В данных тезисах автор продолжает размышления о специфике гуманитарного знания. Когда-то Сократ своим знаменитым «Знаю, что ничего не знаю» открыл эру именно гуманитарного знания, ибо гуманитарное знание[171] в первую очередь может быть представлено как знание-незнание, знание-предчувствование, предвосхищение непостигнутого, непонятого, несхваченного в категориальных структурах. Сократ открывает, в отличие от позитивного постижения досократиков, «знание — не». Мы не знаем, что есть данный предмет, но мы постепенно очерчиваем область, в которой возможно или невозможно его существование, его реальное обнаружение. Мы не знаем что есть данный предмет, но мы должны, по крайней мере, четко обозначить границы ответа на вопрос, что он не есть. Открывая гуманитарность, Сократ, по сути дела, предвосхищает тот тип знания, который в христианскую эпоху будет прорабатываться как апофатическое богословие: Бога нельзя определить какими-либо положительными определениями, приписать ему определенные признаки, ибо Бог не то, не то, не это и т.д. Бог не есть любая мера наших представлений о нем, не вмещается в любую сетку знания и понимания. Бог есть то, что остается после преодоления всех ложных представлений о нем. Но оставшееся уже нельзя выразить в словах и понятиях, оно — непостижимо и выявляется в молчании. Это показано в одном из великих произведений русской философской мысли — книге С.Л. Франка «Непостижимое. Онтологическое введение в философию религии», который, в свою очередь идет вслед за Николаем Кузанским.
Гуманитарное знание вычленяется вовсе не по предмету История, искусствоведение, театроведение вполне могут быть не гуманитарными. История искусства не гуманитарна, когда она постигается фактологически, исходя из «научно-объективной» характеристики направлений, школ, художников. История искусства становится гуманитарной, когда она постигается в живом душевно-духовном включении, в приобщении, в переживании. Беда преподавания искусства и литературы в школе — в их технократическом, узко-сциентистском (и то далеко не полноценном!) характере.
Гуманитарное знание есть знание «субъективно-объективного типа». Здесь внешнее не просто сливается с внутренним, оно становится внутренним, существует в форме внутреннего. Фридрих Ницше подчеркивал, что истина субъективна, она то, что я сам нашел и понес на своих плечах, приняв за это всю полноту ответственности. Серен Киркегор говорит: истина то, что вызывает экзистенциальный «страх и трепет», что повергает меня в отчаяние и таким катастрофическим путем ведет к вере. Родион Раскольников убил для того, чтобы проверить, хватит ли у него сил, чтобы взвалить на себя страшную истину жизни в виде преступления. Гуманитарная истина требует крови души и сердца.
Философия ХХ века (идя вслед за концепциями «философии жизни» века девятнадцатого) открыла, что гуманитарное знание в отличие от знания сиентистского, прокладывающего путь к сущности, есть знание-истолкование, знание герменевтическое. Можно идти дальше — это знание-переживание. Прежде чем интерпретировать, гуманитарность распахивает[172] поле будущего постижения, создает пространство предчувствия и предощущения познаваемого, эмоционального включения в проблему. Это включение вбирает в себя всю полноту духовно-творческих способностей человека: эстетические, этические, волевые, собственно познавательные акты. Это прекрасно понимали русские славянофилы, в частности, А.С. Хомяков.
Особое место занимает искусство, художество. Оно как бы адекватная форма гуманитарного знания. Художественное знание обладает особыми, лишь ему одному присущими свойствами. Именно оно есть знание-включение, знание-диалог, знание-переживание. Тут огромна заслуга романтиков, за которыми потом, по сути дела, пойдет Мартин Хайдеггер. Они показали, что искусство не есть просто форма деятельности или частный способ постижения реальности. Художество — универсальное мировоззрение. Имеющее дело с внутренними, потаенными пластами реальности, обращенное ко всему человеку. Поэзия, скажем, предстает как истинное, совершенное знание, как выговаривание главных смыслов бытия, она хранит эти главные смыслы и оберегает их во всей их первозданности. И если Хайдеггер, доказывая это, опирается на опыт Гельдерлина, Рильке, Тракля, то у нас, россиян есть целая вселенная постижения сути реальности в поэтическом слове: Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Блок… Кроме того, и это может быть главное, поэзия — субъективное знание, мир, пережитый мной и никем другим. В чем величие Блока? В мощном индивидуально-личностном, экзистенциальном переживании реальности, близком тому, кому это родственно. Поэтому у нас есть любимые и нелюбимые поэты.
Правда, опыт того же Хайдеггера говорит о том, что и философия это может. Все же, она не так доступна, не так приближена к трепетности жизненного, не так интимно-экзистенциальна.
Безусловно, мощной формой гуманитарности выступает религия. Возможно, вера — высший тип того, что мы понимаем под гуманитарностью. Наш путь возвращения к религиозному сознанию только еще начинается, многого еще не видно, многое надо заново оформлять в понятиях и категориях. Но, углубляясь в тексты русских религиозных философов, мы уже чувствуем, какой богатейший опыт знания и переживания заложен тут, как зримо меняется картина мира, оживленная религиозным началом.
Добавить комментарий