Французская культура XVII века и ее восприятие в России

• §1. Основные особенности французской культуры XVII в.
• §2. Своеобразие восприятия французской культуры XVII в. в России: общие закономерности, причины и следствия

Семнадцатое столетие давно и вполне обоснованно считается одним из наиболее сложных, неоднородных и внешне противоречивых периодов как в истории западноевропейской цивилизации, так и в истории западноевропейской культуры. Согласно традиционной точке зрения, именно в XVII веке начинается эпоха Нового времени, наступление которой было связано с целым рядом коренных изменений во всех сферах человеческой жизни. Даже как особое историческое и историко-культурное понятие Новое время заключает в себе логическую и смысловую противопоставленность некоему «Старому времени» — эпохе Средневековья.

Всеобъемлющий кризис средневековой, а также ренессансной идеологии, наметившийся в последней трети XVI в., нашел свое отражение в политике, экономике, религии и культуре большинства государств Западной и Центральной Европы. Возникновение предпосылок для усиления власти единого правителя, наделенного колоссальными полномочиями, начало процесса активной колонизации новых земель во всех частях света, Крестьянская война 1525 г. в Германии, события буржуазной революции 1566 — 1579 гг. в Нидерландах, Реформация и Контрреформация, разрушение цеховой системы [27] и появление первых мануфактур — всё это свидетельствовало о принципиальной невозможности продолжения существования по законам средневекового общества. Тем самым, перед XVII веком изначально стояла проблема создания новой идеологии, культуры и научной методологии.

В общественно-политическом плане семнадцатое столетие, как известно, было ознаменовано прежде всего процессами становления и укрепления качественно иной (по сравнению со Средневековьем) формы государственной власти — абсолютной монархии. В соответствии с концепцией абсолютизма высшая законодательная, исполнительная и судебная власть отныне должна была принадлежать единому лицу — наследственному монарху, которому подчинялись все без исключения подданные его державы. Следовательно, вековечные принципы феодализма (в том числе и основное правило вассалитета: «Вассал моего вассала — не мой вассал») оказались устраненными из повседневной практики регулирования социальных отношений, что, разумеется, не могло не вызвать ответной реакции как со стороны представителей феодальной знати, так и со стороны представителей третьего сословия.

В начальный период формирования абсолютистской системы (первая половина XVII в.) по всей Европе проходит волна феодальных выступлений и народных восстаний. В конечном счете и крестьянские волнения 1620-х – 1640-х гг. во Франции, и мятежи городских ремесленников, и движение Фронды, и события Английской буржуазной революции были направлены непосредственно против абсолютизма, установление которого повлекло за собой весьма серьезные перемены в жизни как богатого поместного дворянства, так и беднейших слоев населения.

Крупные феодалы, привыкшие самостоятельно управлять своими имениями и получать доходы со своих земель в полном объеме, в новой политической и экономической ситуации были вынуждены поступиться частью собственных сеньориальных прав, допустив вмешательство государственных чиновников в свои повседневные дела и заботы и согласившись на введение дополнительных налогов в пользу королевской казны. Со своей стороны, крестьяне и мелкие ремесленники обрели в лице абсолютизма отнюдь не защитника от беззаконий и самодурства феодалов, а еще одного «сеньора», «верховного хозяина», которому также необходимо было платить налоги. [28] Кроме того, если принять во внимание то обстоятельство, что откупщики, занимавшиеся сбором налогов «на местах» и предварительно уплатившие всю сумму в королевскую казну, были крайне заинтересованы в получении максимальной прибыли, которая всецело оставалась в их личном распоряжении, становится понятной ярко выраженная ненависть и агрессивность представителей третьего сословия по отношению к этим сборщикам налогов. Как подсчитали историки, после выплаты оброка и всех видов денежных налогов у зависимых крестьян и ремесленников оставалось менее половины от общего количества продуктов и материальных средств; всё прочее поступало в доход короля, сеньора и церкви. Именно по этим причинам в XVII столетии в рамках Фронды совершается, казалось бы, принципиально невозможное объединение феодалов и «подлого простонародья» в борьбе против одного и того же врага — абсолютной монархии. Думается, что данный факт является не просто примечательным, но и знаменательным для этого времени, поскольку XVII век представляет собой своего рода «единство противоположностей».

В самом деле, семнадцатое столетие оказывается как бы сотканным из различных и многочисленных антитез, не столько отталкивающихся, сколько, подобно полюсам магнита, притягивающихся друг к другу. Помимо упоминавшейся выше и на первый взгляд парадоксальной коалиции дворян и простолюдинов, в пределах этого века также сосуществуют такие явления, как протестантизм и Контрреформация, либертинаж и аскетизм, разгул насилия и страх перед наступлением конца света. Ослепительная роскошь королей и дворян, тративших на убранство особняков, предметы обихода и одежду фантастические суммы в золоте и груды бриллиантов, сочетается с потрясающей бедностью и нуждой крестьян, разоренных всевозможными поборами и постоянными междоусобными войнами. Становление принципов новой европейской дипломатии в XVII веке соседствует с идеей пересмотра границ при помощи «огня и меча», а пресыщенность материальным в домах аристократов и богатых буржуа — с голодом, эпидемиями и эпизоотиями в сельских местностях и городских кварталах.

Подобное же тяготение к антиномичности было в равной мере свойственно и науке XVII столетия. С одной стороны, вся система образования в странах Европы по-прежнему всецело базировалась на средневековых методах, нормативах и представлениях и [29] осознанно игнорировала новейшие научные открытия и теоретические разработки. Кроме того, схоластические учения и приемы формальной логики занимали в науке XVII в. далеко не последнее место по степени своей авторитетности, а сказанное на латыни продолжало оставаться наиболее веским и достоверным суждением. Нельзя упускать из вида и то обстоятельство, что в течение этого столетия было создано немало научных и псевдонаучных работ, последовательно отстаивавших какие-либо средневековые учения, концепции и идеологемы и решительно отторгавших или опровергавших представления современных теоретиков (философов, физиков, астрономов, биологов и др.), в финале жизненного пути которых иногда довольно явственно обозначался призрак костра.

Однако, с другой стороны, несмотря на столь мощную волну идеологического и физического противодействия, именно XVII век следует считать началом науки Нового времени, поскольку это столетие было ознаменовано комплексом грандиозных научных открытий и изобретений. Достаточно сложно назвать область естественнонаучного, точного или гуманитарного знания, в истории которой XVII век не стал бы переломной эпохой, обладающей особым и весьма важным значением. Окончательное утверждение гелиоцентрической системы мира, открытие новых созвездий, спутников планет, пятен на Солнце, горных хребтов, кратеров и «морей» на Луне, определение законов движения планет, изобретение телескопа (в астрономии), открытие важнейших законов механики и гидростатики, закона всемирного тяготения и принципов распространения световых волн, изобретение термометра и барометра (в физике), открытие новых элементов и соединений (в химии), разработка дифференциального и интегрального исчислений, заложение основ метода координат, создание теории чисел, введение в обиход большинства современных математических знаков, зарождение аналитической геометрии, изобретение первых вычислительных машин — арифмометров (в математике), открытие системы кровообращения, обнаружение бактерий и других микроорганизмов, изобретение микроскопа (в биологии), открытие Австралии и Новой Зеландии, открытие пролива между Америкой и Азией, активное освоение Сибири и североамериканских земель (в географии) — вот далеко не полный перечень научно-технических инноваций XVII столетия, [30] характеризующих облик и значение этого периода в истории человеческой цивилизации вообще и мировой науки в частности.

Помимо этого, в истории философии XVII век также занимает особое место, являясь одним из интереснейших и самобытнейших этапов эволюции философской мысли. Прежде всего необходимо отметить поразительную «плодовитость» данного столетия в плане порождения новой идеологии и методологии. Учения Ф. Бэкона, Т. Гоббса, Р. Декарта, Б. Спинозы, Г.-В. Лейбница, Д. Локка, Б. Паскаля и П. Гассенди, как известно, были посвящены преимущественно рассмотрению вопросов теории познания и разрабатыванию методов научного исследования. Благодаря трудам этих мыслителей, гносеологическая проблематика стала подлинным центром и важнейшим атрибутом философии Нового времени, а методологические основы, заложенные ими, сохраняли свои доминирующие позиции вплоть до XIX столетия, до появления учений И. Канта, Г.-В.-Ф. Гегеля, К. Маркса, О. Конта и др. Кроме того, философская жизнь XVII в. отличалась чрезвычайным разнообразием и имела ярко выраженный полемический характер, что лишний раз подтверждает антиномическую сущность этого периода. В течение этого века в непрерывном дискуссионном взаимодействии пребывали сторонники сенсуализма и рационализма, монизма и дуализма, индуктивного и дедуктивного методов познания, обсуждались проблемы эмпиризма, агностицизма и механицизма, обосновывалось разграничение субъекта и объекта с точки зрения различных философских систем.

Таким образом, общественно-политическая, экономическая, научно-техническая и философская почва, на которой происходило становление и развитие французских культурных форм XVII в., обладала весьма сложным, во многом противоречивым, но в то же время необычайно перспективным, диалогическим и самобытным характером. Проблема реконструкции культурного облика Франции XVII столетия, проблема воссоздания целостной и объективной картины французской культурной жизни этого периода и, тем более, проблема восприятия в России явлений французской культуры представляются нам в высшей степени важными, многоаспектными и, несомненно, заслуживающими отдельных исследований. В данной статье дается лишь наиболее общая, обзорная характеристика специфики культурной ситуации во Франции XVII в. и освещаются [31] только магистральные тенденции восприятия французской культуры этого времени в России XVIII — первой трети XIX вв.

§1. Основные особенности французской культуры XVII в.

Начиная со второй половины XV в., со времени правления Людовика XI, значительно возрастает роль Франции в европейской общественно-политической и культурной жизни. Завершается многовековой процесс объединения французских земель и создания централизованного государства во главе с сильным монархом, расширяются дипломатические и торговые контакты Франции с другими странами, существенно усиливается ее влияние на международной арене. Уже к середине XVI столетия Франция становится одной из ведущих мировых держав, поэтому все те тенденции, о которых говорилось нами ранее, в вводной части к настоящей статье, были в равной мере свойственными и ходу развития французского общества в XVII в. Пожалуй, именно на примере Франции и Англии можно проследить все основные закономерности социальной и культурной эволюции раннего Нового времени.

С одной стороны, французская культура XVII в. представляет собой характерный образец окончательно сформировавшейся национальной культуры. Рост национального самосознания европейских народов, начавшийся в эпоху Возрождения и напрямую связанный с гуманистическими идеалами и культом частного, самым активным образом способствовал далеко не безболезненному процессу выкристаллизации особенного в каждой из национальных культурных традиций, что, в конечном счете, позволило различать эти традиции не только на этнографическом, но и на более высоком, культурологическом уровне. Совершенно очевидно, что такие понятия, как «культура Франции», «культура Англии», «культура Испании», не являются синонимами понятий «французская культура», «английская культура», «испанская культура» по той простой причине, что в первом случае речь идет о механической сумме, совокупности культурных форм, распространенных на территории того или иного государства, а во втором случае акцент делается именно на национальном, то есть этнически осознанном и самобытном моменте, вовсе не обязательно соотнесенном с определенной географической местностью (что объясняет существование таких феноменов, как французская культура в странах Нового Света и т.п.). В XVII в. культура Франции [32] трансформируется во французскую культуру и впервые приобретает общеевропейский резонанс, становясь известной за пределами своего ареала (в частности, в Англии и Германии).

С другой стороны, французская культура XVII в. является преимущественно светской культурой. Хотя процессы секуляризации во Франции были близки к своему завершению уже в период Позднего Возрождения (последняя треть XVI — начало XVII вв.), полное освобождение культурной сферы от ориентации на религиозную догматику происходит, по сути дела, только накануне эпохи Просвещения, на рубеже XVII — XVIII вв. Французская культура XVII в. предпочитает игнорировать многие схоластические постулаты и принципы, зато уделяет повышенное внимание сугубо светским, мирским формам выражения нередко столь же «профанного» содержания. Чрезвычайно симптоматичным в этом отношении представляется тот факт, что именно светские салоны оказываются подлинными центрами культурной жизни Франции XVII в. Французские аристократические и полубуржуазные салоны этого времени становятся не столько местом приема почетных гостей и знатных визитеров, сколько специфическим пространством интеллектуального общения и дебатов, которое зачастую переходило из плоскости субкультуры в плоскость контркультуры.

Французские салоны XVII в. с полным основанием могут считаться своеобразным зеркалом, отразившим многие характерные особенности и тенденции развития национальной культуры этой эпохи. Сформировавшаяся в течение первых десятилетий XVII в. французская салонная культура обладала целым рядом специфических признаков. Во-первых, она имела вполне определенную гендерную ориентацию, напрямую связанную с последствиями гуманистического раскрепощения личности и резко обозначившимся усилением социальной роли женщины. Именно в салонах женщины едва ли не впервые в истории мировой культуры заняли не только доминирующее, но и привилегированное положение; они были их хозяйками и посетительницами, средоточием жизни и подлинными «законодательницами зал». Салоны XVII в. породили феномены женской эпистолярной прозы и мемуаристики (М. де Севинье, М.-М. де Лафайет, Ф. де Ментенон, мадам де Лонгвиль, мадемуазель де Монпансье и др.), а также значительно способствовали процессу зарождения женской субкультуры в целом (М. де Скюдери, мадам д’Онуа, [33] мадам д’Оней и др.). В этом смысле они могут рассматриваться в качестве ранних форм феминистского движения, отчетливо отразивших нарастающие потребности общества в женской эмансипации.

Во-вторых, французские салоны XVII столетия периодически становились мощными центрами идеологической оппозиции, то есть, по сути дела, — центрами контркультуры. В частности, оппозиционно настроенные по отношению к абсолютизму французские дворяне середины XVII в. собирались всё в тех же салонах, которые были подлинным средоточием фрондёрства и либертинажа — как в общественно-политическом, так и в культурном планах. Кроме того, во Франции эпохи Людовика XIII салоны оказали ощутимое влияние на процесс формирования теоретических постулатов классицизма; как известно, зачинатели этого художественно-эстетического направления (Ф. де Малерб, Ж.-Л. Гёз де Бальзак, Ж. Шаплен, Ф. д’Обиньяк, П. Корнель) не только были завсегдатаями первого в истории мировой культуры салона Отель Рамбуйе, но и активно обсуждали там вопросы языкового пуризма и знаменитое драматургическое «правило трех единств». Однако вскоре после прихода к власти Людовика XIV, в годы правления которого окончательно утвердился статус классицизма как «официального искусства», посетители французских салонов стали отдавать большее предпочтение собственно барочным культурным формам, а также прециозной литературе, сочетавшей в себе как черты поэтики барокко, так и отдельные классицистические элементы.

И в-третьих, салон как особое историко-культурное явление оказался неразрывно связанным с ритуалом. Дело в том, что пространство салона изначально моделировалось как ритуальное пространство. Интерьеры салона, поведение его хозяев и посетителей во время званых вечеров и обычных визитов, обсуждаемые гостями проблемы, порядок ведения споров и светских бесед, своеобразный речевой этикет — всё, вплоть до мелочей, было заранее продумано и кодифицировано. Ориентированные на этико-эстетические нормы и образ жизни представителей высшего света, салоны отличались приверженностью к формам придворно-аристократической культуры, которая, в значительной мере благодаря росту популярности и влиятельности салонов, занимает в XVII — XVIII вв. весьма важное место в культурном развитии Франции 1.
[34]

Отдельного рассмотрения, безусловно, заслуживает проблема диалогичности французской культуры XVII в. По сути дела, всё это столетие проходит под знаком непрерывно совершающегося диалога, который разворачивается одновременно в трех плоскостях.

С одной стороны, XVII век заново, после эпохи Возрождения, устанавливает диалог с прошлым — с античностью, Средневековьем, а также с самим Ренессансом. В астрономии гелиоцентрическая система мира по Н. Копернику и Г. Галилею некоторое время соседствует с древнейшей геоцентрической системой Птолемея, в философии и теологии деисты полемизируют с томистами-аристотеликами, в сфере культуры классицизм повторно, вслед за Ренессансом, но уже с несколько иной точки зрения проявляет повышенный интерес к античному художественному наследию. С другой стороны, XVII век ведет диалог внутри себя, пытаясь выработать собственные гносеологические принципы и определить свои эстетические пристрастия. В естествознании соперничают индуктивный метод Ф. Бэкона и дедуктивный метод Р. Декарта, в физике — волновая теория света Х. Гюйгенса и корпускулярная теория И. Ньютона, в философии — сенсуалистские и рационалистические воззрения, а в художественной культуре этого столетия происходит сложнейшее взаимодействие барокко и классицизма. Кроме того, XVII век пытается также установить и некий гипотетический диалог с будущим, проявляющийся, в частности, в создании моделей желаемого (то есть всевозможных утопических проектов организации социального пространства) и в прогнозировании дальнейших путей эволюции научного знания.

Вслед за Платоном, Ф. Рабле и Т. Мором западноевропейские (в том числе и французские) утописты XVII в. (и в первую очередь — Ф. Бэкон, Д. Уинстенли, Т. Кампанелла, Сирано де Бержерак и Д. де Верас) демонстрировали не обязательно идеальные, но, во всяком случае, разные формы общественного устройства. Сама мысль о существовании других, не известных людям, «множественных» миров, основанная на последних достижениях науки, казалась человеку той эпохи весьма заманчивой, поскольку она позволяла ему ощутить себя уже не элементом замкнутого, территориально ограниченного пространства (как это было в Средние века), а частью огромной, возможно, бесконечной Вселенной.
[35]

Согласно традиционной и совершенно обоснованной точке зрения, королевская власть во Франции XVII в. обладала ярко выраженным абсолютистским характером и стремилась к максимальному подчинению различных социальных, экономических, научных и культурных институтов. При сопоставлении особенностей развития французской культуры в начале, середине и конце этого столетия обнаруживается следующая закономерность: с каждым новым десятилетием роль абсолютизма в процессе культурной эволюции заметно усиливается, он проявляет всё более активный интерес к сугубо частным, казалось бы, культурным проблемам и, в конечном счете, пытается создать своего рода «официальную культуру». Тенденциозность подобной «культурной политики» французского абсолютизма отчетливо прослеживается на примере деятельности первого министра Людовика XIII, кардинала А. де Ришельё.

Будучи в высшей степени дальновидным политиком, кардинал Ришельё прекрасно понимал большое значение культуры в деле становления человеческой личности и осознавал возможность непосредственного влияния культуры на процесс формирования общественного мнения. Поэтому в начале 1630-х гг. он берет под личный контроль все события французской культурной жизни и стремится подчинить национальную культуру интересам и ценностям абсолютистского государства.

Наибольшее внимание из всех видов искусств Ришельё уделяет литературе, поскольку она, по мнению кардинала, обладает самым эффективным средством идеологического воздействия — логически и риторически организованным художественным словом. Ришельё создаёт максимально комфортные условия для тех литераторов, кто соглашается с ним сотрудничать: назначает их на выгодные должности, способствует карьерному росту, выплачивает единовременные гонорары, предоставляет пожизненные пенсии, делает ценные подарки и т.п. Кроме того, известно, что кардинал сам пробовал свои силы на литературном поприще, правда, без видимого успеха.

По инициативе Ришельё в 1634 г. происходит основание Французской Академии — важнейшего органа государственного регулирования в сфере культуры. В обязанности членов Академии вменяется кодификация норм словоупотребления, искоренение архаической и разговорной лексики, создание современного литературного языка, составление лексических и грамматических словарей, а также [36] выработка единых правил поэтики художественной литературы. Первыми академиками становятся преимущественно адепты классицизма — художественно-эстетического направления, зародившегося во Франции в 10-х — 20-х гг. XVII в. и пользовавшегося особой благосклонностью и попечительством со стороны кардинала Ришельё, который хотел придать ему статус «официального искусства».

Как показывает в целом ряде своих публикаций М.С. Каган, историки культуры достаточно долгое время пытались найти для XVII века единое имя — «век барокко» или «век классицизма». Однако, по причине «духовной, идейной, мировоззренческой и эстетической гетерогенности» 2 западноевропейской культуры этого столетия, сделать выбор в пользу одного из двух предложенных «имен» оказалось принципиально невозможно. Поэтому в культурологических, искусствоведческих и литературоведческих работах 1970-х — 1980-х гг. за XVII веком почти окончательно закрепляется компромиссное по своей сути наименование «эпоха барокко и классицизма». И действительно, именно барокко и классицизм представляют собой стилистические доминанты развития художественной культуры этого времени, что прослеживается в том числе и на примере французской культурной традиции.

Барокко и классицизм, в соответствии с глубоко укоренившимися в научной и обыденной среде стереотипами, — это две сосуществующие, но противопоставленные друг другу художественно-эстетические системы. Однако при обращении к сфере художественной практики выясняется, что барокко и классицизм находятся не только в отношениях взаимоотталкивания, но и в отношениях взаимопритягивания и взаимодополнения. Именно поэтому во французской культуре XVII в. мы постоянно сталкиваемся со случаями взаимодействия этих теоретически противоположных, казалось бы, систем, образующих иногда весьма сложные и причудливые переплетающиеся конфигурации. Если же обратиться к общим закономерностям эволюции барокко и классицизма во Франции XVII в., то можно сделать следующие любопытные наблюдения: в первой половине этого столетия во французской культуре господствовало барокко, а во второй половине — классицизм; барокко объединяло вокруг себя преимущественно противников абсолютизма, фрондёров, либертинов и всевозможных «маргинальных личностей», [37] а классицизм, напротив, — убежденных сторонников или откровенных сателлитов абсолютной монархии.

Помимо барокко и классицизма, отдельные исследователи (М.П. Алексеев, С.Д. Артамонов, Б.Р. Виппер, М.С. Каган, Р.М. Самарин и др.) выделяют в пределах западноевропейской культуры XVII в. еще одно направление — реализм («бытовой реализм»). Мы полагаем, что реализм как особая художественно-эстетическая система формируется в европейском искусстве только в начале 30-х гг. XIX в. Следовательно, до наступления этого времени можно говорить лишь о реалистических тенденциях, безусловно, способствовавших последующему становлению принципов реализма как такового. Примечательно, что М.С. Каган понимает реализм не как стиль, а как «одно из направлений художественной деятельности» 3, поскольку реализм, «действительно, не является стилем, ибо открыт для самых разных стилей…» 4.

Принимая во внимание особую значимость классицизма для развития французской и русской культур Нового времени, мы более подробно остановимся на спорных вопросах изучения и оценки данного художественно-эстетического направления. Классицизм (согласно стереотипам как научного, так и обыденного мышления) — это прежде всего жесткая система правил. В классицистических произведениях общегосударственное должно преобладать над частным, изображать следует не сущее (правдивое), а должное (правдоподобное), ориентироваться нужно на античность и облагороженную разумом природу, необходимо соблюдать принцип соответствия формы и содержания, в драматургии, помимо всего прочего, автор обязан придерживаться так называемого «правила трех единств». Если же к приведенному выше перечню основ классицистической поэтики добавить другие, не менее важные пункты, касающиеся сугубого рационализма, дидактизма, гражданственности и монументальности искусства классицизма, то это направление предстанет как глубоко кондовая, иерархичная и авторитарная по своей сути система. Тем не менее, таковой системой классицизм может показаться лишь на первый взгляд.

Все без исключения исследователи, рассматривавшие творчество крупнейших представителей классицизма в различных сферах мировой художественной культуры, неизменно обращали внимание на периодически встречающиеся в произведениях этих авторов [38] «нарушения» правил и видимые «отклонения» от классицистических канонов. В большинстве случаев подобные явления объяснялись специалистами весьма просто и традиционно — при помощи ссылок на расхождение теории и практики и неспособность творческой личности всегда соблюдать строгие требования эстетики классицизма. Однако парадоксальность данной ситуации заключается именно в том, что единых, не подлежащих сомнению и критике требований в системе классицизма, одинаковых для различных государств и разного времени, никогда не было, как не существовало и единой классицистической поэтики.

Во-первых, так называемая «теория классицизма» в действительности представляла собой целый ряд отдельных трактатов, полемических работ и поэтик, принадлежавших перу самых разнообразных по своим воззрениям деятелей европейской культуры XVII — начала XIX вв. Эстетические суждения, приводимые в трудах Ж. Шаплена, Ф. д’Обиньяка, Н. Буало, Д. Драйдена, А. Поупа, В.К. Тредиаковского, М.В. Ломоносова, А.П. Сумарокова и др., основываясь на общих рационалистических принципах, нередко весьма существенно (особенно в деталях) отличались друг от друга и, по сути дела, имели откровенно декларативный, сугубо теоретический характер. К тому же, начиная со второй половины XVII в., классицизм вел непрерывный диалог внутри себя, выражавшийся, в частности, в чрезвычайно бурных дискуссиях его крупнейших представителей, касавшихся вопросов поэтики и доходивших порой едва ли не до выяснения отношений врукопашную.

Во-вторых, большинство теоретиков классицизма было настроено далеко не столь ортодоксально, как это зачастую преподносится исследователями. В классицистических трактатах речь шла, как правило, о возможном, целесообразном и желательном, что отнюдь не исключало наличия адекватных конкретной ситуации художественных вариантов и, тем более, различных исключений. Именно благодаря подобной гибкости эстетики классицизма даже его наиболее последовательные адепты-теоретики (например, Буало и Ломоносов) имели полное право не всегда соблюдать в своих произведениях собственные (!), высказанные ранее предложения и пожелания.

Из всего вышеизложенного следует, что современные представления о классицизме являются некой механической суммой, квинтэссенцией, извлеченной из самых разных классицистических [39] трактатов и поэтик, и ни в коей мере не отражают истинной, многогранной и диалогической, сущности данного направления. Эстетика классицизма никогда не сводилась к одним только «правилам»; «исключения из правил» находились не вне, а внутри этой системы, они были изначально предусмотрены многими ее теоретиками и должны рассматриваться в качестве полноправного элемента поэтики классицистических произведений 5.

Семнадцатое столетие в истории французской культуры было периодом художественных поисков, экспериментов, периодом расцвета всевозможных культурных форм и началом очень важной эпохи — эпохи Нового времени. В этом веке колоссальных вершин в своем развитии достигают французская литература, живопись, графика, архитектура, скульптура, театральное, декоративно-прикладное и садово-парковое искусства; во Франции, Англии и Италии появляются первые оперы и балеты, дающие импульс для стремительной эволюции музыки, музыкальной драматургии и хореографии. Также, помимо всего прочего, французская культура XVII в. принимает самое активное участие в важнейшем процессе формирования новой системы эстетических принципов и приоритетов, становящемся предпосылкой возникновения единого пространства и единого языка европейской культуры в XVIII — XIX вв.

§2. Своеобразие восприятия французской культуры XVII в. в России: общие закономерности, причины и следствия

Исторически сложилось так, что русско-французские взаимоотношения начались довольно поздно. Хотя, по некоторым свидетельствам, еще в 1048 г. французский король Генрих I Капетинг отправил в Киев посольство с целью ведения переговоров о своем бракосочетании с дочерью Ярослава Мудрого Анной (венчание этой пары состоялось 14 мая 1049 г. в Реймсе), никаких последствий для Русского государства заключение данного династического брака не имело. Официальные дипломатические отношения между Россией и Францией возникают лишь в середине 80-х гг. XVI в., когда царь Федор Иоаннович вскоре после своего восшествия на престол устанавливает письменные контакты с французским королем Генрихом III Валуа. Подобный поступок со стороны Федора Иоанновича объясняется прежде всего не столько политическими, сколько экономическими потребностями России в активизации и расширении [40] торговых связей с «немцами» (т.е. иностранцами вообще). Соответственно, вплоть до середины XVII в. любые формы русско-французских взаимоотношений имели либо сугубо частный, либо исключительно торговый характер.

В 1654 г. царь Алексей Михайлович, поддерживая решения Переяславской рады и Земского собора о воссоединении Украины с Россией, вступает в войну с Речью Посполитой и в связи с этим пытается заручиться поддержкой молодого Людовика XIV. Именно с этого времени дипломатические отношения России и Франции начинают заметно активизироваться и приобретают собственно политическую окраску. Итогом взаимного, двустороннего стремления к установлению постоянных русско-французских связей становится посольство, отправленное Алексеем Михайловичем во Францию и возглавленное стольником П.И. Потемкиным.

Посольство Потемкина было достаточно продолжительным (май 1667 — декабрь 1668 гг.) и позволило его участникам весьма подробно ознакомиться с французскими нравами, бытом и культурными традициями. Как сообщает об этом сам Потемкин, русские послы во время своего пребывания в Париже посетили гобеленовые мануфактуры, королевские дворцы, сады, парки, картинные галереи, побывали на нескольких театральных представлениях. Явления французской культурной жизни второй половины XVII в., столь не похожие на аналогичные явления в рамках русской традиции или вообще не имеющие подобных аналогов, вызвали значительный и неподдельный интерес со стороны русских дипломатов. В частности, по свидетельству Потемкина, посланники Алексея Михайловича видели постановку новой комедии Ж.-Б. Мольера «Амфитрион» и остались весьма довольны спектаклем 6.

Прямым следствием этой поездки русских послов во Францию, судя по всему, стало открытие в 1672 г. в Москве первого русского придворного театра («комедийной хоромины»), осуществленное по личному волеизъявлению царя Алексея Михайловича и под руководством пастора Немецкой слободы И.-Г. Грегори. Несмотря на то, что сюжеты первых пьес, написанных для этого театра, восходили к ветхозаветной традиции в ее немецком мистериальном преломлении, очень скоро сюжетный и жанровый репертуар «комедийной хоромины» заметно расширился. По некоторым данным, первые русские переводы и постановки комедий Мольера появились уже во [41] второй половине 70-х гг. XVII в., а в дальнейшем к мольеровским пьесам присоединились адаптированные к русским условиям переложения сочинений других, более или менее известных его соотечественников. Именно в это время происходит становление принципов русско-французских культурных взаимоотношений.

Однако полноценные русско-французские культурные взаимосвязи устанавливаются и начинают развиваться только в Петровскую эпоху (первая треть XVIII в.). Уже в первые годы единоличного правления Петра I резко активизируется российская внешняя политика. «Великое посольство» 1697 — 1698 гг. и личные поездки русского царя за границу способствуют процессу интеграции России в европейское сообщество. В мае — июне 1717 г. Петр I посещает Францию, встречается в Версале с малолетним королем Людовиком XV и его регентом, герцогом Филиппом Орлеанским, впоследствии обдумывает мысль о возможном браке своей дочери Елизаветы (будущей императрицы Елизаветы Петровны) с французским королем. Очевидно, что для Петра, стремившегося, вслед за своим отцом, создать в России систему абсолютной монархии, французский политический и экономический опыт был в этом отношении весьма полезным и примечательным. И тем не менее, в Петровскую эпоху культурное влияние Франции на Россию еще только зарождается; в общественной и культурной атмосфере того времени уверенно доминирует немецко-голландский дух.

Несмотря на то, что первые организованные попытки привить французские культурные формы высшим слоям российского дворянства были предприняты в царствование Анны Иоанновны (1730-1740), широкое восприятие в России реалий французской культуры начинается лишь при Елизавете Петровне. Еще будучи ребенком, цесаревна Елизавета, по настоянию своих родителей, Петра I и Екатерины I Алексеевны, овладела французским языком и, по свидетельству современников, свободно говорила на нем (в том числе и с французскими посланниками), любила читать французские книги и даже сочиняла стихотворения на французском языке. Вскоре после своего восшествия на престол и в течение всего своего царствования (1741-1761) Елизавета Петровна уделяет повышенное внимание французской моде, французскому театру, французской культуре в целом. В елизаветинскую Россию приезжают многочисленные французские архитекторы, скульпторы, живописцы. По всей видимости, [42] как свидетельствуют об этом некоторые источники, в середине XVIII в. французы составляют подавляющее большинство иностранцев в столичном Санкт-Петербурге, которым подражают в обстановке жилища, одежде, нравах. В это же время в России входят в моду французский язык, французские книги, французские гувернеры. В русской литературе происходит заимствование жанровых форм французской poésie légère (застольные песни, мадригалы, рондо, эпиграммы, «надписи», «стихотворения на случай» и т.п.).

Столь пристальное внимание россиян к Франции и всему французскому является вполне объективным и напрямую связано с процессом колоссального усиления позиций этой державы на международной арене. Париж в XVIII в. воспринимается как общепризнанная культурная столица Европы, столица европейской «литературной республики», «столица вкуса» (П.А. Плетнев), а французский язык, по сути дела, получает статус международного языка (лучшим подтверждением тому является конкурс работ на тему «Что сделало французский язык всемирным?», объявленный в 1783 г. Берлинской Академией наук). Именно по этой причине в XVIII в. каждый русский стремится побывать во Франции, а дети благородных родителей нередко проходят курс обучения в парижских учебных заведениях. Известно ироничное высказывание одного из французов, находящихся в России времен Елизаветы Петровны, заметившего, что в Петербурге только и делают, что уезжают и приезжают.

Что же касается самих французов, обосновавшихся в середине XVIII в. в России, то следует признать, что далеко не всегда это были лучшие представители своего народа; напротив, в Россию подчас уезжали изгои французского общества, стремившиеся таким образом избежать правосудия у себя на родине. Так, например, многочисленные «мадамы» и «мамзели», работавшие в господских домах горничными и гувернантками, в своей прошлой, парижской жизни нередко были девицами легкого поведения. В этом отношении весьма любопытной представляется чрезвычайно резкая характеристика «русских французов», данная им Д. Дидро, посетившим в 1773 — 1774 гг. Санкт-Петербург по личному приглашению Екатерины II: «Большинство французов, проживающих в Петербурге, ненавидят друг друга, грызутся, за что все их презирают, а они порочат нацию. Это просто сволочь, какую можно только себе представить».
[43]

Собственно говоря, русская галломания и русская галлофобия зарождаются именно в период правления Елизаветы Петровны. Причем галломания по своей природе оказывается для России явлением довольно необычным, нехарактерным, а галлофобия, напротив, имеет в России глубокие корни — по сути дела, она в значительной мере восходит к той самой ксенофобии, на которую постоянно жаловались иностранцы еще со времен феодальной Руси. В дальнейшем и галломания, и галлофобия становятся весьма важными элементами русской культуры и сохраняют свою актуальность вплоть до первых десятилетий ХХ в. 7.

Интереснейший период в истории русско-французских культурных взаимосвязей начинается в 1762 г., с восшествием на престол Екатерины II. Дело в том, что отношение этой императрицы к французскому обществу и французской культуре было изначально амбивалентным. С одной стороны, Екатерина была кровно заинтересована в возникновении и распространении в Европе легенды о ней как о просвещенной государыне, «философе на троне», «Семирамиде Севера». У себя на родине она получила весьма незаурядное образование с модным тогда философским уклоном. Уже находясь в России, она прочла сочинения Платона, Цицерона, Плутарха, М. де Монтеня, П. Бейля, Ш.-Л. де Монтескьё, Вольтера, а также многие статьи из знаменитой «Энциклопедии». В 1767 г., во время путешествия по Волге, Екатерина лично занималась переводом на русский язык только что увидевшего свет романа Ж.Ф. Мармонтеля «Велизарий», а в следующем, 1768 г. она учредила «Собрание, старающееся о переводе иностранных книг на Российский язык» (в результате деятельности этого «Собрания», в частности, были изданы переводы сочинений таких известнейших философов французского Просвещения, как Монтескьё, Вольтер, Ж. д’Аламбер, Г.-Б. де Мабли).

Особое значение Екатерина II придавала личным контактам с французскими просветителями, поскольку она прекрасно понимала огромную авторитетность суждений «энциклопедистов» и видела их колоссальное влияние на процесс формирования общественного мнения в различных государствах Европы. Стремясь заручиться расположением и поддержкой крупнейших деятелей эпохи Просвещения, эта российская императрица состояла в дружеской переписке с Вольтером, д’Аламбером и Ф.-М. Гриммом, [44] назначала пожизненные пенсии многим просветителям, приглашала их посетить Россию, приобретала их книжные собрания (библиотеки Вольтера и Дидро).

Но, с другой стороны, просветительские наклонности Екатерины II были, по всей видимости, всего лишь отголоском увлечений молодости, превратившись в зрелом возрасте в своего рода маску, надеваемую императрицей в момент общения с представителями западноевропейской цивилизации. При обращении к фактам русской истории становится очевидным, что период «просвещенной монархии» продолжался в России не более десяти лет — с момента восшествия на престол Екатерины II до начала восстания 1773 — 1775 гг. под предводительством Е.И. Пугачева. Конкретные предложения и проекты французских просветителей, касавшиеся политического и социального устройства России и разработанные по личной просьбе самой императрицы, никогда не находили своего воплощения, а истинное отношение Екатерины к некоторым деятелям европейского Просвещения, поддержкой которых она пыталась, тем не менее, заручиться, могло быть крайне негативным (так, например, известно, что Екатерина ненавидела Ж.-Ж. Руссо и наложила запрет на издание и распространение его сочинений в России, но в то же время она неоднократно предлагала этому философу и писателю поселиться в Северной Пальмире или хотя бы принять от нее пенсию).

Подобная амбивалентность политического курса Екатерины II, проявившаяся в расхождениях внешней и внутренней политики, теории и практики, вызвала резкие замечания и оценки потомков, деятелей отечественной культуры. В частности, А.С. Пушкин называл откровенное заигрывание императрицы с виднейшими представителями французского Просвещения «отвратительным фиглярством», а граф А.К. Толстой в своем сатирическом стихотворении «История государства Российского от Гостомысла до Тимашева» (1868) охарактеризовал екатерининскую эпоху следующими строками:

Если же попытаться представить себе картину развития русско-французских взаимоотношений в царствование Екатерины II в целом, то, на наш взгляд, можно условно выделить три этапа эволюции франкоцентристских идей в екатерининской России:

1. Этап «официального вольтерьянства» (1760-е — начало 1770-х гг.).
   
2. Этап постепенного отхода от «вольтеровой веры» (середина 1770-х — конец 1780-х гг.).
   
3. Этап решительного отторжения «вольтеровых заблуждений» (конец 1780-х — 1790-е гг.).
   

На этапе «официального вольтерьянства» просветительская идеология пользуется необычайной популярностью в высших кругах российского общества, становясь приметой времени и модной тенденцией, равно как и сочинения французских авторов, в огромном количестве ввозимые в Россию. Даже столь нехарактерный для русского менталитета католицизм также становится «модной» конфессией и пускает глубокие корни в среде российской аристократии. Французы-гувернеры и французы-повара, французы-парикмахеры («куафёры») и французы-лакеи — не исключение, а правило во времена Екатерины II. Именно эта безграничная бытовая галломания широких слоев русского дворянства осмеивается в сатирических журналах Н.И. Новикова «Трутень» (1769 -1770) и «Живописец» (1772-1773).

Широкая волна крестьянских волнений и восстание под предводительством Пугачева порождают в начале 70-х гг. XVIII в. в российских правительственных кругах тревожные умонастроения и заставляют Екатерину II существенно скорректировать свою политику в отношении французского просветительства. Поэтому на этапе [46] постепенного отхода от «вольтеровой веры» происходит ослабление французских идеологических влияний и параллельное усиление позиций немецкого пиетизма; на смену вольтеровскому деизму и рационализму приходит масонская ритуальность и религиозность. В это же время начинает активно развиваться русская галлофобия, причем она качественно отличается от галлофобии в период царствования Елизаветы Петровны. Если при Елизавете галлофобия была направлена главным образом против бездумного «обезьянничанья» всего французского, то при Екатерине II она направлена уже непосредственно против французских просветительских идей.

Можно предположить, что повсеместное увлечение русскими народными традициями и фольклором, характерное для отечественной культуры второй половины 1770-х — 1780-х гг., было во многом инспирировано Екатериной II и явилось своеобразной попыткой переключения внимания россиян с событий современной культурной жизни Франции на идеологически безобидные истоки русской национальной культуры, к тому же нередко преподносимые в лубочном духе. Именно по этой причине в екатерининской России возникает пристальный интерес к сюжетам из древнерусской истории, быту, нравам и праздникам крестьян, многочисленным фольклорным жанрам (народные песни, пословицы, поговорки, сказки и т.п.), А.П. Сумароков, Д.И. Фонвизин и целый ряд других деятелей отечественной культуры с большим воодушевлением отстаивают необходимость развенчания «французского идеала» галломанов, а Г.Р. Державин в своем стихотворении «Кружка» (1777), написанном в жанре застольной песни, напрямую заявляет:

Следующей важной вехой в истории русско-французских культурных взаимосвязей становятся события Великой французской буржуазной революции 1789-1794 гг. После взятия Бастилии и дальнейших действий восставшего народа Екатерина II коренным образом изменяет свой внешнеполитический курс. Соответственно, на этапе решительного отторжения «вольтеровых заблуждений» официальная политика России направлена на всеобъемлющую изоляцию от Франции и ее культуры. Всего французского теперь в буквальном смысле боятся как огня, французские книги [47] конфисковываются и уничтожаются, издается целый ряд переводных разоблачительных «антивольтеровских» памфлетов (например, «Обнаженный Вольтер», «Изобличенный Вольтер», «Вольтеровы заблуждения…» и т.п.), появляются сочинения, непосредственно направленные против Революции и просветительского движения («Дифирамв, изображение ужасных деяний французской необузданности…» П.П. Икосова, «На панихиду Людовика XVI» Г.Р. Державина, «Царь, или Спасенный Новгород» М.М. Хераскова), резко усиливается цензура. Казни Людовика XVI и Марии-Антуанетты оказывают на Екатерину II сильнейшее эмоциональное воздействие. Согласно пятой статье ее именного указа от 15 февраля 1793 г., все французские подданные, находящиеся на территории Российской империи, должны в трехнедельный срок покинуть ее пределы. Известная реплика императрицы о необходимости истребления французов «вплоть до их имени» красноречиво свидетельствует о ее отношении к французским влияниям в начале 1790-х гг. и паническом страхе перед возможностью проникновения на русскую почву «заразы французской». Поэтому галломания в последние годы правления Екатерины становится не только немодным, но и в высшей степени опасным увлечением.

Восшествие на престол Павла I в 1796 г., как известно, было ознаменовано отменой целого ряда екатерининских указов и постановлений. Однако, даже при всей нелюбви к своей матери, Павел считал избранную ею в конце жизни политику в отношении французов абсолютно правильной и выступил в роли ее продолжателя. В годы царствования Павла I запрещается ввоз в Россию всех без исключения иностранных книг и музыкальных нот (из-за боязни проникновения революционных напевов), под запретом находится также французская одежда, а носящих ее, независимо от их положения в обществе и происхождения, любой солдат обязан жестоко избить прямо на улице.

И тем не менее, несмотря на все усилия Екатерины II и Павла I, уже в период нахождения у власти Александра I (т.е. в первой четверти XIX в.) русская галломания вновь усиливает свои позиции, а по мнению французского исследователя Э. Омана 10, она даже достигает апогея своего развития. Каким ни парадоксальным это может показаться на первый взгляд, но Отечественная война 1812 г. не уменьшила, а увеличила интерес россиян к Франции и ее культуре. Российский книжный рынок первой трети XIX в. был буквально [48] наводнен французскими книгами, журналами и газетами; в России этого времени сочинения отечественных авторов (например, басни И.А. Крылова 11) стремились прежде всего перевести на французский язык, чтобы сделать их доступными для широких кругов иностранных читателей. Нельзя забывать и о том, что колоссальную роль в становлении идеологии декабристов сыграли воззрения преимущественно французских просветителей.

Начиная с 20-х гг. XIX в., когда происходит усиление английского, а чуть позднее и немецкого культурных влияний, французское воздействие на развитие русской культуры постепенно ослабевает. Однако и во второй половине XIX в., и в первые десятилетия ХХ столетия умение читать, а также свободно говорить по-французски, равно как и осведомленность в вопросах парижской моды и знание текстов произведений французской литературы, рассматриваются в России в качестве своеобразного «культурного минимума», позволяющего судить о принадлежности того или иного человека к «хорошему обществу».

Что же касается восприятия в России собственно французской культуры XVII в., то в интересующий нас период (т.е. в течение XVIII — первой трети XIX вв.) оно в значительной мере сводилось к восприятию французского классицизма (проблемы восприятия в России французского барокко, духовной и материальной культуры Франции XVII в. являются достаточно сложными и, безусловно, заслуживают отдельных исследований). Как и для Франции, для России классицизм был вполне адекватной государственному строю художественно-эстетической системой (с той лишь разницей, что русский классицизм изначально имел просветительский характер). Но, в отличие от аналогичной ситуации в большинстве государств Западной Европы, в России система классицизма начала складываться довольно поздно, в самом конце 1720-х — начале 1730-х гг. (сатиры А.Д. Кантемира, первые стихотворные произведения В.К. Тредиаковского). Именно этим обстоятельством во многом обусловлено своеобразие русской классицистической эстетики.

Если западноевропейские классицисты начинали с художественной практики, а теоретические трактаты создавали в более позднее время (в основном — в последней трети XVII в.) как методологическое осмысление собственной креативной деятельности, то в России история классицизма началась с появления всевозможных поэтик, [49] то есть с теоретических построений, а в сфере художественной практики русский классицизм заявил о себе в основном во второй половине XVIII в. Своеобразной политической основой западноевропейского классицизма являлась концепция абсолютной монархии, в то время как русский классицизм опирался уже на идею просвещенной, ограниченной монархии. В противоположность западноевропейскому классицизму XVII в., ориентировавшемуся на рационалистическую философию Р. Декарта, философской основой русского классицизма стало сочетание картезианских рационалистических теорий с сенсуализмом Д. Локка.

Пафос гражданственности был весьма характерен как для западноевропейского, так и для русского классицизма. Начиная с А.Д. Кантемира, русской культуре присуще представление, что любой деятель культуры — это прежде всего гражданин. Следовательно, идея необходимости достойного служения Отечеству — ведущий стимул творчества представителей классицизма. Классицистическое требование подчинения личности государству выражает, по сути дела, ту же самую идею общегосударственного, общенационального служения. Соответственно, любимый герой и западноевропейских, и русских классицистов — это обязательно герой-патриот.

Предметом художественного изображения в искусстве западноевропейского и русского классицизма является этический, а не социальный человек. По этой причине типология героев классицистических произведений всегда основана не на их социальном статусе (король, священнослужитель, дворянин, ремесленник, крестьянин и т.п.), а на их доминирующем морально-нравственном качестве (ханжа, скупец, мот, щёголь и т.д.). Причем, если в рамках западноевропейского классицизма национальное своеобразие такого рода персонажей почти не акцентируется, то в русском классицизме, напротив, подобный акцент присутствует в большинстве случаев (так, например, в сатирах Кантемира изображается не ханжа вообще, а именно русский ханжа, не щёголь вообще, а именно русский щёголь).

Из отношения к человеку как явлению этическому непосредственно вытекает характернейший для классицизма принцип внеисторизма. Последователи этого направления полагали, что этическая природа людей в античной Греции, Древнем Риме, Франции XVII в. и России XVIII в. является одинаковой, поэтому деятели культуры, по их мнению, могут и должны обращаться в своей [50] художественной практике не столько к современности, сколько к античности, так как герои древности обладали могучими характерами, сочетавшими в себе сильные страсти с высокими нравственными и гражданскими добродетелями. Однако предпочтение античных героев и сюжетов было в большей мере свойственно западноевропейскому классицизму; в России представители классицизма весьма часто обращались в своих произведениях к темам из национальной, древнерусской истории, при этом почти всегда придерживаясь собственной, зачастую предельно субъективной точки зрения на рассматриваемые ими проблемы.

Внеисторизм классицизма, в свою очередь, способствовал признанию существования единого для всех времен и народов эстетического идеала, «вечных» норм хорошего вкуса. Но если западноевропейские классицисты в своем творчестве стремились подражать древнегреческим и римским авторам, то их русские сподвижники — в силу специфики позднего появления классицизма в России — уже могли ориентироваться на своих непосредственных предшественников — французских классицистов XVII в.

Кроме того, для русского классицизма чрезвычайно важным оказался принцип механического соответствия формы содержанию. Во-первых, именно с этим принципом была связана коренная реформа российского стихосложения в 30-х — 40-х гг. XVIII в., согласно которой определенный стихотворный размер должен был соответствовать определенному содержанию литературного произведения. Во-вторых, русскими классицистами была детально разработана так называемая «теория трех штилей», окончательно зафиксированная в «Предисловии о пользе книг церковных в российском языке» (1758) М.В. Ломоносова (напомним, что за каждой из групп литературных жанров «теория трех штилей» закрепила соответствующую группу лексики).

Тем самым, русский классицизм, несмотря на всю преемственность по отношению к своему западноевропейскому аналогу XVII в., обладал целым рядом собственных, специфических особенностей, позволяющих говорить о его самобытном характере. Обращаясь к тому или иному явлению французской культуры XVII столетия, русские авторы почти всегда переосмысляли или адаптировали его, руководствуясь при этом изменившимися эстетическими представлениями и принципами и учитывая своеобразие национальной художественной традиции.