«Новый человек» в поэме Джона Мильтона «Потерянный Рай»

Когда английский поэт и драматург Джон Мильтон, создавая свою поэму «Потерянный Рай», наделял мифологических героев сознанием современных ему людей, отмеченных печатью вполне определенной исторической эпохи, он нисколько не грешил против требований хорошего вкуса: подобная поэтическая вольность не только не казалась тогда анахронизмом, но, напротив, служила признанным средством раскрытия универсальных закономерностей человеческого бытия. Так, обратившись к мифу о грехопадении Адама и Евы, не устоявших против козней Сатаны, Мильтон стремился объяснить современную ему историческую ситуацию, с тем чтобы соотнести ее с незыблемыми истинами христианской религии, ответить на вопрос о смысле истории и о месте в ней человека. Библейский миф, актуальная современность и выраженная в христианской доктрине вечность оказывались тесно переплетены между собой: мифологический персонаж, современный, «исторический» человек и универсальная человеческая природа слились в поэме Мильтона в единый эпический образ, проясняя и дополняя друг друга.

По-видимому, для создания подобного образа в распоряжении Мильтона имелись лишь те стилистические возможности, которые были открыты его временем: один вариант был представлен стилем барокко, а другой — стилем классицизма.

Если в современной критической литературе смешанная стилистическая природа «Потерянного Рая», в общем, не вызывает сомнений (см.: Чамеев А.А. Джон Мильтон и его поэма «Потерянный рай». Л., 1986), то положение это, насколько нам известно, еще никем не доказывалось на примере разбора образов главных героев поэмы. Возьмемся восполнить этот пробел и предположим, что один из двух центральных образов «Потерянного Рая», Адам, создан по художественным законам классицизма, а другой, то есть образ Сатаны, больше отвечает принципам барокко. Для того чтобы подтвердить нашу мысль, сравним два этих персонажа с точки зрения того, насколько ясно их собственное сознание отражает положение дел в мире, в котором они существуют.

Так, Сатане свойственна черта, отличающая большинство персонажей барочной литературы, — неспособность правильно осознать свое место в мире, сложный механизм которого в полном своем объеме доступен лишь божественному ведению. Для обычного сознания, принадлежащего малому и ограниченному существу, жизнь превращается в сон — пытаясь поступать по-своему, барочный персонаж чаще всего действует лишь во вред себе и окружающим.

В поэме Мильтона эта модель осуществляется настолько последовательно, что в ее власти оказывается существо, наиболее рациональное из всех божьих творений. Некогда старший из архангелов, Люцифер прекрасно должен был понимать всю бесперспективность попытки восстания против всемогущего и всеведущего Бога. Однако ведет он себя в поэме точно вслепую, явно пребывая в каком-то ином, иллюзорном мире, где, как ему кажется, он может тягаться с Богом на равных — об этом свидетельствуют, например, гордые речи Сатаны из 1-й и 2-й книг поэмы. Трагическая ирония положения этого персонажа заключается в его неведении — полагая, будто он борется со своим создателем, Сатана, на самом деле, подобен марионетке, играющей навязанную ему свыше роль.

При этом настроения и мысли Сатаны отличаются удивительным непостоянством, которое выражается, в частности, в обычном для барочного героя несовпадении с самим собой. Сатана — единственный из персонажей «Потерянного Рая», о ком ничего нельзя сказать с определенностью (подробнее см.: John Carey. Milton’s Satan // The Cambridge Companion to Milton. Cambridge, 1996. P.131-145). Все три его основные роли — Люцифера, старшего из архангелов, Князя Тьмы, старшего над бесами, и Змия, соблазняющего первых людей, — не исчерпывают его существа и не вытекают одна из другой. В этом — обычная для барокко игра масками и видимостями, отражающая динамику бытия. Недаром в поэме Мильтона Сатана характеризуется как величайший притворщик.

Совсем по-другому строится в поэме образ Адама. Если допустить, что классицизм моделирует мир, пронизанный рациональным началом, населенный существами всегда равными самим себе, всегда ясно осознающими, в чем именно заключается их долг по отношению к высшему началу, управляющему Вселенной, то, несомненно, окажется, что образ Адама построен в соответствии с принципами классицизма.

Так, Адаму, в отличие от Сатаны, совершенно чуждо своеволие, проистекающее из непонимания истинной природы отношений между творцом и тварью. Адам тоже падет, но падет, как герой литературы классицизма, который до последней минуты будет отдавать себе ясный отчет в том, чтo он делает. Наилучшим образом это демонстрирует знаменитый монолог Адама из 9-й книги «Потерянного Рая», который он произносит в тот момент, когда, увидев павшую Еву и сразу поняв, что произошло, принимает роковое для себя решение: «И я погиб с тобою заодно. / Да, я решил с тобою умереть!» (Мильтон Д. Указ. соч., С.273-274). Этот монолог призван продемонстрировать, что Адам, как истинный герой эпохи классицизма, рационализирует буквально все движения и побуждения своего существа. Будучи связанным чувствами к Еве, Адам сам произносит над собой приговор, в мельчайших подробностях понимая всю пагубность своего поступка и отдавая себе полный отчет в происходящем.

Постоянно помня о своем долге, Адам ни на минуту не забывает, кто он таков. Он ценит свой внутренний и внешний облик, и утрата этого облика, наряду с утратой благоволения божьего, служит для Адама лучшим доказательством непоправимой греховности его проступка. Но в этом стремлении к самозамкнутости, к отграниченности от внешнего мира, в этом постоянном совпадении с самим собой и кроется причина страданий Адама. Обостренное самосознание персонажа эпохи классицизма лишает Адама той органичной связи с мирозданием, какой были наделены персонажи Средневековья и Возрождения.

Трагизм положения Адама, подобно трагизму положения других героев литературы классицизма, например расиновской Федры, заключается в том, что, постоянно осознавая, каким он должен быть, Адам не может выполнить свой долг. Это — трагическая коллизия ясного сознания и одинокой, противопоставленной миру воли.

Так на примере двух главных героев своей поэмы Мильтон выявляет исторические, современные черты, отличающие человека его времени. Каков же этот «исторический человек» у Мильтона?

Во-первых, для воссоздания психологии такого человека Мильтону понадобилась не одна, как обычно, а сразу две художественно-стилистических модели. Это говорит как о стремлении поэта явить всю полноту духовных исканий человека своего времени, так и об универсальных возможностях избранного им жанра героической поэмы.

Во-вторых, в этом стремлении к стилистическому универсализму Мильтон актуализирует не только очевидные различия между барокко и классицизмом, но и их глубинное сходство. Адам и Сатана из «Потерянного Рая» хоть и противостоят друг другу и по сюжету, и с точки зрения христианской доктрины как непримиримые противники, в чем-то определенно похожи. Главным образом их объединяет несредневековая автономность существования: оба пребывают не в традиционном мифопоэтическом мире, скрепленном Великой цепью бытия, а в рамках новой механистически-атомарной картины мира, в котором каждое из населяющих его существ ощущает себя частицей, затерянной в безграничных пространствах Вселенной.

В результате оба они, Адам и Сатана, пошли наперекор божьей воле, оба сделали это, исходя из собственного внутреннего опыта, и для обоих это расхождение атомарной воли и общеобязательного нравственного закона обернулось трагедией. Литература XVII века, приоткрывая человеку тайну его индивидуального бытия, зачастую заставляет его преодолевать в себе эту индивидуальность. Вопрос о свободе воли решается здесь в рамках следующей перспективы: человек может либо остаться верным себе, пасть и страдать, либо распроститься с собственной волей и подчиниться надличному закону, то есть по сути перестать быть самим собой.

Барокко и классицизм по-разному выявляют этот трагизм человеческого существования: барокко ведет героя путем проб и ошибок, вынуждая к послушанию испытаниями в аду собственной мятежной души, тогда как классицизм с самого начала ставит человека перед ясным осознанием необходимости отказа от своего «я».

С нравственной точки зрения барокко и классицизм в равной мере отрицают индивидуальное своеволие, но тот факт, что атомарное, индивидуальное «я», пусть в негативном смысле, но все же становится доступным восприятию и пониманию автора XVII века, говорит о том, что в своей поэме Мильтон рисует новую историческую реальность — человека XVII столетия, человека Нового времени, по сути — нового человека, не известного ранее западноевропейской культуре.

Похожие тексты: 

Добавить комментарий