Некоторые особенности поэтики Джона Донна

Время вхождения Джона Донна в литературу совпало с завершением славной елизаветинской эпохи. Весь мир все еще был театром, с его интересом к внешнему действию, но трагическое мироощущение барокко уже неминуемо переносило зрителя на авансцену внутренних, не столь очевидных, но оттого еще более драматических конфликтов.

What's our life? A comedy of passion! (Что наша жизнь? Комедия страстей!), — восклицает Уолтер Рэли, являвшийся одним из начальников молодого Донна в Кадикской экспедиции. Подобно тому, как авантюрист, дерзкий путешественник Рэли в жажде открытий скитался по океанам, составляя новые карты мира, Джон Донн стал картографом собственной души. Напряженная внутренняя драматичность его поэтического слова, постоянный поиск истины, моменты восторга и разочарования — все сливается во вдохновенный «диалог одного» (a dialog of one), по определению самого автора. «Сожмись внутрь себя» — эта фраза Марка Аврелия стала одним из символов времени Джона Донна. Но, заглянув в себя, поэт открыл целый космос, изучение и описание которого стало целью его жизни. I'm a little world made cunningly/ Of elements, and an angelic sprite (я маленький мир, причудливо сотворенный из плоти и ангельской сути. — Holy sonnets. V). Неразрешимые противоречия между пластичной безграничностью внутреннего мира и условностью телесной оболочки, балансирование на тонкой грани, за которой суетное становится вечным, попытка объединить два мира, равным образом имеющие на него права — все это discordia concors, наполнившее творения Донна. Подобно Луису де Гонгора-и-Арготе, Франсиско де Кеведа-и-Вильегас, а так же «блестящему кавалеру» Марино, поэт находит конкретную реализацию поиска гармонии в так называемых метафорах-концептах (англ. а conceit, от исп. сoncepto — мысль). Сложнейшая ассоциативная связь, возникающая в результате сопоставления значений далеких понятий, обнаруживает их неожиданное и несомненное единство. Так, в знаменитом «A Valediction Forbidding Mourning» («Прощание, запрещающее печаль») метафорой любовников становятся ножки циркуля, разлука приравнивается землетрясению. В стихотворении «The triple fool» («Трижды глупец») излитая в стихах любовная страсть напоминает поэту морской берег, впитавший соль. Слезы, отражающие лик любимой (A Valediction of weeping — «Прощальная речь о слезах»), превращаются в чеканные монеты с ее портретом.

Говоря об интеллектуальных экспериментах Донна, Кольридж сравнивал их с кочергой, подвязанной любовным бантом (лентой цвета герба дамы сердца). Но в парадоксальной поэтической системе Донна и любовный бант, и кочерга находились бы вне стилистической иерархии, превращаясь лишь в осколки божественной мозаики, время от времени выкладывающейся затейливым узором. Томас Элиот говорил о целостном эмоциональном переживании Донном предметного мира, в отличие от так называемого «распада восприятия» Мильтона и Драйдена.

Круг — совершенная, устойчивая геометрическая фигура — любовный, социальный, духовный круг — является одним из определяющих символов его поэзии. Пусть мир Донна — это скорее система концентрических кругов, слитых в пульсирующую спираль, изменяющую свойства и способную принимать размеры Вселенной и сжиматься до точки, но точка, в угоду антропоцентризму автора, непременно располагается в центре, и залогом ее стабильности является, опять же, сфера или круг: This bed thy center is, these walls thy sphere (Эта кровать — твой центр, стены — сфера. «The Sun Rising» — «Восход солнца»). Такая особая космическая камерность, болезненная реакция на теорию гелиоцентризма, ощущение потери былой стабильности отмечается и в «Анатомии мира», и в предсмертной «Медитации» (The Meditation) Донна: «Наши мысли рождены великанами: они простерлись с Востока до Запада, от земли до неба, они не только вмещают в себя Океан и все земли, они охватывают Солнце и Небесную твердь; нет ничего, что не вместила бы моя мысль, нет ничего, что не могла бы она в себя вобрать. Неизъяснимая тайна: я, их создатель, томлюсь в плену, я прикован к одру болезни, тогда как любое из моих созданий, из мыслей моих, пребывает рядом с Солнцем, воспаряет превыше Солнца, обгоняет Светило и пересекает путь Солнечный», — говорит он.

Стиль Донна, изобилующий силлогизмами, парадоксами и библейскими аллюзиями, был назван «тяжелым», подобно тому, как стиль Гонгоры получил название «темного», а испанских концептистов — «трудного». Некоторые стихотворения, такие, как, к примеру, «A Primerose» (Примула), являются попытками приблизиться к истине с помощью магии чисел. Интересом к нумерологии и каббалистике славились еще заседания «школы ночи» вышеупомянутого Вальтера Рэли. Примула, первоцвет имеет в английском языке разговорное название «true-love» (истинная любовь). Первые четыре строки произведения представляют собой описание символического совокупления, подобно такому же приему в «The Flea» (Блохе): Upon this primrose hill, / Where, if heaven would distil / A shower of rain, each several drop might go / To his own primrose, and grow manna so/ (На холм, где растут примулы, где, если бы небо излилось душем дождя, каждая капля попала бы на свою примулу, и образовалась бы манна…). Действительно, символом женственности здесь является примула, а мужское начало несут капли дождя, что подчеркивает употребленное автором местоимение his. Ударение в слове manna приходится так же на слог man, а все слово, употребленное без очевидной связи с библейским контекстом, звучит в точности как manner. Совершенным числом, достойным стать символом настоящей любви, становится пятерица — союз первого четного (двойки) и первого нечетного (тройки) чисел. Но сама пятерица есть лишь половина от десяти — числа мироздания. Примечательно, что и ритм стихотворения есть чередование строк с четным и нечетным количеством слогов.

Первое издание стихов Джона Донна, вышедшее в 1633 г., два года спустя после его смерти, открывалось обращением не к читателям, как это тогда было принято, а к «тем, кто понимает», «To the Understanders». Донн требует от читателя максимального напряжения как эмоциональных, так и интеллектуальных усилий.