Скучная музыка

Говорить о музыке тем приятнее, что нет никакой опасности исчерпать тему. Какие вопросы ни ставь, и какие ответы на них ни давай, музыка настолько ускользает от разума, что по её поводу нельзя сформулировать ничего, что показалось бы достаточно приемлемым хотя бы трём собеседникам. «Академизм» и «научность» вообще не могут к ней подступиться, и музыка щедро предоставляет нам возможность писать и говорить без ответственности и оглядки, обращая внимание только на живость мыслей. И поскольку при таком ходе дела нет надежды даже на небольшую «истину», равно как нельзя получить и большую «ложь», надо настаивать хотя бы на истреблении скуки. В самом деле, тексты, которые не могут ничего «сообщить», не имеют права быть скучными, и в этом они, как кажется, сближаются со своим предметом, т. е. с музыкой, ведь она тоже ничего не «сообщает», ни о чём не «информирует», не «просвещает», не «наставляет» и т. д., а поэтому ждёшь, что она не будет вызывать скуку. Что бы мы стали делать со скучным музыкальным объектом? Он обманывает наши ожидания, он неприятен сам по себе и компрометирует музыку в целом.

Кто виноват в скуке и откуда берутся скучная музыка и другие скучные вещи? Начну с того, что точно не может быть скучным. Каждый раз до глубины души нас способны затронуть такие вещи как созерцание бури с палубы небольшого деревянного корабля в открытом море, стоны грешников в Аду, звон будильника, ор болельщиков на стадионе, милицейская «сирена», сирена настоящая, чистка зубов хищникам в зоопарке и т. п. Нам не будет скучно, потому что будет страшно, мучительно, азартно или трудно, и мы будем «поглощены» происходящим. А скучно ли сидеть, «уставившись в одну точку»? Скучно ли слышать один и тот же монотонный и непрерывный звук? Скучно ли выполнять одно и то же действие в течение восьми часов каждый будний день в течение тридцати лет? Можно ограничить «точку», звук и действие по их интенсивности. Пусть они будут «серенькими», т. е. предмет не ярок и не тускл, не тревожит и не усыпляет, звук не низок и не высок, не тих и не громок, а действие не трудно и не легко, не приятно и не неприятно. Иными словами, возьмём предметы и действия, которые сами по себе не способны нас затронуть. Например, в поле зрения попала трещина на потолке и я её вижу, гудит вентилятор в компьютере или шумит холодильник и я их слышу, уже несколько минут звучит одна нота органа — ботинок органиста застрял между педалями, и я помогаю его вытащить, кто-то привычно вышивает крестом, моет стаканы или наклеивает на бутылки акцизные марки — всё это достаточно «нейтральные» действия, качественные характеристики которых не претендуют на статус автономных явлений. Как это ни покажется странным, здесь нет скуки, мне даже кажется, что характеристика «скучно» в указанных и подобных случаях неприложима, иначе вид трещины на потолке в одном случае вызывал бы скуку, а в другом — нет, а мы знаем, что дело не в трещине, она просто попалась на глаза и «видна», в то время как мы от неё «далеки» и «свободны». Трещину эту мы не созерцаем, она для нас, проминающих опору, лишь упор для взгляда, блюстительница границы поля зрения, точно так же, как опора для тела, принимающая его форму, — блюстительница устойчивого положения тела среди других вещей. Взгляд «ложится» в трещину и мы смотрим никуда, не видя ничего, точно так же, как тело ложится на диван, никуда не движется и не взаимодействует ни с чем иным. Ни взгляд, ни тело не любят пустоты, боятся её, потому что у нас мал и невыразителен опыт взаимодействия с пустотой. Как таковая пустота бывает нужна, например, для потягивания или для красноречивых жестов вроде всплёскивания руками или дирежирования. Мы лучше себя чувствуем, принимая формы, диктуемые компромиссом между нами и тем, что вокруг нас: мы всегда присаживаемся, прикладываемся, приваливаемся, прислоняемся, притыкаемся, натыкаемся, опираемся, сталкиваемся, прижимаемся к чему-либо, попираем что-либо или держимся за что-то, вместо того чтобы беспечно парить в пустоте. Известно, что когда я не вижу ничего, я не могу сказать вижу ли я вообще, и точно так же, когда я не покоюсь на чём-либо, я не знаю, покоюсь ли я. Парадоксальным образом, при всей нашей лени, заставить нас бездействовать можно только силой. Оказавшись в пустоте и темноте, мы будем бешенно вращать глазами, болтать руками и ногами и т. д., но никак не покоить тело и взгляд. Наша телесность содержит в себе такие же непредсказуемые очаги спонтанности, что и сознание, и проявления физических законов придают телу определённость точно так же, как сознание обнаруживает свою определённость при появлении в нём содержания. Поэтому кинестетические аффекты, большей части которых мы оказываемся лишены по выходе из юного возраста, заменяются аффектами, сопровождающими трансформированные психофизические состояния, вызываемые, например, чтением гностиков, заучиванием стихов Тютчева, решением кубических уравнений или шахматных задач, капуэйрой, тремя тенорами, а также алкоголем, пятновыводителем и т. п. Взрослея, большинство людей начинают избегать движения, а если и двигаются, то обычно недолго, с напряжением и без удовольствия. Исключение составляют те, чьё тело проявляет «талант к движению», т. е. чьё тело индуцирует трансформированные состояния вследствие могучих телодвижений — на сороковом километре марафонской дистанции, получив встречный левой и закончив бой в нокауте, или просто поднимая штангу в ходе будничной тренировки.

Кто кого индуцирует своими порывами, сознание — телесность или наоборот, сказать трудно. Возможно, что для них существует общий источник, как суетной спонтанности, так и стремления к покою. Это и делает близкими функции дивана и трещины на потолке по отношению, соответственно, к падающему телу и ищущему взгляду. Само по себе созерцание трещины, равно как и лежание на диване не могут квалифицироваться как скучные и нескучные. «Я скучно лежал на диване» означает не более, чем «я лежал на диване и скучал», а противоположным этому будет «я лежал на диване и думал о разных вещах», «и читал», «и мечтал» и т.п. «Дорога была скучной» означает, что «я перемещался в пространстве и при этом скучал», чему можно противопоставить «я перемещался в пространстве и вёл интересную беседу», «читал книгу», «глазел по сторонам», «страдал от зубной боли» и т.д. Обратимся теперь к трещине. «Мне скучно смотреть на эту трещину» означает «я вижу эту трещину и скучаю», чему можно противопоставить «я узнаю в этой трещине очертания Африки», «я вижу трещину и вспоминаю о перелёте в Когалым», «я вижу трещину и мечтаю об эскимо», «я вижу трещину и страдаю от зубной боли». Диван подо мной и трещина надо мной не тематизируются настолько, чтобы приобрести характер чего-либо скучного.

А теперь добавим музыку. Я сижу в концертном зале, нашёл на капители трещину, уставил в неё взор и скучаю, наверное, всё-таки оттого что скучна исполняемая музыка. Я лежу на, диване включил приёмник и скучаю, оттого что скучна музыка, раздающаяся из него. Как я спасаюсь от этого состояния? Сидя в концертном зале, я пытаюсь сравнивать очертания трещины с очертаниями Африки, пытаюсь помечтать об Африке, подумать о том, какая там сейчас, наверное, жара, начать бояться мухи це-це и т. п. В случае с диваном и радиоприёмником выход более простой — я выключаю приёмник. Здесь проявляется едва ли не самое важное свойство скуки и скучных вещей — они невыносимы в том смысле, что их существование, пребывание, длительность хочется свести к нулю. Иногда можно увидеть студента, который с мукой в лице быстрыми шагами покидает аудиторию посреди лекции, иногда какой-нибудь «зам», «зав» или «вице», делая лицом гримасы, что, мол, зовут важные дела, стремительно покидает совещание. Свободный вздох, чувство лёгкости, расслабление, успокоение ждут за дверями человека, сбегающего со скучного мероприятия, пусть там будет хоть свежайший воздух и пальмы. Симптомом скуки является стремительность бегущего от неё человека, его раздражённость и озабоченность тем, чтобы не встретить препятствия, не задержаться в скучном месте. Кто-то устремляется в курилку, большая же часть спасшихся от скуки направляется в буфет — истомлённая скукой нервная система требует глюкозы и серотонина. Надо отметить, что алкоголь как средство от скуки и её последствий малоэффективен. Вопреки расхожему мнению, от скуки не пьют, на самом деле, от скуки толстеют. Перед скукой мы испытываем страх, но не стыдимся этого страха, поскольку противоборство со скукой невозможно. Столкнувшись со скукой, можно проявить мужество, т. е., в соответствии с определением Аристотеля, действовать разумно в сложных обстоятельствах, что означает, немедленно бежать от неё, но нельзя быть храбрым, поскольку храбрость есть безрассудное презрение опасности, а скуку нельзя презреть. Она охватывает нас как облако противно пахнущего газа, в отношении которого храбрость оставаться посреди него только ради того, чтобы презирать его запах, выглядела бы нелепо.

В своей прекрасной статье о скуке Олег Панкратьев 1 строит такую её модель. Нам скучно то, в чём мы не можем усмотреть определённости, смысла, сюжета, что как целое не становится нам понятным и не получает для нас ценности. Видеозапись, фиксирующая всё, что происходило в течение дня в читальном зале библиотеки, должна показаться скучной, если смотреть её сначала и до конца, и если на ней не зафиксировано ничего из ряда вон выходящего. И в библиотеке происходят события, достойные попасть на плёнку. Какова длительность таких событий? Наибольшую длительность имеют скандалы, эталон которых задал ещё Достоевский. Вот, например, читатель ответил на звонок по мобильному телефону и что-то быстро говорит собеседнику: «Ну да, да, приду, … да не могу сейчас говорить, сказал же, что приду, не могу говорить …, ладно, … пока, … пока … хорошо, … пока». Нарушителю режима кажется, что разговор был очень быстрым, в то время как другим читателям он покажется продолжительным, поскольку они испытали растянутое ожидание его немедленного прекращения. Этот сюжет на видеозаписи вызовет в нас такое же состояние. Но вот работница библиотеки порицает нарушителя, требует, чтобы он немедленно покинул библиотеку. Происходит объяснение, перерастающее в скандал. Длительность такого скандала не может быть велика — не более двух минут, но для участников он, во-первых, ощущается как длящийся дольше, и, во-вторых, «затрагивает» их лично, «окрашивает» день. На видеозаписи мы будем искать эти две минуты скандала, пропуская всё остальное, где «ничего не происходит», и эти две минуты могут нас развлечь, не «затрагивая». От романа или кинофильма мы ждём непрерывного движения сюжета, пятьсот страниц или два часа должны быть плотны не менее, чем видеозапись скандала. А что ещё записано на плёнку? Вот студентка читает книгу. Читает час, второй, почёсывается, поёживается, ёрзает на стуле, перекладывает ноги, сморкается, вздыхает, смотрит на часы, оглядывается на проходящих мимо, смотрит, сколько осталось страниц, наконец, уходит с огорчённым видом. Так мы могли бы описать процесс чтения и так его запишет видеокамера. Ну а теперь — взгляд, так сказать, изнутри. Читает она, положим, нечто нужное для завтрашнего доклада на семинаре и страшно ей интересное, но с риском не успеть дочитать до закрытия библиотеки. По его ходу у студентки возникают мысли: одни, другие, третьи, в порядке, в каком положено возникать мыслям, сопутствуя чтению. Телодвижения совершаются студенткой машинально, иногда она отвлекается на проходящих мимо посетителей, и появляются соответствующие восприятия. Вот уже чтение близится к завершению, студентка вот-вот успеет прочитать всё, что хотела, но тут события принимают неожиданный оборот. Снизу, с первого этажа, из буфета в читальный зал проникает запах пекущихся круассанов 2 или в зале устраивается проветривание 3. Любое из этих обстоятельств разрушает хрупкий мир чтения, а заодно и все планы нашей студентки. Она вынуждена прервать чтение, настроение её испорчено, к семинару она не готова. Итак, сначала было движение мыслей, а затем разыгралась небольшая драма, — студентка чего-то хотела, но у неё не получилось. Видеокамера не видит ни движения мыслей, ни драмы, все эти события разворачиваются во внутреннем мире, и по своим качествам они не могут образовать сюжета ни для кого, кроме как для самой героини. Мы, как зрители, будем отчаянно скучать там, где героиня переживала наиболее интересные места текста, мы будем обращать внимание на её машинальные движения и реакции, но не будем видеть всего, что связано с её спешкой, мы, скорее всего, не поймём причины её раздражения и ухода их читального зала. Чтобы зрителю не было скучно, ему драма должна быть явлена событиями, жестами, действиями, музыкой, словами, мимикой и т. п., причём явлена так, чтобы динамика развития сюжета была адекватна его способности, готовности и склонности воспринимать осмысленные компоненты сюжета в данной стилистике с предлагаемой скоростью. В нашем примере сюжет остался скрытым от нас, и видимые события не наполнились «интересным» содержанием. Сюжет классической мелодрамы продолжительностью в два часа можно представить и в виде сериала на сто часов, если изменить стиль подачи сюжета. И в обоих случаях зрителю не будет скучно. Идея Олега Панкратьева в том, что скуку порождает как отсутствие сюжета, осмысленности, определённости в череде событий (изображений), так и в разной скорости «времени героя» и «времени зрителя». Сознание живёт спонтанной сменой своего содержания, предметы в нём являются вместе со своим смыслом, но всегда выстраивается некоторый сюжет, пусть даже путём рационализации post factum. Другой для нас, чтобы перестать быть угрозой, должен наполниться смыслом, он должен стать понятен, и для этого мы прилагаем усилия. Другой — это проблема, над которой приходится размышлять, это набор «кадров», который станет «фильмом», если придумать сюжет, который убедительно свяжет эти «кадры». Хорошо тому, кто имеет навыки восприятия литературных произведений, спектаклей, кинофильмов и т.п., поскольку у него всегда под рукой образцы для уподоблений: «Я встретил там одного чиновника — вылитый Чичиков», «Моего начальника легко узнать, Карабаса Барабаса видел?» и т.п.

Мне бы хотелось сделать к построению Олега Панкратьева одно дополнение. Для того, чтобы стать скучным мало просто быть непонятным или «расходиться» во времени с тем, в ком ты вызываешь скуку. Надо ещё обладать способностью захватывать и удерживать того, кого ты хочешь соскучить. Надо уметь нудиться, липнуть, цеплять, влезать в душу, «доставать» и всё это ради одной цели — сознание скучающего должно быть заблокировано от всего, что может скуку разрушить. Мало просто читать скучную лекцию, надо так её читать, чтобы студент не мог от неё отстраниться и начать, например, мечтать, читать, спать и т. п. Дорога, чтобы быть скучной, должна утомить настолько, чтобы нельзя было ничем заняться, чтобы и мысли никакие не лезли в голову. Отупение — вот высшее достижение агрессивной скуки. Отупевший молча страдает, он не в силах сопротивляться, он схвачен, стянут, спелёнут обволакивающей скукой, он даже не в состоянии дать себе отчёт в том, что с ним происходит. Совещание, лекция, концерт закончились, и отупевший от скуки постепенно приходит в себя. Он спрашивает себя, «где я был?», «зачем я там был?», «почему я не ушёл?» и не находит ответа. Скука как отравляющий газ способна парализовать, особенно, если мы склонны к неспешным размышлениям и реакциям. Очень скоро скучный лектор собьёт нас с наших неспешных мыслей, и вместо их привычного ритма наше сознание наполнится тем содержанием, которое оно не может принять в силу его бессмысленности и ненужности для нас или временного разнобоя, но от паразитического проникновения которого оно не может освободиться. От скучной лекции, как и от скучной музыки, нельзя освободиться, они подобны телевизору, который соседи забыли выключить — чем хуже его слышно, тем больше мы к нему машинально прислушиваемся, безуспешно пытаясь заснуть. Никакие другие мысли при этом не возникают, скучное бормотание входит в резонанс с сознанием, забивает его, заполняет собой, удерживает так, что только волевое усилие способно вырвать сознание из лап скучного. Именно поэтому скука мучительна. Не сами слова нас мучают, но невозможность освободиться от их проникновения. Скучая на лекции, совещании или концерте, мы пытаемся заставить себя не слушать, не обращать внимания, «отключиться» и т.д., но безуспешно. Что остаётся? Бежать без оглядки. Есть, конечно, люди, чьё сознание бьёт как фонтан и не может быть стестено никаким скучным докладом. Но беда, если оратор-фонтан окажется на трибуне, а факторы скуки налицо. Такой оратор способен причинить нам массу неприятных ощущений своим мощным потоком «мыслей». Это называется смертной скукой. И «смертная» она не случайно. Скучающее сознание можно счесть, пожалуй, почти мёртвым — в нём многое угасло, оно замерло, лишено автономии, его спонтанность превратилась в тень. Можно высказать гипотезу: чем пассивнее сознание, тем легче даётся оно скуке, тем менее болезненно оно её переносит и тем вернее скукой разрушается. И наоборот, активное сознание быстро и болезненно реагирует на скуку, бежит от неё и сохраняет, тем самым, себя. Интересно было бы узнать, какие аффекты могут возникать при омертвении скучающего сознания, ведь из зала убегают одни, а другие остаются и, наверное, имеют для этого мотив.

Скучная музыка может быть и не виновата в том, что она скучна. Ведь всего музыка может оказать три воздействия. Во-первых, она можете быть интересна слушателю, а значит не скучной для него, во-вторых, она может быть не интересной, но и не вызывать скуку, в-третьих, она не интересна и вызывает скуку. Под «интересностью» музыки я имею в виду способность получать удовольствие от её слушания, что, как мне кажется, связано со способностью усматривать специфическое содержание музыкальных объектов. Различие второго и третьего воздействий состоит в том, что не всякое непонятное и неинтересное нам явление попадает в тот неудачный резонанс с нашим сознанием, который вызывает скуку. Например, если на конференции я слушаю доклад на шведском языке, то я точно не буду скучать, чего не скажешь о докладе на русском, который, если он мне не интересен, вполне может ввергнуть меня в скуку. Если предположить, что в слушании музыки можно так натренироваться, что интересным будет всё, от Децла до Шёнберга, то скука станет невозможной. Но я сомневаюсь, что такая музыкальная всеядность возможна. Наш интерес к конкретным музыкальным объектам не является случайным, они значимы для нас своим специфическим содержанием, которое становится значимым вследствие проявления вкуса. Этот музыкальный вкус отличается от любого другого и имеет свои закономерности, по-видимому, близкие к тому, что можно было бы назвать вкусом интеллектуальным, т. е. вкусом к мыслям, теориям, концепциям и т. п. Здесь очень трудно провести границу между рациональной интуицией, усматривающей истину в тех или иных построениях, и собственно вкусом к таким построениям, что верно и по отношению к музыкальному вкусу. Мы способны оценить, насколько «очевидным», «безусловным», «правильным» было развитие музыкальной фразы, пассажа, пьесы или более крупного музыкального объекта, но при этом есть музыкальные объекты, которые нам «не нравятся» или «нравятся».

Среди неинтересной нам по тем или иным причинам музыки окажется и скучная, т. е. такая, которая будет способна подчинить себе именно наше сознание и подвергнуть его мучениям. Это значит, что скучная музыка может быть специально направлена против нас. Скучная музыка может быть оружием? Да, поэтому надо знать, что наводит на тебя скуку и быть готовым встретиться с агрессией в любой момент. Скучная музыка может быть инструментом дурманящего воздействия? Да, поэтому необходимо соблюдать осторожность, имея дело с комбинированными объектами, в которых она может быть замаскирована. К их числу относятся, например, видеоролики, в которых скучная музыка совмещена с нескучным видеорядом, открывающим ей дорогу к нашему сознанию. Сюда следует отнести так называемую «танцевальную» музыку. Выделывая па, мы ориентируемся на ритм, заняты собой и партёром и полностью беззащитны перед любым музыкальным воздействием. Попав на «танцы», мы немедленно тупеем и вынуждены будем мириться со всеми последствиями этого состояния. Но не только танцы! В универмаге, в поезде, в маршрутке или междугородном автобусе, на подходах к метро мы можем попасть под агрессивное воздействие скучной музыки, в результате чего сделаем ненужные на покупки, смиримся с теснотой, духотой, опозданием транспорта, хамством, шумом, дурными запахами и т. д. Я не говорю уже о рекламе в электронных СМИ, в которых аудиоряд прецельно направлен на отупление адрессата рекламного послания. Особенно тяжёлыми окажутся последствия совмещения различного рода опьянений с танцами и со скучной музыкой — так возникают драки в кулуарах свадеб и иных торжественных мероприятий, так делаются необдуманные предложения руки и сердца, так говорится многое, чего не следовало бы говорить. Не подвержен воздействию скучной музыки только тот, кто счастливым или несчастливым образом вообще не восприимчив к музыке. Воздействию скуки вообще не подвержен только тот, кто ни к чему не восприимчив, хотя едва ли можно назвать такого субъекта человеческим существом. Это значит, что скука подстерегает каждого из нас, а скучная музыка подстерегает того, кто близок с музыкой. Приходится мириться с таким положением и соблюдать меры предосторожности, в ситуациях, которые я описал выше. Не следует пользоваться аудио- и видеоприборами, если в них нет кнопки выключения звука, при себе всегда надо иметь беруши, надо ускорять шаг, проходя мимо источника скучной музыки, не бояться врать, объясняя, почему нам нужно срочно уйти из того места, где эта музыка звучит. Плохо только, что нельзя потребовать тишины — презумпция скучной музыки состоит в том, чтобы звучать принудительно и безнаказанно.