше как к природе, так и к истории нуждается в прояснении. Дело в том, что его оценки кажутся взаимоисключающими. С одной стороны, он расценивает природу как источник жестоких инстинктов, на укрощение которых направлена машина цивилизации. С другой стороны, цивилизационный процесс ведет к деградации человеческой природы. Антиномическая манера выражения мыслей во многом продиктована структурой дискурса, в котором описание цивилизации возможно через противопоставление его варварству, где история реконструируется как игра этих противоположных сил. Попытка отказаться от этих понятий приводит к размытым схемам и смутным неясным выводам. Отказ от общепонятного языка на самом деле означает поражение того, кто восстал против него, ибо он не найдет сторонников. Остается в одно время говорить так, а в другое – иначе. Такая манера письма предполагает умного читателя.

Попробуем разобраться, на что хотел указать Ницше. Что касается природных инстинктов, то, конечно, их беспрепятственное проявление кажется невозможным в цивилизованном обществе. Однако, у человека не так уж и много инстинктов. Например, много говорится о ничем не ограниченной сексуальности человека. Но на самом деле, если разобраться, так называемая «сексуальная озабоченность» – это не естественное, а искусственно стимулируемое желание.

Что есть в человеке природного – это, вообще говоря, не простой вопрос. Если потребности проходят через сознание, т.е. становятся мотивами, то нельзя их считать вполне естественными. Даже кажущиеся наиболее дикими акты каннибализма, обусловлены верой в то, то съеденный враг передает свое мужество победителям. Кроме того, поджаренный и съеденный он уже не представляет собой угрозы, ибо приготовление пищи на огне – это и есть включение природы в культуру.

Но все-таки несомненно, что и цивилизация должна иметь некий прочный фундамент. Он является одновременно истоком и основанием культуры. Исток человеческого в природе. Чтобы из природного возник цивилизованный человек он должен был укротить сам себя, а для этого придумать нечто такое, чего нет и быть не может в природе. Он возвысился над самим собой благодаря фантазиям, заблуждениям. Не сразу становится ясным почему, описывая становление человека, Ницше переходит к теме сновидений. Но, вдумаемся, разве не во сне мы так сказать покидаем самих себя, освобождаемся от давления злобы дня, от своей природной и социальной зависимости. Во сне душа как бы покидает тело и становится свободной. Это и есть предпосылка цивилизационного процесса: человек оказывается способным к фантазии к отрыву от реальности. Но фантазия – это заблуждение, поэтому оно лежит в истоке не только мифа и религии, но также философии и науки. Так, по Ницше, благодаря иллюзии, удается перехитрить животную природу и приступить к созиданию самого себя. Первые поэты и рапсоды, а не философы и законодатели, были, по Ницше, основоположниками культуры.

Археология знания

Генеалогия связана с раскопками истлевших останков прошлого, которые сохранились не под музейными витринами, а в душах и сердцах людей, в их физиологии. Знание исследуется как род заблуждения, сначала полезных для сохранения рода, а потом опасных, ибо они используются слабыми для укрощения сильных. Спонтанным и случайным является само рождение нашего интеллекта. У знания нет никакого назначения, выходящего за пределы человеческой жизни. Интеллект, возникший у слабых, смертных и глубоко несчастных людей как средство самосохранения, раздувает свое значение до бесконечности. Высокомерие, связанное со способностью познавать, есть самообман. Интеллект происходит из притворства и лживости, как средство самосохранения слабых особей, ибо сильные не нуждаются в обмане.

Можно спросить: что лучше честность или обман? Конечно, все дружно скажут: не надо лгать. Но именно Одиссей – этот хитроумный лжец, обманувший самого себя, избежавший участи остаться в истории в виде бюста убитого героя, вернувшийся живым в родную Итаку, стал образцом для греков. Почему же мы слабые, коварные и хитрые, мним себя крупными и честными животными? Лучше нам не задавать этот вопрос. И не потому, что человек не похож на прозрачный стеклянный сосуд. Ницше писал: «Горе роковому любопытству, которое через щель ухитрилось бы поглядеть на то, что за пределами комнаты сознания, и узнало бы, что человек в равнодушии и безразличии своего незнания покоится на безжалостном и ненасытном, на жадности и убийстве, – как бы лежа на спине тигра отдается своим сновидениям» 22 .

Стремление к истине Нише связывал с подписанием «общественного договора», согласно которому признаются в качестве истинных общеобязательные положения. Так происхождение истины связывается не открытием непотаенного, а с социальными и дисциплинарными практиками суда и признания. Отсюда истина определяется Ницше как возможность лгать согласно принятым условностям 23. То, что действительно отличает человека от животного, так это способность изобретать понятия и создать на их основе особый упорядоченный, иерархизированный мир идей, который, скорее всего, повторяет существующую социальную иерархию. «В этой игре в кости-понятия «истиной» называется употреблять каждую кость так, как ей определено, правильно считать ее очки, образовывать правильные рубрики и никогда не выходить за пределы кастового порядка и последовательности рангов» 24.

Генеалогия не ограничивается раскрытием социальной природы знания. Да, для поддержки социального порядка приходится его онтологизировать и объявлять критерием не социальный, а природный порядок. Но, кроме «аполлонического» стремления к порядку, человеку присуще творческое стремление к поиску новых путей. Он не желает жить в тюрьме понятий и находит пути свободы в мифе и искусстве.

Относительно генеалогии возникает вопрос: если все есть только заблуждение, то почему все-таки возникают такие интеллектуальные формы, которые выходят за рамки национальных мифов? «Интеллект, – писал Ницше, – этот мастер притворства, до тех пор свободен и уволен от своей рабской службы, пока он может обманывать, не причиняя вреда» 25. Идет ли речь о том, что творчество допустимо, пока не угрожает социальному порядку, или о том, что познание как форма обмана признается, если не наносит вреда, а наоборот, способствует процветанию человека? Скорее всего, Ницше ставит критерием истины удовольствие от познания. Счастье самого творца – вот что прежде всего обеспечивает новая теория. Таким образом, диссертации следует оценивать по цвету лица диссертантов. Серые лица – явный признак того, что предлагаемая теория не способствует процветанию жизни. Серо и скучно то, что изобретено нуждой. Наоборот, прекрасно то, что является проявлением свободной игры сил. «В то время как человек, руководимый понятиями и абстракциями, благодаря им лишь отбивается от несчастья; в то время как он ищет хоть какой-нибудь свободы от боли, – человек интуиции, стоя в центре культуры, пожинает уже со своих интуиций, кроме защиты от зла, постоянно струящийся свет, радость, утешение» 26.

Не менее пессимистична и одновременно жизнеутверждающа генеалогия морали, которая противостоит расхожей истории нравственности, придуманной английскими моралистами. Она не является простой реакцией на линейное описание генезиса морали из пользы, предложенное Паулем Рее. Следуя Шопенгауэру, который в противоположность Канту видел исток собственности не в правовом акте, а в захвате и владении, Ницше считает, что все желаемые вещи заданы борьбой и похищением. Таким образом генеалогия, это не восстановление эволюции от неразвитых форм морали и знания к более развитым, а прежде всего открытие истока знания в заблуждении, а морали в неморальном. Ницше необычный релятивист. Кроме поиска «анабазиса», т.е. иного основания, лежащего вне сферы обосновываемого, его также интересует момент качественного превращения заблуждения в знание, неморального в морального. При этом, Ницше, пожалуй, не удовлетворялся, как Фуко, институциональным подходом, согласно которому властные институции санкционирую заблуждения в качестве норм, имеющих всеобщее значение. Эта критико-идеологическая позиция, напрасно приписывается Ницше, несправедливо названного «философом подозрения». На самом деле его интересует по человечески позитивное значение мифа, религии, философии и научного знания.

Фуко писал: «Генеалогия не ограничивается историей, а исходит из оригинальных событий и отрицания монотонной финальности. Она ищет события там, где их меньше всего ожидают и где нет никакой истории – в чувствах, люби, совести, институтах. Она раскрывает их происхождение не в круговых линиях развития, но путем восстановления различных сцен, в которых события играют различную роль» 27. Генеалогия интересуется точками возникновения серий. Она ищет не цель, а исток и этим отличается от современной метаистории в духе Ясперса. Она терпеливо роется в самом разнообразном материале и не осуществляет предварительной научной селекции, когда историк химии занимается только такими открытиями, которые имеют отношение к его науке, а историк морали кропотливо собирает в истории насилий и войн акты великодушия и сострадания. Биоэтика указывает на солидарность и самопожертвование в мире животных. В противоположность попыткам подсунуть в историческое основание некий «смысл» и даже «цель», внушительное здание генеалогии опирается на прочный фундамент маленьких незаметных истин.

Генеалогия в противоположность герменевтике ищет не «смысл», а исток Ursprung. Это слово употребляется в двух значениях. Во-первых, оно близко понятию «возникновение», «зарождение» (Entstehen, Herkunft, Abkunft, Ceburt). Например, долг возникает как следствие чувства вины, знания – заблуждения.

Во-вторых, более точно «исток» определяется через противопоставление отклонению. В «Человеческом» он противопоставляется Wundеrsprung, обману, который ищет и санкционирует метафизика в качестве смысла. Изобретение морали и разума было не потребностью, а заблуждением. Тезис о том, что наука возникает в процессе борьбы за существование, вырос в удушливой атмосфере экономии. Наоборот, по Ницше, первые мыслители были типичными «растратчиками», их мудрость проистекает не из бедности, а из изобилия и является формой воли к власти.

Фуко подчеркивает, что сначала Ницше пользуется понятием Herkunft для характеристики моральных предрассудков, затем он выявляет Ursprung, т.е. исследует их происхождение. В «Человеческом, слишком человеческом» речь шла о предистории наказания, морали, речи, познания. Вопрос о происхождении самого различия добра и зла ставится в «К генеалогии морали». Там складывается различие происхождения и истока. Вопрос об истоке поднимает значение сингулярности события рождения. Именно поэтому генеалогия оказывается ближе истории, интересующейся тем, как было на самом деле» а не метафизике, навязывающей телеологию. Позади событий зарождения нет никакой вневременной «сущности». Истина – это не продукт научного метода, а компромисс достигнутый учеными.

Дальнейшее развитие морали и знания уже не связано с теми неморальными и нерациональными страстями и событиями, которые были их истоком. Это похоже на вытеснение травматической сцены в психоанализе. Историзм не считается с этим отказом от истока, ибо ставит туда в уменьшенном виде современную идею.

Антропология и Генеалогия.

Традиции самопознания Сократа и Платона Ницше противопоставлял «психологию» и даже «физиологию» культуры. Множество афоризмов Ницше указывают на то, что человек смотрит на вещи сквозь призму собственных потребностей и познает не мир, а себя самого. Однако антропоморфизация оборачивается у Ницше чем-то странным. Множество эпитетов раскрывают человека как «патетическое», «неполноценное», «больное» животное. Человек – это «обезьяна Бога»: то «плачущее», то «смеющееся», то «счастливое», то» несчастное» животное. Более интригующе выглядит определение человека как «интерпретирующего существа». Он «инстинктивно» вкладывает смысл в вещи, события, тексты; из всего делает знаки, везде ищет значение, и это относится прежде всего к ценностям и целям. Способный не только познавать, но и действовать, он не ограничивается конструированием образа мира, а преобразует его для своих нужд, изменяя при этом самого себя. Человек – само себя создающее существо, творящее не только «вторую природу», но также третью, четвертую и т.д. Становясь все более искусственным, он при этом должен оставаться природным существом.

Достижение баланса природы и цивилизации является важнейшим условием самосохранения и выживания человека. В традиционной культуре он формируется в качестве экземпляра рода. Человек – это «социальное животное», ибо интерпретация собственного положения в бытии определяется взглядом другого. Ницше раскрывает общественный характер человеческой души, содержание которой вложено в человека обществом. Конечно, социальность человека – это не то, что интересует Ницше. Предмет его внимания, может быть назван «физиологией» или антропологией культуры. При этом речь идет о сильных, твердых характерах, о верности, честности, справедливости, о добре и зле, о государственном инстинкте и солидарности людей.

Сегодня воспитание человека понимается как процесс познания самого себя, как управление «страстями души» на основе разума. Вместе с тем, один из родоначальников этой программы – Спиноза понимал, что разум бессилен перед аффектами, и Ницше подхватывает его учение, согласно которому управление человеком осуществляется как игра аффектов. Поведение людей определяется не понятиями, а борьбой, где одна сила ограничивает другую силу. Отсюда развитие культуры он описывает не в терминах производства идей, а как волю к власти. В поздних сочинениях Ницше кроме душевного пафоса и страстей учитывает изменение страстишек, мелких чувств, он говорит об изменении слуха и оптики, о деформации телесных органов. Необходимо всерьез учесть те органические изменения человечества, которые обычно проходят по ведомству медицины. Современное понимание болезни дает нам возможность пересмотреть сложившееся разделение труда. Медицина уже не считает болезнь следствием только патогенных процессов на уровне органов. Современный человек болеет не так как древний, страдавший в основном от ран. Наши болезни – следствие дурного образа жизни, а он – продукт способа мыслить. Таким образом, подлинная критика нашей культуры написана языком тела. Мысль идет своей дорогой и все дальше уходит от жизни или, точнее, порождает свою действительность. Но расплата приходит откуда не ждали. За абстрактную мысль приходится расплачиваться телом.

В «Человеческом, слишком человеческом» Ницше указывает на необходимость преодоления «вечного человека», который будучи неизменным открывает новые идеи. На самом деле с ним происходят постоянные изменения и они затрагивают не только ум, но и тело и душу. Речь идет о маленьких незаметных изменениях, которые важнее великих истин, на поверку оказывающихся великими заблуждениями. Прогресс культуры Ницше связывает с определенными психологическими характеристиками. Главным капиталом культуры являются люди, способные как переживать, так и действовать, люди, чувствующие ответственность перед прошлым и настоящим. Человек духа-интеллектуал в описаниях Ницше напоминает жителя Поднебесной, это надутый, самодовольный мандарин, которому вовсе не чуждо «человеческое». Изображая из себя аскета, отрекаясь от пива и пирогов, он непрерывно о них думает. Философа узнают по тому, что он чурается трех блистательных и громких вещей, славы, царей и женщин, – чем отнюдь не сказано, что последние не приходят к нему. Ницше разоблачает «целомудрие» философов. Оно проявляется как страсть к производству идей. Воздержание от жизни оказывается всего лишь условием траты себя на поприще духа.

Размышляя об аскетическом идеале, Ницше различает, с одной стороны, его высокопарное выражение: манифестацию бедности, смирения, целомудрия, любви к истине отказ от чувственных удовольствий и других радостей существования, а с другой стороны, его реальное «физиологическое» протекание. Аскетизм, таким образом, становится у него не отречением от существования, а способом протекания индивидуальной экзистенции. У существа, заботящегося обо всех, о справедливости, благе и истине, парадоксальная физиология. Тайну ее Ницше приоткрывает на примере Шопенгауэра, который ненавидел женщин, и Гегеля, который ужасно боялся смерти.

Вместо интерпретации, оценки и критики аскетического идеала, Ницше предпринимает физиологическое исследование аскетов. Он изучает телесность «представителей серьезности» и перед ним открывается, как некогда перед изобретателем микроскопа, захватывающая картина борьбы за существование, в рамках которой аскетизм и воздержание становятся формами выживания. Аскетический идеал разоблачается как выражение воли к власти, как попытка господствовать над самой жизнью: позеленевший и злобный взгляд устремляется здесь на самое физиологическое процветание, в особенности на то, что его выражает, – красоту и радость; между тем как удовольствие ощущается и ищется в неудавшемся, чахлом, в боли, в злополучии, в безобразном, в самодовольном ущербе, в обезличивании, самобичевании, самопожертвовании. «Торжество при последнем издыхании» – так характеризует Ницше результат реализации аскетической этики. Такая «физиологическая» критика аскетизма, как жизни, направленной против жизни, эффективнее поисков теоретических аргументов, тем более, что они бессильны. Аскетизм является физиологически бессмысленным.

Эта тема была продолжена в психоанализе. Инстинктивные желания подлежат запрету, но они не исчезают, а вытесняются в бессознательное и затем трансформируются форме разного рода фобий и фантазмов. Как и Ницше Фрейд обвинял культуру в излишне суровом отношении культуры к телесным проявлениям жизни. Он стремился помочь своим пациентам тем, что выявлял травматическую сцену, суть которой составляет конфликт природы и культурных ценностей. По мере окультуривания человек уже не может признать факт кажущейся ему неморальной сцены и вытесняет ее из сознания. Однако защита от ее разрушительного воздействия осуществляется на бессознательном уровне, формой которой и является фантазм.

На самом деле фантазм не является проникновением природного в культурное, неким чужеродным, архаическим следом или занозой в душе цивилизованного человека. Он является культурной конструкцией, в которой все и символическое и воображаемое являются искусственными. Попытки Лакана, пытавшегося несмотря на критику натурализма фрейдовского психоанализа, сохранить различие символического, реального и воображаемого не кажутся последовательными. Вместе с тем они более четко раскрывают механизм формирования фантазмов, которые раскрываются как результаты «пристежки» символического к воображаемому. Лакан описал реализацию семиотической (символической) структуры в форме желания и таким образом раскрыл энергетическую составляющую культуры, которая отсутствовала в семиотической интерпретации 28.

Генеалогия ставит и решает вопрос о происхождения: откуда возникло нечто новое, если раньше его не было. У самого Ницше, как и везде, в постановке этого вопроса обнаруживается двойственность: с одной стороны, он обостряет проблему, говоря, что традиционные историцисты подставляют в прошлое уменьшенную копию настоящего и рассматривают историю как ее развитие от простого к сложному. Такая модель оказывается не просто схематичной, но и опасной, ибо игнорирует другого. С другой стороны, Ницше нейтрализует свой вызов историкам тем, что заявляет о вечном возвращении. История, начавшаяся вместе с человеком, оказывается вечным повторением того же самого. Напрашивается вопрос: а что, собственно, повторяется? Хотя каждый видит, что жизнь это вечное возвращение и повторение, столь же очевидно, что ничего нельзя возвратить.

По Ницше, исток, начало истории цивилизации, культуры, морали, науки – это нечто дикое, неразумное и неморальное. Генеалогия пытается показать, как природное начало было обмануто, преобразовано, как в борьбе с ним укреплялось и развивалось «человеческое». Анализ культуры как совокупности диспозитивов, полезных для обмана, нейтрализации природных инстинктов важнейшее достижение генеалогии. В то время как прежде культура расценивалась с точки зрения истинности, Ницше раскрывает ее как иллюзию, значимость которой состоит в «усыплении» диких природных инстинктов. Он указывает на границы культуры и приводит в пример греков, которые сумели вовремя остановиться. Их религия очеловечивала богов, но не обожествляла человека, т.е. не оскопляла его плоти, а наоборот превращала тело в произведение искусства, делая его тем самым организованным и управляемым.

Раскрыв искусственный характер исторического, которое началось с обмана, Ницше должен был бы старательно описать, как, в какой форме вернулось то, что было изгнано мифом и религией, как чувственность, снова вернулась в культуру. Картина исторического становления человека оказалась на деле более сложной, чем она рисовалась вначале. Генеалогия указывает на негативное основание культуры. Главный вопрос историка, осознавшего, что начало – это нечто иное, даже противоположное дальнейшему становлению, состоит в том, чтобы показать, как позитивное возникло из негативного. Вершина эволюции – человек, как поздний ребенок, является не самым совершенным, если не сказать дегенеративным ее продуктом. Слабость инстинктов – это биологический факт. Началом истории не было дикое кровожадное животное. Скорее всего, правы те, кто считает, что причиной запуска цивилизации является нужда, нехватка инстинктов. Из этого допущения вытекают принципы генеалогии, которая требует вывести позитивное из негативного, цивилизованное из нецивилизованного.

За спорами о том, возникла культура как дополнение слабой системы инстинктов, или, наоборот, для покорения дикого животного начала, нельзя забывать, что по настоящему актуальной генеалогия становится тогда, когда от метафизики начала, она переходит к изучению культивации новой чувственности. Она осуществляется не только возвышенными произведениями искусства, но и разного рода бестиализирующими зрелищами, что оборачивается стимуляцией не только эстетизма, но и все более чудных и даже извращенных желаний.

Когда аналитик культуры сталкивается с фактом нечеловеческого в современном цивилизованном мире, он склонен видеть его причину в существовании дикого зверя, живущего внутри нас. Сам Ницше временами забывает о своем открытии и то осуждает, то призывает спасти его от излишнего давления морали. Эта непоследовательность обусловлена влиянием дарвиновской теория эволюции, в которой явно преувеличивалась роль природного начала. На самом деле человек в доцивилизованном состоянии (если такое было) – это слабое, неполноценное животное. «Зверь, живущий внутри нас», – это скорее всего продукт цивилизации. Именно на изучение устройства механизмов его порождения и должны быть направлены усилия историков культуры.