Петербург - Москва: философский диалог

Было бы упрощением утверждать непосредственную детерминацию философской мысли местопребыванием философов. Однако противостояние двух российских столиц, различие их исторических судеб и духовно-культурной жизни находило в определенные периоды свое выражение в развитии русской философии, в диалоге ее мыслителей.

Это было обусловлено такими полярными особенностями Москвы и Петербурга, как оппозиции исконно-русского и западноевропейского («окно в Европу»), центрального и периферийного, континентального и морского местоположения, столетиями естественно становящегося города и города, развивающегося от основания, созданного по определенному плану. Очень важное значение имел исторически изменявшийся статус городов в качестве столицы российского государства, что было сопряжено с перемещением центра официальных структур и соперничеством новой и опальной столицы. Следует иметь в виду, что символическим представительством Москвы и Петербурга становились и те культурные ценности, которые создавались в каждом из этих городов и которые уже сами олицетворяли их различия и противоположность (различия в архитектурных стилях, скульптурных памятниках, в литературно-художественных образах, изображениях в живописи и графики, в легендарно-мифологическом ореоле).

Притом, одни факторы противостояния двух центральных городов России носили постоянный характер (факторы географические и исторические), другие же, такие, как функции столицы государства, — попеременно принадлежали то одному, то другому городу. В соответствии с этим город, лишенный столичного значения, сохранял его в своих «генах» и вольно или невольно проявлял свой «комплекс неполноценности», соперничая со своим антиподом. Московский или же петербургский фон накладывался на экономическую, политическую и культурно-духовную жизнь важнейших центров России. В последнюю, кроме философии, входит также архитектура и монументальная городская скульптура, художественная литература, театр, музыка, балет, кинематография 1.

Конкретное воздействие городской культуры на характер философской мысли проясняется при рассмотрении ее истории. Предметом нашего внимания будет философский диалог между Москвой и Петербургом в течение четырех исторических периодов развития русской философской мысли: «петербургская» и «московская» философия во второй половине XVIII века; полемика славянофилов и западников в XIX столетии; своеобразие московской и петербургской философской культуры «Серебряного века»; развитие философии в Москве и Ленинграде в советский период.

Как убедительно показано в статье Т. Артемьевой «Философия “московская” и “петербургская”» во второй половине XVIII века складывается существенное различие в подходе к философии между новой и старой столицами России 2. Советниками Петра I при создании Академии наук и Академического университета были сам великий Г.-В. Лейбниц и Хр. Вольф. И хотя русский царь-реформатор поступил по-своему в организации первых петербургских научно-учебных заведений, первыми преподавателями философии были выходцы из Германии. Первым «метафизиком» в Академическом университете стал рекомендованный Вольфом Г.-Б. Бильфингер (1693-1750). Русские философы, такие, как замечательный многосторонний мыслитель Григорий Николаевич Теплов (1717-1779), также учились в Германии и были сторонниками вольфианства.

Но в России зрела потребность в формировании своих русских «национальных кадров». И эту потребность призван был удовлетворить созданный М.В. Ломоносовым и И.И. Шуваловым в 1755 г. Московский университет, в котором с 1759 г. наряду с юридическим и медицинским факультетами существовал философский факультет, который был доминирующим. Неслучайно местом для подготовки «национально достойных людей в науках», в противовес Петербургской Академии, которая «была в начале своем открытою гостиницею для ученых всего мира, особенно Германии», была избрана Москва. Этому способствовало ее положение в центре Российского Государства. Таким образом, уже в это время Москва и Петербург выступали и в области философии как центры различных ориентаций: национально-патриотической в Москве и «западнической» в Петербурге. В Москве подчеркивалось способность русского языка быть философским языком. По словам первого профессора философии Московского университета Н.Н. Поповского (1726 или 1730-1760), сказанным при его открытии, «нет такой мысли, кою бы по-российски изъяснить было бы невозможно» 3.

Вместе с тем, различие между «петербургской» и «московской» философией во второй половине XVIII века прослеживается в самой направленности философского знания. По наблюдению Т. Артемьевой, «Академический университет, как и Академия наук в целом имел естественнонаучную ориентацию, поэтому на первом месте находились проблемы методологии выявления метафизических оснований научных теорий» 4. В Москве же большее внимание уделяли нравственной философии, сочетанию философии с гуманитарным знанием — с языкознанием, риторикой, — и с религией.

Показательно и то, что многие русские профессора были из духовенства и «философия, изучаемая в университете, мало чем отличалась от той, которая преподавалась в духовных академиях и семинариях» 5. Одно из важных отличий московского «духа» от петербургского заключалось, по мнению М.С. Кагана в том, что «Москва упорно хранила верность традиционному религиозному сознанию». Это проявлялось и в огромном количестве в Москве православных церквей, и в большом числе неправославных храмов в Петербурге (по словам Герцена, «в Петербурге можно прожить года два, не догадываясь, какой религии он держится») 6. Поэтому и «в умонастроениях московского и петербургского общества удельный вес и влияние религии были существенно разными, ибо различен был общий духовный контекст: в Петербурге он был рационалистически-просветительским в несравненно большей степени, нежели в трудно расстававшейся со средневековым мировоззрением Москве» 7.

Интересным показателем особенности «московской» философии является ее отношение к Канту. Читавшие в Московском университете профессора были знакомы с философией Канта, но относились к ней большей частью отрицательно за стремление критической философии Канта высвободить философию из богословских тенет, за чрезмерное, по мнению официальной имперско-религиозной идеологии, возвеличивание Разума. Профессор И.-В.-Л. Мельман, доктор философии Геттингенского университета, был изгнан из Московского университета за свое «кантийство» 8. Правда, другие профессора Московского университета (И.-М. Шаден, И. Буле, Ф.Х. Рейнгардт) продолжали знакомить студентов с нравственной философией Канта и его правовыми идеями и далеко не у всех выпускников этого университета сложилось предписанное властями отношение к Канту.

Кант в 1794 г. был избран в Петербургскую Академию Наук, но и в новой столице России его философия не поощрялась, хотя пользовалась известностью. Может быть потому и не поощрялась, что пользовалась известностью. Один из учителей Пушкина — А.И. Галич (Говоров) (1783-1848), занимая кафедру философии в Петербургском университете, был в 1821-1822 гг. отстранен от преподавания в том числе за то, что предпочитает «безбожного Канта самому Христу». Положительное отношение к Канту было одним из показателей «западнической» ориентации русской философской мысли. Неслучайно на западной окраине России в Дерптском (ныне Тартуском) университете, восстановленном как Российский университет в 1802 г., первым профессором философии был ученик и последователь Канта — Готлоб Беньямин Еше (1762-1842), и сохранялись кантовские реликвии 9. В этом плане, на наш взгляд, следует рассматривать утверждение кантианства в Петербургском университете в конце XIX (начале XX века.

Сказанное выше делает понятным, почему именно Москва связана с возникновением славянофильского движения. Антизападническое течение русской общественно-философской мысли только с 1844 стало именоваться «славянофильским». Со времени его возникновения в конце 30-х годов его сторонники сами себя называли «московским направлением», «московской партией». Притом, по сути своих воззрений оно было антипетербургским. Логика такого противостояния «московского направления» Петербургу была достаточно ясной и простой. Славянофилы принципиально отрицали петровские реформы, которые, по их мнению, носили антирусский характер. Иван Киреевский в 1832 г. в статье «Девятнадцатый век» безусловно одобрял реформы Петра Первого, «ибо благоденствие наше зависит от нашего просвещения, а им мы обязаны Петру» 10. Семь лет спустя, в 1839 г., после того, как Киреевский стал одним из основателей «московской партии», в статье «В ответ А.С. Хомякову» он писал, как теперь говорят, «с точностью до наоборот»: Петр (уже не великий просветитель и благодетель России, а «разрушитель русского и вводитель немецкого» 11. Поэтому славянофилы отрицательно относились и к «Петра творенью» — Петербургу, построенному искусственно и по произволу как столица Российской Империи.

Подчеркивание московского направления славянофильского движения в его начальный период и его антипетербургская направленность было также связано с их оппозиционностью по отношению к господствующей власти, которая их также не жаловала. А.И. Герцен вспоминал слова, сказанные ему Константином Аксаковым: «Москва — столица русского народа, — говорил он, — а Петербург — только резиденция императора» 12.

Напротив, западническое движение русской общественно-философской мысли видело в Петербурге «окно в Европу» и центр новой, просвещенной России. В очерке «Петербург и Москва» В.Г. Белинский, сопоставляя образ жизни старой и новой столицы России, и отмечая значение Петербурга для «распространения и утверждения европеизма в русском обществе», заявлял, что «Петербург есть образец для всей России во всем, что касается до форм жизни, начиная от моды до светского тона, от манеры класть кирпичи до высших таинств архитектурного искусства, от типографского изящества до журналов, исключительно владеющих вниманием публики» 13. Основываясь на собственном опыте, Белинский полагал, что «Петербург имеет на некоторые натуры отрезвляющее свойство» 14. Мнение К. Аксакова было совершенно иным: «Ваш Петербург извращает людей… — говорил он И.И. Панаеву. — Что сделали вы с Белинским?» 15. По словам И.И. Панаева, К. Аксаков, привязанность которого к Москве «доходила до фанатизма», «русских, имевших несчастье родиться на берегу Финского залива, он уже не признавал русскими». Правда, К. Аксаков готов был простить им факт такого рождения, если они проявляли симпатию к Москве, наделяя их титулом: «москвич по сердцу» 16.

Хотя славянофильское движение не без основания зародилось в Москве, а западники ориентировались на Петербург, противоположность славянофильского и западнического умонастроений определялась, разумеется, не местом жительства. «Западник» Т.Н. Грановский, например, жил в Москве, хотя видел преимущества Петербурга по сравнению с Москвой, в которой «осталось еще много снотворных элементов от старого времени» 17. С другой стороны, Н.Х. Кетчер — друг Белинского, Герцена, Огарева и Грановского — «не терпел Петербурга <…>, хотя и смеялся над славянофилизмом» 18. Грановский, по воспоминанию А.Я. Панаевой, говорил: «К чему, поддерживать нелепый антагонизм между Москвой и Петербургом, тогда как следовало бы уничтожить его, потому что у интеллигентных людей обеих столиц одинаковая цель (трудиться для просвещения России» 19.

Наиболее диалектически мыслящие люди понимали, что противостояние центральных городов России является относительным, ибо и в том, и в другом, говоря словами Белинского, «есть свое хорошее и, следовательно, свое слабое или недостаточное». Поэтому диалог между ними должен приводить не к вражде, а к стремлению дополнить друг друга: «Петербург и Москва (две стороны или, лучше сказать, две односторонности, которые могут со временем образовать своим слиянием прекрасное и гармоническое целое, привив друг другу то, что в них есть лучшего». Белинский в 1845 г. возлагает надежду на осуществление этого слияния в «прекрасное и гармоническое целое» на развитие средств общения между двумя городами: «Время это близко: железная дорога деятельно делается…» 20.

Герцен, считая, что «много Москвы в Петербурге и много Петербурга в Москве», полагал, что «антагонизм между Москвой и Петербургом — чистейший вымысел» и что «беспрерывный обмен, беспрерывное сношение поддерживали живую связь обоих городов» 21. Герцен в последствии и само противостояние славянофилов и западников не рассматривал как абсолютное: «Да, мы были противниками их, но очень странными: у нас была одна любовь, но не одинаковая»; «И мы, как Янус или двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время, как сердце билось одно» 22. «Почвенничество» как литературно-общественное и философское течение 60-х годов, возглавляемое Аполлоном Григорьевым и братьями Достоевскими, стремилось также преодолеть противоположность между славянофилами и западниками.

Противоположность эта, меняя свои формы, вместе с тем сохранялась и в дальнейшем, можно даже сказать, дожила до наших дней. Правда, она уже не так четко локализовалась в центральных городах России, хотя они оставались символами их противостояния, вне зависимости от местожительства представителей противоборствующих сторон.

Как ни наивны были надежды Белинского слить в единое целое Москву и Петербург при помощи железной дороги, но развитие коммуникаций, промышленности, социальных противоречий действительно сближало эти города, при всем географическом и культурно-историческом их различии. Грибоедовская Москва становилась Москвой Островского, а потом и Михаила Булгакова. Пушкинский Петербург превращался в Петербург Достоевского, а затем в Петербург Александра Блока и Андрея Белого.

С конца XIX столетия философский диалог Петербурга и Москвы принял новый характер. Есть все основания согласиться с Н.К. Бонецкой в том, что «основной водораздел между петербургской и московской школами можно провести через отношение к Канту и кантианству» 23. До этого времени знакомство с философией Канта в России не приводило к такому увлечению ею, как философией Шеллинга и Гегеля. Притом, и шеллингианство и гегельянство на русской почве не столько разъединяло, сколько объединяло философов Москвы и Петербурга. Иным стало отношение к Канту и кантианству. В Петербургском университете кафедру философии возглавлял с 1890 по 1923 г. Александр Иванович Введенский (1856-1925), который, по словам М.М. Бахтина, «был строгий, последовательный кантианец, даже не неокантианец, а представитель чистого кантианства» 24. Сторонником кантианства был ученик А.И. Введенского Иван Иванович Лапшин (1870-1952). Окончивший Петербургский университет и работавший в нем на кафедре философии с 1900 приват-доцентом, а с 1916 г. профессором, Николай Онуфриевич Лосский (1870-1965) в своем интуитивизме шел от Лейбница и критически относился к Канту, хотя и был учеником Введенского и хорошо был знаком с неокантианцами баденской школы — Виндельбандом и Риккертом. Но Лосскому принадлежит до сих пор не превзойденный перевод «Критики чистого разума» Канта. Доцентом Петербургского университета с 1914 по 1917 гг. видный русский сторонник неокантианства Сергей Иосифович Гессен (1887-1950) — один из редакторов и авторов русского варианта международного журнала «Логос», ориентированного на современную западноевропейскую философию, в частности и в особенности на неокантианство. Есть все основания видеть в «петербургской школе» основы воздействия кантианства на М.М. Бахтина, который поступил, вероятно вольнослушателем, в Новороссийский университет, а затем продолжил образование на историко-филологическом факультете Петербургского университета. Да и самого Бахтина можно рассматривать как мыслителя, тесно связанного с Ленинградом (здесь с 1924 по 1930 гг. он сформировался как оригинальный мыслитель в кругу своих друзей-единомышленников, здесь вышла его знаменитая книга о Достоевском).

В Москве же преобладали непримиримые противники Канта и кантианства, следовавшие лозунгу ведущего философа «московской школы» — Льва Михайловича Лопатина (1855-1920) — «Вперед, от Канта!» 25. Отношение к Канту другого видного представителя «московской школы» Евгения Николаевича Трубецкого (1863-1920) выражены в книге «Метафизические предположения познания. Опыт преодоления Канта и кантианства» (1917) Он не приемлет Канта и его последователей за то, что они, по его мнению, ограничиваются теорией познавательного процесса, принципиально игнорируя сам объект, предмет познания, его бытийные, онтологические основы.

Главное отличие «московской школы» в философии от «петербургской школы» и заключается в том, что первая тяготеет к религиозной метафизике, выраженной в учении о всеединстве Вл. Соловьева и софиологию, вторая же — больше ориентирована на философско-психологическое миропонимание. Речь идет, разумеется, об основных тенденциях той и другой школы. Исключения, которые, как известно, подтверждают правило, были и в Петербурге, где работал такой видный сторонник учения о всеединстве, как С.Л. Франк, и в Москве, где философская психология была представлена Г.И. Челпановым и его ученик Г.Г. Шпет осваивал гуссерлианскую феноменологию.

Но тот же С.Л. Франк вступает в острую полемику с типичным «москвичем» В.Ф. Эрном, убежденным в том, что «для истинной культуры нет врага более ужасного, чем рационализм» 26. Эрн резко критически выступил против философского журнала «Логос» с неприемлемым для него неокантианским направлением. Во время Мировой войны в 1915 г. он выпустил брошюру с показательным названием: «Время славянофильствует». А еще в начале войны в 1914 г. Эрн выступил с докладом, затем опубликованном в качестве статьи, «От Канта к Круппу», в которой пытался установить связь между философией Канта и немецким милитаризмом и милитаризма с немецкой философией 27. Позиция Эрна в отношении к западной философии вызвала возражения среди его российских, прежде всего петербургских, коллег. С.Л. Франк характеризовал взгляды Эрна как «национализм в философии» 28.

Москва в начале века сохраняла значение религиозного и национального центра России. Исследователь творчества Вяч. Иванова А.Е. Барзах, касаясь переезда Вяч. Иванова из Петербурга в Москву в 1913 г., отмечает: «Уход из Петербурга, апокалипсического “города-морока”, в святорусскую Москву символически закреплял в жизненном тексте путь к духовному трезвению, покаянию, выразившемуся, в частности, в укреплении христианского фундамента его мировоззрения и окраске его в цвета своеобразного неославянофильства» 29.

Философы Петербурга, будучи русскими патриотами, в то же время были противниками национализма. Петербургское «Религиозно-философское общество» (1907-1917) в 1914 г. даже исключило из своих рядов В.В. Розанова за его антисемитскую позицию во время процесса «по делу Бейлиса». В 1914-1915 гг. на заседаниях общества Д.С. Мережковский выступил с докладом «О религиозной лжи национализма». А.А. Мейер говорил о несовместимости национализма и христианства. На вопрос «Виновата ли германская культура» ответ давался определенно отрицательный 30.

После событий октября 1917 г. и в связи с перемещением столицы государства из Петрограда в Москву взаимоотношения между этими городами значительно изменились, в том числе и в их философском диалоге. Это хорошо определил А.З. Штейнберг (1891-1975) (один из организаторов Вольной философской ассоциации («Вольфила») (1919-1924), ученый ее секретарь, возглавивший отдел «чистой философии» до своей эмиграции в конце 1922 г. «Может быть, уместно будет сказать тут о перемене, которая произошла в интеллектуальной атмосфере Петербурга и Москвы, — писал Штейнберг в своих воспоминаниях. — К моменту войны 14-го года и революции 17-го года Петербург, тогда Петроград, считался оплотом формализма, сухого бюрократизма, чиновничества, но конечно, не лишенным своей собственной культурной традиции. Москва же, как и московский диалект, уже одним своим названием выражала широту русской души, настоящую Россию. С переездом правительства из Петербурга в Москву, под давлением наступления немецкой армии, грозившей оккупацией Петербургу, Москва в короткий трехлетний срок переняла неблагоприятные для своего свободного развития черты петербургской чиновничьей атмосферы и стала оплотом бюрократизма, может быть, даже в гораздо большей степени, чем Петербург со времен Петра до революции. Петроград же, освободившийся от гнета двора и вместе с этим от административного рвения и усердия, воспринял те элементы московской жизни, которые позволили Петербургу стать во главе развития русской культуры. Как Москва в свое время, Петербург стал как бы собирателем земли русской. По крайней мере, мы так это ощущали» 31.

В деятельности Вольфилы, возглавляемой Андреем Белым и Ивановым-Разумником (Р.В. Ивановым), принимали участие известнейшие русские философы Л.П. Карсавин, Э.Л. Радлов, С.А. Аскольдов, Н.О. Лосский, А.А. Мейер. В московском отделении Вольфилы участвовали Н.А. Бердяев, М.О. Гершензон, Ф.А. Степун, Б.П. Вышеславцев, С.Л. Франк (с 1921 г. до своей высылки в 1922 г. он был профессором Московского университета), и ряд других выдающихся деятелей русской культуры. Притом Петроградская Вольфила, находившаяся в некотором отдалении от властей в новой столице, работала более активно.

Но в 1922 г. «философский пароход» оторвал от России ее крупнейших философов как из Петрограда, так и из Москвы. В 20-е годы еще продолжалась интеллектуальная деятельность философов различных направлений, но в конце их начались репрессии как против москвичей (А.Ф. Лосев, П.А. Флоренский, Г.Г. Шпет, Я.Э. Голосовкер и др.), так и ленинградцев (А.А. Мейер, М.М. Бахтин и др.). Потом коса террора стала косить и философов-марксистов, вне зависимости от того были ли они «механицистами» или «меньшевиствующими идеалистами», проживали ли они в Москве или в Ленинграде. Да и оставшимся в живых было запрещено проживать в этих городах. После всего этого ни о каком философском диалоге между Москвой и Ленинградом говорить не приходится, ибо были истреблены или вынуждены были замолчать его возможные участники.

В течение советского периода и особенно после Отечественной войны происходил процесс вымывания как из Москвы, так и из Ленинграда потомственных, коренных жителей этих городов, что сказывалось на их традиционном интеллектуальном потенциале. Но философское образование и возникающие философские центры в обоих городах способствовали наперекор всему появлению в период «оттепели» и в новой и в старой столице творчески работающих философов. Однако дискуссии, возникающие между ними, уже не носили, как нам представляется, характер философского диалога Москвы и Ленинграда. Например, в дискуссии об эстетическом основные спорящие концепции («природники», «общественники», сторонники «объективно-субъективной» концепции) не локализовались в центральных городах. Начатое ленинградцами движение за реабилитацию теории ценности было поддержано творчески думающими москвичами. С другой стороны, идеологические обвинения аксиологов в том, что они осуществляют «неокантианскую ревизию марксизма» можно было слышать и на берегах Москвы-реки, и на «брегах Невы».

Идеологическое руководство «философским фронтом», расположившееся в Москве, стремилось давить и подавлять любые отступления от партийной линии во всех ее изгибах ленинградских философов также, как и своих земляков. Правда, «колыбели революции» доставалось порой больше, поскольку целенаправленно проводилась сталинская политика удушения петербургско-ленинградской культуры во всех ее проявлениях, ленинградские ученые имели меньшие возможности для зарубежных контактов со своими коллегами и нередко талантливые ленинградцы вынуждены были покидать свой родной город. Вместе с тем, происходит интеграция творческих усилий ученых и философов обоих культурных центров страны в противостоянии официозным установкам. Так, например, в конце 60-х годах возникает Тартуского-Московская школа семиотики и культурологии, которая, по сути дела, является Ленинградско-Московской, поскольку ведущие ее тартуские участники — это ленинградцы, вынужденно покинувшие свой город, но сохранившие с ним тесную связь.

После «перестройки» в России складывается новая философская ситуация. И в Москве, и в Петербурге, возвратившим себе свое историческое наименование, возникают новые объединения философов, новые философские журналы и издания, складываются разные и своеобразные новые течения и «школы». В настоящее время диалог между ними осуществляется в печати, на семинарах, симпозиумах, конференциях, конгрессах, в которые вовлечены москвичи и петербуржцы наряду с философами, работающими в других городах России и русского зарубежья. Однако этот диалог уже не представляет собой философский диалог столичных городов, а скорее является диалогом течений и «школ», складывающихся в них. Притом, эти течения и «школы» могут объединять и москвичей, и петербуржцев.

В историческом плане философский диалог Москвы и Петербурга оказал плодотворное воздействие на развитие русской философии. Он снимал порой проявляющиеся односторонности спорящих сторон, способствовал движению русской философской мысли к синтезу, к системному плюрализму.