Хайдеггер и японская философия

• §1. Взаимонаправленные векторы
• М. Хайдеггер и Ультима Туле (Гипотеза)
• Теоретические основания. Бытие и мгновение
• Понятие Ничто. Религиозное измерение Хайдеггера
• §2. Дальневосточная традиция об уме, ничто и вещах
• §3. Нисида Китаро (1870-1945)
• §4. Ниситани Кэйдзи

§1. Взаимонаправленные векторы

Взаимоотношение М. Хайдеггера и японской философии во многом определялось спецификой исторического момента, в который происходило формирование основных идей и концепций японской мысли. В целом, восточные воздействия на Хайдеггера носили скорее случайный, нежели систематический характер, так что несмотря на отдельные примеры заинтересованности немецкого мыслителя восточными интеллектуальными традициями, он прежде всего оставался западным философом и работал в западной парадигме. Черты сходства, которые порой отмечаются, между Хайдеггеровскими построениями и восточной мыслью объясняются не генетической связью и не сознательным заимствованием, но скорее некоторой общностью вопрошания, устремленного в глубину или в самую суть бытия, в те его основания, где утрачивается способность речи и действует лишь непосредственное переживание реальности.

В философском и в интеллектуальном мире Европы накануне Второй мировой войны престиж М. Хайдеггера был невероятно высок, так что его можно было бы назвать, пусть и с некоторым преувеличением, глашатаем германского духа. Его укоренненость в классической традиции европейского философствования и, одновременно, в гуще народной жизни, приверженность традиционным ценностям создавали тот тип мыслителя, который был востребован обществом той поры, по крайней мере специфическом обществом Германии, и, как оказалось позднее, так же и Японии.

В период между двумя мировыми войнами, Япония представляла собой весьма любопытную картину как социальной, так и с идеологической точек зрения. Реставрация абсолютной монархии периода Мэйдзи привела не к консервации традиционных институтов, но наоборот, содействовала становлению нового японского общества, проникновению в него элементов западной культуры и цивилизации. В начале двадцатого века Япония за несколько лет из отсталой феодальной страны превратилась в индустриальное государство, и на долгое время перехватила у Китая статус самой культурной и цивилизованной страны в Азии. Тысячи студентов со всех частей Восточной Азии обучались в Японии, причем не столько предметам технологического профиля, сколько гуманитарным, прежде всего Западной философии и экономике. Воздействие «японских студентов» на все стороны процесса модернизации Восточной Азии трудно переоценить — благодаря им получили широкое распространение, прежде всего в Китае, труды К. Маркса, Ф. Гегеля, И Канта, И. Фихте, труды по европейской логике, политэкономии и всем возможным отраслям знания.

Основной идеологической проблемой японского общества в указанный период было то, что вестернизация, сколь бы глубокой она не казалась, оставалась в Японии товаром для внешнего употребления — она не сколько не затронула глубинных основ национальной японской жизни, которая и в середине двадцатого века оставалась столь же консервативной, как и тремя столетиями раньше. В конечном счете Западная мысль сыграла в жизни японского общества роль гораздо меньшую, чем можно [184] было бы ожидать, имея в виду столь обширное знакомство японских интеллектуальных кругов с новейшими достижениями западного интеллекта. Японские общественные институты и японское сознание вообще оказались гораздо более устойчивыми к Западным воздействиям, нежели китайские, каковые подверглись очевидно более сильной трансформации и пережили ее более болезненно, чем в Японии.

Мощь стихии народной жизни, не поддающейся наносным веяниям и сохраняющей в неизменном виде правду жизни и цельность бытия, могла быть, скорее всего, той побудительной силой, которая подогревала интерес М. Хайдеггера к японской мысли и, шире, к культуре. Вместе с тем, это как раз та область исследования, которая не охватывается ни одним предметным полем, и для изучения которой не существует ни методологии ни позитивного научного инструментария. В нее можно только вчувствоваться, понять и осознать ее изнутри, ощутить на дофеноменальном или внефеноменальном уровне. Имея это в виду, мы поймем, что сопоставление Хайдеггера с тем или иным китайским или японским философом или религиозным деятелем может носить только иллюстративный характер: скорее всего сходство Хайдеггера и японцев определяется близким отношением к бытию, понимаемом не как статическая определенность трансцендентной истинной реальности, но как непрерывный процесс развертывания бытия, имеющий место во времени и в человеке.

Аналогичен этому и японский взгляд на мир, предполагающий мужественное ощущение конечности или предельности бытия человека, и тем самым придающий непреходящую ценность мгновенным ощущениям жизни, в которых только и сказывается вечность и время. Определяя Dasein человека как время или временную категорию, М. Хайдеггер оказывается на позиции делающей его скорее единомышленником японского наставника дзен именно благодаря непреходящему, интимно пережитому ощущению конечности бытия как индивидуального существования, за которой находится вечность. Экстатическое переживание времени тем самым окажется для Хайдеггера тем же самым, что и для буддиста переживание пробуждения. Ошибочно было бы полагать, что немецкий мыслитель имел в виду именно эти соображения, когда говорил о трудах Д. Судзуки, что он «хотел сказать то, о чем говорит этот японец». Хайдеггером двигал скорее обычный интерес, а похвала Д. Судзуки объясняется просто: немецкие переводы его работ делались с учетом хайдеггеровской терминологии, так что естественно, Хайдеггер усмотрел у Судзуки известное сходство со своими построениями.

По нашему мнению, речь может идти не о конкретных чертах сходства или прямых заимствованиях Хайдеггером восточных идей, но о некотором сокровенном единстве мировосприятия, которое сближало Хайдеггера и его азиатских последователей и сделало возможным последующий межкультурный или межфилософский диалог. Как и всякий диалог такого рода он оказался, однако, вполне бесполезен и не очень продуктивен. Свидетельством этому стала судьба философского наследия Хайдеггера в Японии, где оно, не-смотря на попытки популяризации, осталось уделом группы киотосских профессоров, помнящих еще самого Хайдеггера.

М. Хайдеггер и Ультима Туле (Гипотеза)

Интерес японцев к Хайдеггеру имел, вероятно, еще одно основание, не связанное напрямую с философией. В период установления нацистского режима в Германии вновь набрала силу и превратилась в часть официальной идеологии геополитическая идея арийской прародины. Родившись в [185] Австрии на заре двадцатого века, эта идея перекочевала затем в Германию, где стала одним из оснований геополитики профессора К. Гаусгоффера одно время президента Германской Академии Наук и одного из основателей общества Ультима Туле. Эта идея смыкалась с одним из векторов развития новейшего европейского эзотеризма, как он выражен в книге Сент-Ив д’Альвейдра «Миссия Индии в Европе» и трудах последующих масонов и розенкрейцеров. Данная концепция предполагала наличие в пустынях Центральной Азии, в районе, расположенном на стыке Китая, Тибета и Монголии некоей изначальной прародины арийской расы. Германские экспедиции отправлялись в эти места в поисках утраченной родины, которую также стремилась покорить и Япония в период гражданских войн в Китае. Будучи «азиатскими арийцами» японцы оказались таким образом единственными носителями арийского духа помимо германцев, что давало им специфический статус в рейхе. Помимо прочего, духовное и предполагаемое историческое родство японцев и немцев вызвало необходимость построения своего рода духовного моста между двумя народами, и мысль Хайдеггера могла быть одним из участков этого моста. Данное соображение носит скорее гипотетический характер, однако вполне может претендовать на объяснение того интереса, который испытывали к немецкому мыслителю именно японцы.

Теоретические основания. Бытие и мгновение

Говоря о внимании японских мыслителей к философии Хайдеггера, необходимо отметить причины их интереса.

Можно установить типологическое сходство хайдеггеровской постановки вопроса о смысле Бытия и буддийской рефлексии относительно истинно-сущей реальности. И в одном, и в другом опыте мысли проявляет себя интенция к преодолению понимания сознания как субъектно-объектной дихотомии, приводящая к тезису об изначальном единстве Бытия во множестве проявлений. При этом единство бытия понимается не в статическом, но динамическом аспекте, как его постоянное во времени развертывание. Представление о бытии и о невозможности его определения традиционными категориями представляла для Хайдеггера такую же проблему, как и для дальневосточных мыслителей. Специфика построений немецкого мыслителя заключалась в том, что он не мог, подобно своим японским и китайским единомышленникам, объявить Бытие невербализуемым и следовательно доступным только в опыте созерцания. Для дальневосточной традиции вообще не существовало понятия расщепленности бытия, которая так остро переживается европейской традицией в виде понимания «трагического основания субъективности». Принципиальная для Хайдеггера проблема выраженности Бытия и последующая необходимость конструирования экзистенции не представляли проблемы для дальневосточной мысли, ибо языковые отношения всегда воспринимались ею как второстепенные, пригодные лишь для указания на истину, но не для выражения ее. Истина бытия являет или кажет себя через время, будучи неразрывно укоренена в нем. Действительность языкового факта способна приоткрыть бытие, сделать ощутимым его присутствие здесь и сейчас, но все же это не есть само по себе бытие или сама по себе реальность.

Это фундаментальное положение Хайдеггера находится в определенной корреляции с идеей о неизменности вещей, высказанной китайским буддистом Сэн-чжао еще в 4-м веке. Согласно этому буддийскому мыслителю, кстати весьма популярному в Японии, настоящее, прошлое и будущее заключают в себе совокупность пребывающих в них вещей, каждая из которых реализует полноту своей [186] природы в модусе мгновенности. Единственная преемственность, которая может существовать между вещами — это преемственность субъективная, дающая возможность восприятия существования как континуальности, но одновременно являющаяся главным препятствием на пути постижения истинной природы сущего. Бытие, раскрывающее себя в непрерывном движении вещей есть бытие субъективности, скрывающее пустоту или ничто истинного существования.

Понятие Ничто. Религиозное измерение Хайдеггера

Хайдеггер, как и мыслители буддийской школы, дзэн понимал человеческое существование как бездну, пропасть, на дне которой ничего нет. Это влечет за собой представление об особой ценности мгновения: раскрытие истины Бытия может произойти лишь спонтанно, когда понимаешь, что капли дождя и ты сам есть в сущности одно и тоже. Другое дело, что Хайдеггеровское понимание времени содержательно — всякий момент наполнен содержанием, так что вещь в этом смысле темпоральна. Буддийское понимание в некотором смысле шире: вещь и временна (преходяща) и темпоральна (т.е. конкретность ее бытия определена моментом ее существования). Вне этого момента нет ничего, что фундировало бы вещь в существовании или в сущем — ее истинная реальность внепредметна, умозрительна и в конечном счете тоже субъективна. Истинное бытие или реальность дальневосточной мысли есть тоже своего рода экзистенция в том смысле, что она существует в виде идеала лишь до той поры, пока действует стремящийся к ней ум. Пределом этого стремления является Великий Предел, скрывающий за собой пустоту. Отличие от экзистенциализма однако в том, что буддийское Ничто не есть начало трагическое (каким только и могло оно быть для европейского мыслителя), но наоборот, полное благих свойств, доступных лишь на высокой ступени совершенствования. В этом и есть один из корней онтологического оптимизма восточной мысли.

Известно, что тема Ничто (Das Nichts) особо занимала Хайдеггера в период его творчества после так называемого «поворота». В лекции «Что такое метафизика?» «выдвинутость в Ничто» является основной характеристикой человеческого существования. Эта тема, созвучная теме «пустоты» в буддизме, также могла заинтересовать представителей японской интеллектуальной элиты.

К встрече с восточно-азиатской мыслью стремился сам Хайдеггер, подозревая, что возможно там он найдет другой способ мышления, не подверженный терминологической перегруженности и трансцендирующему логизму западной философии и позволяющий перейти от «философии» к мысли. Особую значимость это намерение Хайдеггера обрело при выяснении принципиального для него вопроса об определимости бытия как бытия сущего и его отношения к Ничто.

В своем эссе «Из диалога о языке. Между японцем и спрашивающим». он говорит от имени японца: «для нас пустота — высшее имя для того, чтобы вы скорее назвали словом «бытие». В этом высказывании Хайдеггер скорее сам выступает от имени японца, экстраполируя свою мысль на японскую. Для слова «бытие» японец употребил бы слово «наличие», имея в виду прежде всего то, что «пустота» есть лишь один из модусов понимания бытия, причем способ экстремальный, который снимается в буддийской мысли понятием «срединности». Вещи не есть и не не есть. Они существуют вне крайних точек зрения, «чудесным образом», так что всякое [187] сказывание лишь крадет их реальность и бытийственность. Если для Хайдеггера слово «бытие» недостаточно, то для гипотетического японца оно просто несущественно или несущностно, ибо пытаясь определить все вещи в их высшей реальности, не определяет ничего. Равным образом несущественно и «здесь бытие» — как еще один заменитель, призванный выразить невыразимое—мгновенную полноту бытия как целостный мир, разворачивающийся в одном мгновении мысли. Отождествление Ничто с пустотой, пусть и помимо воли самого Хайдеггера, привносило в концепцию Ничто творческий или даже креационистский элемент: буддизм полагает, что совокупность универсума развертывается из пустоты, которая есть потенция воспринимаемого чувственно и умопостигаемого бытия. Такой же онтологический статус приобретает и Хайдеггеровское Ничто, предстающее не только как основание экзистенции, но и исток мира феноменального бытия.

Немаловажно также, что мысль Хайдеггера не имела явной теистической направленности, хотя, как указывает сам Хайдеггер, и явной атеистической «Письмо о гуманизме». Эта черта его мысли могла также привлекать японских интеллектуалов, воспитанных в буддийском и конфуцианском духе, не подразумевавшем и не принимавшем креационистскую теистическую модель миропонимания. Учение о творении мира из ничего было чуждо азиатской интеллектуальной традиции, которая прежде всего не могла принять мысль о том, что когда-то ничего не было. Идея постоянно разворачивающегося дао с необходимостью подразумевает вечность мироздания и его субстанциальную реальность. Очевидно, что Хайдеггер с идеей Ничто был наиболее созвучен духу как буддийской, так и конфуцианской культуры.

Рецепция хайдеггеровской мысли, а также мыслителей, традиционно относимых к экзистенциализму (Ясперс, Сартр, позже Камю) происходила через посредство Киотоской школы философии, основанной учеником Хайдеггера Нисидой Китаро в 30-е годы. Произведения же немецкого философа стали переводиться еще раньше — в 20-х годах. В течение короткого времени вышло несколько переводов трудов Хайдеггера — он явно был признан в Японии носителем арийского или шире, европейского духа. С самого начала хайдеггеровских штудий в Японии наметилась тенденция к сочетанию —-идей европейских мыслителей с буддийскими. Японских мыслителей, кроме вышеуказанных тем Бытия и Ничто интересовала также тема «экзистенции» как нового способа понимания человеческого бытия. Понятие «экзистенции» перетолковывалось в буддийском духе как «истинное бытие» (гэндзицу сонцзай8 или, сокращенно, дзиссон). Другими словами, вполне в азиатском духе, Хайдеггер был перетолкован в ключе, понятном японцам, так чтобы они могли считать его своим.

Подобная манера интерпретационного перевода привносила в мысль Хайдеггера не свойственную ей коннотацию — экзистенция неожиданно получила религиозное измерение в традиционно буддийском духе: как раскрытие бытия, позволяющее познать его и реализовать идеал спасения. Философия Хайдеггера стала таким образом еще одним вариантом буддизма, теперь уже не только без анатмавады, но уже и без Будды.

Однако, прежде чем перейти к изложению концепций основных представителей Киотоской школы необходимо рассмотреть предпосылки в самой дальневосточной мысли, позволившие воспринять и переработать «фундаментальную онтологию» Хайдеггера.

[188]

§2. Дальневосточная традиция об уме, ничто и вещах

Характерным для китайского буддизма, получившего распространение в Японии, был онтологизм, присущий дальневосточной мысли еще до знакомства ее с этим индийским учением. Это позволило выступить на первый план тем элементам, которые, изначально присутствуя в оригинальной буддийской традиции, не получили в ней значительного развития. В первую очередь это относится к построениям «позитивной онтологии», доказательствам существования истинной реальности (tathata), развернутых в рамках китайского буддизма. В связи с этим буддийская терминология получила специфическое измерение, ибо должна была теперь описывать не мир преходящих рождений и смертей, но мир непреходящей истинной реальности, каждый элемент которой содержит все остальные, пребывая вместе с совокупностью элементов восприятия в уме созерцающего. В первую очередь изменение значения касается термина «сознание». Речь, тем не менее, не идет о том, что в китайском буддизме появились какие-либо новые тенденции по сравнению с индийским — они сохранились, однако смысл их изменился, зачастую радикальным образом.

Для китайского буддизма наиболее характерным было заявление, сделанное патриархом направления Хуаянь Цзун-ми о том, что учение Будды об «отсутствии Я», больше не является абсолютным утверждением, а представляет собой лишь так называемое «искусное средство». В действительности же, говоря об «отсутствии Я», по мнению Цзун-ми, Будда имел в виду отсутствие эмпирической личности, «внешнего человека», подчеркивая, в то же время, существование абсолютной, свободной от различений, дуальности и любой дихотомии истинной реальности  — общего онтологического основания, подлежащего всему феноменальному.

Три основных учения китайского буддизма: Тяньтай, Хуаянь и чань происходят из концепции «чудесного наличия», не имевшей в индийском буддизме первоначально особого значения. Речь идет о том, что утверждение о «пустотности» феноменов недостаточно — необходимо иметь в виду их безусловное существование в качестве индивидуализованных проявлений бескачественного «чудесного наличия», общего для всех явлений и вещей. «Чудесное наличие» — корень и основание всех вещей предстает наиболее подходящим буддийским аналогом Ничто. Таким образом понятие «пустоты» предстает в новой форме—истинная реальность пуста для наблюдения, находящегося на эмпирическом уровне: вещи не имеют собственной природы в смысле отсутствия конкретной сущности для каждой из них, но в плане принадлежности абсолютной реальности все они существуют особым «чудесным» или «срединным» образом. Вместе с тем, на уровне обыденного опыта условное существование вещей может быть признано как результат своего рода «интеллектуального договора». Человек может воспринимать вещи в качестве реальных, хотя и не абсолютных в той мере, в какой он пребывает на уровне наличного бытия. Такова доктрина школы Тяньтай.

Доктрина школы Хуаянь (Аватамсака-сутра) строилась на понимании истинной природы вещей как «постоянной, благой, реальной и чистой». Истинная природа соотносится с другой концепцией, распространившейся на Дальнем Востоке — Вместилище Так Приходящего, источнике равным образом благого и неблагого в [189] наличном бытии, но все же чистом по своей природе. Из этого вытекает и теория «несубстанциальности зла», неприсущего изначальной реальности или истоку сущего. Изначальная реальность определяется китайским буддизмом как «истинная природа»—бескачественная субстанция, обретающая конкретное бытие в индивидуализации и временности конкретной вещи. Эта чистая потенция бытия являющая себя в повседневности, которая таким образом приобретает статус указания на вечность.

В метафизическом отношении истинная природа в Хуаянь была отождествлена с «принципом», выступающим в качестве основы феноменального и не существующим иначе как развертываясь в вещи.

В Хуаянь определяются четыре формы взаимодействия «вещей и принципов».

1. Принцип содержится в вещи и являет свое существование благодаря ей.
   
2. Вещь существует через принцип, который есть ее основа. Собственной природы вещь не имеет.
   
3. Между вещью и принципом нет онтологического противоречия. Оба целиком содержатся друг в друге.
   
4. Вещь пребывает в принципе, принцип пребывает в вещи, следовательно, в любой вещи пребывают и все остальные вещи. Значит, между вещами нет преград и в отношении истины бытия они равны.
   

Важнейшим для онтологии Хуаянь является принцип,состоящий в том, что истинная реальность существует только через вещи, производимые ею под внешним воздействием или под влиянием различных обстоятельств. При этом истинная реальность не изменяет своих свойств, оставаясь « постоянной, блаженной, реальной и чистой» в сердцевине «наличного бытия». Полное определение истинной реальности у Фа- цзана (одного из патриархов Хуаянь) звучит следующим образом: «Истинная реальность сохраняет неизменность и следует внешним воздействиям; она следует внешним воздействиям, но сохраняет неизменность». Эта неопределимая истинная реальность постоянно ускользает и пребывает за границами вербального или дискурсивного определения, выступая аналогом Хайдеггеровской «сущности метафизики».

Таким образом, представляется очевидным, что китайские буддийские направления кладут в основу своего дискурса представления об истинной реальности, как основе наличного бытия, тем самым постулируя его действительность и ценность. Иными словами, оценка мира наличного бытия для китайского буддизма изменяет свою полярность — если в индийском буддизме он полагался источником и плодом заблуждения и неведения, то китайский буддизм, не отказываясь от этой оценки, вместе с тем подчеркивает его позитивность и неизбежность, как плода развертывания единого первоначала — «принципа», выступающего в данной коннотации синонимом традиционного «дао» в качестве всемирного первоначала.

Следовательно, наличное бытие, феноменальный универсум в китайском буддизме получил то оправдание, на которое не мог бы рассчитывать в рамках традиционного индийского буддизма. В этой связи абсолютно логичным выглядит утверждение Цзун-ми о существовании истинного Я — это и есть та истинная реальность, пребывающая в каждом и обеспечивающая действительность сущестовования космоса и человека, как созерцающего субъекта, в чьем переживании и сказывается бытие и сущее.

Буддизм — прежде всего религиозное учение, делающее основной упор на психологические аспекты личности. В самом общем виде буддийское учение предполагает, что все явления окружающей действительности и сама человеческая личность [190] продуцируются психическими процессами. В буддизме невозможно говорить об «объективной онтологии». Как предполагает Махаяна, истинного бытия не существует помимо и вне психики, и таким образом «истинное Я» субъекта оказывается тождественным истинной реальности вообще. Естественным в этой связи стал фундаментальный буддийский тезис о необходимости ликвидации субъектно-объектных отношений (оппозиции Я-Другой) поскольку, с точки зрения истинной реальности, субстанциальных различий между эмпирическими личностями не существует: истинная реальность, как она есть, тождественна самой себе, свободна от дискретности. Она одна на всех и в своем сотериологическом измерении тождественна с Космическим Буддой — Вайрочаной. Познание истинной реальности совпадает с решением сотериологической задачи Махаяны — обретением состояния Будды.

Подобный «панпсихизм» определяет то, что одним из наиболее часто встречающихся в терминологическом аппарате буддизма понятий является «сознание». Выбор данного эквивалента отражает ограниченность наших языковых и понятийных возможностей, поскольку семантическое поле нашего «сознания» не совсем соответствует тому, что имеется в виду в буддийской доктрине. То, что называется сознанием в применении к китайской школе созерцания — чань-буддизму соответствует обыденному пониманию слова «сознание» еще менее.

Буддийская теория личности выделяет два вида сознания: сознание-восприятие и сознание в общем виде. Традиционно насчитывается 6 видов сознания — восприятия, соответствующих 6 органам чувств — пять традиционных и синтезирующий орган (manovijnana). Седьмой формой сознания является (klistamanovijnana), сознание длительности, интеллектуальное восприятие, обеспечивающее некоторую самотождественность эмпирической личности. Шестое и седьмое сознания приблизительно соответствуют sensus interior и отчасти уму (в отношении возможности и способности к самопознанию). Все семь видов сознания принимают участие в формировании ложной эмпирической личности, которой свойственна уверенность в собственном существовании, и, следовательно, дискретный взгляд на мир, способный к ментальному конструированию и различению (vikalpa).

Восьмое в традиционной классификации — специфически буддийская категория «сознание-сокровищница» (alayavijnana) содержит в себе в виде «семян» (bija) — то есть латентно, все элементы психофизической жизни, зародыши феноменов, которые в процессе своей актуализации содержат все доступные восприятию явления психической и физической жизни. «Сознание-сокровищница» предстает как основание эмпирической личности, ибо вызывает приверженность к себе со стороны седьмого сознания — клиштамановиджняны, принимающей восьмое сознание за свою субстанциальную основу.

Все восемь указанных форм сознания имеют в качестве своего родового обозначения термин «vijnana» — «разделяющее знание» и на русский язык наиболее адекватно переводящийся выражением «сознание восприятие» в значении «формы сознания, отвечающей за взаимодействие с феноменальным миром». Строго говоря, употребление термина «сознание» в применении к буддийской традиции должно быть ограничено именно указанной коннотацией. В китайском языке это ограничение было осознано весьма рано и проявилось в терминологии: санскритское «vijnana» стало переводиться словом «ши», означающим, «познание-различение». Общий термин [191] для обозначения сознания во всей совокупности его проявлений и природы получил наименование «citta». В китайском языке ему был поставлен в соответствие термин «синь», изначально означающий думающий орган «сердце». В китайском буддизме, особенно к рубежу второго тысячелетия н. э. стали реализовываться присущие традиционному китайскому мировоззрению и, отчасти, буддизму Махаяны, онтологические представления, требовавшие, одновременно с признанием существования мира объектов, утверждения подлежащей феноменальному миру истинной реальности. Подобная теория была создана рядом школ китайского буддизма на основе синтеза традиционных индийских концепций «пустотности», «недвойственности нирваны и сансары» и «вместилища Так Приходящего», с изначально китайским представлением о первоначале мира — «Дао». Общий смысл этих построений сводится к признанию сущностного тождества благого и неблагого модусов существования — нирваны и сансары, их равную соотнесенность с абсолютом или универсумом — «вместилищем Так Приходящего», тождественного истинной реальности и природе Будды. «Вместилище Так Приходящего» одновременно представляет собой «незамутненное основание» сознания-сокровищницы и всех остальных видов сознания, зависящих в своем функционировании от последнего. Это основание обладает «постоянством, блаженством, реальностью и чистотой» (nitya, sukha, atma, subha). Таким образом, сознание — citta приобрело онтологический статус и стало рассматриваться как форма проявления истинного бытия (tathata, буквально «таковость»), приобретя, пусть и своеобразным путем, черты «ума» (нус) античной философии.

В буддийской теории продуцирующая функция ума является его сущностным свойством, но непосредственно в действие ее приводит «безначальный ветер неведения». В некотором смысле «неведение» даже предшествует уму так как эмпирический человек есть именно следствие неведения. Прекращение «ветра неведения» равносильно прекращению развертывания феноменального мира иллюзий из изначально благого ума. Вместе с тем, сама продуцирующая функция ума единоприродна ему, как вместилищу истинной реальности, и в этом качестве предоставляет возможность реализации истинного бытия ума.

«Ветер неведения» заставляет ум «мыслить», то есть различать феномены, утверждаться в собственном существовании и противопоставлять себя окружающему. Это глубинная причина субъектно-объектного отношения и фундаментального неведения о своей истинной природе. Следовательно, в мышлении — причина страдания живых существ. Путь к преодолению болезненного разделения — уничтожение различающей мысли, прекращение ее. Прекращение при этом следует понимать в смысле «неприверженности», «непребывания», предполагающих наличие способности к различению, но одновременно и непризнание за результатами познавательной деятельности статуса абсолютно, онтологически значимых.

Таковы особенности дальневосточного буддизма, его трактовки основных тем буддийского учения и такова была форма понимания основ бытия интеллектуальной элиты в Японии, где буддизм занимал гораздо более прочные позиции нежели в Китае.

Исходя из выше сказанного, можно понять какие темы философии Хайдеггера были удостоены наибольшего внимания. Это темы Бытия, Ничто и существования. При этом темы Бытия и существования у японских философов оказались более [192] второстепенными нежели тема Ничто. Это объясняется тем, что Ничто Хайдеггера, понимаемое им скорее как характеристика человеческого существования, условие возможности мыслить всю совокупность сущего, а следовательно метафизики было истолковано в буддийском духе как «пустота» (шунья). Именно Ничто как «пустота» была главной категорией японской философии существования. Здесь, однако, следует заметить, что зачастую японские мыслители не делали различий между интерпретацией Ничто у Хайдеггера и у Сартра, что в ряде случаев не позволяет точно сказать на сколько сильно было влияние именно Хайдеггера на того или иного мыслителя . Тем не менее, если говорить о Киотоской школе философии, то здесь влияние хайдеггеровской мысли можно считать решающим.

§3. Нисида Китаро (1870-1945)

Нисида Китаро является основателем Киотоской школы и крупным знатоком европейской философской традиции.

Главная тема Нисида — критика указанной традиции и противопоставление ей особенностей «восточного мышления», разрешающего, по его мнению, противоречия европейской философии.

В центре рассуждения Нисидо стоит идея небытия, инициированная традицией буддизма и хайдеггеровским философствованием. Поскольку главной задачей Нисидо была критика западной традиции, то сам он подает «небытие» в значении «абсолютной пустоты» буддийской мысли. Идея «небытия» выводится Нисидо в процессе попыток разрешения противоречия «общего» и «индивидуального» и выяснения условий возможности свободы. Здесь уместно вспомнить, что Хайдеггер в лекции «Что такое метафизика?», хорошо известной в Японии, говорит о Ничто как об условии свободы. «Без исходной открытости Ничто нет никакой самости и никакой свободы».

Пытаясь прояснить причины противоречий европейской мысли, Нисида выдвигает тезис, что в центре европейской мысли всегда стояло «бытие», мыслимое как «процесс», что так же перекликается с мыслью Хайдеггера о позитивной направленности новоевропейской мысли, породившей науку. Бытие, понимаемое как процесс, не допускает свободу «индивидуального» так как предполагает всеобщую причинную связанность. Данный ход рассуждений, несомненно, напоминает буддийскую концепцию всеобщей взаимосвязанности и взаимообусловленности сущего. Принятие данных условий как исходных не позволяет с точки зрения Нисида объяснить природу «индивидуального», в том числе свободу личности в обществе.

Стремясь тематезировать и обосновать свободу, Нисида утверждает, что универсально-общее должно быть таким, чтобы и «существовать», определяя своим общим характером «индивидуальные» и их связь друг с другом, и в то же время «не существовать как определенное нечто, детерминирующее «индивидуальные» и губящее их самостоятельность. Такое универсальное общее возможно только как общее, имеющее характеристику «абсолютного небытия», обеспечивающего в своей беспредметности самостоятельность и свободу «индивидуальных», а своим общим характером — их связь. Содержательно оно раскрывается у японского философа как «конкретное общее», определяющееся самим собой. Оно есть самоопределение сознания, субъекта, духа и, таким образом, — самосознания. Самосознание рассматривается [193] им как «интуиция», как «созерцание себя в себе самом». Описывая самосознание, Нисида пользуется такими выражениями буддийской мысли, как «созерцание без созерцающего» и «определение без определяющего», тем самым утверждая и подчеркивая несубстанциальность «абсолютного небытия».

В качестве альтернативы познающему субъекту европейской философии японский мыслитель предлагает действующего субъекта, живущего и реализующего себя в самом мире как часть его. Данное положение отсылает к хайдеггеровской характеристике бытия Dasein, «который есть всегда мы сами», как «бытия-в-мире», раскрывающего себя в системе модальностей существования, являющихся формой отношения к сущему. Таким образом, Dasein, будучи сущим из сущего, тем не менее оказывается особым его родом, вступающим в активные отношения со всяким другим сущим и разворачивающим свое бытие как «заботу». Концепция действующего субъекта, по мысли Нисида, должна изменить старую установку, разворачивающуся внутри субъектно-объектной оппозиции. Он противопоставляет классической концепции новоевропейской мысли, которую называет «диалектикой процесса», концепцию «диалектики места», являющуюся диалетикой «абсолютного небытия». В данной диалектике происходит, по его мнению, отждествление противоположных сторон, они доходят «до конца», до своей полной реализации, то есть до той степени, где они в равной мере переходят друг в друга и в равной мере определяют друг друга. Это возможно благодаря «абсолютному отрицанию», исключающему, по его словам, «преемственность» и все прочее, что связано с представлением о развитии и процессе. «Ничто», «небытие» оказывается той «средой», где все происходит, и само происходящее есть череда смены событий, никак между собой не связанных. Данная концепция дает возможность рассматривать свободу человека как происходящую от самостоятельности внутренней воли личности, в равной степени определяющей среду и определяемой ею. Эта идея определенно связана не только с практической идеей существования Хайдеггера, но и с идеей истинного «Я», разработанной в дальневосточном буддизме.

Из подобных построений Нисида выводит особенности духовной культуры стран Востока. Он полагает, что идея «небытия» является характеристической чертой восточной мысли, позволяющей создать свою логику и формирующей нематериальный, духовный ее характер.

Таким образом, можно видеть, что европейская, в первую очередь хайдеггеровская, мысль служила для Нисида скорее возможностью более ясно выразить основные интенции буддийской мысли, в лоне которой он был воспитан. «Ничто» Хайдеггера, мыслимое именно как «ничто из сущего», переосмысляется как основа сущего, «место» его бытия.

§4. Ниситани Кэйдзи

Ниситани Кэйдзи был учеником Нисида и в своих философских построениях опирался на Хайдеггера и Сартра. Для него они входили в одну рубрику философии существования.

Главная тема Ниситани — обоснование атеистического экзистенциализма. Он также, как и Нисида, разрабатывал тему «Ничто», намеченную Хайдеггером и [194] усматривал в ней альтернативу креационистскому взгляду на мир. Для Ниситани была важна сама идея творчества человеком самого себя из «небытия». Данное творчество не является просто опорой на собственные силы. Человеческое бытие постоянно преодолевает рамки «наличности» чтобы осуществиться через «небытие».

Согласно Ниситани, и здесь он выступает как мыслитель, инициированный буддизмом, «Ничто» Хайдеггера есть небытие субъекта, наделенного своими, но постоянно обновляющимися силами. Он полагал, что данный взгляд создает новое измерение свободы, неизвестное на Западе.

Объектом критики Ниситани в большей степени был экзистенциализм Сартра, но поскольку сартровская философия яляется в том числе и вариацией основных тем хайдеггеровской мысли, то рассмотрение его аргументации вполне уместно.

Ниситани стремился показать, что буддизм является более совершенной формой атеистического гуманизма. С его точки зрения главная экзистенциалстская установка не устраняет субъекта, а «ничто», «небытие», о котором говорит философия существования, есть нечто приданное субъекту. Для экзистенциализма картезианское положение “cogito ergo sum” имеет определяющее значение и поэтому речь не может идти о небытии самого “ego”, что является исходной точкой буддийской мысли. Экзистенциализм не позволяет сделать субъект в достаточной степени изменчивым. Однако, это возможно, если опираться на буддийскую концепцию «пустоты». Точка зрения, формируемая понятием «пустоты», по мнению Ниситани, поднимает атеистический гуманизм на новый уровень и позволяет смотреть на вещи с иной, «не человеческой», точки зрения.

Пример Ниситани еще раз позволяет убедиться в том, что для японских мыслителей была более значима возможность использования европейской мысли как «своего другого», как источник категориального аппарата, позволяющего более строго выражать основные буддийские положения и, одновременно, интегрировать, насколько это возможно, собственное культурное наследие в систему обмена идей послевоенного мира. При этом, однако, нельзя упускать из виду, что для мыслителей Дальнего Востока, не только японских, универсализм и совершенство буддийской мысли были очевидны и поэтому не должно удивлять, что они находили в идеях «бытия», «ничто» и «существования» концепции, приближающиеся к буддийским. В силу ограниченности европейской культурной установки, европейская философия, с их точки зрения, не смогла преодолеть некоторые препятствия. Поэтому понятно стремление таких мыслителей как Ниситани «довести до конца» интенции европейской мысли. Вышеизложенное призвано продемонстрировать, что японская мысль в восприятии идей Хайдеггера следовала традиционным моделям, принятым на Дальнем Востоке для адаптации чуждых концепций. Несомненно, что японские последователи изучали и имели в виду вовсе не самого Хайдеггера, во всем богатстве его классического образования и философских оснований, но нечто, что, как им казалось, соответствующее идеям Хайдеггера, так как они могли бы возникнуть на японской почве. Нетрудно заметить, что Хайдеггеровские модели используюся в творчестве японских мыслителей в том же ключе, что и позиции, заимствованные ими из буддийской традиции — так или иначе их использование призвано сформировать идентичную философию, обеспечивающую единство восточного мира перед лицом нивелирующей вестернизации.