Введение
Несмотря на то, что культурно-антропологические исследования посвящены почти исключительно изучению «доиндустриально-дописьменных» культур, общества индустриального («западного») типа тоже заслуживают внимания антропологов. По словам Н. Рулана, несколько десятилетий занимавшегося полевыми исследованиями обычаев эскимосов Северной Канады, «современное западное общество представляет собой обширное поле для применения антропологического метода» (Шаклеин, 2000). В ряде случаев обращение к антропологическому описанию современных жителей своей страны становится для социогуманитариев едва ли не печальной необходимостью. Так, по свидетельству видного французского историка Ж. Дюби, вследствие деколонизации французские этнографы возвратились (мы бы выразились более определенно: были вынуждены вернуться) в метрополию и вместо изучения «бесписьменных» обществ Африки «принялись здесь за изучение традиционной, т.е. крестьянской, французской культуры» (Дюби, 1991, 54). Однако большим преувеличением было бы утверждать, что культурно-антропологические исследования образа жизни граждан современных «западных» обществ стали столь же обычными, как изучение бесписьменных культур.
Культурно-антропологическое описание индустриальных обществ ХХ века представляется чрезвычайно актуальной научной задачей, в частности в силу того, что данного рода общества подвержены частым интенсивным трансформациям, стирающим всю информацию о сравнительно недавнем состоянии объекта. Все сказанное относится и к нашей стране, где высокий уровень этнографических исследований т.н. «малых народов» сочетался с практическим отсутствием исследований, посвященных современному образу жизни наиболее индустриализовавшихся — и прежде всего восточнославянских этносов.
Было бы ошибочным утверждать, что в отечественной социогуманитарной литературе абсолютно отсутствуют исследования этнографических аспектов бытия отдельных социальных общностей и групп. Так, в конце 1980-х-начале 1990-х годов появились публикации, посвященные латентным структурам повседневности — «лагерному» быту, обычаям профессиональных уголовников, т.н. «неуставным отношениям», складывающимся в армейской среде, описанию норм и ценностей т.н. «системы» (Щепанская, 1996), фольклорным модусам «школьной жизни» (ШБ-1, 1992; ШБ-2, 1992; РШФ, 1998), субкультуре материнства. Тем не менее, можно назвать большое число социокультурных феноменов, нуждающихся в этнографическом описании, которые до сих пор обойдены вниманием исследователей. Это такие, например, аспекты социальности, как формы знакомств и ухаживаний, культуральные аспекты адюльтера, феномены «двора» и «улицы».
В этом контексте постановка вопроса о латентных механизмах гендерной социализации дететй и подростков выступает как закономерное продолжение перечня неисследованных этнокультурных областей советской и постсоветской действительности.
Несколько слов о научных предпосылках данного направления исследований.
Исследование латентных механизмов гендерной (а значит, в том числе и эротической) социализации детей и подростков не могло бы осуществляться без того переворота в представлениях о довзрослой сексуальности, который произвел психоанализ. Первые работы в области этнографии детства взросли именно на психоаналитической почве (Бромлей, 1989, 194). Считая устаревшим и малоприменимым понятийный аппарат, использовавшийся классическим психоанализом, мы в то же время считаем вполне оправданным использовать его основные методологические установки.
Психология пола и, прежде всего, психология женщины активно разрабатывалась в начале ХХ века (Вейнингер, 1903; Гейманс, 1908; Ломброзо, 1919) и находилась под сильным влиянием биологического детерминизма. В 1920-е-1940-е годы тема женской (и в том числе девичьей) психологии разрабатывалась в русле психоаналитической традиции (К. Хорни, Х. Дейч).
Тесно связана с проблемой латентных механизмов половой социализации сексология (Кон, 1988а, 192-245). Справедливым будет вспомнить работы 1920-х годов (Голосовкер, 1925). Среди отечественных авторов последней трети ХХ века изучением детской сексуальности наиболее активно занимаются В.Е. Каган и Д.И. Исаев. Однако названные исследователи основной акцент делают на психопатологических (Исаев, Каган, 1986) и педагогических (Каган, 1990; 1991) аспектах детской сексуальности. Феноменологией же массовых проявлений детской полоцентрированной активности ни они, ни другие исследователи не занимаются. Кроме того, собственно сексологический дискурс характеризуется повышенным вниманием к «ярким» манифестациям сексуального развития (мастурбация, петтинг, оргазм, сексуальные перверсии), тогда как приглушенные, «стертые» формы эротического онтогенеза вызывают у сексологов значительно меньший интерес.
Исследование половых стереотипов поведения и форм социокультурного освоения физиологических явленностей пола осуществляется в антропологии и этнографии (Швейгер-Лернхенфельд, 1998; Плосс, 1898-1900; Этнические стереотипы, 1991). Применительно к отечественному культурно-историческому ареалу следует отметить работы Ю.М. Лотмана (Лотман, 1994, 75-88) и А.Ф. Белоусова (Белоусов, 1992), посвященные «дворянской городской девичьей культуре» — жизни воспитанниц институтов благородных девиц.
Работ по изучению гендерных аспектов обрядового и необрядового фольклора довольно мало. Из работ здесь можно назвать монографию В.К. Соколовой (1979), выступление на конференции Е.П. Татьяновой (Татьянова, 1994). Сборник гендерно маркированных фольклорных материалов вышел в свет в 1994 году (Девичество, 1994).
В рамках исторического знания гендерно ориентированные исследования ведутся в рамках направления, именуемого «женской историей» (Репина, 1996, 1998а, 1998б; Жеребкина, 1996; Рябова, 1993; Женщина в античном мире, 1995) на материале европейского раннего нового времени выдвинута и дискутируется идея «женской сети коммуникаций» (Смелова, 1998, 261). Из работ, посвященных истории русской женщины, отметим монографии Н.Л. Пушкаревой (Пушкарева, 1990, 1999)
«Русская философия любви и пола» начала ХХ века (Бердяев, 1989; Розанов, 1990; Русский Эрос, 1991), по верному замечанию И.С. Кона, была «больше метафизической, чем феноменологической» (Кон, 1997, 99). Стремление дистанцироваться от стихии «эмпирической сексуальности» характеризует публикации на тему пола и наиболее заметных отечественных философов конца ХХ века (Гачев, 1990) Наиболее значительным достижением в области философии пола в ХХ веке являются работы французского мыслителя М. Фуко, поставившего вопрос о социокультурных механизмах формирования субъекта сексуальности и об особой роли феномена власти в этом процессе (Фуко, 1996). Современное философское осмысление пола (главным образом, применительно к женскому полу) осуществляется в контексте проблематики власти и языка (Клименкова, 1996; Ушакин, 1999; Женщина не существует, 1999; Некрасов, 1991а; 1991б; Юлина, 1988).
Говоря о гендерно ориентированных исследованиях, нельзя не упомянуть о публикациях в области т.н. феминистской социологии. Это направление исследований получило распространение в 1970-е-1980-е годы на Западе, а позднее, в 1990-е годы, и в России. В работах данного рода рассматриваются большей частью вопросы женской занятости и заработной платы, профессиональной карьеры и лидерства, воспитания детей и распределения домашней работы (Хольмберг, 1992, 228-259; Соц. феминология, 1997; Мартынова, 1998; Егорова, 1999; Клецина, 1998; Феминистская теория, 1996).
Особо следует охарактеризовать состояние исследований периода детства как этапа жизненного пути человека.
Изучение детских игр, обычаев, фольклорных текстов целесообразно рассматривать в контексте истории детской фольклористики (в нее традиционно включается изучение как вербальных, так и акционально-игровых форм). Актуальна до наших дней работа Е.А. Покровского «Детские игры, преимущественно русские» (Покровский, 1895).
Целенаправленный сбор и изучение детского фольклора начались в 1920-е годы работами О.И. Капицы (Капица, 1928) и Г.С. Виноградова (Виноградов, 1999).Следует отметить выход в начале 1930-х годов монографии «Игры народов СССР» (Игры народов, 1933). В зарубежной науке первыми фундаментальными работами в области детского фольклора стали вышедшие в конце 1950-х — 1960-х гг. книги английских исследователей Айоны и Питера Опи (Орiе, 1959; 1969). В 1970-е годы выходят книги американских ученых Мэри и Герберта Кнаппа «Детский фольклор Америки» (1976) и финского фольклориста Леа Виртанена (1978).
Новый этап в отечественной фольклористике связан с работами М.Н. Мельникова (Мельников, 1987), О.Н. Гречиной и М.В. Осориной (Гречина, Осорина, 1981; Осорина, 1986; 1991; 1999), С.М. Лойтер (Лойтер, 1991; 1995; 1999); А. Ханютина (Ханютин, 1989), М.П. Чередниковой (Чередникова, 1995), А.Ф. Белоусова (Белоусов, 1989) и группы объединившихся вокруг него исследователей (ШБ-1, 1992; ШБ-2, 1992; РШФ, 1998).Следует отметить важную роль чтений, проводимых в память о Г.С. Виноградове и посвященных детскому фольклору, а также возобновленного в 1994 году журнала «Живая старина».
Если вести речь об этнографии детства, то в ней, как правило, изучают не поведение самих детей, а формы народной педагогики — «от зачатия, рождения до пестования, лечения и начального воспитания» (ЭД, 1983; ЭД, 1988; ЭД, 1998; Соловьева, 1995). Следует при этом отметить, что собственно этнографические (культурно-антропологические) описания форм автономной детской активности нередко присутствуют в работах, посвященных неевропейским народам (Меаd, 1970; Мид, 1990; Андреев, 1999 и др.)
Изучение детства как социокультурного феномена, проблем подростковой субкультуры осуществляется в рамках психологии и социологии детства (Бюхнер, 1996; Райс, 2000; Мальковская, 1996; Кудрявцев, 1996). При этом формы половой социализации, как правило, оттесняются на второй план, а на первый план выходят проблемы образования, девиантного поведения, выбора жизненного пути.
Если же вести речь о методологическом контексте, в рамках которого проводится наше исследование, то здесь следует указать целый ряд социогуманитарных направлений, не имеющих определенной половозрастной привязки и ориентированных на изучение человеческой субъективности, сферы смыслов, институционально не регулируемой повседневности. Они существуют в рамках социологии (микросоциология, понимающая социология, феноменологическая социология, социология повседневности) (Ионин, 1979, 1996), истории (историческая аксиология, история повседневности (нравов), история ментальности (эмоций), история частной жизни (семьи)) (Арьес, 1992; Бахтин, 1990; Зубкова, 2000; Лихачев, 1997; Купер, 1991; Фукс, 1993, 1994; Хейзинга, 1988; Человек в кругу семьи, 1996; Репина, 1998в; Гуревич, 1984, 1989, 1990; Оболенская, 1991; Одиссей, 1989-1994; Поньон, 1999; Российская повседневность 1921-1941, 1995) культурной антропологии, исследований городской культуры (Белоусов, 1987; Неклюдов, 1995; Примитив, 1983); семиотики мифа и ритуала (Иванов, 1998; Успенский, 1994; МС, МНМ). Важно при этом оговорить то обстоятельство, что разработка вопросов, связанных с темой нашей работы, в рамках перечисленных исследований не осуществлялась.
Работ же, в которых обсуждение латентных механизмов гендерной социализации детей и подростков занимало бы значительное место, всего несколько. Это книги М.М. Рубинштейна «Юность по дневникам и автобиографическим записям» (Рубинштейн, 1926); П.П. Блонского «Очерки детской сексуальности» (Блонский, 1935), Т.А. Бернштам «Молодежь в обрядовой жизни русской общины XIX — начала ХХ в.: Половозрастной аспект традиционной культуры» (Бернштам, 1988), И.А. Морозова «Женитьба добра молодца: Происхождение и типология традиционных молодежных развлечений с символикой “свадьбы”/“женитьбы”» (Морозов, 1998) и Т.К. Савельевой «Алиса в стране взрослых: О ценностных ориентациях, поведенческих установках и сексуальной социализации девочек-подростков в городском полиэтническом обществе» (Савельева, 1999).
Таким образом, можно констатировать, с одной стороны, наличие обширной базы смежных исследований и направлений, а с другой стороны, чрезвычайно небольшое число работ (полдюжины книг за столетие), в которых рассмотрение латентных механизмов гендерной социализации детей и подростков было бы предметом целенаправленной рефлексии.
В книге «Культурантропология девичества» (Борисов, 2000) мы предприняли конспективное изложение латентных механизмов гендерной социализации девочек. Основной задачей книги была первичная артикуляция данной темы. В книге «Латентные механизмы эротической социализации. Материалы по культурантропологии девичества» (Изд-во Шадринского пединститута, 2000) мы ввели в научный оборот большой массив эмпирических материалов (около 400 единиц), затрагивающих тему половой социализации девочек. В силу того, что значительная часть цитируемых в пособии материалов была помещена нами в данной книге, мы поместили ее первой в списке литературы. В тексте ссылка на нее обозначена единицей, через запятую указан номер страницы (например: 1, 24 — страница 24-я указанной книги).
В названии нашей работы фигурирует «гендерная социализация». Но в тексте работы речь пойдет большей частью лишь об одном из двух гендерных «потоков» — о женской (девичьей) социализации. Что касается социализации мужской (мальчишеской), то в силу отсутствия статистически надежного числа первичных материалов мы в качестве предварительного наброска можем назвать лишь некоторые предположительные «разделительные линии» между мальчишеской и девичьей культурами. Первое. Как представляется, для девочек не характерны игры на материальный (финансовый) выигрыш. Для мальчиков, напротив, такие игры характерны (в «пристенок» («чику»); в карты). Второе. Для девочек не характерны состязания на силу. Напротив, для культуры мужской социализации такие состязания характерны. Третье. Магико-мантические практики (гадания, привораживания) являются важнейшей частью культуры девичьей социализации, но почти не имеют распространения у мальчиков. Мы надеемся, что в будущем появятся работы, в которых латентные механизмы гендерной социализации мальчиков будут рассмотрены более подробно.
Далее, в нашем спецкурсе практически отсутствует сопоставление русской (российской) культуры гендерной социализации детей и подростков с культурой гендерной социализации их сверстников за рубежом. Если говорить о латентных механизмах гендерной социализации «зарубежного девичества», то мы можем указать на исследования Маргарет Мид и Марджори Шостак, описывающие половую социализацию девочек в традиционных обществах Океании и Южной Африки во второй половине 1920-х — первой половине 1930-х годов (Мид, 1990; Mead, 1970, Mead, 1949; Shostak, 1983; пользуясь случаем, автор благодарит Н. Садомскую за предоставленную возможность познакомиться с двумя последними книгами). Можно также назвать работу, построенную на материалах конца XIX в., в которой описываются обряды, проводимые взрослыми над девочками-подростками в период полового созревания в традиционных обществах (Плосс-Бартельс, 1898-1900), и публикацию, в которой рассматриваются инициационные операции эксцизии, осуществляемые над миллионами девочек-подростков в странах Южной Африки в последние десятилетия ХХ века (Кулик, 1996 и др.). С работами, рассматривающими культурантропологические аспекты половой социализации девочек в современных западных странах нам столкнуться не довелось.
Таким образом, основная цель спецкурса, пособием к которому является настоящая книга, состоит в предварительном описании латентных механизмов гендерной социализации детей и подростков — преимущественно девочек, живших преимущественно в последней трети ХХ века в СССР и России.
Для получения материалов мы сочли уместным применить метод сбора текстов, написанных по просьбе исследователя. Данный метод не относится к «классическим» методам западной социологии или культурологии, но в то же время имеется достаточно продолжительная история его применения. Так, к этому методу прибегал основоположник психоанализа З. Фрейд (Фрейд, 1989, 39). Отечественный психолог М.М. Рубинштейн в 1920-х годах использовал метод сбора сделанных по его просьбе «автобиографических записей» (Рубинштейн, 1928). Современные исследователи в книге «Психосоматические расстройства» указывают на «письменную исповедь» как методику собирания анамнеза и замечают, в частности: «Чтение этих длинных рассказов… (больных просят изложить в письменной форме и в мельчайших деталях их ощущения…) наводит врача на “интересные мысли”» (Тополянский, 1986, 289). Следует заметить, что метод конкурсного сбора инициированных автобиографических рукописей в 1920-1960-е годы был одним из основных методов проведения социологических исследований в Польше. С.А. Белановский справедливо замечает, что автобиографии «не являются единственным видом документа, о котором можно попросить человека. Можно обратиться с просьбой описать свою работу, свой дом, желаемого брачного партнера и т.п.…» Он с сожалением констатирует отсутствие работ, содержащих осмысление метода целенаправленного сбора письменных документов (Белановский, 1993; 297, 301-302).
В нашем случае информантами (респондентами) были преимущественно студентки старших курсов Шадринского государственного педагогического института, год рождения которых приходится преимущественно на 1970-е годы. Работе студенток над рукописью предшествовала, как правило, продолжительная беседа (точнее, монолог) установочного характера.
Всего при подготовке спецкурса было использовано примерно 250 авторских работ общим объемом около 10 000 рукописных страниц. Частично они цитируются в тексте, частично информация вынесена в приложение. Все тексты хранятся в личном архиве автора диссертации.
Основная часть респондентов — из города Шадринска Курганской области (примерно 50%). Еще примерно четверть — живут в городе Кургане; районных центрах Курганской области (городах Далматово, Шумихе, Катайске, Петухово; поселках Лебяжье, Целинное, Варгаши, Мишкино, Юргамыш); селах и деревнях Целинного, Варгашинского, Каргапольского, Сафакулевского, Альменевского, Щучанского, Шатровского, Мишкинского, Далматовского, Шадринского районов Курганской области. Кроме того источниковой базой диссертации послужили работы студенток из Челябинска и Челябинской области (г. Миасс, г. Коркино); Екатеринбурга и Свердловской области (г. Каменск-Уральский, г. Ревда, г. Асбест, г. Сухой Лог, г. Верх-Нейвинск, г. Качканар); Тюменской области (г.Нефтеюганск, пос. Лабытнанги, пос. Пангода); Пермской области (пос. Шумихинский); Удмуртии (пос.Воткинск); населенных пунктов Кокчетавской, Семипалатинской, Карагандинской (г. Темиртау) областей северного Казахстана.
Поскольку половина работ, являющихся источниковой базой книги, написана шадринскими жителями, уместно изложить краткие сведения о Шадринске. Шадринская слобода основана в 1662 году. В первой трети XVIII века Шадринск становится городом. Шадринский уезд, географически пребывая за Уралом, административно входит в Пермскую губернию, официально считавшуюся частью Европейской России. В XIX веке сословно-культурное «лицо» Шадринска может быть определено как «купеческий город». В последней трети XIX века в Шадринске функционирует земская библиотека, в нем возникает театр. Шадринск — родина скульптора И.Д. Иванова-Шадра (1887-1941), классика отечественной библиографии Н.В. Здобнова (1888-1942). В Шадринске основывает Научное хранилище выдающийся уральский фольклорист и краевед В.П. Бирюков (1888-1971). До 1940-х гг. Шадринск остается небольшим 30-тысячным городом с интеллигентско-купеческими культурными традициями. Новый этап в развитии Шадринска начинается с эвакуации в город в 1941 году крупных промышленных предприятий. Практически все они остались в Шадринске. С начала 1950-х годов в начинает в полную силу работать Шадринский государственный педагогический институт (созданный как учительский институт в 1939 году). К 1970-м годам Шадринск становится преимущественно индустриальным городом. Только на Шадринском автоагрегатном заводе работает 8 000 человек (в 2000 г. — 4 000 чел.). Численность жителей в 1970-е — 1980-е годы устанавливается на уровне 75-85 тысяч.
Таким образом, детство и отрочество девочек, родившихся в 1970-е годы, проходило во вполне типичном российском городе, имеющем, во-первых, достаточно длительную историю (более 300 лет), во-вторых, развитую тяжелую и легкую промышленность (автоагрегатный завод, телефонный завод, завод по ремонту тепловозов, завод полиграфических машин, ликероводочный завод, молочно-консервный завод, швейная фабрика, фабрика валяной обуви, кожгалантерейная фабрика), в-третьих, достаточно развитую культурно-образовательную инфраструктуру (педагогический институт, автомеханический техникум, финансовый техникум, медицинское училище, кооперативный техникум, музыкальная школа, художественная школа, краеведческий музей, развитая библиотечная сеть, драматический театр и т.д.).
Одновременно Курганская область, в которую Шадринск был включен в 1943 году, остается «классической» сельскохозяйственной слабоурбанизированной областью. Из 9 городов области только Курган, Шадринск и Далматово являлись городами до 1917 года, остальные были «провозглашены» городами лишь при Советской власти.
Таким образом, источниковая база нашего исследования вполне репрезентативна — студентки из Шадринска и Кургана представляют индустриально-урбанизированные слои населения, студентки же из районных центров, сел и деревень Курганской области представляют преимущественно сельскохозяйственное население.
Структура учебного пособия по спецкурсу такова.
В первой главе будут даны описания и прослежены ритуально-фольклорные истоки разновидностей девичьей неэротической (игровой и неигровой) коммуникации.
Вторая глава посвящена ментальным (культурно-психологическим и семиотическим) аспектам различных периодов девичьей половой социализации. В ней предполагается рассмотреть мифолого-фольклорные параллели девичьим представлениям о появлении ребенка, семиотические аспекты девичьего пубертата и поцелуя (как знака поведенческой «женской взрослости»).
Третья глава представляет описание форм эротически окрашенных и репродуктивно маркированных форм коммуникации игрового, имитативного и коммуникативного характера.
Четвертая глава рассматривает различные формы межполовой коммуникации эротического характера, играющие важную роль в гендерной социализации.
В пятой главе рассматриваются распространенные в современной девичьей среде мантические и магические практики.
Наконец, в шестой главе предпринимается рассмотрение фольклорной и рукописной девичьей культуры во всех ее разновидностях.
Автор благодарит С.Ю. Неклюдова (Институт высших гуманитарных исследований Российского государственного гуманитарного университета, Москва) и А.Ф. Белоусова (Санкт-Петербургский государственный университет культуры и искусства) за помощь в работе над данным учебным пособием.
Глава 1. Формы неэротической междевичьей коммуникации
Тема, вынесенная в название главы, не получила в научной литературе концептуальной разработки. Поэтому, не претендуя на исчерпывающий анализ данного феномена, мы условно подразделяем все формы неэротической междевичьей активности на две группы: «игровые» и «коммуникативные». При этом понятно, что игровые практики не могут не включать коммуникативного компонента, а коммуникативные практики, в свою очередь, включают игровой компонент.
§1 Девичьи неэротические игры
Принято исследовать мир детства как некий гендерно нейтральный континуум. О том, что значительная, если не преобладающая количественно часть детских игр имеет половую маркировку, не прочитаешь ни в одной монографии. Редко встретишь указание и на то, что в такую-то (описываемую, анализируемую) игру играют исключительно (либо преимущественно) девочки или исключительно (либо большей частью) мальчики. И хотя лишь часть детских игр практикуется в «совместно-обоеполом исполнении», существует неартикулируемая презумпция того, что во всех детских играх в равной степени (или с равной вероятностью) участвуют представители обоих полов.
В нашей работе мы исходим из постулата, согласно которому в каждый отрезок времени сосуществуют три детских игровых континуума. Это — исключительно или преимущественно девичьи игры, игры исключительно или преимущественно мальчишеские и игры, практикуемые совместно представителями обоих полов. Сказанное не означает, что между мирами пролегает нерушимая граница. Так, преимущественно мальчишечья игра может стать преимущественно девичьей (пример см. ниже), существуют, вероятно, и другие векторы гендерной динамики. В нашей работе мы ограничились описанием девичьего игрового континуума.
Поскольку девичий игровой континуум до настоящего времени даже «вчерне» не описан исследователями, одной из целей данного параграфа является первичная классификация современных русских девичьих игр.
Мы посчитали возможным выделить в отдельные группы девичьи импровизационно-драматические («т.н. «ролевые») игры; игры с прыжками; речитативные игры с хлопками в ладоши; игры с зарыванием предметов в землю («секретики»). Все не вошедшие в данную рабочую классификацию игры мы временно объединили в группу «остальных девичьих игр».
Ниже мы рассмотрим известные нам игры девочек 6-12 лет, культурно-историческую семантику составляющих их элементов и их актуальные функции.
Импровизационно-драматические игры
Обычно данные игры называют «ролевыми». Но мы посчитали это название не столько культурологическим, сколько присущим социально-психологическим и социологическим теориям и избрали терминологическую конструкцию, концептуально опирающуюся на работу выдающегося российского фольклориста и этнографа П.Г. Богатырева «Народный театр чехов и словаков». В этой работе автор, во-первых, акцентирует внимание на наличие в детских играх театральных элементов и, во-вторых, указывает на сходство детских игр с «коллективным творчеством артистов между собой» в отличие от «коллективного творчества артистов с публикой»: «Коллективное творчество актеров без публики в чистом виде являет собою, например, детская игра в «папу-маму», «пассажира и кондуктора» и т.п. Дети играют друг с другом, и публика им не только не нужна, но даже мешает. Такой же вид чистой игры представляют собой и многие народные игры» (Богатырев, 1971; 18, 23, 88).
Итак, мы охватываем понятием «импровизационно-драматические» распространенные среди девочек игры, в которых они, принимая на себя различные женские «актерские» роли, с необходимостью импровизируют. Можно указать, прежде всего, на игры, в которых девочки принимают на себя роль «матерей» и «жен» (в «дочки-матери», в «семью»), «хозяек» («дом»), невест («свадьба», «принцессы»).
Куклы
Значительная часть названных импровизационно-драматических игр включает использование кукол — объёмных моделей человека (как правило, ребенка женского пола). Трудно отыскать народ, у которого бы девочки не играли в куклы. Доктор медицины Л.М. Кётчер в начале ХХ века писал:
«Типичной игрой девочек является игра в куклы. Можно бы, конечно, думать, что и эта игра внушена окружающей обстановкой и воспитанием, и односторонние поборники женских прав утверждают это действительно, но это не так. Игры в куклы представляют собой очень древний вторичный половой признак девочки, который является значительно раньше первичного набухания. Во все времена, под всеми широтами девочки играли в куклы» (Кётчер, 1911, 112)
Отчетливо видимая функция игр с использованием кукол (игр «в куклы») — театрализованное изображение семейной жизни, имитация (тренировка) желаемых (будущих) материнско-супружеских социальных ролей.
Характерной особенностью используемых девочками в импровизационно-драматических играх моделей человека-ребенка является их принадлежность к женскому полу. Кукол — представителей мужского пола почти нет или они крайне редки. Взрослые (матери) исходят из того, что девочки в процессе игры будут психологически прорабатывать только женские культурно-половые роли — девочки, взрослой девушки, невесты, принцессы, супруги. Если же девочка в процессе игры принимает на себя материнскую роль, у нее, как правило, остается лишь одна возможность — воспитывать дочь, но не сына. Роль мужских персонажей в играх выполняют игрушки-клоуны, игрушки-медведи и крайне редко куклы-мальчики (последний тип игрушек крайне редок).
Разновидностью кукольной игры являются плоские бумажные куклы. Девочки рисуют для них одежду на бумаге, а затем вырезают ее. Аналогичным образом они могут играть с бумажными куклами, продаваемыми в магазинах и вырезать уже типографски исполненные наряды.
Наиболее любопытным изобретением последних лет (думается, эта игра возникла не ранее 1990-х годов) является игра с бумажными куклами при помощи «дома-тетради»: в тетради рисуются разные помещения дома, вклеиваются «карманчики» для разных вырезанных предметов, и играющие в куклы девочки, листая тетрадь, могут «путешествовать» по дому, «водить» своих кукол в гости друг к другу. В этом варианте игры обстановка дома не ограничена возможностями приобретения игрушечной мебели в магазинах.
Итак, культурная функция девичьих импровизационно-драматических игр — усвоение в доступной для девочки-ребенка форме женских половых ролей. Игры в дом, семью, дочки-матери соответствуют и запросам современного патриархатного мира –посредством игры выработать у девочек потребность в добровольном исполнении обременительных, но культурно заданных «женских обязанностей».
Девичьи игры c прыжками
Игры с прыжками составляют важнейшую часть «девичьей культуры» второй половины ХХ века. Ниже мы рассмотрим происхождение, эволюцию и современное состояние известных нам девичьих прыжковых игр, их актуальные и исторически утраченные функции и семантику.
Общая характеристика, распространенность, эволюция и современное состояние (девичьих) игр с прыжками
В прошлом существовали девичьи игры с прыжками, сейчас полностью исчезнувшие.
«Без соли соль — пишет в середине XIX века об одной из них И.П. Сахаров, — есть любимая игра городских девушек, управляемых в своих забавах пожилыми нянюшками. Эта игры вызывает какую-то игривость предков, теперь нам непонятную». В названной игре все девушки садятся «одна против другой, с протянутыми ногами», а остальные, столпившись, по очереди «перескакивают через ноги сидящих. Часто случается, что сидящие ловят девушек на всем их лету» (Сахаров, 1997, 148).
Рассмотрим более подробно игры с прыжками, существующие в девичьей среде в настоящее время.
«Классики»
Игра в классики в самой общей форме представляет собой прыжки по плоскости, разделенной на участки, с запретом наступать на черту. В настоящее время эта игра распространена среди детей и России, и Европы, и США.
Е.А. Покровский в книге 1895 года, представив подробные описания множества разновидностей «классиков» («Цари (Владим., Тул.г., Куб. обл), Царства (Перм. г.), Котлы (Вятск., Астрах. г.), Классы (школьное название)»), сообщает: «Игра эта вообще очень забавляет детей и распространена всюду в Европе. Во Франции она существует под названием «мельницы», в Германии, Англии и других местах под различными наименованиями» (Покровский, 125-127). Самое раннее отечественное описание игры в «классы», относится к 1863 году (Игры народов, 1933, 538).
Подробное описание «игры в классы и камешки»: («… Каждый игрок запасается небольшим плоским камешком. …Начинающий … бросает камешек в 1-й класс. …Он скачет на одной ноге по направлению к камешку и носком той же ноги должен выбросить его за пределы классов….») содержится в книге 1924 года «Игры в дошкольном возрасте» (Морозова, Чулицкая, 1924, 48)
В энциклопедическом издании В.Н. Всеволодского-Гернгросса «Игры народов СССР» 1933 года подчеркивается гендерный аспект игры: «Играют мальчики. Один из них чертит ряд смежных квадратов-классов …. Эта игра распространена среди всех народов Европы». Самое раннее отечественное описание игры в «классы», на которое дается ссылка в данном издании, относится к 1863 году (Игры народов, 1933, 538).
Подтверждение мальчишеского характера игры в «классики» в начале ХХ века можно найти и в художественной литературе. 10-летний герой повести В.П. Катаева «Белеет парус одинокий» (действие происходит в 1905 году) играет с соседом в классы, «после каждого прыжка останавливаясь», «прыгая на одной ноге и норовя носком выбить камешек из клетки “небо”» (Катаев, 1972, 201).
Мальчики продолжают играть в «классы» до 1930-х — 1940-х годов. Так, по свидетельству фольклориста В.Г. Смольницкого, в первой половине 1930-х годов мальчики еще играли в «классики» (сообщено С.Ю. Неклюдовым).
Впрочем, уже в 1910-е гг. (если не раньше) в «классы» начинают играть и девочки. Так, сестра поэта В. Луговского пишет о своем детстве середины 1910-х годов: «…Одежда для прогулки в сквер была дурацкая… Ни повернуться, ни прыгнуть, ни поиграть с удовольствием в «классы» в этой кукольной одежде было нельзя» (Луговская, 1987, 47-48).
В художественно-автобиографическом повествовании Д. Бродской, посвященном 1917 году, игра в «классы» среди девочек описывается довольно подробно:
«Когда Ляля в первый раз появилась во дворе, Марийка и Лора играли в “классы”. Лора прыгала на одной ноге по криво нарисованным квадратам, а Марийка сидела рядом на корточках и, раскачиваясь, приговаривала: “Колдуй, баба, колдуй, дед, заколдованный билет… Чух-чух, не хочу, я ошибку закачу…” Это нужно было для того, чтобы Лора “стратила”, то есть сделала ошибку. Лора и в самом деле скоро “стратила”: бросила свое стекло прямо в “пекло”… Кончив играть, Марийка спрятала в карман свои “счастливые стекла”» (Бродская, 1957, 31).
К середине 1920-х годов «классики» признаются отечественной педагогикой, и их подробное описание «классиков» входит в книгу М. Морозовой и Л. Чулицкой «Игры в дошкольном возрасте» (Морозова, Чулицкая, 1924, 48). В повести Ф. Гладкова, написанной не позже середины 1940-х годов, читаем: «В саду, на дорожке аллеи, играли в классы две девочки, прыгая на одной ноге» (Словарь, 19… ст.994).
Таким образом, до начала ХХ века игра в классики, была, по-видимому, исключительно мальчишеским развлечением, в 1910-1940-е годы в нее наряду с мальчиками играли уже и девочки, а, начиная с середины ХХ века, игра в «классики» становится преимущественно девичьим занятием.
Скакалки
Развлечение, заключающееся в перепрыгивании через движущуюся (вращающуюся) веревку-шнур, по меньшей мере с начала ХХ века распространено в странах Европы и в Америке. Так, в изданной на русском языке в 1908 году книге Фр. Кейра (перевод с французского) «Детские игры» можно прочитать такую фразу:
«Что касается девочек, то вместо прыганья через веревочку, которое многие специалисты (например, доктор Леви) находят очень вредной игрой, им следует играть в крокет, в мяч, в теннис, в те игры, которые развивают изящество и грацию» (Кейра, 1908, 73).
Из неё можно заключить, что в начале ХХ века вместо «развивающих изящество и грацию» игр европейские девочки предпочитали прыгать через верёвочку.
А 1923-1924 гг. в Америке было проведено исследование, охватившее 1700 детей в возрасте 5-7 лет и имевшее целью выявить их излюбленные игры. Если игру в куклы назвали любимой 0% мальчиков и 49% девочек, то перепрыгивание через веревку отметили в качестве любимой забавы 20% мальчиков и 7% девочек. (Аркин, 1929, 170) Из этого можно сделать вывод, что по крайней мере в Америке в 1920-е годы перепрыгивание через веревку было более популярно среди мальчиков, чем среди девочек.
Судя по книге Е.А. Покровского, в России «прыгание через веревочку» существовало по меньшей мере с конца XIX века. В его книге 1895 года читаем: «Прыганье через веревочку. Простейшие формы прыганья через веревочку встречаются почти всюду одни и те же. Дети берут какую случится веревочку или пояс; двое держат ее за концы, а остальные прыгают (рис. 27)». На рисунке в книге изображены прыгающие через веревочку мальчики. Автор представляет также описание индивидуального перепрыгивания через веревочку. (Покровский, 1895, 120)
В повести Л. Кассиля «Кондуит и Швамбрания» встречаем предложение: «Из садика выбежала весёлая девочка с длинной золотой косой, со скакалкой в руках» (Кассиль, 1979, 87). Поскольку повесть писалась в 1930-1931 гг., можно предполагать, что данное высказывание не является анахронизмом, и в середине 1910-х годов скакалки являлись обычной девичьей забавой.
В советский период «скакалки» включаются в педагогический арсенал. Сборник «Игры в дошкольном возрасте» середины 1920-х годов представляют подробное описание игры «Скакание через веревочку»:
«… Веревка берется за ручки всей ладонью, пальцами вниз…. Вертя веревочку, сгибать только кисти рук. Закинув веревочку за спину, привскакивать обеими ногами, держать каблуки вместе и в то же время продолжать вертеть веревочку, все время подпрыгивая…» (Морозова, Чулицкая, 1924, 46).
В фильме Л. Кулиджанова и Я. Сегеля «Дом, в котором я живу» (1957) имеется эпизод, относящийся к 1935 году и изображающий перепрыгивание девочек через скакалку.
Свидетельством массового распространения «скакания через веревочку» в городской девичьей среде во второй половине 1930-х годов является опубликованное в 1941 году стихотворение Агнии Барто «Веревочка»:
«…Хором девочки считают десять раз по десяти… Носят прыгалки в кармане, скачут с самого утра, во дворе и на бульваре, в переулке и в саду, и на каждом тротуаре у прохожих на виду, и с разбега, и на месте, и двумя ногами вместе» (Барто, 1969, 31-34).
Название «прыгалки» существовало в 1930-е — 1950-е годы, позже утвердилось название «скакалки».
Если в городской среде «прыгалки» уже в 1930-е годы были весьма популярны, то, возможно, в деревенской среде они во второй половине 1930-х-начале 1940-х годов были распространены гораздо меньше. Косвенным подтверждением тому может послужить книга автобиографического характера Т. Поликарповой «От весны до осени», которую В. Катаев охарактеризовал как «записки девятилетней девочки». Героиня книги осенью 1941 года беседует с эвакуированной из Украины сверстницей и интересуется, в какие игры та играла. Выясняется, что и деревенская девочка из России, и девочка из Украины играли в лапту, в горелки, и в камешки. «Прыгалки» (как, впрочем, и «классики») ни в разговоре об играх, ни вообще в тексте книги не упоминаются (Поликарпова, 1976, 139).
«Резиночка»
В отличие от «классиков» и «скакалок» игра в «резиночку» получила распространение в нашей стране не так давно — 20-30 лет назад. Вот как выглядит она в описаниях:
«В среднем звене мы, девчонки, играли в резиночку, сшивали резинку, двое вставали на расстояние 1, 5 метра, на ноги надевали резинку, а третья прыгала, всячески запутывая, закручивая резинку. Затем резинку постепенно поднимали на ногах. Если прыгающая запутывалась, прыгать начинала другая» (055);
«”Резиночка”. Двое стоят, натянув на ноги резинку, третий прыгает, делая разнообразные движения: “мячик”, “утюг” или простые прыжки, но с увеличением высоты резинки на ногах. Нужно прыгать, не задевая резинку ногами. Тот, кто ошибется, выходит из игры и дальше ждет своей очереди» (129);
«…Принцип был прост. Каждый участник должен выполнить комплекс прыжков через эту резинку на определенной высоте. Причем, прыжки постепенно усложнялись. Когда этот комплекс выполнялся, резинку поднимали, и надо было все повторить. Чем выше высота, тем сложнее выполнять все прыжки. Здесь существовала своя “терминология”. В основном, это названия прыжков: “десяты”, “помидоры”, “зонтики”, “муравьи”, а также обозначения высот подъема резинки: на щиколотках — “первая высота”, на уровне колен — “вторая высота”, на бедрах — “третья высота”, на талии — “четвертая высота” и на уровне груди — “пятая высота”…. У нас в этой игре были свои асы. Они были довольно уважаемы в нашем кругу и имели авторитет. А как же? “Она делает “помидоры” на 4-ой высоте!!!” Это был успех» (003).
Прослеживая историю аккультурации «резиночки» в СССР, А. Виссел пишет:
«Очевидно, игра пришла в Эстонию в 1970-х годах от северных соседей, которые прыгали в эту игру уже в 1960-х годах. В то же время она стала популярной и у других народов, например, у чехов. По данным М. Заплетала, «резиночка» «завоевала пражские улицы в 1960-х годах и быстро распространилась по всей Чехии».
Настоящую популярность в СССР, как отмечает А. Виссел, игра приобрела лишь в 1980-е годы. Касаясь гендерной окраски данной игры, А. Виссел замечает: «Резиночка — игра, более распространенная среди девочек младших классов (6-11 лет). Мальчики играют в резиночку редко…» (Виссел, 1996, 158).
«В козла»
Игра с перепрыгиванием через отскочивший от вертикальной плоскости мяч, существует как минимум с 1970-х годов и популярна по настоящее время. Вот как выглядит описание этой игры:
«Мяч ударяли о стенку или забор, и нужно было подпрыгнуть над ним, чтобы он тебя не задел. Если мяч задевал участницу игры, то ей присваивалась буква «к» от слова «козел», затем буква «о», пока все буквы не присвоились. На этом игра заканчивалась.» (184в).
«Давай, коза, попрыгаем»
Забава с прыжками под речитатив, включающий строку «Давай, коза, попрыгаем, ножками подрыгаем», имеет разные текстовые варианты.
Фольклорист М.Н.Мельников сообщает:
«В [19]50 — [19]60-х годах были популярны в школах прыжки с носка на носок под ритмически организованные припевы типа:
(Мельников, 1987, 118)
В записи 1983 года ход игры и текст речитатива выглядит следующим образом:
«Девочки становятся в круг, который движется в одну сторону, а стоящая в середине девочка идет в другую сторону и говорит:
Эта девочка выбирает себе другую из круга, они берутся за руки и делают движения, соответствующие словам:
Затем в кругу остается выбранная девочка, и все начинается снова» (Лойтер, 1991, 234).
К концу ХХ века эта игра становится развлечением девочек младших классов («Во 2 классе — «Шел козел по лесу…» — Ф.1. Оп. 14. Д. 33) и проводится воспитателями с детьми 6-7 лет в детских садах.
Итак, для досуговой практики русских девочек характерны игры с прыжками. Одни «исконно» девичьи игры ушли из бытования («Без соли соль»), зато другие были заимствованы из мальчишеской игровой практики («классики»), корни третьих скрыты в тумане («скакалки»), наконец, некоторые игры возникли, по-видимому, несколько десятилетий назад («в козла», «Шёл козёл по лесу», «резиночка»). То, что девичья среда столь упорно сохраняет в своем арсенале игры с прыжками, заставляет ставить вопрос о функциях, которые выполняют эти игры.
Семантический анализ девичьих игр с прыжками
Рассмотрение вопроса мы намерены начать с выявления семантики прыжковых практик в традиционной культуре. Как показывает изучение этнографической литературы, прыжки исторически включались в различные культурные комплексы, в силу чего обретали различную семантическую нагруженность.
Прыжки как элемент аграрно-плодородческой магии
Прежде всего, в славянской обрядности прыжки связаны с урожайностью льна и конопли. Помимо подпрыгивания непосредственно при севе конопли, принятого у словаков, обряды, способствующие росту высокой и чистой конопли, у славян совершались во время многих календарных праздников, особенно на Рождество, масленицу, в первую неделю Великого поста, на Ивана Купалу, в Петров день. Произнося специальные приговоры, участники обряда совершали магические действия: подпрыгивали (чем выше, тем лучше), перепрыгивали через колоду, лавки, пояса, прыгали с лавок, столов, печей. Известны обычаи подпрыгивать при сажании хлеба в печь. Зажигали костры и прыгали через них, — чем выше, тем лучше урожай конопли (жители Славонии полагали, что у тех, кто выше прыгает через костер, будет лучше урожай пшеницы).
Масленичные игры и ритуальные танцы с высокими прыжками и подскоками, «на высокий лён и коноплю» были частью обходов ряженых. У чехов подскоки считаются обязательным элементом постовых танцев. Подпрыгивая, девушки говорили: «Ради льна, ради льна, ради конопельки». У словаков пастухи ходили по домам и подскакивали с вертелом, чтобы у хозяйки была высокая конопля. Маленькие мальчики ходили «скакать на коноплю» — хозяева одаривали того, кто прыгнул выше всех. (Агапкина, 1992, 48-51; Агапкина, 1999, 627; Богатырев, 1971, 428-429; Иванова, 1983, 118-119; Ивлева, 1994, 138, 151-152; Усачева, 1999, 584-585; Чичеров, 1957, 176-179, 184).
У восточных славян зафиксирована девичья забава, проходившая весной, одновременно с качанием на качелях: «девушки прыгали на досках»: «Доска кладется поперек толстого бревна таким образом, что концы ее, выступающие по сторонам бревна, уравновешены. Кто-либо из участников садится на середину доски. На концы доски становятся две девушки и начинают поочередно подпрыгивать, благодаря чему поднимается то один, то другой конец». Описавший эту забаву Д.К. Зеленин, в комментариях связывает ее с плодородческой магией, а также (на наш взгляд, менее убедительно), с попыткой установить магическое господство над воздухом):
«Когда засеяно поле и засажен огород, прыгать на досках не разрешается, считается, что земле тяжело, она беременна и тревожить ее нельзя. В … скакании на досках …мы склонны видеть … магический обряд, связанный с земледельческим культом: высота … прыжков на доске должна послужить символом мощного роста растений и вызвать этот рост. В то же время в этом следует видеть попытку человека заставить воздух служить его целям — магический символ господства человека над царством воздуха» (Зеленин, 1991, 381-382).
Таким образом, один семантический слой прыжков связан с плодородием земли.
Прыжки как элемент брачно-продуцирующей обрядности
Прыжки через костер кроме связи с аграрно-продуцирующей семантикой также тесно связаны с антрополого-продуцирующей семантикой. Так, у белорусов прыжок через костер считался верным средством от бесплодия.
Прыжки через костер, известные у всех славян, имели также и брачную семантику. Девушка или парень в прыжке должны не задеть колышка шеста, находящегося в середине костра; не сбить лапоть, привешенный к нему; молодые люди парами прыгали через огонь, стараясь не разжать при этом рук: предполагалось, что свадьба их непременно состоится. (Агапкина, 1999, 626-627; Иванова, 1983, 118-119)
Брачную семантику имеет и обряд прыгания девицы в понёву. Путешествовавший в 1823 году по южной России А. Глаголев сообщает о жителях Тульской губернии следующее:
«…Девки ходят здесь до 15 и 16 лет в одних только рубашках…; по пришествии этого срока на девку надевают поневу…. Обряд … совершается в день именин девки, в присутствии всей родни ее. …Именинница становится обыкновенно на лавку и начинает ходить из одного угла в другой. Мать ее, держа в руках открытую поневу, следует за ней подле лавки и приговаривает: «Вскоци, дитетко; вскоци, милое»; а дочь каждый раз на такое приветствие сурово отвечает: «Хоцу — вскоцу, хоцу — не вскоцу». Но как вскочить в поневу значит объявить себя невестою и дать право женихам за себя свататься, то никакая девка не заставляет долго за собою ухаживать да и никакая не дает промаху в прыжке» (Зеленин, 1994, 184-187).
Приведя это описание, Д.К. Зеленин указывает, что оно является единственным, где обряд «скакания в понёву» выступает как изолированный. Во всех других сообщениях скакание в поневу предстает как часть свадебного ритуала. Так, неизвестный автор из Калужской губернии так описывал в 1851 год обряд «сватанья»:
«Привели невесту и, поставив ее на лавку, начали все в один голос говорить ей: «… Не прыгай, не прыгай; не резвись, не резвись, в последний день, в последний раз, вскачи, вскачи в паневушку». — На это невеста отвечала им: «Хочу — скачу, хочу — нет». — Они же ей снова: «Скачи, наша Аннушка … скачи, наша любезная». Тогда невеста спрыгнула с лавки, и соседи одели на нее паневу» (Зеленин, 1994, 184-187).
Обряд скакания девочки-подростка или девушки в поневу (сарафан, юбку, рубаху, а также в пояс или рыболовную сеть в виде мешка на обруче) поневу является компонентом восточнославянских пубертатного и свадебного обрядов и тем самым имеет ритуально-переходную эротико-брачную семантическую маркировку.
Прыжки в контексте концепции Я.В. Чеснова о девичестве как «полёте к небу»
В связи с рассматриваемым вопросом мы посчитали необходимым остановиться на взглядах отечественного этнографа Я. В. Чеснова. Ввиду того, что его размышления о семиотике девичества в архаических культурах весьма нетрадиционны, релевантный нашей теме аспект его концепции мы дадим в виде прямого цитирования:
«Солнце в народных традициях, как правило, ассоциировано с замужней, родившей женщиной», однако замужняя и беременная женщина лишена доступа к небу. «Зато небеса доступны девушкам. Состояние полёта — это их естественное качество, которое разнообразно подчеркивается в обрядах и обычаях. … К числу ритуалов девичества, архетипически восходящих к полёту в небо, следует отнести следующие:
прыганье девушек через огонь, известное у восточнославянских и западноевропейских народов; у балкарцев это тайный обряд «восстановления» целомудрия; подбрасывание обуви девушками с гадательной целью (тоже хорошо известно); обряды типа прыжков на поле и подбрасывание ложек девушками у русских для заклинания хорошего роста льна; вспрыгивание на лавку как один из ритуалов совершеннолетия девицы, рассмотренный Дмитрием Зелениным; обряды поднимания невесты женихом на коня (у народов Кавказа), перенос ее в дом на руках (во многих местах), поднимание девушки парнями как знак ее совершеннолетия и способности принимать ухаживания в Бельгии; бег невесты как одна из стадий свадебного обряда (известен …. многим … народам).
В сущности, все упомянутые обычаи не свадебно-брачные, а возрастные. Они маркируют переход девушки в совершеннолетие и способность к половой жизни. Удивительно стабилен способ этой маркировки, состоящей в отрыве девушки от земли.
Через девичий «полёт в небо» становятся понятны предбрачные обычаи, хорошо известные в науки, но всегда хранимые в дальних углах ее научного архива. Подчёркивание исходного девичества характерно для сути женских танцев. У народов Поволжья, у восточных славян лёгкие прыжки присущи в танце женской партии, присядка — мужской» (Чеснов, 1998, 305-308).
Если мы движемся от общей обрядовой семиотики прыжка к семиотике необрядовых девичьих прыжков, то Я.В. Чеснов идёт от метафорической интерпретации девичества как «полёта в небо» к конкретным формам имитации (символизации) этого «полёта» — прыжкам, подбрасыванию предметов, подниманию юношами девушки на руки, бегу. Общей этнографической базой для обеих логик являются данные о девичьих прыжках через костёр, девичьих прыжках в целях обеспечения плодородия растений и девичьих прыжках в обрядах совершеннолетия. Исходя из концепции М. Вебера, мы полагаем, что и принцип первичности семиотики обряда над кинемой (движением тела), так и принцип первичности социокультурной метафоры над кинемой являются «идеальными типами», то есть исследовательскими моделями. Речь в таком случае не идёт об «истинности» одной и неистинности другой логики, а о том, насколько эффективно та или иная исследовательская модель связывает воедино те или иные этнографические (культурно-антропологические) данные. Вообще же различные исследовательские логики разумно использовать по принципу дополнительности (комплементарности).
Визуально-эротическая семантика прыжков
Православная церковь как властный институт с самых ранних пор стремилась подавить, вытеснить, элиминировать все проявления язычества, прочно вошедшего в быт и ментальность русского народа. Все или почти все поведенческие практики с точки зрения православия оценивались либо как церковно-лояльные (богоугодные), либо как «языческие» = «бесовские», «богомерзкие» «сатанинские». В этой «бинарно-оппозитарной» системе координат «скакание», подпрыгивание целиком входило в «языческо-бесовский» семантический континуум и исключалось из «православной» системы поведения.
«Домострой» Сильвестра (середина XVI века) называет «скакание» наряду с плясками делами «богомерзкими», а «Стоглав» 1551 года осуждающе констатирует: «…сходятся мужие и жены и девицы … на бесовские песни, и на плясание, и на скакание»; «начнут скакати и плясати, и в долони бити, и песни сатанинские пети» (Афанасьев, 1982, 97; Срезневский, 362).
Выше мы рассмотрели случаи, когда подскакивания, подпрыгивания являлись элементом аграрно-плодородческих и брачных обрядово-магических практик. Но, думается, вряд ли аграрные и брачные обряды сами по себе вызвали бы активное противостояние церкви. Вероятно, неприятие у православных иерархов вызывали иные коллективные практики с прыжками, в которых плодородческое начало выступало в непосредственно-антропологическом эротическом обличии.
Об непосредственно эротической окраске прыжков в русской праздничной языческой традиции пишет Н.Л. Пушкарева:
«До конца Х в. на Руси в семейных отношениях были еще распространены языческие традиции. …Заключение «брака» осуществлялось … на особых празднествах, содержащих … нарушения всех и всяческих (в том числе и сексуальных) табу. Совершались такие обряды чаще всего у водоемов во время игрищ, поздней весной или ранним летом…. Эти игрища (впоследствии решительно выживаемые и мучительно выжигаемые христианской православной церковью) существовали многие века. В так называемом «Послании игумена Пафнутия» о купальской ночи, относящимся к ХVII в., читаем: «Когда придет самый тот праздник, мало не весь град возьмется в бубны и в сопели … и всякими неподобными играми сотонинскими, плесканием и плясанием. Женам же и девкам — …всескверные песни, хрептом их вихляние, ногам их скакание и топтание…. Тако же и женам мужатым беззаконное осквернение тут же…»
…Несмотря на запреты, традиции массовых игрищ, предполагавших открытое выражение эротики, продолжали жить, обеспечивая существование народных праздничных ритуалов. Они допускали то, что повседневно запрещалось (например, … танцы-скакания, во время которых обнажались традиционно закрытые части тела, скажем, ноги)» (Пушкарева, 1992, 89, 92).
О том, что подпрыгивание во время пляски может рассматриваться как эротический «приём», призванный привлечь внимание лиц противоположного пола посредством обнажения закрытых обычно от обозрения частей ног, пишет и Э. Фукс:
«Большинство, и притом самые излюбленные танцы Ренессанса состояли в диких прыжках, в бешеном кружении и вращении дамы так, чтобы юбки ее поднимались как можно выше…. Уже в одной придворной песне говорится: «Она прыгала вверх на несколько клафтеров (единица длины в Австрии и Венгрии) и больше!» … Генрих фон Миттенвейлер говорит в одном стихотворении: «Девушки бойко прыгали так высоко, что видны были их колени"» (Фукс, 1993, 474-475).
Кроме того, длительное подпрыгивание порождает измененные состояния сознание, открытые для галлюцинаций и экстатических переживаний. Неудивительно поэтому, что длительные подпрыгивания включены как в языческие, так и сектантские практики. Так, радения хлыстов и скопцов заключаются в подпрыгиваниях под звуки песен, в результате чего участники доводят себя до состояния изнеможения, экстаза и бреда (Брокгауз, 1909, 4; 1462, 1962).
Подытоживая все написанное выше о семантике и психоделике прыжков, мы в качестве гипотезы высказываем следующее суждение. Вероятно, историческим предшественником девичьих игр с прыжками выступают все русские (шире — славянские) языческие магические практики, включающие прыжки. Но если функции аграрной и брачной магии, очевидно, в настоящее время полностью утрачены, то визуально-эротический и психоделический компоненты в той или иной степени присутствуют в современных девичьих играх.
Визуально-эротический эффект девичьих прыжковых игр — «в козла», в «классики», в «резиночку» отмечается авторами сочинений:
«Мальчики никогда не играли с нами, но всегда смотрели. Больше всего им нравились моменты, когда мячик, запутавшись в наших платьях, поднимал их вверх. Раздавались аплодисменты, свист» (020);
«…мальчики наблюдали за игрой, т.к. мы прыгали, и у нас задирались школьные платья, а им этого и надо было» (183, об игре в «резиночку»);
«Мальчишек мы не брали с собой играть, потому что когда прыгали, то обязательно юбочка или платье задиралось, и мальчишки начинали хохотать» (248, об игре в «классики»).
Косвенным же (и небесспорным) свидетельством наличия определенного «психоделического» эффекта девичьих прыжковых игр может служить их чрезвычайно высокая длительность — девочки способны «скакать» часы напролёт безостановочно.
Дополнительные замечания о семантике некоторых игр
Помимо общей плодородческо-эротической семантики, лежащей в основе языческих прыжковых практик вообще, можно отметить некоторые частные моменты.
Игры, включающие слово «козел»
В народных представлениях и обрядах, связанных с продуцирующей магией, козёл выступает как эротический символ и стимулятор плодородия. (Белова, 1998, 2, 522-524)
Упоминания об образе козла присутствует в христианских текстах, осуждающих «бесовские» забавы. В «Слове святых отцов о посте» упоминаются «песни бесовския, плясания, бубны, сопели, козицы и играния бесовские», в челобитной нижегородских священников 1636 г. говорится о ряженых: «…личины косматыя и зверовидныя и одежду таковую ж, а созади себе утверждают хвосты, яко видимыя бесы, и срамные удеса в лицех носяще и всякое бесовско козлогласующе». Приводящий эти высказывания А.В. Коровашко в статье о «козьей масленице» указывает на «осторожное предположение», согласно которому «козья масленица» является пережитком «забытого языческого праздника, восходящего к культу козла» (Коровашко, 1995, 7-8).
Автор исследования, посвященного русским молодежным играм, И.А. Морозов отмечает:
«У русских «козел» встречается чаще всего в святочных играх и хороводах …. Вполне вписывается в логику святочных развлечений и игра с выбором пары, в которой «женихом» выступает это животное. Брачная символика поддерживается и фактом употребления этого текста на свадьбе: «поют, когда выведут молодых из-за стола»
И.А. Морозов указывает на мотив, который содержится в игре:
«…Девушка ссорится с «козлом» и бьет его, а затем мирится, причем в этом эпизоде «козла» уже величают как «молодца». Собственно, это проясняет и другие тексты с мотивом «ссоры»: девушка ссорится с молодцем потому, что он покушается на ее честь (в старой символике «топчет ее огород», «заламывает ее капусту» и т.п.)». (Морозов, 1998, 192-193).
В ряде случаев игра «Козел в огороде» исполнялась во время величания парней и девушек на вечёрках:
«Парень ходит по комнате, потом выходит девушка, которую «завеличают», и, проделав все то, о чем поется в песне, выбирает для поцелуя другого парня, а парень — другую девушку. Затем «играет» вновь избранная пара».
«Еще более откровенные концовки, — пишет И.А. Морозов, — имеют чешские и словацкие шуточные песенки с тем же сюжетом: «козел» спит на печи с девушкой (или мельничихой), … его застает … отец девушки (или мельник), за что «козлику» достается колотушек. Нередко диалог завершается … пляской «козлика"» (Морозов, 1998, 193-195).
Таким образом, в латентной форме девичьи прыжковые игры с упоминанием козла содержат эротическую символику.
Игры в «классики» и в «скакалки»
К специфике «классиков» в рамках «прыжковых игр» можно отнести запрет наступания на черту, что указывает на связь игры с магией «черты» (вспомним магический круг, которым очерчивается пространство, или феномен границы, «порога»).
Говоря о скакалке, следует вспомнить ряд вышеописанных обрядов: перепрыгивание через пояс для урожайности льна; прыгание в пояс невесты (который, по-видимому, держался в виде круга) во время свадебного обряда; упоминание Покровского о том, что дети для прыжков используют пояс («Дети берут какую случится веревочку или пояс»). Таким образом, семантика скакалки, вполне возможно, тесно связана с семантикой пояса как оберега, магического круга.
Семантика «запрета касания» в девичьих играх с прыжками
Большинство девичьих игр с прыжками объединяет принцип «избегай прикосновения». В «классиках» — «не коснись (ногой) черты», в игре «в козла» — «не позволяй мячу коснуться твоей ноги», в играх со скакалкой — не позволяй скакалке коснуться тебя, в играх в «резиночку» — не касайся «резиночки» во время прыжка. На наш взгляд, эти игры символически воспроизводят «бытие-в-состоянии-девичества». Смысл каждой игры — искусство оставаться «нетронутой» в сложной быстроменяющейся ситуации.
Выводы
Прыжки в историческом прошлом выступали как элемент языческих обрядов и игр, прямо или опосредствованно связанных с плодородием. В современных девичьих «прыжковых» играх семантика аграрно-магическая, пубертатно-инициационная и брачная присутствует в лучшем случае на уровне «памяти жанра» (термин М.М. Бахтина). В то же время в современных играх от прежних обрядово-игровых практик сохранились психоделический эффект продолжительного однообразного подпрыгивания и визуально-эротический эффект обнажения частей тела, обычно прикрытых платьем. Кроме того, основной принцип большинства девичьих игр с прыжками — «избегай прикосновения» психологически соответствует девичьей модели поведения — веди себя так, чтобы «не окараться», не переступить черты, не оказаться запятнанной.
Речитативные игры с хлопками.
Об играх с хлопками и речитативами нет упоминания ни в книге Е.А. Покровского «Детские игры преимущественно русские» 1895 года, ни в издании «Игры народов СССР» 1933 года. По-видимому, одно из первых упоминаний о девичьих играх с хлопками было сделано И.Н. Бартюковой в 1990 году в «Методических рекомендациях для студентов педвузов» (Орехово-Зуево, 1990 — С.11). А.Л. Топорков в публикации 1998 года пишет об этой оставшейся нам недоступной публикации: «По наблюдениям И.Н. Бартюковой, «словесные игры» появились в последние десятилетия и представляют собой стишок с чётко выраженным ритмическим рисунком, который «организует разнообразные движения игры в ладоши двух или нескольких человек"» (Топорков, 1998, 579). А.Л. Топорков ссылается на публикации текстов словесных игр в двух сборниках 1991-1993 гг. В одном из них («Русский детский фольклор Карелии») приведены записи трех («заумных») словесных игр, сделанные в 1979 и 1983 гг. (Лойтер, 1991; 149, 153-154, 256).
В нашем распоряжении имеется свидетельство 1987 года Светланы Зиминой из г. Риги (Латвия): « «Дзюба» с ладошками появилась намного раньше 1982 года. Это уж точно. Потому что мы еще в 1-2-м классах в нее играли и в лагере, а это были 76-77-78 гг.». Таким образом, можно отодвинуть «границу» появления речитативных игр с хлопками с конца 1970-х годов до середины 1970-х.
По-видимому, смысл подобных игр — в получении удовольствия от быстрых ритмичных ударных движений, совершаемых под собственное голосовое сопровождение. У части игр заключительная часть игры приобретает состязательный характер: более ловкий участник причиняет шутливый ущерб менее расторопному (например, щиплет живот, нос, ухо; щекочет).
Нельзя не отметить определенное сходство современных девичьих речитативно-хлопковых игр с жанром потешек. Потешками в фольклористике принято называть как особые забавы взрослых с малыми детьми, в которых используются различные части тела ребенка, так и песенки-приговорки, организующие эти забавы. (Мельников, 1987, 43). Некоторые потешки включают соприкосновение ладоней взрослого и ребенка и заканчиваются шутливым («потешным») ущербом ребенку: «Здесь водица холодненькая, здесь тёпленькая, здесь горяченькая, здесь кипяток, кипяток» (цит. по: Мельников, 1987, 45), — на слова «кипяток, кипяток» ребенка щекочут под мышками.
Впрочем, вряд ли можно говорить об отношениях непосредственной преемственности между речитативными девичьими играми и жанром потешек. Вполне возможно существование и иных импульсов к появлению девичьих «ладушек».
Ниже мы рассмотрим ставшие нам известными девичьи хлопковые речитативы и постараемся выявить происхождение и семантику этих текстов.
«Весело было нам…»
С этим видом речитативной игры с хлопками мы встречались в начале 1980-х годов в одном из пионерских лагерей Свердловской области. Две девочки, встав напротив друг друга, хлопали в ладоши и произносили текст.
Смысл игры заключался в том, чтобы слаженно произносить текст и не запутаться в порядке «взаимных» хлопков, с последним словом игра заканчивалась без какого-либо «завершающего жеста».
В середине 1990-х годов (ориентировочно в 1994 году) в Кирове вышло недатированное 16-страничное приложение к газете «Вятская речь» под названием «Черт повесил колдуна». Составитель приложения Т. Николаева в рубрике «Хлопушки» поместила следующий текст, записанный в 1991 году от 7-классницы И. Куртеевой:
Текст с аналогичным содержанием был также сообщен нам в 1999 году девушкой из г. Далматово Курганской области (018). Таким образом, по меньшей мере, в последние двадцать лет, с начала 1980-х по конец 1990-х гг., в девичьей среде существовала игра с данным речитативом.
Текст речитатива восходит, как мы полагаем, к песне, по меньшей мере, 1920-х годов, а еще более вероятно, начала ХХ века. Первым подтверждением этой гипотезы является свидетельство основоположника отечественной этнографии детства Г.С. Виноградова. В работе «Детский тайный календарь» (1924) он пишет буквально следующее (слова и выражения с неясным значением и спорным написанием подчеркнуты нами):
«В больших населенных пунктах … взрослые идут в «собрание»; мальчуганы пробираются туда же и от скуки хулиганят, а потом воспевают свои похождения в песенке, которую откуда-то «подхватили» на годах:
Вторым подтверждением существования аналогичной песни более чем за полвека до 1980-х годов является текст песни («Еще одна проголосная песня, про городового»), записанной в 1925 году в Челябинске уральским фольклористом и краеведом В.П. Бирюковым. Он был обнаружен нами в его личном фонде (Ф.75, ед. хр. 6), хранящемся в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки им. М.Е. Салтыкова-Щедрина (Санкт-Петербург):
Несмотря на то, что действие девичьей речитативной игры 1980-х — 1990-х годов происходит «на балконе», в больнице, милиции и в суде, а герои песни 1920-х годов служат на барже, падают с галерки, имеют дело с «городовым» и попадают в «каталажку», сходство сюжетов и ритмической структуры очевидно. Лексико-содержательным инвариантом всех этих текстов является двустишие:
а также рефрен:
Вероятно, песня имеет еще более раннее происхождение. Так, строки из варианта В.П. Бирюкова «Что за шум? Что за вой? Прибежал городовой» почти полностью повторяют строки стихотворной сказки «Крокодил» К. Чуковского, написанной в 1917 году: «Подбежал городовой: Что за шум? Что за вой?». Логично предположить, что К.И. Чуковский воспроизвел в стихотворении хорошо известный его современникам фольклорный текст (как, например, начальные строки сказки «Крокодил, крокодил, он по улице ходил» явно перекликаются с популярной городской песенкой «По улице ходила большая крокодила».
Таким образом, есть основания предполагать, что песня, варианты которой были зафиксированы фольклористами в середине 1920-х годов, восходит, по меньшей мере, к началу ХХ века. От взрослой песни авантюрного содержания сначала «отпочковался» мальчишечий её вариант, а несколько десятилетий спустя, — возможно, на основе взрослого первоисточника, а, возможно, мальчишечьего варианта, — сложился речитатив для девичьей игры в ладоши. Иными словами, мы имеем дело с погружением в детскую среду утративших популярность форм фольклора взрослых.
«Два пупсика гуляли…».
Этот текст имеет не только игровое, но и просто речитативно-развлекательное существование. В последнем варианте он известен, по меньшей мере, с 1940-х годов. В неоднократно цитировавшемся выше приложении к газете «Вятская речь» текст про пупсиков помещен в рубрике «То, что дети называют «просто стишок"». Он был записан в 1992 году от «школьников 3 класса п. Спицыно Котельнического района»:
В тех описаниях, которыми мы располагаем, «пупсики» сопровождают игру в ладоши, завершающуюся, как правило, «атакующим» движением. Вот как выглядит вариант игрового речитатива, сообщенный в конце 1990-х годов:
Последняя строка (естественно, одновременно с произнесением ее следовало схватить партнера по игре «за пузо») заставляет вспомнить дореволюционную песню «По улице ходила большая крокодила», один из куплетов которой звучал следующим образом: «Увидела француза и хвать его за пузо».
Обращает на себя внимание ярко выраженная телесно-низовая семантика («…штанишки потеряли», «…дядя штанишки подобрал», «Шла мимо балерина и ножку подняла, а пупсики кричали: «Дыра, дыра, дыра!»», «…ты получи свое говно!») данного речитатива.
Кроме того, можно заметить семантический сдвиг речитативов в сторону специфики большого (столичного?) города. Где можно встретить француза? Балерину? «Тропический» сад? Во всяком ли населенном пункте можно было купить эскимо? Везде ли есть кинотеатр?
На наш взгляд, данный «речитатив» восходит к «петербургскому тексту». Вместо «тропического сада» в первоначальном варианте, по всей видимости, речь шла о Таврическом саде. Это подтверждается контаминированным с «Дзубой» (см. далее) вариантом, записанным в 1983 году А.Л. Топорковым в поселке Мурино Ленинградской области от 10-летней девочки:
На петербургское происхождение текста косвенно указывают и главные персонажи — «пупсики». Вероятнее всего, эта разновидность кукол пришла в Россию из Германии (слово «пупс» (Pups) — немецкое) и начала распространяться в России из «немецкого» Петербурга. А сам топоним «Таврический сад» знаком детям всей страны по эпизоду погони мочалки за мальчиком в стихотворении-сказке К. Чуковского «Мойдодыр»: «Я к Таврическому саду, перепрыгнул чрез ограду…» (Чуковский, 1990, 24). Любопытно, что в эпизоде с Таврическим садом присутствует и образ крокодила, связанный с речитативом про пупсиков посредством городской песенки начала ХХ века «Большая крокодила…. увидела француза и хвать его за пузо».
Стихотворная сказка К.И. Чуковского «Крокодил», особенно ее третья часть, имеет множество лексических пересечений с исследуемым речитативом. Первые строки упомянутой третьей части: «Милая девочка Лялечка, с куклой гуляла она, и на Таврической улице вдруг увидала слона». Ниже мы представим список лексических параллелей (сначала — строки из речитатива про пупсиков, затем — из «Крокодила» (Чуковский, 1990, 54-70):
«Ляли, ляли, ляли» — «Милая девочка Лялечка!»; «пупсики» — «куклу прижала к груди»; «два пупсика гуляли» — «с куклой гуляла она»; «в тропическом (Таврическом) саду» — «…и на Таврической улице вдруг увидала Слона»; «шёл какой-то дядя», «но вот пришла их тётя» — «дядя под диваном, тётя в сундуке»; «шла какая-то девчонка» — «Милая левочка Лялечка»; «а пупсики кричали» — «Ляля бежит и кричит», «все кричат»; «Украл, украл, украл!» — «Гадкое чучело-чудище… Лялечку хочет украсть»; «как будто под кроватью…» — «полезайте поскорее под кровать»; «купили сто конфет» — «каждому Мишка даёт по конфетке»; «купили эскимо» — «и тысячу порций мороженного!»; «а девочка танцует» — «Обнимемте друг друга, пойдемте танцевать»; «пришли они домой» — «И бегом … по домам …»;.
Если отдельные совпадения ничего не доказывают, то большая их совокупность обладает известной доказательной силой. Очевидно, что лексико-семантическое поле «Крокодила» практически без остатка перекрывает лексико-семантическое поле «пупсиков». Вполне возможно, что игровой речитатив восходит к творчеству («петербургскому детско-фантастическому тексту») К.И. Чуковского. Возможно, впрочем, также, что и детский речитатив, и сказка Чуковского имеют корни в пока не реконструированном детском петербургском фольклоре начала ХХ века.
«На Алтайских горах»
Если судить по приводимому ниже описанию, сделанному в 1987 году Светланой Зиминой из г. Риги (Латвия), в игре с речитативом об «Алтайских горах» могло участвовать несколько человек, и она завершалась щекоткой:
«Еще одна игра. Все девчонки (мальчишки этим не увлекались) берутся за руки в кругу. В такт качают руками. А на «ох» — скрещивают руки на груди, кладя ладони на плечи, на «ах» кладут правую руку на правое бедро, левую — на левое. Потом все заново. А после «у меня живот болит» стараются пощекотать ближестоящего за живот, стремясь прикрыться. Глупая, конечно игра. Мы играли в нее перед столовой, когда нас не запускали, приходилось стоять и ждать.
Несмотря на то, что по нашим наблюдениям, более популярен текст речитатива, где главным действующим лицом является падишах, мы полагаем, что, быть может, именно в «монашьем» варианте можно отыскать источники происхождения как данной игры, так и ей подобных.
Дело в том, что «монах» является главным персонажем в песне «наряженок», предназначенной для святочных игрищ и записанной Т.В.Кирюшиной в Костромской области. Поскольку песня была зафиксирована в 1976 году от женщин 75-77 лет, они слышали (а, вероятно, и исполняли ее) в 1915-1920-е гг:
Обращает на себя внимание сходство ритмического строения (троекратное повторение последнего слога в строке) и главного персонажа (монах) святочной песни «наряженок» первой четверти ХХ века и текстового сопровождения игры с хлопками девочек последней четверти ХХ века. Кроме того, Т.В. Кирюшина сообщает: «Песня исполнялась в сопровождении ложек». Это говорит о том, что как и в случае с девичьей игрой в ладоши, речь идет о шумовом, а не музыкальном аккомпанементе.
По-видимому, в данном случае мы имеем дело с обычным для народной культуры опусканием в детскую среду отживших (святочно-игровых) форм «взрослого» фольклора.
«На немецком стадионе…»
Текст, начинающийся словами «На немецком стадионе…», хоть и не является исключительной принадлежностью девичьего сообщества, он используется и в качестве вербального элемента девичьей игры с хлопками. Девушка из Далматово называет описываемую игру «ладушками» и поясняет механизм хлопков: «руки переворачивать: одна ладошка вверх, другая тыльной стороной». Вот приводимый ею текст вместе с пометками в скобках, поясняющих, какие движения нужно делать при произнесении отдельных строк:
В другом варианте игры-считалки, также полученном из Далматово, расхождения начинаются с восьмой строки:
«Немецкая» тематика с 1940-х годов занимает значительное место в детском фольклоре. Ольга Наровчатова вспоминает:
«Во время войны было мало игрушек. Дети играли в пуговицы, вырезали бумажных человечков, баюкали самодельных кукол, во дворах раздавались истошные считалки:
Потом, в первые послевоенные, «немец» был заменен на «месяц», выходило еще чудесней, но нам, детям, нравилось» (Наровчатова, 1986, 101).
И все же фольклорные публикации показывают, что текст, содержащий формулу «… вышел из тумана» встречается как с вариантом «месяц», так и с вариантом «немец». Так, в сборнике «Русский детский фольклор Карелии» под номером 579 помещено четверостишие «Вышел немец из тумана», а под номером 580 — «Выйди, месяц, из тумана».
Анализируя образ «немца» в детском фольклоре 1940-х — 1990-х годов, можно прийти к выводу, что «немец» — это «смешное страшилище», амбивалентное соединение агрессивного («немец» вынимает ножик из кармана), сексуально опасного (раздевает догола, демонстрирует гениталии) и одновременно нелепого, смешного (прыгает с балкона).
«Хвать тебя за ушки!»
Вот как выглядит описание этой игры:
«Играют в ладоши: хлопок у груди и хлопок о правые руки, хлопок у груди и хлопок о левые руки. В конце надо было одному игроку (это оговаривалось в начале игры) закрывать уши, а другой должен был его дернуть (хлопнуть) по ушам.
В речитативе легко обнаружить лексические осколки самых разных текстов. Детская считалка: «До-ре-ми-фа-соль-ля-си, села кошка на такси». Русская сказка: «Дед бил-бил, не разбил, баба била-била, не разбила». Концовка напоминает уже цитировавшееся: «Увидели француза — и хвать его за пузо». Обращает на себя внимание насыщенность стихотворного речитатива школьной тематикой.
«Дюба-дюба».
Как уже сообщалось выше, Светлана Зимина из Риги указала, что в «"Дзюбу» с ладошками» она играла в 1976-1978 гг. Вот текст речитатива, сопровождавший хлопки ладонями, приведённый ею:
Девушка из г. Далматово следующим образом характеризует ход и смысл игры:
«В эту игру играли пока не надоест, и слова надо было говорить все быстрее и быстрее, если спутался, то слова говорит напарник. Чем быстрее говоришь слова, тем быстрее надо хлопать в ладоши».
Обрядовый «архетип» девичьих игр с хлопками
Вероятно, исторически хлопки в ладоши («плещований», «плесканий» = «[руко]плесканий», ударов в ладоши) являлись жестово-кинесическим элементом языческих игрищ, часто сопрягающимся с прыжками («скаканиями»). До нас упоминания дошли в критических высказываниях православных авторов. Пример 1422-1425 гг.: «Игумены и попы възбраняют вам от игрищ неподобных диавольских, от плескания; зане тая игрища неподобственная, еллиньская суть» (Срезневский, 2-2, 961, 963). Перечитаем строки уже цитировавшегося «Стоглава» 1551 года: «…сходятся мужие и жены и девицы на ночное плещование … и на скакание»; «начнут скакати и плясати и в долони бити, и песни сатанинские пети» (Афанасьев, 1982, 97; Срезневский 3-1, 362).
Объективности ради следует заметить, что И.И. Срезневский указывает значение слова «плещование» как «игры (?)», то есть сомнительное, и делает отсылку: «Ср. Плескание». Слово «плескание» в словаре объясняется как «рукоплескание» (1), «радость, торжество» (2); «один из языческих брачных обрядов» (3); «игры (?)». И всё же, как мы полагаем, именно сохранившееся до настоящего времени слово «рукоплескания» в значении «аплодисменты», удары в ладони, является исходным значением слов «плескания» и «плещование», остальные же возможные значения являются дополнительными к исходному (то есть осуждаемые церковью языческие обряды и игры, включающие удары в ладони).
Имеются сообщения о «плесканиях дланями», совершаемых только представительницами женского пола. Так, в челобитной 1636 года читаем: «В семый четверок по пасце собираются жены и девицы под древа, под березы и приносят яко жертвы: пироги, и каши, и яичницы и, поклоняясь березам, учнут песни сатанинские, приплетая, пети, и дланми плескати, и всяко бесятся» (цит. по: Рыбаков, 1988, 136).
Судя по тексту, речь идет об обряде «завивания березки», проходившем в «семик», троицын день. Иными словами, судя по текстам XVII вв., в женско-девичьи обряды троицко-семицкого цикла, входили удары в ладоши, с вербальным (песенным) сопровождением.
К версии, усматривающей аналог («архетип») девичьих игр с хлопками в русских летних языческих женско-девичьих обрядах, мы можем прибавить другую, опирающуюся не на свидетельства непосредственно этнографического характера, а на умозаключения.
На наш взгляд, девичьи игры, включающие замысловатые движения руками и сопровождающиеся «заумным» текстом (что преимущественно характерно для игры «Дюба-дюба» — «…Дюба-дони, дони-аш, шарли пуба…а дони мэ, а шарли бэ…а-ми…эни, бэни, рики, таки, шульба, ульба, сентябряки, дэус, дэус, космодэус…»), — имеют много сходного с колдовскими практиками, поскольку именно в последних заведомо «тёмный», не доступный обычному пониманию текст сопровождает не присущие хозяйственно-бытовой повседневности движения тела. На вопрос о культурно-психологических функциях речитативных игр с хлопками у современных девочек, мы можем дать пока лишь приблизительный и достаточно общий ответ. Возможно, девочки испытывают (протоэротическое?) удовольствие от ритмически организованных мануальных соприкосновений, хорового произнесения рифмованного (подчас эротически окрашенного) текста и, наконец, психофизиологической разрядки в играх, включающих заключительный активный контакт с телом партнера (щипок).
«Секретики»
Игра в «секретики» — широко распространенная среди девочек младшего возраста забава. Вот как описывает ее одна из девушек:
«Манией среди девчонок моего возраста, были так называемые «секреты», когда выкапывали маленькую ямку, складывали туда осколки фарфоровой посуды, цветные стеклышки, прикрывали все это стеклом и закапывали. Это место мог знать только один хозяин «секрета, и тот, кому он особо доверяет» (136).
До последнего времени «секретики» оставалась за пределами внимания исследователей детства, и лишь в конце 1990-х годов на них обратили внимание исследователи — культурологи и психологи.
А.А. Белик иллюстрируя положение о том, что иные «детские обычаи» объяснить труднее, «чем совершить очередной этап технологической революции», приводит в пример «секретики»:
«Абсолютное большинство детей, принадлежащих к самым разнообразным культурам, играют в секреты …, в которые закапывают «сокровища» в виде цветных стёклышек … и других предметов. Каким-то образом эта игра или обряд воспроизводится в бесконечной цепи поколений, причём как в традиционных культурах, так и в современных индустриально-урбанизированных. Единственное, весьма посредственное объяснение этого явления состоит в уподоблении действий детей действиям животных, запасающих пищу впрок» (Белик, 1999, 108).
Иначе подходит к рассмотрению феномена «секретиков» М.В. Осорина. В книге «Секретный мир детей» она подчеркивает гендерный аспект игры («“cекреты” — дело женское, девчоночье») и указывает на длительность данной игровой традиции в отечественной культуре (еще в начале ХХ века девочки в пригороде Петербурга делали «секрет»). Кроме того, М.В. Осорина выделяет «несколько важных функций в жизни ребенка», которые выполняют «секреты».
Во-первых, игра в «секретики» — это одна из «массовых форм детского дизайнерского творчества». Во-вторых — «это одна из многих форм утверждения детьми своего присутствия на освоенной территории и один из способов овладения ею через пребывание в самой плоти земли, через своеобразное врастание в почву». В-третьих, «секретики» выполняют функцию дружеской коммуникации:
«… «Секрет» открывается избранным. Обычно это доверенные лица — лучшие подруги. Степень доверия к человеку измеряется, как известно, возможностью ему открыть свои тайны. У младших девочек это в буквальном смысле становится процедурой раскапывания своего «секрета», чтобы на него могла посмотреть любимая подруга. К сожалению, девочки очень изменчивы в своих дружеских привязанностях, а распространенным видом мести среди бывших подруг является уничтожение «секретов» друг друга (как бы символическое убийство), а также предательство, когда чужой «секрет» выдается мальчишкам, которые его и разрушают» (Осорина, 1999, 142-145).
Сказанное выше находит свое подтверждение. Вот что вспоминает одна девушка:
«…секретики показывались близким подругам с целью близкой дружбы. Однажды я поссорилась с подругой, и чтобы навредить ей, я показала ее секретики другой девочке» (Прил. 1-20).
М.В. Осорина размышляет о возможных этнографических параллелях игры в «секретики»:
«…Напрашивается несколько кощунственная, но обоснованная аналогия. Когда возникает новое человеческое поселение — деревня, город, монастырь, — люди начинают чувствовать себя по-настоящему оседлыми, когда там, где они поселились, проявляется первая могила и возникает кладбище. Именно похороненные родственники, часть рода, к которому принадлежат живущие, накрепко соединяют их мистическими узами с этой землей. Дальше можно вспомнить и строительную жертву, которую убивали и погребали под основанием строящегося жилища, чтоб крепче стояло…» (Осорина, 1999, 143).
Отыскивая культуролого-этнографические истоки игры в «секретики», М. Осорина высказывает гипотезу о связи ее с захоронениями. Эту идею подробно развивает С.Б. Адоньева. Она указывает на типологическую близость игры в «секретики» «хорошо известным в традиционной культуре формам ритуальных и игровых похорон». В то же время С. Адоньева отмечает параллельное существование «секретов» и игры в «похороны» в «современной детской культуре». Автор высказывает гипотезу о иерофанической природе обеих игр.
«Можно предположить, — пишет С. Адоньева, — что в детстве опыт иерофании обретает формы игры: в «секреты» и «клады» — как опыт манипуляции со смыслом и ценностью на «внутренней» границе «того» и «этого» мира; в «похороны», «вызывания духов», — как опыт манипуляции ценностью и силой на «внешней» границе миров» (Адоньева, 1999, 13).
На наш взгляд, оправданно сместив акцент с похорон на «игры в похороны», упомянув в статье существовавшие в русской традиционной культуре «игровые формы «похорон» кукушки, Масленицы, Костромы, русалки», С. Адоньева упустила из виду девичий характер игры в «секретики». Думается, именно это обстоятельство позволяет усмотреть в одной из перечисленных ею ритуальных и игровых форм похорон ту, в которой, на наш взгляд, и можно усмотреть корни игры в «секреты».
Речь идёт об обряде «похороны кукушки». В общих чертах обряд этот выглядел следующим образом: в определенный весенний день девочки-подростки, собравшись, делали из тряпок, веток и травы куклу, называемую «кукушкой», несли ее в лес, закапывали («хоронили») и «кумились» между собой попарно.
Обряд похорон «кукушки» обладает рядом черт, сближающих его с «секретиками». Прежде всего, участниками обряда «в большинстве случаев…были девочки и молодые девушки приблизительно от десяти до шестнадцати лет» (Журавлева, 1994, 32). Во-вторых, встречаются указания на исходную тайность обряда: «…девушки совершают обряд тайком от парней (те, в свою очередь, стараются найти место, где схоронена кукушка, и, если им это удается, уносят ее)» (Журавлева, 1994, 33) — в отличие, например, от публичности похорон Костромы или Масленицы. В-третьих, куклу-"кукушку» украшали стеклянными бусами (монистами); «секретики» же, как известно, должны быть в первую очередь «красивыми», а «стеклышко» выступает в качестве их непременного элемента. Наконец, в-четвертых, центральным смысловым элементом похорон «кукушки» являлось кумление девушек, то есть, собственно, установление тех особо доверительных отношений, во имя которых девочки и показывают друг другу свои «секретики».
То, что зарывание в землю связано с установлением между людьми близких отношений, подтверждается и содержанием обряда установления кровного братства, принятого у славян: «чтобы породниться кровью, названные братья пускали себе за руки кровь и сливали ее вместе в ямочку» (Веселовский, 1940, 581). Уместно упомянуть используемый в женской магии приём тайного зарывания предмета (например, фотографии) в землю как средство «присушивания» (Богатырев, 1971, 183).
Итак, как представляется, игра в «секретики» исторически восходит к девичье-женским обрядам «кумления» и привораживания. В настоящее время «секретики», вероятнее всего, выполняют функцию установления и закрепления девичьей дружбы посредством предоставления исключительного (селективного) доступа к эстетически значимым объектам.
Другие преимущественно девичьи игры.
В разное время существовали различные игры, распространенные преимущественно среди девочек. Так, судя по повести Льва Кассиля «Кондуит и Швамбрания», в 1918 году девочки-гимназистки принесли в «единую трудовую школу» (с совместным обучением) игру в «гляделки»: «Состояла она в том, что какая-нибудь пара начинала пристально глядеть друг другу в глаза. Если у игрока от напряжения глаза начинали слезиться и он отводил их, это засчитывалось ему как поражение». (Кассиль, 1979, 169).
Другим примером является словесная формально-состязательная игра с «поэтически организованным вступлением» «Вам барыня прислала…». М.Н. Мельников делает акцент на ее педагогических функциях («Правила игры…. даются во вступлении, и нарушивший их защищающийся проигрывает. Педагогическая направленность этих правил очевидна») и состязательном характере («Состязание двоих играющих является одновременно школой красноречия для них самих и в меньшей мере для окружающих…») (Мельников, 1987, 84). У нас же имеются сведения, что для участвующих в игре девочек немаловажную роль играет собственно «женский» аспект игры — обсуждение нарядов отправившейся на бал («Вы поедете на бал?.. А что на вас будет одето? А какого цвета? А какой будет воротник? А что будет на ногах?»).
«В этой корзине»
В первой половине 1930-х годов зафиксирована игра хороводного типа «В этой корзине»:
«Девочки берутся за руки, образуют кружок, начинают петь и медленно двигаются по кругу, постепенно ускоряя движение.
Игра повторяется: поётся та же песня с изменением имён девочки или мальчика» (Лойтер, 1991; 228, 264).
«Панночка померла».
Непосредственной литературно-кинематографической предпосылкой этой забавы, появившаяся несколько десятилетий назад, по-видимому, является фильм «Вий», снятый в 1967 году по одноименной повести Н.В. Гоголя. Правила ее и ход описывается ниже:
«В пионерском лагере мы любили устраивать страшноватые игры-ритуалы. Все они обязательно проходили в темной комнате при задернутых шторах. Эти игры не имели названия. Поднимание на пальчиках. Один человек лежит на кровати, лицо закрыто полотенцем. Вокруг кровати сидит несколько человек. Каждый подсовывает под лежащего на кровати по одному пальцу (обоих рук). Палец любой, чаще указательный, но может быть и мизинец. Один человек держит голову лежащего двумя руками, (сам сидит на кровати на корточках под головой). Затем каждый участник игры (по кругу) говорит очень серьезно и не очень громко (недопустимо улыбаться): «Черт с тобой». Так по порядку произносит каждый. Сидящий в голове в это время непрерывно свистит (негромко). После того, как фраза была произнесена три раза, каждый сидящий в голове произносит (до этого он только свистел): «Черт со мной» и все поднимают на пальчиках лежащего.
Для меня и сейчас остается загадкой, как могли даже 4 человека подняться только на пальчиках одного (причем он мог быть очень грузным, мы даже поднимали воспитательницу). Мне кажется, что во время игры мы входили в какое-либо особое состояние, сравниваемое с легким гипнозом. Необычные ощущения» (107; другие варианты см. Прил. 1).
На наш взгляд, при 4-6 участниках нагрузка на один палец измеряется 3-5 килограммами, и в поднятии такой «тяжести» ничего чудесного нет. Справедливости ради отметим, что данная забава является, скорее, преимущественно, нежели исключительно девичьей.
Не вдаваясь в подробный анализ, укажем на то обстоятельство, что в данной магической забаве налицо все признаки сходства с распространенными в русской святочной традиции играми в покойника (Чичеров, 1957). Они генетически восходят к древнеславянским похоронным обрядам, обусловленным культом предков (Гусев, 1974, 55) и в высшей степени насыщены, как показывают публикации 1990-х годов, эротической семантикой (РЭФ, 1995; 199, 212-214; Лурье, 1995, 34-37; Ивлева, 1994 и др.).
К числу преимущественно девичьих развлечений относится и имитация «похорон» (см. Борисов, 2000). Поводом для их организации может действительная стать гибель какого-либо животного.
«Мы лишь однажды хоронили голубя. Для этого мы с подругой завернули голубя в красный лоскут, выкопали ямку в лесу, закопали и на «могилу» положили две палочки в форме крестика, а вокруг «могилы» мы улаживали камешки, чтобы было видно. Мама говорит, что они в детстве тоже хоронили птиц, животных (моей маме за пятьдесят). Для этого они укладывали птиц в коробки, в которых уже была сделана постель (небольшие подушечки, одеяла, простыня), закрывали коробку и закапывали. А сверху тоже вкапывал крестик» (Борисов, 2000в, 31)
Однако если желание «поиграть в похороны» достаточно выражено, то и отсутствие «подходящего экземпляра» не может стать для девочек препятствием.
«Был период, когда увлекались играми в похороны (5-6 кл.). Сначала похоронили котёнка, который умер, потом воробья, которого задавила машина. Потом хоронить было некого, — тогда с подружками рисовали бумажную куклу — Египетскую принцессу — и хоронили её. Если ссорилась с подругами, то тайно от них перезахоранивала куклу» (Ф.1. Оп. 14. Д. 33).
Список девичьих игр можно значительно расширить. В разные годы были популярны такие девичьи игры, как «Со венком я хожу» (1930-е гг.) (Лойтер, 1991. 229), «Галя по садочку ходила» (1950-е гг.) (Лойтер, 1991, 229), «Колечко-колечко, выйди на крылечко» (1960-е — 1970-е гг.). Вот описания двух девичьих игр, зафиксированных во второй половине 1990-х годов:
«"Бабушка, распутай нас» и без названия игра с мячом. Суть первой игры заключается в том, что девочки, выбрав водящего (т.н. «бабушку»), встают в круг и запутываются (например, перекидывают ноги за руки), затем зовут «бабушку», которая должна их «распутать».
Во второй игре «девочки также встают в круг и начинают перекидывать мяч друг дружке из рук в руки. Уронившая мяч на пол должна выполнить приказание бросавшей ей девочки. Это могут быть, например, такие приказания: «Я отбираю у тебя глаз!» (или руку, ногу и т.д., в том числе и что-нибудь из одежды). Далее девочка ловит мяч, не используя ту часть тела, которую у неё «отняли"» (Эккемеева, 1998, 59).
Все рассмотренные и перечисленные в данном параграфе игры в своей совокупности составляют весьма «плотный» слой игровой культуры, способный осуществить «втягивание» практически любой девочки в круг специфически девичьей игровой социализации.
Обратимся теперь к рассмотрению тех девичьих практик, в которых игровой аспект подчинен непосредственной дружеской междевичьей коммуникации.
§2. Неэротические коммуникативные девичьи практики
В данном параграфе рассматриваются неэротические ритуалы, обычаи, встречающиеся в междевичьей коммуникации.
Ритуальное закрепление дружбы и обряды посестримства
Закрепление дружбы между девочками-подростками может протекать весьма разнообразно. К числу простейших форм превращения обычной дружбы в «вечную» относится рукопожатие с разрывом:
«…были клятвы в дружбе: брались за руки и, покачав ими, резко разрывали. Это означало “навеки друзья”» (Ф.1. Оп. 10. Д. 3. Л.1)
Помимо мануальных действий ритуал закрепление дружбы может включать произнесение текста, например обещания не расставаться и поженить будущих детей:
«У меня было так, что мы с моей близкой подругой, начиная с 11 лет, стремились делать всё вместе: ходить в магазин, есть, делать уроки, мыться, спать. Мы с ней часто обменивались одеждой, а лет в 13 мы придумали свою клятву: брались за руки и клялись друг другу, что никогда не расстанемся, что после школы пойдем вместе куда-нибудь учиться, что потом вместе выйдем замуж и вместе родим ребенка. А если у неё будет мальчик, а у меня девочка, или наоборот, то мы их поженим» (Ф.1. Оп. 16. Д. 41).
Подчас ритуал закрепления дружбы включает и «жертвоприношение», и sui generis «потлач»: каждая участвующая в ритуале девочка уничтожает дорогую ей вещь:
«Обычай скрепления дружбы у нас был таков: мы все очень любили значки. Каждая девочка должна была принести свой любимый значок, и все вместе мы их кидали в речку с моста. Теперь считалось, что мы стали неразлучными подругами, которые должны во всем помогать друг другу, выручать из беды, давать списывать домашние задания» (Ф.1. Оп. 15. Д.17)
Нередко в структуру ритуала закрепления дружбы входит акт вырывания ямки в земле (что заставляет вспомнить, например, «игру» в «секретики»):
«В знак закрепления дружбы мы, т. е. три подруги, раскапывали маленькую ямочку, находили дождевого червя и говорили что-то похожее [на:] “Сколько червячков-дождевичков в земле, столько нам, троим подружкам, лет дружить”» (Ф.1. Оп. 16. Д. 27).
«Девчонками мы писали клятву дружбы на клочке бумаги, потом зарывали в ямку и ложили на ямку большой камень. Мы загадывали, если кто-то предаст, достает эту клятву и сжигает ее. Но этого не случилось, они уже сгнили…» (Ф.1. Оп.10. Д.2. Л.7).
«У нас с моей подружкой, с которой мы учились, было одно такое ритуальное закрепление [дружбы]. Мы вырыли ямку в земле, каждый туда плюнул, отстригли у себя каждый ножницами по клочку волос, и ямку эту зарыли» (Ф.1. Оп. 16. Д. 39)
«Да, мы закрепляли дружбу. … Плевали в песок, зарывали. ….» (Ф.1. Оп. 16. Д. 29)
Обращает внимание насыщенность данного вида ритуального закрепления дружбы «похоронной» семантикой (зарывание в землю, «воздвижение» камня), что, по-видимому, является акциональным коррелятом метафорического мотива «дружбы до гроба (гробовой доски)».
Отметим также, что использование волос (в третьем из приведенных примеров) является хорошо известным в фольклористике и этнографии мотивом: волосы традиционно выступают как магико-энергетический двойник человека. Помещение в ямку волос каждой из подруг воспроизводит одну из техник привораживания и призвано обеспечить долговременность дружеских чувств.
Симптоматичен мотив совместного плевания в ямку (третий и четвертый из приведенных примеров). В скандинавской мифологии он связан с заключением мира двумя группами богов (асами и ванами): они закрепляют мирный союз после окончания войны тем, что плюют в особый сосуд, а затем из этой слюны создают человечка Квасира, одаренного мудростью своих предков (Веселовский, 1940, 576; Мелетинский, 1968, 144).
Символическая энергетика плевка реализуется в том, что я ряде фольклорных сюжетов он выполняет функцию зачатия. Так, в якутских сказках встречается мотив (проникший и в русские сказки Якутии) «рождения детей от плевков» (Дьяконова, 1987, 63). Мотив зачатия от плевка встречается в одной из индийских сказок («… и от плевка раджи олениха понесла, и в положенный срок родилось у нее человеческое дитя») (Сказки Индии, 1971, 169), в осетинской же легенде жена посредством плевка переносит зародыш в тело мужа (Дюмезиль, 1976, 134-135). Укажем на связь плевка как акциональной составляющей ритуала закрепления дружбы с ролью слюны как источника зачатия (что будет рассмотрено в соответствующей главе).
Таким образом, всего лишь в одной разновидности ритуального закрепления девичьей дружбы соединились мотивы магического захоронения, магической символики волос и сказочно-мифологический мотив «плодоносной» магии плевка.
По-видимому, существует еще один тип ритуального закрепления дружбы. Хотя информация о нём, к сожалению, скупа, можно зафиксировать наличие в девичьих дружеских практиках и таких, которые предполагают поедание каких-то растений:
«Закрепление ритуальное дружбы. Точно не помню, ели траву, какую — не знаю (6 кл.). … Старшая сестра (70-е гг.) — клялись на семенах подорожника, ели их». (Ф.1. Оп. 16. Д. 16)
Вероятно, растения играют роль субститута земли, традиционно игравшей в обрядах клятвы весьма заметную роль.
Еще один тип ритуальных закреплений дружбы основан на болевом испытании участниц. Оба встречающихся в описании средства испытания — крапива и огонь — объединяет вызываемое ими чувство жжения:
«Да, мы закрепляли дружбу. Мы сжимали в руках крапиву, и кто не бросит её и не заплачет, тот вытерпел клятву. … Ещё одну клятву знаю. Брались все за руки, одна рука сверху, другая, третья, и смотрят все друг другу в глаза и обжигают спичками это. Все должны терпеть» (Ф.1. Оп. 16. Д. 29).
Ритуальное закрепление девичьей дружбы с болевым испытанием нашло отражение в литературных текстах. В повести А. Бруштейн «Дорога уходит в даль» (построенной в подчеркнуто автобиографическом ключе) содержится эпизод, в котором девочка конструирует «ритуал дружбы», ориентируясь на культурный образец — роман Л.Н. Толстого «Война и мир»:
«Меня вдруг осеняет: «Знаете что? Мы должны доказать друг другу нашу дружбу! Вот, я читала, Наташа Ростова доказала другой девочке, Соне, свою любовь: она накалила на огне линейку и приложила к руке. Остался знак на всю жизнь! Вот какие они были друзья! Настоящие!»…. …Рита радостно бьёт в ладоши: «…Я придумала, придумала!… Мы положим в ложечку кусок сахару, нагреем его на лампе, а когда сахар закипит, приложим эту жижу к руке. Вот!» …Сахар закипает, от него идёт пар. Я засучиваю левый рукав и храбро прикладываю руку — ниже запястья, тем местом, где мы носим ручные часы, — к кипящей сахарной жиже…. В ту же минуту меня пронизывает нестерпимая боль…. Хочется закричать в голос и отдёрнуть руку, но я стоически выдерживаю ещё несколько секунд. Потом, тихонько застонав, отдёргиваю руку» (Бруштейн, 1964, 120-121).
Существует, наконец, группа ритуалов дружбы, включающая действие с наиболее традиционным обрядовым «компонентом» — кровью.
Начнем рассмотрение ритуалов данной группы с сообщения, в котором излагается чрезвычайно экзотический обычай. Суть его состоит в смазывании кровью одной из подруг для очищения девичьей дружбы от злых духов:
«Наш «девичник» проходил каждую неделю по субботам. Мы собирались, готовили к чаю сладости. После чая начиналось бурное обсуждение мальчишек. Кто кому нравится. Кто с кем хотел бы дружить. Потом вспоминали какие-нибудь смешные истории, которые происходили с нами раньше. На нашем девичнике было очень весело, мы получали разрядку, повышали друг другу настроение, всё было замечательно. У нас было заведено, что пропускать девичник нельзя. Но если это всё же происходило, то мы перед тем, как общаться, проводили закрепление дружбы — чтобы изгнать злых духов, которые находились на одной из нас, на той, которая пропустила один девичник. Каждая из нас должна была разрезать себе ладонь лезвием и 7 капелек крови накапать в специальную чашу, а потом намазать руки и щеки той, которая пропустила девичник. Зажечь свечку и положить вокруг неё по 3 раза. Так мы считали, что изгнали из неё всех злых духов и закрепили нашу дружбу» (Ф.1. Оп. 15. Д.11).
Помимо того, что акт «помазания» лица кровью присутствует в брачных обрядах некоторых народов, описанный ритуал напоминает славянский обычай, сопровождавший, по некоторым сведениям, наступление половой зрелости у девушки: «мать девушки мазала ей кровью щеки или брови ….» (Агапкина, 1995, 259)
Ритуалы скрепления девичьей дружбы с разрезанием руки (пальца, ладони, запястья), — как показывают сообщения, они часто строятся по моделям кино- и телефильмов, — могут быть подразделены на две группы.
К первой группе могут быть отнесены ритуалы, предусматривающие использование крови как «чернил» для написания какой-либо части текста клятвы или для закрепления написанного текста «печатью».
«Писали записку с заветными заклинаниями о дружбе, а под заклинанием ставили печать кровью из пальца» (Ф.1. Оп. 16. Д.54).
«В 6-7 л. у меня была подружка Света. Мы с ней почти не расставались, у нас не было друг от друга секретов, мы решили, что нашу дружбу нужно закрепить кровью. Мы видели такое в каком-то детском фильме. Делали мы это в темноте, почему-то с зажженной свечкой. Взяли блюдце, порезали палец ножом и накапали туда крови. Было больно и немного страшно. Потом макали палочку в кровь и писали наши имена и что-то еще на бумажке (куда мы её потом положили, не помню). После этого чувствовали уверенность, что мы будем всегда вместе. Палец только болел» (11. Ф.1. Оп.16. Д.9)
В данном случае роль субститута человека играет его кровь.
Ко второй группе «кровавых ритуалов» девичьей дружбы можно отнести те, в которых происходит соприкосновение порезанных (и кровоточащих) областей руки для символического «смешивания», «соединения» крови.
«Да, у нас был феномен клятвы о дружбе девочек. Моя лучшая подруга, как она сказала, увидела по телевизору, как клялись в дружбе. Разрезали пальцы и прикладывали их друг к другу, происходило как бы смешение крови, и вот мы решились на это. Я боялась, что мне будет больно, и сама себе разрезать палец лезвием я не решилась. Зато моя подруга разрезала себе и мне на указательном пальце, затем мы прижали пальцы друг к другу, и она сказала: «Теперь мы одной крови» (Ф.1. Оп.10. Д.4. Л.1).
«В школе мы тоже закрепляли дружбу кровью, разрезая себе пальцы лезвием, и соединили их, чтобы кровь перемешалась. Это был знак вечной дружбы, что мы никогда друг друга не предадим, что бы ни случилось» (Ф.1. Оп.15. Д.1).
«… Хорошие, верные подруги, чтобы подтвердить свою дружбу, разрезали себе бритвой пальцы и соединяли их, чтобы кровь перемешалась. А делали это, чтобы дружба была крепче. Но на такой шаг решались не все. В детстве я очень боялась крови, но все равно решилась разрезать себе палец» (Ф.1. Оп. 9. Д. 15).
Все вышеприведенные описания напоминают ритуалы установления дружбы у некоторых народов. Так, у скифов «заключение дружбы оформляется специальным договором с великой клятвой: надрезав пальцы, побратимы сливают свою кровь в чашу и, омочив в ней концы мечей, отведывают эту кровь. После этого ничто уже не может их разлучить» (Кон, 1987, 28). У малагасийцев зафиксирован обряд «фати-дра»: «это клятва в дружбе («на крови») на всю жизнь; ей нельзя изменить. Люди, которые приносят эту клятву, становятся по отношению друг к другу близкими, как родные братья и сестры…. Два человека, клявшиеся «на крови», делают себе небольшие надрезы на животе. Когда появляется кровь, ей вытирают кусочками потрохов жареной курицы, с тем, чтобы потом съесть кровь друг друга» (Обычаи Мадагаскара, 1977, 100).
Помимо ритуалов закрепления дружбы у девочек-подростков встречаются и обряды посестримства. Конечно, между обрядами закрепления дружбы и установления «посестримства» нет непреодолимой пропасти. И всё же, несмотря на сходство обрядовой техники, смысл обрядов существенно различается — речь в первом случае идет о закреплении уже существующих отношений дружбы, во втором же случае — о трансформации дружеских отношений в отношения родственные.
Если обрядовое закрепление дружбы наряду с «кровавыми» имеет немало «бескровных» разновидностей, то «посестримство» практически всегда «маркировано» кровью. Даже единственное в нашем собрании «бескровное» посестримство прозрачно отсылает нас к порезу до крови.
«В детстве мы с подружкой прикладывали запястье к запястью и говорили, что теперь мы стали сестрами. И если друг о друге знали какие-то тайны, то не имели права никому рассказывать, потому что стали сестрами. Проводили по запястью ногтем, чтобы остался след на коже и этими отпечатками прикладывали» (Ф.1. Оп. 16. Д. 25)
Практически все виды посестримства включают в себя разрезание или прокалывание иглой пальца или ладони с последующим соединением пораненных мест для «обмена» кровью.
«Закрепление дружбы. Разрезали лезвием палец или, кто посмелее, ладошку и прикладывали друг к другу. Причем, становились не только друзьями, а даже кровными сестрами» (Ф.1. Оп. 16. Д. 50).
«Каждое лето я ездила в пионерский лагерь «Звонкие горны». Там были следующие ритуалы. Кровное братство — делался надрез или укалывался палец, чтобы пошла кровь. Ранки прикладывались др[уг] к другу, и с этого момента считалось, что девочки стали сестрами по крови» (Ф.1. Оп. 16. Д. 11).
«Сама я в ритуальном закреплении дружбы не участвовала, но наблюдала этот процесс. Когда я заканчивала 11 класс, мы всем классом устроили вечеринку. Выпив некое количество спиртного, моя подруга предложила сделать всем надрез на пальцах и, так скажем, «побрататься». Надрез на пальцы делали лезвием, один касался надреза другого, т[аким] о[бразом], выступившая кровь смешивалась» (Ф.1. Оп. 16. Д. 20).
В ряде сообщений отмечается, что ритуал «женского побратимства» (посестримства) не приводит к желаемому результату, и через определенное время девочки (девушки) ссорятся.
«В возрасте 15 лет в нашем представлении о дружбе с подругой существовало такое поверие: если «побрататься» кровью (мы сами себе протыкали палец иголкой до крови и терли этими ранками палец о палец), то дружба будет вечной. Но это оказалось совсем не так, примерно через полгода мы разругались с ней раз и навсегда» (Ф.1. Оп. 16. Д. 31)
«В детстве у меня была подруга, её тоже звали Ольга. Мы были в очень доверительных отношениях. Однажды она мне сказала, что нам нужно «побрататься», т.е. разрезать безымянный пальчик и соединить нашу кровь. Таким образом, мы должны были стать «сестрами» и дружить всю жизнь. В один прекрасный день мы так и сделали. Мы стали сестрами. Но дружить всю жизнь не смогли. После этого мы дружили около двух лет, а потом расстались и теперь даже не здороваемся. Т.е. обряду «братания» я больше не верю» (Ф.1. Оп. 16. Д. 8)
Есть информация и о том, что посестримство помимо «обмена кровью» подчас включает и скрепление написанного текста клятвы «кровавой печатью».
«Подруга мне предложила «посестриться», стать ближе друг другу, чем подруги, стать сестрами. А чтоб стать сестрами, нужно, чтобы в ней была часть моей крови, а во мне — часть её крови, смешать кровь, — так объясняла мне она. Нужно порезать бритвой палец (причем любой), чтоб пошла кровь, и этими ранками соединить два пальца и держать некоторое время, чтоб кровь смешалась. До пореза пальца нужно написать на листе бумаги, что ты, «такая-то», являешься сестрой «такой-то» и клянешься любить свою сестру всю жизнь и не расставаться никогда, даже если все-таки придется расставаться, то сестрами остаешься навеки, на всю жизнь, и заверяешь это письмо своей печатью, т.е. кровью — это и есть печать. Затем это письмо сжигается, и пепел раздувает ветер.
Я очень боялась резать палец. «Посестриться» мне ужасно хотелось, но я боялась резать палец. Сядем с подружкой в комнате, закроемся и начинаем писать письма, но из-за боязни резать палец, вся эта процедура откладывалась на потом, подруга меня уговаривала. Один раз я вроде как настроилась, согласилась резать палец. Как только подруга разрезала себе палец, и из ранки пошла кровь, мне стало не по себе. Протянув мне лезвие, я взяла его, но не смогла порезать себе палец, все отложилось на следующий день. Мы «посестрились», только я проткнула себе палец иголкой» (23)
Обряд «кровавого посестримства», бытование которого, судя по сообщениям, встречался во второй половине ХХ века, является, по-видимому, контаминацией двух традиций.
Во-первых, в русской традиции издавна существовал обряд кумовства-посестримства, многократно зафиксированный этнографами (Журавлева, 1994; Бернштам, 1981). Это обряд был совмещен с обрядом «крещенья кукушки» и приурочивался к вознесенью, которое праздновали на 40-й день после пасхи или за 10 дней до троицы. «Обряд кумовства был чисто девичьим. Девушки совершали его в глубокой тайне» (Болонев, Мельников, 1981, 191).
Поскольку фиксации обряда «крещение кукушки» имели место еще в ХХ веке, можно предположить, что именно этот обряд в известной степени «подпитывал» желание девочек установить отношения «посестримства».
Во-вторых, существует весьма живучий психологическом постулат, согласно которому смешение крови ведёт к установлению родства.
«"Признаком родства для первобытного человека служило исключительно тождество крови», — говорит Липперт. Поэтому всякое искусственное смешение крови должно создавать родство. Гартленд, Веселовский в «Поэтике» и в специальной работе, Харузин, Штернберг и другие авторы дают длинный список народов, у которых производилось смешение и питьё крови при вступлении в родовой союз или в целях укрепления его. … « (Пропп, 1986, 301).
В частности, и у славян существовал обряд, предполагавший установления «названого братства» при помощи крови: «чтобы породниться кровью, названные братья пускали себе из руки кровь и сливали ее вместе в ямочку» (Веселовский, 1940, 581)
Таким образом, современная девичья культура сохранила ритуалы, основанные на архаических мифо-магических моделях мышления.
Обмен письмами и подарками между постоянно встречающимися девочками.
Это ещё один зафиксированный нами вид междевичьей коммуникации. Иногда он затухает, едва начавшись:
«..У меня была небольшая переписка между мной и моей подружкой, живущей в соседнем подъезде. Писали о погоде, о произошедших событиях. Но мне это показалось не интересным, и мы ее прекратили». (Ф.1.Оп. 10.Д. 1.Л. 2).
В других случаях переписка поддерживается более длительное время. В чём же заключается притягательность обмена письмами для постоянно встречающихся девочек-подруг?
В одних случаях участниц, вероятно, привлекает возможность перевоплощения. Девочки придумывают себе новые имена, и переписка превращается в sui generis импровизационно-драматическую игру без зрителя:
«Лет в 9 мы с подругой решили переписываться, хотя мы жили в соседних домах. Письма мы относили друг другу сами, придумывали себе новые имена и рассказывали в письмах все, что с нами происходило» (004а).
В других случаях на первый план может выступить такой фактор, как наличие тайной совместной деятельности:
«В школе мы с подружкой писали друг другу письма, хотя учились в одном классе, просто было интересно: высылали друг другу подарочки-открытки, свои фотографии, даже денежки. Это всё, в общем-то, не имело смысла, просто свой такой секрет, и приятно получать письма» (004).
Кроме того, немаловажную роль в поддержании «выдуманной» переписки может играть отмеченный в вышепроцитированном сообщении эффект «обмена дарами»:
«…Мы договаривались с какой-нибудь девчонкой, что будем переписываться. Мы писали небольшое письмецо и еще делали какой-нибудь подарок, состоящий из календариков, открыток, заколок и т.д. Все это заворачивалось в сверток и отдавалось той девочке, а она отдавала подобный сверток мне. Так мы переписывались до тех пор, пока было что дарить» (172в).
Как известно, выдающийся французский антрополог Марсель Мосс в классической работе «Очерк о даре» представил концепцию, согласно которой «обмен дарами» является универсальной формой социальности в «архаических обществах». Дар относится к сакральной сфере жизни, он хранит в себе частицу сущности дарителя, его сакральной силы-энергии («маны»). В процессе дарения происходит экспансия дарителя. Получатель дара оказывается в зависимости от дарителя, и чтобы «выровнять» положение, должен «отдариться». Даритель и получатель дара постоянно меняются ролями, и между ними возникает энергетическая связь. (Мосс, 1996, 83-222; Зенкин, 1998).
Вспомним, кроме того, об описанном выше русском обряде кумления-"посестримства», в ходе которого девушки обменивались платками, лентами, бусами, кольцами, крестами.(Соколова, 1979, 198)
Таким образом, в основе зафиксированного у некоторых из постоянно встречающихся девочек начальных классов феномена обмена письмами и подарками, лежат, вероятно, эффекты импровизационно-драматической игры, тайной коммуникации, символико-энергетический эффект и реликты восточнославянского обряда кумовства-посестримства.
Девичьи «тайные языки»
Впервые тайные языки детей были описаны сибирским фольклористом и этнографом детства Г.С. Виноградовым в статье 1926 года. (Виноградов, 1998, 105-130). При этом проблемы психологических функций и социально-половых аспектов бытования тайных детских языков Г.С. Виноградовым не затрагивались. Эти аспекты были рассмотрены М.В. Осориной в монографии 1998 года «Секретный мир детей».
М.В. Осорина отмечает различия между мальчиками и девочками в использовании секретных способов передачи информации. По мнению автора монографии, мальчики больше любят (письменные) «коды и шифры», а девочки предпочитают (устные) «тайные языки».
Как полагает М.В. Осорина, использование детьми 8-12 лет секретного языка реализует их психолого-возрастные потребности: он (язык) «является не только средством сохранения тайны, но и средством общения с избранными — группой приятелей-сверстников. Секретный язык позволяет прилюдно сообщать потаённую информацию посвящённым лицам («нашим»), тем самым ещё больше их объединяя, и одновременно сохранять ее недоступной для всех остальных (взрослых, младших). Таким образом, в открытом для всех пространстве внешних взаимодействий людей можно выстроить собственное семиотическое пространство, обслуживаемое особой знаковой системой — тайным языком». (Осорина, 1999, 152-154)
Разделяя в целом предложенную функциональную трактовку, трактовку, мы считаем возможным указать на некоторую специфику в использовании тайных языков девочками. Кодирование устных и письменных сообщений может осуществляться девочками в различных (подчас противоположных) целях.
Так, в одних случаях «кодовый язык» создаётся для сокрытия девичьих тайн от мальчиков:
«… Сочиняли различные тайные языки для того, чтобы мальчишки нас не подслушивали. Например, мы к каждому слогу прибавляли слог «пи»: «Пина пидя пипопишла пивма пивга пизин и т.д.» (Надя пошла в магазин). Я сочиняла различные шифры, чтобы можно было переписываться, т.е. каждая буква имела свой собственный знак…. Все это делалось так же для того, чтобы мальчишки, даже если перехватили записки, то ничего бы не поняли» (258).
В других же случаях, напротив, «языки» придумываются девочками для того, чтобы внимание мальчиков привлечь:
«Широко применялись у нас среди девочек тайные устные языки. Придумывали различные шифры. Например, после гласной каждой буквы добавляли какую-нибудь согласную (сорока — сошрошкаш). Буквы заменяли цифрами или какими-нибудь значками. Придумывали мы это для того, чтобы привлекать к себе мальчишек» (Ф.1. Оп.10. Д.5. Л.5).
Наконец, «тайный язык» может выполнять функцию обособления девочек-подруг, но не от взрослых или более младших по возрасту, а от сверстников, независимо от пола последних. Этот код может применяться в устном общении:
«Была … одна забава — т[ак] н[азываемый] «девичий язык. Обычно он устраивался между двумя хорошими подружками. Они договаривались о правилах языка. Допустим, обычное слово делится на слоги и после каждого слова добавляется слог «-са» или «-су», и в зависимости от гласной в данном слове. Т.е. предложение «Я к тебе приду» выглядело так: «Я-ся к те-се-бе-се при-си-ду-су». Основная мысль состояла в том, что если натренироваться и говорить быстро, то никто, кроме этих двух подружек ничего не поймет. Это было лет в 10-11. Примерно в течение года время от времени в различных «двойках» возникали подобные сюсюканья. Но так как говорить быстро никому не удавалось, то все всё понимали, и к тому же начинали высмеивать этих двух подружек. Это тоже быстро сошло на нет».(008)
Шифровка в целях «тотального» обособления от сверстников может применяться и на письме:
«…В 4 классе мы с подругой писали письма на старославянском, а может быть и нет. Мы взяли этот алфавит из учебника истории, выучили его и писали письма друг другу, и никто кроме нас не мог прочитать эти письма» (006).
Заметим кстати, что вышеприведённые описания коммуникативных практик 1980-х годов, являются свидетельством совпадения используемых в них типов кодирования устной речи с теми, которые, по сведениям Г.С. Виноградова, применялись в Сибири в 1910-1920-е гг.
«Девичник»
Изолированные от родителей (взрослых) и мальчиков-сверстников девичьи собрания представляют собой весьма распространенный слабоформализованный коммуникативный феномен. Эти собрания могут не иметь никакого специального названия, а могут полусерьезно-полуиронично называться девичьими «посиделками» или «девичниками» («девичником» в русском свадебном обряде, как известно, называлась прощальная вечеринка с подругами невесты накануне свадьбы). «Девичники» (мы в дальнейшем будем использовать это название без кавычек, так как его переносное значение — «вечеринка, на которую собираются одни девушки, женщины» — вошло в новейшие толковые словари — см., например: ЛТРЯ, 1994, 129) имеют две основные (релевантные теме нашего исследования) функции: функцию релаксации и самореализации, и функцию трансляции культуры половой социализации. Вторая (основная) функция девичника (обучение «женскому» поведению, передача эротически значимой информации и т.д.) будет рассмотрена нами в третьей главе. Здесь же мы хотим привлечь внимание к его первой (основной) функции. Находящиеся большую часть времени «на глазах» у взрослых или мальчиков и вынужденные вследствие этого контролировать свое поведение девочки, оставшись вне пределов визуальной досягаемости, получают возможность вести себя раскрепощённо. Изменение содержания и функций девичника по мере взросления его участниц удачно показано в нижеследующем сообщении. И хотя релаксационная функция появляется, судя по тексту, лишь в достаточно позднем возрасте, нам важна в данном случае артикуляция наличия её у девичника:
«Девичники как таковые у меня и у моих подруг не проходили. Дни рождения до 17 лет, на которых собирались одни девочки, — все, что было подобного рода. В 8-12 лет на такой девичник приходили девочки с куклами и ели, кормили своих «дочерей», обсуждали свою «семейную жизнь», мужа, который все время в командировке. А однажды одна девочка, которую мы все любили, пригласила на мой день рождения мальчика. Испорченный праздник — вот что в моей памяти. Это была трагедия — мальчик на «девичьем» празднике. Обычные разговоры уже как-то не клеились: с ним вообще не о чем было разговаривать. Когда сейчас так получается, что на какой-либо праздник собираются одни девчонки, то веселью нет предела, все комплексы исчезают, можно вести себя, как хочешь, а не стараться не «не понравиться». Здесь девчонки и пожалуются, и поругаются на парней, и похвастаются ими. Но это занимает лишь 1% от всего праздника, остальное — просто шутки, пляски, ор». (165)
По-видимому, можно говорить о девичнике как о механизме воспроизводства «женско-девичьей культуры» в неспецифическом (широком) смысле — культуры беззаботной болтовни «о чем угодно», культуры обмена информацией о модах, кулинарных рецептах и способах похудания, культуры художественного самовыражения и культуры гастрономических «пиршеств», культуры сплетен и любовных интриг:
«…Вначале у меня была одна подруга, затем в нашу компанию стали прибавляться девчонки, к 10 классу нас было 4-5 человек. Мы со своей компанией девчонок любили собираться у кого-нибудь дома, попить чайку, поделиться девичьими секретами, обсуждали девчонок, у кого какие наряды, идут или нет эти наряды, у кого какая внешность, какой косметикой пользуются другие девчонки, кто из мальчишек кому-то из нас нравится».(071);
«В 10 классе, … в г. Свердловске, … у нас после школы организовывались «девичники». Мы собирались нашей компанией (5-7 человек) и с девизом «Объедим буржуев!» шли к кому-нибудь на квартиру. Набив желудки и опустошив холодильники, мы садились за гитару и пели песни (орлятские, артековские, туристические, некоторые даже на два голоса). Да, иногда еще стряпали пельмени» (040).
На девичниках осуществляется и коллективная психотерапия, в частности, в форме плача (группового или индивидуального, но — «в жилетку» подруге). Пережитое в плаче чувство грусти «снимается» общей беседой, пением, танцами, шутками. Таким образом, в ряде случаев первая основная функция девичников (релаксации и самореализации) может дополняться и катартической.
Современные девичники, по-видимому, взяли на себя функции традиционного предсвадебного девичника (на котором подруги невесты, пели, плакали и смеялись, то есть реализовывали катартическую функцию и функцию художественной самореализации) и деревенских девичьих посиделок (в той их части, пока к занимающимся рукодельем девушкам не пришли парни).
Итак, в данной главе нам удалось выявить и описать целый ряд малоизвестных девичьих культурных практик — «импровизационно-драматических игр», «игр с прыжками», «игр с хлопками», «секретиков», «ритуалов дружбы», «обмена письмами и подарками между постоянно встречающимися подругами», «девичьих тайных языков», «девичников». Вероятно, каждая из названных культурных форм в отдельности может показаться малозначительной и не показательной. Однако взятые в совокупности данные практики, на наш взгляд, являются убедительным аргументом в пользу существования прочного пласта девичьей игровой и коммуникативной неэротической культуры.
Проведенный анализ показал, что хотя немалому числу современных девичьих игровых и коммуникативных практик можно отыскать эротически окрашенные языческие обрядовые аналоги, прежняя контекстуально-эротическая семантика «телесных техник» в настоящее время большей частью утрачена, и они включены в новые семантические режимы, секуляризованные и лишённые явной эротической окраски.
Глава 2. Когнитивные аспекты девичьей половой социализации
Важной частью культуры половой социализации девочек является освоение информации о различных эротически-репродуктивно маркированных и поэтому в немалой степени табуированных физиологических процессах и коммуникативных практиках. Ниже мы рассмотрим, каким образом сознание девочек осваивает феномен деторождения, процессы полового созревания и феномен поцелуя.
§ 1. Эволюция девичьих представлений о появлении детей
Информация о процессах зачатия и деторождения в современном обществе скрывается взрослыми (родителями) от детей. В результате последние либо довольствуются родительскими ложными версиями-отговорками, либо черпают информацию от сверстников, либо самостоятельно ищут ответ на этот вопрос. В данной работе мы рассмотрим разновидности и эволюцию только девичьих представлений, не сопоставляя их с эволюцией и разновидностями представлений мальчиков. При этом мы отдаём отчёт в том, что, вполне возможно, по многим пунктам между представлениями мальчиков и девочек отсутствуют значительные расхождения.
Версии появления детей нефизиологическим способом
Нам удалось найти информацию о том, какие версии о появлении детей на свет излагались детям первой четверти ХХ века. Так, из статьи швейцарского психолога К. Г. Юнга можно узнать, что некой 4-хлетней девочке «в один прекрасный день … сказали в шутливом тоне, что детей приносит аист. В другой раз она услышала иную версию, несколько более серьезную: дети — это ангелочки, они живут на небе, и оттуда их приносит вниз на землю аист» (Юнг, 1924, 36). В статье 1924 года говорится о существовании в реальной воспитательной практике россиян следующих версий: «Если не мать, то старая няня или соседка клятвенно уверяют малыша, что нового братца или сестрицу принес «аист в клюве», или «послал боженька», или младенца нашли «под капустным листом в огороде». А то и прямо «купили на базаре"» (Василевский, 1924, 29). А в статье 1925 года критически упоминаются «всякие сказки, вроде аиста и доктора с чемоданом, который приносит младенца…» (Сорохтин, 1925, 85).
В версиях, предлагавшихся детям первой четверти ХХ века, можно выделить две семантические доминанты.
Первая: мифологически трансформированное христианство (ребенка посылает родителям Бог; дети — ангелочки, которых приносит аист).
Вторая: народная мифология (детей приносит «десакрализованный» аист, действующий не как медиатор горнего и дольнего мира, исключительно самостоятельно (об аисте как символе плодовитости см.: Уваров, 1998, 36-38) и сливающаяся с ней «мифология повседневности» (детей находят в капусте, покупают на базаре, их приносит доктор).
Судя по сообщениям, которыми мы располагаем, в последней трети ХХ века религиозная доминанта в объяснениях родителей отсутствовала. Преобладали народно-мифологические (аист, Дед Мороз) и «повседневно-мифологические» (подарок, покупка, находка) версии.
«… Мама уверяла меня, что они с папой нашли меня в огороде в листве капусты. А моего братика купили в магазине» (Ф.1. Оп.8. Д. 25).
«О самом процессе рождения нам говорили, что купили в магазине или подарили на день рождения, свадьбу» (1,8).
«На вопрос «откуда берутся дети» было несколько вариантов ответов: их находят в капусте, покупают в магазине, приносит аист, приносит Дед Мороз (зимой) (начальная школа)» (017).
«Когда я была маленькой, мама говорила, что меня нашли в капусте, а брата — в сугробе. Еще от маленьких детей я слышала, что одного р[ебен]ка дали папе вместо кружки пива, другого — нашли в Рождество под елкой» (1,8).
Помимо версий повседневно-мифологического характера девочкам предлагаются и собственно сказочно-волшебные объяснения
«Все девчонки во дворе рассказывали, что их родители купили в магазине, принесли от какой-то бабушки-волшебницы, которая наколдовала ребенка, а был такой случай, что одной девочке сказали, что ее нашли в лесу, под кустом, где ее оставила мама-олениха» (1,8).
Следует отметить достаточно высокую (пусть и недолговечную) эффективность народно- и повседневно-мифологических родительских версий, — многие девочки принимают их на веру.
«В 5 лет, когда появился братик, я спросила маму: откуда он взялся? Она сказала: в капусте нашли. Потом, когда я увидела, что мама поливает капусту, то спросила: «Мама, это для того чтобы у нас еще один братик появился?»» (Ф.1. Оп. 14. Д. 33).
«Раньше считала, что детей покупали в магазине, потом находили в капусте, приносил аист. В это я очень сильно верила» (1,7).
«Одни верили родителям, что детей находят в капусте, других принес аист» (1,7).
«Часто ждала», когда прилетит аист и «принесет в дом «лялечку» — моего братика» (1,7).
Одна девочка, услышав, что ее купили в магазине, стала просить, чтобы и ей «купили в магазине настоящую ляльку (дочку). Но мама ответила, что там продают только взрослым людям…» (1,7).
«…Нам с сестрой говорили, что нас купили в магазине. Я могла представить себе магазин, там много полок, а на полках … стоят куклы. Это были дети…» (1,7).
Просмотр телепередач или наукообразные рассказы взрослых могут побудить девочку к «научно-мифологической» интерпретации полученной информации.
«У меня есть подруга, и она рассказывала мне совсем недавно, что она появилась на свет из обезьяны, т.к. человек произошел от обезьяны. И для того, чтобы у мамы с папой появился ребенок, они сдают свою кровь в больнице, ее смешивают с кровью обезьянки или дают обезьянке выпить кровь, и получается ребенок. Эта версия у нее была до садика, т.е. до 5 лет (она ходила в садик только в подготовительную группу). Она сказала, что сама придумала версию о рождении ребенка после просмотра какой-то передачи» (1, 8).
«Впервые, я узнала о том, откуда берутся дети, от своей тёти. Мне было тогда 5 лет, а ей — 23 года. … Я спросила: «А откуда берутся дети?» Она ответила: «Когда мама с папой ложатся спать, то они целуются, обнимаются. У папы есть маленькие червячки, которые попадают к маме в животик и через 9 месяцев рождается малыш». Я все это тщательно проанализировала и сделала вывод: «Наверно, у моего папы закончились червячки» (1,8).
Отметим, кстати, что представление о червях как первичной форме стихийного самозарождения жизни широко распространено в народном сознании. В ирландской мифологической традиции правитель ольстерцев Конхобар рождается от матери, проглотившей червяка (вариант: проглотившей «в воде двух червяков») (Веселовский, 1940; 525, 535), аналогичным образом рождается герой, совершавший подвиги в период правления Конхобара, Кухул(а)ин (Пропп, 1976, 213; Шкунаев, 1994). В Западной Полинезии зафиксирован миф о происхождении человека от червей (Мелетинский, 1994б, 320).
Далеко не всегда девочки принимают предлагаемые им версии. Так, одна девушка утверждает, что когда в детстве родители за непослушание обещали поменять ее в магазине на другого ребенка, она «все равно не верила и смеялась» (1,8). Согласно другому сообщению, когда на вопрос племянницы «откуда берутся дети» тетя ответила, что детей находят в капусте, девочке «это показалось глупым», — вспоминает девушка. Она же сообщает о неприятии сообществом девочек традиционных объяснительных версий:
«Девочки в нашем дворе были примерно одного и того ж возраста. Лет в 6-7 нас стало интересовать то, как появляются на свет дети. Все мы знали, что их не находят в капусте и не приносит аист, а рожают женщины, но как?»(188а)
В определенном возрасте девочек перестают удовлетворять мифологические версии появления детей на свет. Возникает задача освоить поступающую из разных каналов информацию о появлении ребенка «методом рождения», о его первоначальном пребывании в материнском животе.
«Девочки в нашем дворе были примерно одного и того ж возраста. Лет в 6-7 нас стало интересовать то, как появляются на свет дети. Все мы знали, что их не находят в капусте и не приносит аист, а рожают женщины, но как?»
Так период веры в излагаемые взрослыми наивно-мифологические, лишённые физиологической окраски версии появления детей сменяется периодом поиска объяснений того, как ребенок попадает в чрево матери и как он оттуда выходит.
Версии о механизме попадании ребенка в живот женщины
Прежде чем приступить к изложению сгруппированных нами объяснительных версий, встречающиеся у девочек, заметим, что зарождение ребенка в чреве женщины — проблема, издревле волнующее народное сознание.
«Обилие материала, — пишет В.Я. Пропп в статье, опубликованной в 1941 году, — … не оставляет никакого сомнения в том, что в возможность зачатия без участия мужчины некогда широко верили, а частично верят кое-где и сейчас. Ряд соображений и материалов приводит к заключению, что человек не всегда понимал роль мужчины при зачатии….».
Первобытное мышление «не ищет причинных связей в нашем смысле этого слова», поэтому причиной рождения ребенка может считаться «любое событие (пробежавший зверь, порыв ветра, проглоченный камушек или орех и т.д.)». Такое представление, по мнению В.Я. Проппа, «тесно связано с матриархатом» (Пропп, 1976, 206). А.Н. Веселовский также возводил «верование в партеногенезис» к «эпохе матриархата» (Веселовский, 1940, 533-538). В монографии 1947 года к идее отнесения идеи партеногенезиса к эпохе матриархата присоединяются В.М. Жирмунский и Х.Т. Зарифов:
«…С эпохой материнского рода (матриархата) связаны различные формы мотивы «девственного зачатия» (партеногенезиса). Герой не имеет отца и рождается от девушки-матери, оплодотворённой чудесным образом солнечным светом …, либо водою …, ветром …, от вкушения матерью чудесной пищи, … от запаха цветка и т.п.» (Жирмунский, Зарифов, 1947, 318).
Этой идеи В.М. Жирмунский продолжает придерживаться и в 1950 — 1960- е годы:
«Мотив чудесного зачатия и рождения будущего героя имеет широкое распространение в мифе, сказке и эпосе. В своих наиболее архаических формах он связан с первобытными представлениями о партеногенезисе (т. е. девственном зачатии), восходящими к эпохе материнского рода: герой родится от того, что его мать съела волшебное яблоко (во многих волшебных сказках) или испила воды чудесного источника, от запаха цветка, от солнечного света, дождя, ветра и т.п. Народное воображение … охотно пользовалось для этой цели традиционными сказочными мотивами, основанными на мифологических верованиях более древней эпохи, но утративших с развитием общества свое первоначальное мифологическое содержание» (Жирмунский, 1974, 224).
Несмотря на то, что рано или поздно сексуальный механизм зачатия перестаёт быть для людей секретом, всё же, по мнению В.Я. Проппа, «вера в возможность внеполового зачатия продолжает сосуществовать с знанием настоящих причин рождения». Эволюция представлений о зачатии (и рождении) ребенка без участия мужчины выглядит, по мнению В.Я. Проппа, следующим образом:
«…На наиболее примитивных ступенях человеческой культуры «чудесное» рождение приписывается всем без исключения…. В дальнейшем чудесным образом рождаются уже только племенные герои и полубоги…. С возникновением монархии и богов такое рождение становится прерогативой царей и богов, а обыкновенные смертные рождаются обыкновенным образом…».
Что касается нового и новейшего времени, то, по замечанию В.Я. Проппа, в социальных низах
«вплоть до Х1Х века, а может быть и до наших дней, не прекращается стремление достигнуть рождения ребёнка … внеполовым путём…. Если … обратиться к современным культурным народам, то можно привести целый ряд примеров, которые показывают, что некоторые женщины по сегодняшний день едят самые разнообразные плоды, ягоды и зерна, чтобы вызвать беременность» (Пропп, 1976, 206-210).
На наш взгляд, применительно к теме нашего исследования, можно говорить о подобии партеногенетических интенций современного детско-девичьего мышления партеногенетическим презумпциям мышления первобытного (архаического), кристаллизовавшегося, в частности, в фольклорных текстах. Основой этого подобия является мифо-магическая модель мировосприятия, являющаяся существенным компонентом как современного детского, так и архаического мышления.
Перейдем к рассмотрению современных девичьих партеногенетических версий.
Версия волшебного появления ребенка в животе у женщины. Девушка 1974 г.р. из г. Шадринска вспоминает о том, как в дошкольном возрасте она составила представление о появлении ребенка:
«… О том, как рождаются дети, … я самостоятельно для себя решила: когда девочка становится взрослой, она выходит замуж, и как только ей захочется ребеночка, он у нее в животике появляется (его ей дарит добрая фея взмахом волшебной палочки)».
Мы попросили девушку объяснить, каким образом в ее детские представления проник персонаж европейской сказочно-мифологической традиции. Нами был получен подробный ответ, приводимый ниже:
«В детстве я была большой поклонницей волшебных сказок. Я всем своим маленьким сердцем верила в то, что где-то есть сказочная страна, в которой живут красивые добрые феи, помогающие всем, кто в них верит. Они выполняют самые заветные желания людей. Мои размышления строились таким образом. Во-первых, я ни разу не слышала о том, чтобы маленькая девочка родила себе ребеночка, а все взрослые женщины имели детей. Значит, … сначала нужно стать взрослой женщиной. Когда девочка становится взрослой, она начинает очень сильно желать себе ребенка. Сначала она выходит замуж, чтобы у малыша был папа. И они вместе уже мечтают о ребенке…. Сказочная фея узнает об этом, она очень добрая и не может огорчить уже не одного, а двух людей, прилетает ночью, взмахивает волшебной палочкой, и у женщины в животе появляется крошечный ребенок, который постепенно начинает расти….» (1,9)
Версия о появлении детей в животе у представительницы женского пола по ее желанию. Данная версия, в отличие от предыдущей, помимо желания самой представительницы женского пола, не предполагает уже никаких внешних (волшебных) воздействий.
«Маленькой очень хотелось иметь ребенка. Мечтала, что когда-нибудь я рожу ребеночка (я так думала до учебы в школе), об этом никто не будет знать, я уйду в школу, спрячу ребеночка, потом приду домой, повожусь, покормлю и снова спрячу. Роль мужчины отвергала. Думала, что мама захотела детей, и они у ней появились. Так и я захочу, и они у меня появятся. Думала, что живота у меня не будет, и никто не будет догадываться, что я беременная. Но ребенок у меня все так и не появлялся» (Ф.1. Оп. 9. Д.1. Л.1.).
Стихийно-преформационистская версия заключается в представлении об изначальном присутствии крошечного ребенка в животе любой представительницы женского пола.
«Когда я была маленькой, я считала, что дети рождаются потому, что у каждой девочки в животе есть маленький-маленький ребеночек. И когда девочка растет, ребенок тоже постепенно растет. И потом рождается. В общем, я придумала себе объяснение сама и ни у кого об этом больше не спрашивала"(1,10).
«Когда мне было 4 года, моя мама была беременной, и я знала, что у нас скоро родится маленький ребеночек. И мне ужасно интересно стало, откуда же он взялся у мамы в животе. И вот как я сама объяснила. У каждой девочки, а потом она становится тётей, в животе есть специальное место, где помещены маленькие человечки-пупсики. Когда женщина выходит замуж и живет с папой, если они вместе захотят, то этот пупсик будет расти, будет расти и живот у мамы» (1,9-10).
Представления девочек перекликаются с «учением о преформации», господствовавшим в биологической науке до XVIII века. Согласно этому учению, в половых клетках организма наличествует полностью сформированный зародыш, в процессе же развития происходит лишь увеличение в размерах и уплотнение прозрачных, ранее невидимых тканей (Гайсинович, 1975,543).
Во втором из вышеприведенных примеров девочка для обозначения маленького ребеночка несколько раз использовала слово «пупсик». То, что это не случайно, подтверждается сообщением еще одной девушки:
«Что касается рождения детей, то у меня были следующие думы на этот счет. Думала, что от рождения у всех женщин в животе есть ребеночек. Пока девочка маленькая — у нее пупсенок, девочка растет, и ребеночек тоже растет. И когда женщина захочет родить ребеночка, она сразу пьет какие-то специальные таблетки, и живот тогда вырастет очень быстро».
Можно предположить, что пупсик является мифологемой детско-девичьего сознания. Пупсик — это крошечный ребенок, который с одной стороны, «живой», а с другой стороны, игрушка. Стихотворение «Два пупсика гуляли в Таврическом саду…», существующее в девичьем фольклоре не менее полувека и рассмотренное в главе 1, вкупе с вышеописанной «физиологической мифологией» появления на свет детей подтверждает высокую популярность «мифологии пупсиков» в девичьей среде.
Что касается указания на таблетки как на средство, ускоряющее рост ребенка в животе, то этот мотив будет рассмотрен ниже.
Версия о помещении в живот готового ребенка. Одна такая версия изложена в сообщении женщины 1957 г.р. В дошкольном возрасте она «думала, что берутся дети следующим образом: разрезают живот у женщины, запихивают туда ребенка совсем маленького, там он подрастает, затем живот опять разрезают и вынимают ребенка"(1,10). Другая версия сообщена девушкой 1979 г.р.: «А в животе как ребенок появляется, думала, что разрезают живот, кладут туда ребенка и зашивают обратно» (1,10).
Версия извлечения из чрева ранее помещенного имеет весьма обширную фольклорно-литературную базу. Достаточно вспомнить библейского Иова, проглоченного морским чудовищем; Мюнхгаузена, проглоченного огромной рыбой (у Э.Распэ) и Пиноккио, проглоченного акулой (у К.Коллоди); Красную Шапочку и семерых козлят, проглоченных волком; «господина», Бармалея, барбоса и городового, мальчика-фантазёра, проглоченных различными крокодилами (у Ф.М. Достоевского, К.И. Чуковского и Н.Н. Носова) (подробнее об архетипе «выход проглоченного наружу» см.: Борисов, Никульшин, 1996).
Версия о появлении ребенка в результате совместного (ночного) пребывания мужчины и женщины в постели. Эта версия имеет своим источником повседневные наблюдения и простейшее причинно-следственное построение.
«Позднее, классе в 4-м, мы знали уже, что детей нигде не находят и никто не приносит, а их «достают» у мамы из живота. Думали, что дети появляются после того, как мама и папа поспят в одной кровати…» (1,11).
«Были также версии, что для того, чтобы забеременеть, нужно спать каждую ночь рядом с мужчиной, но тогда я не понимала, почему тогда у родителей нас всего двое: я и брат» (1,10).
«Я всегда думала, что дети берутся из живота, лет, наверное, до 8-и: появляются они после того, как мама или папа поспят ночью вместе, но я не знала, что они при этом должны делать"(1,10).
Иногда эта наивная мифологическая версия дополняется столь же наивно-мифологическими объяснениями, почему рождаются дети того или иного пола.
«К 10-ти годам уже узнала, что для рождения ребенка нужно, чтобы женщина с мужчиной поспали вместе, чтобы их никто не видел… Думала, что стоит женщине и мужчине поспать вместе, на следующий день родится ребенок. Если их никто не видел — девочка, видел — мальчик. Так все думали в классе» (1,10).
Следствием принятия этой версии беременности в качестве достоверной могут быть вполне реальные страхи. Вот интересный пример:
«Я всегда раньше думала, что если дяденька и тётенька вместе полежат, то у них будет ребенок. Однажды я была в гостях у бабушки, а нас у нее, т.е. внуков, много, и тут получилось, что нас пришло столько, что некуда нас было положить спать. Пришлось ей меня положить с братом. Как я не хотела! Даже заревела. Всю ночь я не спала, между нами было такое расстояние, что можно было еще кого-нибудь положить. Всю ночь думала; а если я забеременею, что мне делать? Представляла, как из живота вылезет ребенок, а маме что скажу? И что со мной будет?» (1,11).
>Версии о появлении ребенка в результате разного рода физических соприкосновений мужчины и женщины. Эти версии могут быть достаточно наивными.
«Дети появляются от мам, из их живота. Прежде чем появиться у мамы животу, они что-то делают в кровати, и у мамы начинает расти живот» (о возрасте 5-6 лет) (1,11).
«В детстве я считала, что для того, чтобы забеременеть, мужчина и женщина (девушка) должны вместе спать (раздетые), целоваться и тогда это произойдет» (1,11).
«В 12-летнем возрасте о подобных вещах я услышала от девочек. Версий по этому поводу было немало. Одни утверждали, что дети зарождаются в животе матери от горячих поцелуев противоположного пола. Другие — просто от объятий мужчины и женщины» (1,11).
«…Говорили, что появляется из живота ребенок. А для того, чтобы он там зародился (в животе), необходимо долго целоваться и обниматься, и нужно, чтобы мама и папа спали вместе» (1,11).
Могут быть весьма экзотическими:
«Подруги … говорили по-разному. Например: дядя с тётей … потрутся животами, а потом из живота тётеньки появляется ребенок…. Была у меня одна знакомая девочка, мы с ней жили по соседству и учились в параллельных классах, так она всегда говорила, что «дяденька тётеньке живот маслом натирает, потом большая мозоль растет, а врачи ее (мозоль) срезают. И как-то из нее берут «лялечку». Но почему-то мне уже тогда мало верилось в такие истории» (1,12).
«Для того чтобы появился ребенок, нужно взять в рот мужской орган…. Мы охали, ахали и плевались, говорили, что это очень неприятно, и что мы, наверное, никогда на такое не согласимся. А соседка отвечала: «Что делать, если захочешь ребенка, пойдешь на все"» (девочка училась в первом классе, источник информации — соседка, учившаяся в 3-м классе) (1,11)
Связь обнажения для осуществления детородной функции и обнажения для естественных отправлений просматривается в следующей версии:
«Мужчина и женщина раздеваются догола, ложатся друг на друга и писают, потом в животе у женщины появляется ребенок» (199).
Отметим, что мотив зачатия от мочи встречается в текстах культуры. Так, в буддийской «Аламбусе-джатаке» антилопа беременеет оттого, что пасётся и пьёт воду на том месте, где ранее мочился подвижник (впрочем, в джатаке отмечается, что к моче примешалось семя, а антилопа забеременела, потому что любила подвижника) (Дьяконов, 1990, 219). Вообще же, связь свойств мочи, с одной стороны, и сексуальных свойств и способности деторождения, с другой, на примере фольклорных текстов будет нами рассмотрена в параграфе третьей главы, посвященном девичьим уринальным играм.
Среди вышеперечисленных версий беременности несколько раз в качестве сопутствующего (дополнительного) фактора назывался поцелуй. Но поцелуй нередко выступает и как самостоятельная причина беременности.
Версия о появлении ребенка от поцелуя — одна из наиболее популярных. Девочки признают ее достоверной и в детском саду, и в начальных классах.
«В д[ет]садике девочки говорили, что дети появ[ляют]ся от поцелуя. И когда-то в один день — не знаю, что нашло на мальчиков нашей группы. Они брали девочку за руку и вели в раздевалку. Там доставали из шкафчика свое пальто, потом на него толкали девочку и ложились рядом и целовали. В тот день у меня вечером была истерика, потому что я не знала, сколько у меня будет детей, т.к. с первым мальчиком я пошла ради интереса, а другие меня туда тащили силой"(1,12).
«Первый раз я поцеловалась еще в классе 1-м. Но тогда я боялась целоваться, т.к. думала, что если поцелуюсь с черноволосым мальчишкой, то обязательно забеременею» (063).
«Вообще все мои сексуальные познания сводились к тому, что если поцелуешься, то сразу будет ребенок. Это я узнала от девочек…» (о возрасте 8-10 лет) (1,12).
Этой версии придерживаются не только девочки дошкольного и младшего школьного возраста, но подчас даже девочки-подростки 12-16 лет:
«Когда меня в первый раз поцеловал мальчик-сосед в 12 лет, проводив до дома, я заплакала, думая: а вдруг у меня сейчас где-то внутри будет ребенок» (1,12).
«Сначала в раннем подростковом возрасте были мифы о поцелуе. Говорили между собой, что если тебя, не дай Бог, поцелует без твоего желания мальчик, то ты забеременеешь. Все этого очень боялись и избегали этого» (1,12).
«Где-то в 13-14 лет … мы старались найти какие-то запретные книги… До этого мне казалось, что дети рождаются за счет поцелуя…. А фильмы, в которых целовались, я всегда смотрела со страхом, думая, что вот они поцеловались — теперь у них будут дети (1,12)
«Одна девочка у нас всегда говорила, что дети получаются от поцелуя. Это она знала по фильмам о любви, где целовались, а потом вдруг оказывалось, что девушка беременна. В это она верила вплоть до 8-9 класса» (076).
Мифологема беременности (рождения ребенка) от поцелуя возникла не десять-пятнадцать лет назад. Судя по автобиографической повести начала ХХ века ей не меньше века. Популярная писательница А. Вербицкая поведала в повести о событиях, причиной которых послужило предупреждение институтской классной дамы:
« — Берегитесь, душечки! — зловеще говорила она классу. — Не подходите близко к мужчинам! Они вас поцелуют, А если поцелуют, сейчас же будет ребенок.…И вы погибнете…
И были дуры, которые верили на слово.…И таких было много…. Когда я была в 1V-м классе, меня на балу отличил своим вниманием кадет лет 15-ти…. В самый разгар польки, танцуя со мной, он чмокнул меня прямо в губы. От стыда и перепуга я грохнулась на паркет почти замертво.… С бала меня отправили в лазарет.… В лазарете со мной сделалась истерика, окончившаяся настоящим нервным припадком. …Я провалялась неделю. Плохо спала, горько плакала по ночам и упорно хранила про себя тайну моего позора. Я ждала.…Вот-вот родится ребенок.… Все узнают…Я погибла…. Мое здоровье надолго расстроилось. Понадобилось месяца два, чтоб вернуть равновесие нервной системе. Ничего не изменилось, ребенка не было. Только пропала наивная вера в опасность поцелуев» (1,12; Вербицкая, 1911, 182-183).
Версия «беременности от поцелуя» может выступать как «в чистом виде», так и в качестве интродукции к версии «беременность от слюны».
Версия о зачатии ребенка от слюны. Она реализуется в ряде вариантов.
Во-первых, «слюна во рту» объясняет беременность от поцелуя.
«… Мы … верили в то, что можно забеременеть, если будешь целоваться. Когда слюна попадет изо рта в рот, и будут дети. Долго спорили, рассуждали и, в конце концов, остановились на этом мнении» (1,13).
Во-вторых, попадание слюны в рот к женщине может не объяснять беременность от поцелуя, а выступать самостоятельным «чадотворящим» фактором.
«Роль поцелуя для беременности видела в том, что слюна мужчины попадает в рот женщины, и поэтому она беременеет, и от этого рождаются дети…» (1,13).
В-третьих, объяснение видится в том, что во время поцелуя слюна изо рта мужчины попадает в живот женщине, где и начинает развиваться ребенок.
«…В классе в 1-2-м девочки рассказывали, что дети берутся из живота. Родители поцелуются, слюня попадает маме в живот, он начинает расти, а потом через 9 месяцев появляется ребенок…» (1,13).
«А когда я пошла в школу, в первом или втором классе от подруг я узнала, что дети появляются, когда мужчина и женщина поцелуются, то мужчина передают свою слюну женщине, и у нее появляется живот, а затем рождается ребенок. Одна из подруг видела, как ее родители целовались, после чего у мамы начал расти живот». (006)
По-видимому, девочки, объясняющие беременность попаданием слюны в организм женщины, молчаливо предполагают, что слюна заключает в себе некий «детородный» субстрат. Это подтверждается следующим воспоминанием.
«…Был такой миф, что в слюне находятся невидимые деточки, когда целуешься, то эти деточки попадают в живот и растут. Так появляется младенец» (12-13 лет) (1,13).
Мотив «чадотворности» слюны, хоть и нечасто, встречается в мировом фольклоре. Так, в одной из индийских сказок олениха слизывает слюну раджи: «… И от плевка раджи олениха понесла, и в положенный срок родилось у нее человеческое дитя» (СИ, 1971,169). В осетинской легенде о рождении богатыря Батраза, «чтобы перенести зародыш, женщина плюет мужу в спину, между лопаток…. На спине образуется опухоль или нарыв». Через положенный срок сестра-чародейка «вскрывает опухоль, оттуда выскакивает маленький человечек — Батраз» (Дюмезиль, 1976, 134-135). А в скандинавской мифологии асы и ваны, «заключая мирный союз, собирают в особый сосуд свою слюну, из которой рождается существо, одаренное всею мудростью своих предков» (Веселовский, 1940, 576).
Думается, что наличие мотивов «детотворности» слюны в мировом фольклоре указывает на естественность той причинно-следственной цепочки, которая, по всей видимости, выстраивается девочками, размышляющими о механизмах деторождения: «мужчина — мужская слюна — рот женщины — живот женщины — ребенок в животе женщины».
Версия о зачатии ребенка от проглоченного предмета (еды, питья или таблетки) представляет собой результат дальнейшей разработки контагиозной логики. Сначала: «физическое соприкосновение мужчины и женщины — развитие ребенка в животе у женщины»; затем «соприкосновение губами (поцелуй) — развитие ребенка в животе у женщины»; затем «попадание слюны во время поцелуя в рот и затем в живот к женщине — развитие ребенка в животе у женщины». И вот следующая ступень: «попадание некоего предмета в живот к женщине — развитие ребенка в животе у женщины».
С давних пор эта версия появления ребенка в чреве женщины реализовывалась в мифологических и фольклорных мотивах «зачатия от пищи (растительного или животного происхождения)». и, соответственно, находила отражение в детских объяснениях появления ребенка.
В статье «Конфликты детской души» К.-Г. Юнг приводит детскую версию о зарождении ребенка от съеденного апельсина:
«Как-то за столом к десерту были поданы апельсины. Аня с нетерпением стала просить себе апельсин и сказала: “Я возьму апельсин и проглочу его целиком, совсем глубоко в живот, и получу потом ребенка”».
Комментируя приведенное высказывание 4-5-летней девочки, К.-Г. Юнг замечает:
«Ну, как тут не подумать о сказках, в которых рассказывается про бездетных женщин, которые, в конце концов, становятся беременными, проглотив плоды, рыбу или что-нибудь в этом роде. В данном случае Аня сделала попытку разрешить вопрос, каким образом, собственно, дети оказываются внутри матери. Здесь она ставит вопрос, до сих пор еще ни разу не формулированный ею с такой остротой. Разрешает она его в форме сравнения, свойственной вообще архаическому мышлению…Характерно, что подобные детские сравнения довольно часто встречаются как в немецких сказках, так и в сказках многих других народов. Сказка, по-видимому, представляют собою детские мифы, поэтому в них наряду с прочим содержится также и мифология, которую создает себе ребенок по поводу явлений сексуального характера» (Юнг, 1997, 173).
Вообще же, если вести речь о мотиве беременности от съеденного (выпитого) в мировом фольклоре, можно указать на следующие примеры. Зачатие от съеденной рыбы имеет место в русских сказках (РСС, 1993; 52-54, 99-101), а также в одном из мифических повествований папуасов киваи (СМПК, 1977, 208). В армянском эпосе беременность наступает от воды из морского ключа, забившего из-под скалы или от двух пшеничных зерен (МС, 1997, 608), «в волшебных сказках, особенно в восточных (арабских, персидских, тюркских), обычным средством магического оплодотворения является яблоко» (Жирмунский, 1974, 229; см., напр.: КСЛП, 1976, 80-81, 108-109), в сказке памирских народов — гранат. (СНП, 1976, 273-274), в индийской сказке — ячменные зерна и огурец (СНИ, 1964, 327-472, см. также 145-146), в хантыйском мифе — «три зернышка величиною с косточку черемуховой ягоды» (МХМ, 1990, 161-162, 220-221), в древнекитайской мифологии — ласточкино яйцо (МС, 1997, 607), в мифологии тлинкитов — круглый булыжник (Фрэзер, 1989, 149). Из примеров, собранных А. Веселовским, укажем также на беременность от змеиного мяса в сказках «1000 и одной ночи» и от ягоды брусники в «Калевале». (Веселовский, 1940, 533-537).
И версия 4-5-летней Ани из Швейцарии начала ХХ века, и многочисленные фольклорные мотивы имеют явное сходство с версиями, которые русские девочки последней четверти ХХ века узнают от матерей, сестер, братьев, подруг:
«От своих подруг я в свое время узнала, что если женщина хочет иметь ребенка, то она должна что- то съесть или выпить. От этого у нее начинает расти живот…» (1,14).
«…Мама говорила, что проглотила какое-то ядрышко, и появились мы с сестрой. Сначала она съела ядрышко побольше, и родилась я, старшая, а когда съела ядрышко маленькое, то родилась сестра, она младшая» (1,14).
«Сестре моей двоюродной говорили так: однажды мама ела вишню и проглотила косточку, и из-за косточки она и родилась. Другая знакомая рассказывала, что раньше думала так: для того чтобы родился ребенок, необходимо есть яйца. Что именно из яйца, в особенности из белка, формируется ребенок» (1,14).
«Когда мне было 10 лет, мой сродный брат (5 лет) говорил (а у него родился маленький брат): « Нянька (так звал меня), ты хочешь маленького? Вот пей чай с молоком, и у тебя живот вырастет, как у моей мамы, и Димка родится» И ведь я поверила, и долго не пила чай с молоком» (1,14).
Впрочем, о беременности от поедания конкретного плода или пищи, в сообщениях о представлениях девочек конца ХХ века речь идет довольно редко. Сказочно-мифологический мотив «волшебного» предмета, проглатывание которого влечёт за собой беременность, в настоящее время медицинско-мифологической концепцией «специальной таблетки».
«… Думали, что есть какие-то таблетки, которые съедят, и в животе появляется ребенок…» (1,14-15).
«В детстве о рождении детей думала, что они появляются у того, кто выпьет специальные таблетки (на них нарисован ребенок)» (1,15).
«В классе 1-2-м…говорили сверстницы, что ребенок появляется после того, как женщина выпьет специальную таблетку, от которой появляются дети» (1,15).
«Появляется ребенок в животе, когда женщина выпьет специальную таблетку» (1,15).
«Потом, не знаю от кого, я услышала такую версию: чтобы появился ребенок, необходимо пить какие- то таблетки»(1,15).
«В садике она узнала про «таблетку» или «микстуру» (я точно не помню)» (1,15).
«Мама мне говорила, что женщины пьют специальные таблетки, после которых дети начинают расти у мамы в животе. Если мама хочет, чтобы родился мальчик, то она пьет синюю таблетку, если девочка, то красную» (1,15).
Еще в феодальной Европе существовала религиозно-магическая практика избавления замужней женщины от бесплодия, — супругам давали «съесть по облатке святого причастия и специально испечённые лепёшки» (Дэвис, 1990, 34). Таким образом, мифологема «таблетка для зачатия» опирается не только на партеногенетический фольклорно-мифологический дискурс, но и на многолетнюю реально существовавшую магическую практику.
Лечение — для большинства людей феномен загадочный. И хотя в социальном плане фигура врача вытеснила знахаря, процесс лечения не стал для большинства людей более понятным и подсознательно воспринимается как совокупность магических (колдовских) действий («… над тобой колдуют умные врачи» — Э. Багрицкий, «Смерть пионерки»). Если, проглотив таблетку, можно «чудесным» («волшебно-медицинским») способом избавиться от высокой температуры или головной боли, то, вероятно, аналогичным образом можно «запустить механизм» развития ребенка в животе у женщины.
Мы предприняли обзор зафиксированных нами ненаучных детско-девичьих и девичье-подростковых версий «зарождения» ребенка в животе женщины. Большинство этих версий имеют очевидные соответствия в текстах мирового фольклора, опирающихся на логику архаического мышления. Можно предположить, что девичьи версии либо непосредственно опираются на те или иные фольклорные сюжеты, либо стихийно воспроизводят реконструируемую по фольклорным источникам логику первобытного мышления, либо мы имеем дело с «наложением» готовых культурных форм (фольклорных сюжетов, транслируемых устным образом или через литературу) на корреспондирующую с ними мифо-магическую логику детского мышления.
Выбор того или иного варианта, объясняющего появление ребенка в животе женщины, — лишь одна часть решения задачи «откуда берутся дети». Вторая часть — решение вопроса, каким образом ребенок появляется на свет из живота. Обзору версий появления ребенка из чрева матери посвящена следующая часть параграфа.
Представления о способе появления ребенка из чрева матери.
Обратимся к рассмотрению представлений девочек относительно того, каким образом ребенок из живота женщины выходит (появляется) наружу. Начнем изложение с наиболее экзотических версий.
Версия о появлении ребенка из уха, рта. В нашем собрании такого рода версии встречаются довольно редко. О том, что ребёнок выходит наружу изо рта, имеется лишь одно свидетельство.
«Много было вариантов, откуда выходят дети: кто считал изо рта, кто из живота и т.д.» (1,15).
Сообщений о том, что ребенок выходит из уха женщины, нет. Но есть сообщение, что ребенок появляется из уха кошки.
«Откуда дети появляются? Думала, что рождаются у кошек через уши» (1,15).
Вообще же, версия о рождении ребенка из уха имеет, по меньшей мере, трехсотлетнюю историю. В начале ХVII века принц Людовик на вопрос, откуда появляются дети, отвечал: из уха. В пьесе Ж.-Б. Мольера «Урок женам» (середина ХV11 века) читаем об Агнессе: «Так молода еще. И вот — хитрить не прочь! Давно ль она, полна невиннейшего духа, не знала, точно ли детей родят из уха» (Арьес, 1999,111).
Детскую версию о рождении ребенка изо рта рассматривал в статье «Конфликты детской души» выдающийся швейцарский психолог и культуролог К.-Г. Юнг.
Девочка Аня в возрасте 4-5 лет (уже упоминавшаяся в настоящем параграфе), внимательно выслушав сообщение о том, что ребенок помещается «внутри мамы»,
«вслед за тем спросила: «Что же, он вышел сам собой?» Мать: «Да». Аня: «А разве там (показывает при этом на грудь) есть дыра? Или он появился изо рта?…». Теперь … она … подходит к главной проблеме, а именно, к вопросу: откуда появился ребенок? Из отверстия в груди или изо рта? Оба эти предположения становятся иногда отправными пунктами целых теорий. Случается, что эти теории — отверстия в стенке туловища и кесарского сечения — продолжают придерживаться даже молодые женщины, недавно вышедшие замуж. В сущности говоря, мы должны бы дивиться тому, как может прийти в голову ребенка подобная нелепая идея, что в груди существует отверстие, или что роды происходят через рот: почему же через рот, а не через одно из тех естественных отверстий в нижней части тела, из которых ежедневно выделяются соответствующие продукты? Однако это объясняется очень просто… Ей пришлось познакомиться с существованием особых исключительных законов, касающихся этой области тела, как впечатлительный ребенок она вскоре сообразила, что там в этой области что-то табу. Поэтому эта область и не может идти в счет» (Юнг, 1907, 185).
Объяснение К.-Г. Юнга, на наш взгляд, универсально. Именно табуированностью «телесного низа» вызваны как все вышеизложенные версии беременности, так и все версии появления ребенка на свет, которые будут изложены ниже (в том числе, версия о разрезании живота, упомянутая К.-Г. Юнгом).
Версия о появлении ребенка из подмышки, как следует из сообщений, может иметь источником как слова матери, так и собственные размышления девочки.
«Версия в дошкольном возрасте: дети появляются из подмышек» (1,16).
«…В детском саду и на улице … рассуждали, откуда берутся дети и были такие версии: из подмышки, ведь там ямка, дети оттуда вылазят …"(1,17).
«В детстве мама мне всегда говорила, что я родилась из подмышки, но не объясняла, как это происходило» (1,16)
«Дети рождаются под мышкой. Эта подмышка рассматривалась перед зеркалом, искался выход"(1,16).
«Представление о появлении детей. Долго думала, что они появляются из подмышки» (1,16).
Подмышка как локус тела, связанный с выходом наружу и с рождением, упоминается и в ряде мифоритуальных сюжетов. Так, у казанских татар и башкир считается, что демоническое существо Убыр, заменяющее колдуну душу (проданную шайтану), покидает тело колдуна обычно «через дыру, которую тот имеет под мышкой». А в верованиях тобольских и омских татар души «лесных людей» йыш-кеше также выходят «наружу через дыру под мышкой» (МС, 1997, 560, 443).
Сказание о деве-лебеди, которая становится «возлюбленной человека, похитившего во время купания ее лебединую одежду, имеет широкое распространение в фольклоре многих народов Запада и Востока…. Не менее широкое распространение имеет в фольклоре мотив брачных запретов, налагаемых такой красавицей на своего возлюбленного: ослушавшись запрета, он открывает тайну её звериного облика, и красавица должна покинуть ослушника» (Жирмунский, 1974, 381). В сказании об Идиге, имеющем широкое распространение у тюркоязычных народов, особую роль в данном сюжете, связанном с деторождением, играет подмышка:
«Святой, совершая однажды омовение у источника, увидел трех лебедей (или голубей), которые, опустившись на берегу, сбросили с себя свои лебединые одежды («кеб») и стали купаться. Заглядевшись на их красоту, святой похищает одежду купальщиц. По просьбе двух старших он отпускает их на волю, но младшая соглашается стать его женой при условии, что он не будет смотреть ей … под мышку, когда она снимает рубаху…. По истечении некоторого времени Баба-Туклас нарушает запрет, и тогда он замечает, что у его красавицы … под мышкой просвечивают легкие…. Жена, узнав, что тайна ее открыта, покидает мужа, но, улетая, она сообщает ему, что у неё во чреве младенец…. « (Жирмунский, 1974, 355, см. также 383).
Связь подмышки с творением прослеживается в космологическом мифе индейцев мивок (Калифорния). Человек в перьях — Великий Ворон Куксу — «в первые дни творения… извлек из подмышек своих крыльев каучуковый шар, который и превратил в землю» (Окладникова, 1981, 57).
Подмышка связана с появлением («рождением») демонических существ также в славянской и венгерской мифологии. Если носить под мышкой яйцо (в славянской мифологии — петушиное), то в результате вылупится нечистая сила (в венгерской мифологии — Лидерц) (МС, 1997; 195, 316, 396).
Наконец, подмышка бывает связана с темой рождения человека и более непосредственно. В германо-скандинавской мифологии под мышками у великана Имира рождаются мальчик и девочка. Е.М. Мелетинский отмечает поразительное сходство «мотива рождения из-под мышек мифологического первопредка» скандинавской мифологии с мифологией австралийцев аранда. Так, «согласно мифу тотемной группы бандикута, из-под мышек некоего тотемного предка по имени Карора вышли бандикуты, а в последующие дни — его сыновья — люди, начавшие охотиться на этих бандикутов». (Мелетинский, 1994а, 30; Мелетинский, 1994в, 510).
В тибето-монголо-бурятском эпосе «Гэсэр» («Гесер») земное рождение главного героя-трикстера Гесера сопровождается рождением других существ из подмышки. Вот одна из версий:
«Радостная Сэгэлэн-хатан ложится на широкий белый войлок. Из чрева раздается голос, который просит поднять правую руку, из-под мышек вылетает мальчик и возносится в небо. Удивленная мать снова слышит голос, который просит поднять левую руку, и повторяется то же… Третий ребенок рождается обычным образом, как у людей» (Гэсэриада,1990, 152; другие версии рождения из-под мышек см.: Гэсэриада, 1990; 82-83, 139-142, 201, 304, 316, 346).
Версии о появлении детей через пупок или путем разрезания живота. В очерке «Инфантильная сексуальность» из «Трех очерков по теории сексуальности» (1905) З. Фрейд писал: «Многие люди могут ясно вспомнить, как интенсивно в период, предшествующий половой зрелости, они интересовались вопросом, откуда берутся дети. Анатомическое разрешение вопроса было тогда различным: они появляются из груди, или их вырезают из живота, или пупок открывается, чтобы выпустить их» (Фрейд, 1997, 55). В наших сообщениях нам не встречалась версия о появлении из груди, две же остальные в той или иной мере были представлены.
Часто источником версии о появлении ребенка на свет через пупок становятся матери девочек:
«Когда я первый раз спросила у мамы, откуда я взялась, мама сказала, что я была у нее в животике, а потом появилась на свет. Я удивилась, как же я вылезла из маминого живота. Мама сказала, что через пупок» (1,17).
«Года в четыре я спросила у мамы, откуда берутся дети. Она ответила, что у женщин из животика. Я удивилась: а как они выходят? Мама сказала, что через пупок: он расширяется, и ребенка вытаскивают» (1,17).
В других случаях источником версии о рождении ребенка через пуп становится фантазия и рассуждения девочек:
«Девочки рассказывали нам разные истории о том, как рожали их знакомые тети, услышав, якобы, это из разговоров взрослых, а зачастую придумав эти истории сами. Одни говорили, что дети рождаются через пуп, иначе для чего он нужен человеку, но тогда возникал вопрос — а зачем пуп мужчине» (1,17).
«…В детском саду и на улице …рассуждали, откуда берутся дети и были такие версии: … развязывается пуп, достают ребенка…"(1,17).
«Моя соседка, которая была на 2 года старше…. Мы с ее сестрой учились в 1-м классе, а она — в 3-м.… …Была такая версия, что ребенок «вылазит» через пупок» (1,18).
Мотивы рождения через пуп встречаются в уже упоминавшемся эпосе «Гэсэр»:
«Из чрева Гэгсэ Намарзан раздается пение, затем удивлённая женщина слышит голос: «Мать моя, открой макушку!» Она снимает шапку и в тот же миг из головы падает мальчик… Гэгсэ Намарзан… закрывает макушку. В это время из двух ее подмышек и пуповины выпадают три девочки с золотыми грудями…» (Гэсэриада, 201, 304, 346)
Версия о появлении ребенка на свет путем разрезания живота в одних случаях может иметь своим источником высказывания матери:
«Когда мне стало интересно, откуда берутся дети, мама мне сказала, что из животика и показала шов на животе, — откуда нас с сестрой достали врачи"(1,17).
В других случаях информация черпается от сверстниц:
«Как-то Юлька… спросила: «Знаешь, откуда берутся дети?», я ответила: «Нет»,… а она говорит, что живот разрезают и оттуда достают детей» (216)
Наконец, версия может быть результатом самостоятельных размышлений девочек:
«…Однажды ребенок покидает мамин живот. А как это происходит? Первое, что мне пришло в голову, это то, что живот нужно разрезать, ведь другого способа вытащить уже большого ребенка нет. После чего живот зашивают нитками. А так как все молодые мамы радостные, счастливые, значит, вся эта операция проходит совсем без боли, ведь иначе бы живот болел, а мама бы плакала, ей было бы не до веселья» (1,16).
«… Маму уведут в больницу. Там ей разрежут живот, достанут … ребенка, а живот опять зашьют. Я рассказала это маме и спросила, так это или нет. И она сказала, что так и на самом деле…. Тогда я сказала, что не буду рожать детей, потому что когда палец порежешь, кровь бежит и очень больно, а живот и вовсе больно резать» (1, 9-10).
«Думали, что когда ребенок выходит на свет, женщине разрезают живот» (1,17).
«Мне было 7 лет, когда мою маму положили в роддом. И тогда я думала, что ей разрежут живот, вытащат ребенка и зашьют снова…» (1,17).
Речь идет, как видно из описаний, о разрезании живота как о нормальном, обычном, а не экстраординарном («кесарево сечение») способе появления детей на свет. Параллели такому представлению имеются в мифологии Маркизских островов (Французская Полинезия). Содержание ее таково. В стране (долине) Ваинои не было мужчин, женщины беременели от корней пандануса. «Когда приходило время рожать, приходили тухунги (жрицы) и разрезали матери живот. Мать умирала. Так было всегда». И лишь пришедший в долину жрец Кае говорит предводительнице женщин: «У нас живот женщине не разрезают, она рожает». Он и обучает предводительницу (ставшую его женой) искусству родов (СМО, 1970, 421- 424). Разрезание живота, таким образом, выступает как естественный процесс появления ребенка на свет, а роды — как процесс привнесенный извне, «культурный», «искусственный».
Разрезание живота как средство извлечения живого существа (не выношенного, а проглоченного) присутствует в ряде мифологических и фольклорных текстов. В мифах индейцев арикена (Венесуэла) чудовищная змея Мармарину проглатывает культурных героев Пуру (солнце) и Муру (луну), последние спасаются, разрезав живот змеи (МС, 1997, 348).
В известной европейской сказке «Волк и семеро козлят» коза, застигнув спящего волка, проглотившего ее козлят, ведёт себя как опытный специалист по кесареву сечению: «…Велела она козлёнку … принести ножницы, иглу и нитки. Вот вспорола она чудищу брюхо, но только сделала надрез, а тут и высунул козлёночек свою голову. Стала вспарывать брюхо дальше, — тут и повыскочили один за другим все шестеро, живы-живёхоньки…» (Гримм, 1993, 31). Как заправский акушер ведёт себя и охотник в другой европейской сказке — «Красная шапочка»: «он… взял ножницы и начал вспарывать брюхо спящему волку. Сделал он несколько надрезов, видит, — просвечивает Красная Шапочка, надрезал еще — выскочила оттуда девочка…» (Гримм, 1993, 128).
Кстати, иногда девочки напрямую связывают собственные представления о появлении детей путем разрезания живота со сказкой «Красная Шапочка»:
«… И как в «Красной Шапочке», женщине разрезают живот, и оттуда выходит целый и невредимый малыш» (1,10).
Если в европейских сказках в роли существа, маскирующего рожающую женщину, выступает волк, то в арабской сказке «Дочь ифрита» девочка появляется на свет из живота уже не волка, а обычной женщины, правда, зачавшей от ифрита. Последний в нужный момент выходит из стены и обращается к сестрам «роженицы»: «Не бойтесь, девушки, — говорит иврит. — Я муж вашей старшей сестры, пришел помочь ей рожать. Достал он из-за пазухи нож, рассек чрево своей жены и воскликнул: «Выходи, дочка!» И вышла оттуда девочка» (АС, 1980, 138-139).
Симптоматично, что и в европейской и в арабской сказках выход девочки из живота осуществляется достаточно безболезненно (в частности, волк даже не просыпается). Отнюдь не невероятным представляется предположение о том, что рассказывание названных сказок являлось одновременно способом «репродуктивного просвещения» юных слушательниц.
Дефекационно–анальная версия появления ребенка распространена среди девочек весьма широко:
«Как ребенок выходит из живота — считали, что через задний проход» (1, 18); «Когда я была очень маленькая, я думала, что ребенка вынимают из живота, разрезав живот, потом думала, что он вылазит из попы» (1, 18); «Рождение ребенка происходит так же как «сходил в туалет по-большому», а детали этого были не известны…» (1, 18); «Однажды подружка сказала мне, что дети выходят из анального отверстия после того, как папа с мамой поцелуются» (1, 18);
«Моя соседка, которая была на 2 года старше, говорила, что дети появляются из живота через анальное отверстие. Мы с ее сестрой учились в 1-м классе, а она — в 3-м. Нам было очень противно, и мы отказывались верить, что это происходит действительно так…» (1, 18).
«О том, откуда берутся дети, я узнала от брата, мне было 9 лет, а брату — 11 лет. И, как часто это бывает, брат немного напутал, сказав, что у женщин причастно к этому заднепроходное отверстие. Узнав о таком, я сначала не поверила, а потом стала бояться этого и даже не хотела иметь детей: но потом все же решила, что придется перетерпеть ради ребенка"(1, 18).
З. Фрейд пишет об этой детской версии деторождения в упоминавшихся выше «Трех очерках…»:
«Детей получают от того, что нечто определенное едят (как в сказках), и они рождаются через кишечник, как испражнения». Автор замечает, что данный подход напоминает «об анатомических структурах, встречающихся в животном мире, особенно о клоаке животных, стоящих ниже, чем млекопитающие» (Фрейд, 1997, 55)
Представления, согласно которым ребенок появляется в животе у женщины либо вообще без участия мужчины, либо в результате негенитальных межполовых контактов, а извлекается наружу через разрезанный живот, пупок, рот, или анальное отверстие, рано или поздно рушатся. Девочка от сверстников, от взрослых, из наблюдений за животными или из книг получает информацию о генитально-коитальном механизме зачатия.
Освоение информации о коитусе и коитальном механизме зачатия.
Получение информации о том, какие «неприличные» действия совершают мужчина и женщина для того, чтобы в животе у последней появился ребенок, eo ipso о тесной связи возвышенного материнства с таким «низким» процессом как половой акт, нередко вызывает у девочки негативную реакцию. Сообщения, которыми мы располагаем, свидетельствуют о том, что полученную информацию девочки экстраполируют девочками на собственных родителей, в результате чего идиллически-асексуальная картина семейно-супружеских отношений рушится, и девочки испытывают сильнейший семантический шок:
«Примерно в 12-13 лет я от подруги узнала о зачатии. Для меня это показалось чем-то очень ужасным, я долго не могла поверить в это, я не могла представить себе, что мои родители тоже этим занимались, ведь у них были мы с сестрой. Я не могла себе представить, что мне придется с кем-то этим заниматься, ведь я очень хотела иметь детей…"(1,19).
«…Когда я училась где-то в начальных классах, нам, девчонкам, мальчики рассказали правду, как появляются дети в животе мамы и как они рождаются. Рассказали они об этом довольно-таки нецензурными словами. Для меня это был шок. Я никак не могла в это поверить, что мои мама и папа занимаются этим. Я долго не могла в это поверить, но и других объяснений появления детей у меня не было» (1,19).
«… Вообще я думала, что занимаются любовью только или молодые или только плохие родители. Секс — это грязно. Потом я поняла, что и мои родители занимаются этим, но я думала, что они занимались сексом давно и только для того, чтобы появились дети. …Хотя я знала все про отношения мужчины и женщины, но я почему-то не относила это к своим родителям. Я думала, что они не занимаются любовью. Когда же я, наконец, это поняла, а поняла я очень поздно, около 15 лет. У меня был настоящий шок. У меня к родителям возникло отвращение. Я старалась преодолеть в себе эти чувства. Говорила сама себе, что все нормальные люди занимаются этим, но, тем не менее, мне было так пакостно на душе» (1,19)
« …Думала, что сексом занимаются плохие люди, сама я не буду заниматься. Однажды мы с подругами наблюдали, как спариваются собаки. И мне подружки стали говорить, что люди тоже так же. А я сказала: «Только не мои родители». А они мне доказывали обратное. Я плакала и говорила: «Нет, такого не может быть». Мне было очень плохо: «Может, ваши родители так занимаются, а мои — нет». Я долго не могла поверить в это» (Ф.1. Оп.9. Д.1. Л.1.).
Получение информации о коитусе может вызвать у девочки активное нежелание выходить замуж:
«Однажды лет в 14 мы с подругами нашли у родителей книжку с подробным описанием техники секса, беременности и родов … она произвела впечатление. Я долго не могла смириться с такой техникой, представляла, что так могут заниматься родители или знакомые и ужасалась этому. Меня пугал даже сам процесс полового акта. После этой книжки я вынесла одно твердое убеждение: я замуж не выйду, потому что не буду жить с мужчиной» (1,19).
Итак, начиная с 4-5 и заканчивая периодом 9-15 лет в девичьем сознании (речь идет, естественно, о девочках, живущих в России последней трети ХХ века) происходит постепенная смена представлений о «механизме» появлении на свет детей, уход за которыми девочки традиционно считают главным занятием (смыслом) жизни. На смену наивно-мифологической (нефизиологической) модели появления ребенка (ребенка получают в подарок, его приносят, находят, покупают) приходит стихийно-материалистические но, по существу, опять-таки мифологические модели — сначала бесполо-физиологическая, (ребенок вырастает в животе у женщины оттого, что она этого сильно хочет, от слюны или еды, попавшей в живот, и извлекается наружу через ножевой разрез, через пуп, подмышку или анальное отверстие), затем — эротико-физиологическая (ребенок появляется от мужского поцелуя, от пребывания с мужчиной в постели, от прикосновений-объятий мужчины). Большей части девичьих представлений о появлении детей можно найти аналоги в мировом фольклорно-мифологическом фонде, что говорит об их существенном сходстве, — неважно, имела ли место переработка девичьим сознанием мотивов мирового фольклора, или же налицо конвергенция самостоятельно выработанных концепций в силу сходства логических умозаключений..
Эволюция представлений о рождении детей в рамках мифологической модели завершается шоковым освоением рациональной сексуально-физиологической модели.
§ 2. Культурно–семиотические аспекты пубертата
Изменения, происходящие с девочкой в период пубертата, ярко описала С. де Бовуар в классической книге-эссе «Второй пол»:
«… Грудь проступает под свитером или кофточкой, и тело девочки, которое она привыкла не отделять от собственного «я», становится плотью, его начинают замечать, на него начинают смотреть посторонние люди… Девочка чувствует, что тело выходит из-под ее власти, перестает быть простым отражением ее индивидуальности, становится чужим ей» (Бовуар, 1991; 347, 348).
Ниже мы рассмотрим физиологические процессы и социокультурные практики, наиболее эффективно трансформирующие идентификацию девочки-подростка по типу «ребенка» в идентификацию по типу «взрослой девушки», «молодой женщины».
Следует сказать, что в «девичьем общественном сознании» существует, по-видимому, как минимум два культурных образца, на которые девочки в своей самоидентификации ориентируются. Это, во-первых, условно выражаясь, тип «бесполой» («безгрудой») девы-воительницы, амазонки, и во-вторых, это тип девы-невесты, ориентирующейся на роли супруги и матери. Различение в мифологии, культе и в быту функций «резидентки» (матери, супруги) и функции «девы» было предложено Н.Б. Янковской и развито И.М. Дьяконовым (Дьяконов, 1990; 88-89, 91, 96).
Исходя из того, на какую культурную модель ориентирована девочка в данный момент, она соответственным образом реагирует на происходящие с ней физиологические изменения в процессе полового созревания.
Менархе
Пожалуй, обычаи, сопровождающие у архаических и традиционных народов наступление первых регул, — наиболее изученная сторона полового созревания девочки. В монографии Плосса-Бартельса «Женщина в естествоведении и народоведении» (1884-1885) имеются главы «Менструация в этнографическом отношении» и «Менструация в верованиях народа»; в состав же глав входят параграфы: «Обычаи, сопровождающие наступление регул», «Изолирование при наступлении первых регул», «Празднование половой зрелости», «Суеверные предписания для менструирующих в первый раз» (Плосс, 1898; 388, 413). Тема «Заточение девушек в период полового созревания» освещена в книге Дж. Дж. Фрэзера «Золотая ветвь» (Фрэзер, 1986, 557 — 568). Обряды, связанные с началом менструации, описывает Маргарет Мид (Мид, 1988, 35-36), в частности, в книге «Как растут на Новой Гвинее» в главе «Девочка-подросток» (Mead, 1970, 134-144).
Пересказ содержания этих достаточно известных сочинений не входит в нашу задачу. Что касается восприятия менархе у славянских народов вообще и у русского в частности, то этой теме посвящены страницы монографии Т.А. Бернштам конца 1980–х годов (Бернштам, 1988), статьи середины 1990-х годов Т.А. Агапкиной (Агапкина, 1995, 285-260; Агапкина, 1996, 103-150) и Т. А. Листовой (Листова, 1998, 151–174).
Т.А. Агапкина рассматривает вопрос о присущих славянской традиционной культуре ритуалах и обычаев, связанных с появлением первых регул. «Было бы натяжкой утверждать, — пишет Т. Агапкина, — что эти ритуалы и обычаи составляют сложную обрядовую систему. Как и большинство славянских ритуалов инициационного типа…, они воспринимаются скорее как зачатки ритуального комплекса, так и не оформившегося — ни в структурном, ни в мировоззренческом плане — в развитую систему» (Агапкина, 1996, 106-11).
Отмечая крайнюю редкость зафиксированных у славян специальных обрядовых актов, посвященных менархе, Т.А. Агапкина ссылается на опубликованные Т. А. Бернштам архивные свидетельства: в Орловской губернии отмечались танцы на расстеленной на полу девичьей рубашке, а во Владимирской губернии устраивались игры в «молодые»: созревшую девушку вместе с девушкой постарше («женихом») оставляли в овине на ночь «молодиться» (Бернштам, 1988, 91).
Т.А. Агапкина указывает на магические способы, призванные облегчить регулы в будущем (стирка девичьей рубахи со следами первых месячных очищений в небольшом количестве воды и др.). Т. Листова также сообщает о ряде обрядовых действий, призванных обеспечить регулярность и безболезненность месячных очищений в будущем (надеть рубашку матери, в которой та «носила первые кровя» и др.) (Агапкина, 1996, 113; Листова, 154).
Восприятие менархе европейскими девочками, как свидетельствует монография Р. Бернса начала 1980-х годов, изучалось крайне недостаточно: «Пубертатный период, — пишет он, — всегда рассматривается как поворотный пункт в индивидуальном развитии. Однако удивительно мало получили в исследованиях психологические последствия такого важного для девочек события этого периода, как начало менструаций. Если развитию мальчиков в подростковом возрасте посвящена довольно подробная монография Оффера (1974), то никаких сравнимых по систематичности источников по развитию девочек не существует» (Бернс, 189).
В связи с обсуждаемым вопросом можно, конечно, сослаться на монографию 1976, посвященную «культурной истории менструации» (Delaney etc, 1976). Впрочем, достаточно прочитать название соответствующей главы: «Первое pollution (маранье, пачканье, осквернение): психоанализ и менархе», как становится ясен весьма специфический, а именно психоаналитический подход к первым девичьим регулам.
Информации о восприятии российскими городскими девочками менархе в первой половине ХХ века крайне мало. Тем ценнее свидетельство о том, как процессы полового созревания переживались воспитанницами закрытых учебных заведений, содержащееся в автобиографическом повествовании популярной писательницы начала ХХ века А. Вербицкой:
«До чего заброшенными росли мы; до чего мало обращали внимания на физическое воспитание девушки, видно хотя б из того, что эти самые важные, самые критические моменты девичьей жизни мы встречали совершенно неподготовленными. На все вопросы половой сферы умышленно накидывалось покрывало. Все было неприлично, позорно. Все вызывало отвращение, брезгливость, стыд…. Не удивительно, что многие губили себе здоровье, потому что нарочно ели лимоны, пили чернила, держали ноги в холодной воде, чтобы остановить процессы развития; чтоб избавиться от него, считая все это грязным и позорным. … В этом возрасте все поголовно ели всякую дрянь; карандаши, грифеля, мел …. Я сама долго ела магнезию с какой-то страстью, что вредно отразилось на моем здоровье» (Вербицкая, 1911, 202-203).
В повести описываются связанные с наступлением менархе переживания 12-летней героини, а также реакцию на это событие ее сестры Анюты и других институток — соседок по дортуару:
«Два дня у меня болела голова, озноб бежал по спине и замирал в ногах, сон был тревожен. Хотелось плакать….
Утром я проснулась от странного ощущения…. Я лежала с широко открытыми глазами, глядя вверх, прислушиваясь к таинственному процессу в моем организме, к болезненным ощущениям, от которых дрожали ноги и пылало лицо…. Сердце застучало от восторга. Неужели?.. Да, да!… На этот раз нет ошибки. Наступил долгожданный, великий момент. Я уже не ребенок. Я взрослая.
- Семь часов…Отчего ты не встаешь? — спросила меня удивленная Анюта.
- Я обернулась к ней лицом, и она по глазам моим поняла все…
- Неужели? — радостно шепнула она.
- Да, да…. Наконец-то! Милая, обними меня!
И слезы обожгли мне глаза.
- Mesdames!… Слушайте!…
Поднявшись с моей постели, Анюта торжественно объявила классу новость. Какую сенсацию вызвала она! Мою постель окружили мгновенно. Меня поздравляли. Целовали…. С этого дня уже никто не будет снисходительно смотреть на меня сверху вниз, как на маленькую, самую младшую в классе…Меня признают равной. От меня не будет тайн … Голова кружилась от гордости.
- Mesdames… она может простудиться, ей надо дать кофточку суконную на весь день, — говорит взрослая девушка, мягко улыбаясь мне.
Опытные, великовозрастные окружают меня, дают советы: не надо гулять, не надо бегать, двигать доску…. Не надо есть лимонов… Советов много…. Я слушаю растерянно, но с благоговением. Я чувствую, что начинается новая эпоха в моей жизни» (Вербицкая, 1911, 202-203).
В повести Б.Пастернака 1920-х гг. «Детство Люверс» содержится эпизод, в котором передаются переживания живущей в начале ХХ века девочки, застигнутой первой менструацией в состоянии неведения:
«… Женя … помнила, что француженка сперва накричала на нее, а потом взяла ножницы и выстригла то место в медвежьей шкуре, которое было закровавлено…. Женя стала укладываться в постель … и сначала подумала было достать ножницы и выстричь эти места в рубашке и на простыне, но потом решила взять пудры у француженки и затереть белым и уже схватилась за пудреницу, как вошла француженка и ударила ее. Весь грех сосредоточился в пудре.
… Когда вошла мать, … она застала дочь в слезах…. Француженка … объявила ей, что … ее дочь пудрится.… Мать не дала договорить ей, — ужас ее был непритворен: девочке не исполнилось еще и тринадцати. …. Женя …, путаясь в словах, … рассказала матери про это. Мать … сорвала с постели одеяло. Она подозвала дочь и стала ее гладить по голове…. На другое утро мать сказала ей, что нужно будет делать в таких случаях и что это ничего, не надо бояться, что это будет не раз еще….» (Пастернак, 1991, 39-42).
Упомянем о брошюре С.Я. Голосовкера 1925 года «К вопросу о половом быте современной женщины». В ней опубликованы результаты опроса более 500 молодых женщин на ряд вопросов. На вопрос о впечатлении, произведённом первой менструацией, были получены следующие варианты ответов: угнетение, тревога, смущение, страх, стыд, брезгливость, радость и возбуждение, страх и стыд, возбуждение и страх.… Вывод С.Я. Голосовкера: «В громадном большинстве случаев появление месячных потрясает душевное состояние девушки» (Голосовкер, 1925, 9).
Обратимся теперь к тому, как в последней трети ХХ века, судя по имеющимся в нашем распоряжении материалам, девочки получали информацию о регулах и как переживалось ими менархе.
Пути получения информации о менструации
Информация о том, что в определенном возрасте девочку ожидают менструальные кровотечения, девочки большей частью узнают от сверстниц, старших подруг. Несмотря на то, что в сравнении с каналами «отец — дочь», «отец — сын» и «мать — сын» канал «мать — дочь» является относительно «легитимным» каналом внутрисемейной передачи информации о проблемах пола, информационный канал «старшая девочка — младшая девочка» использовался и в последней трети ХХ века значительно чаще.
«О менструации … услышала от девочки-соседки, которая была старше. Мама почему-то никогда не говорила со мной на эту тему, а я стеснялась спрашивать» (1,20).
«О менструации я узнала от своей подруги, она была старше меня на год, мне было лет 11-12. Менструация началась у меня в 13 лет. … Когда мама спросила меня о менструации, я напрочь отперлась, мол, это не так, это неправда. Я долго скрывала от мамы этот факт. Мне было почему-то очень стыдно и как-то не по себе… Я очень скрытный человек, и с подругами мне общаться легче, чем с мамой. Мама попыталась объяснить, что в этом нет ничего особенного, но чем больше она пыталась что-то объяснить, тем больше я замыкалась и раздражалась» (1,20).
Возможны и ситуации успешного диалога матери с дочерью на тему менструации.
«Очень такая сокровенная часть полового созревания, вызывает шок у девочек. Со мной такого не случилось. Потому что мама заранее провела со мной беседу, чтобы я не испугалась» (1,22)
Впрочем, если матери и удается выступить в качестве первичного информационного источника, сообщение о грядущих регулах девочки воспринимают не всегда адекватно.
«Моя подруга была в возрасте примерно 6-7 лет, когда мама ей рассказала про менструацию. Она … рассказала, что скоро у нас будет … «переходный возраст», и в этот переходный возраст один раз в месяц в течение недели будет красная (кровяная) моча, но это естественный процесс, и что все через это проходят. Мы расстроились, стали обсуждать эту новость, а моя младшая сестра (4 года), которая присутствовала при этом, начала громко реветь, и мы с ней ничего не могли поделать. Плакала она до тех пор, пока мы не увели ее домой, и моя мама не объяснила ей, что в этом ничего страшного нет. А она была убеждена, что умрет от потери крови. Но мама ей объяснила, что она не умрет, и она успокоилась» (1,20).
«О менструации узнала от матери, когда еще ее не было, но сначала был страх: как так, кровь бежит из меня» (1,20).
Первичным источником информации о месячных кровотечениях подчас выступает бабушка, а затем распространение информации происходит по линии «девочка — девочка».
«Помню еще, одна девочка мне сказала, «по секрету, чтобы я не говорила никому» (ей сказала бабушка), что если вдруг когда-то я увижу на простыне, белье или ночной рубашке красное пятно, то должна буду сама это постирать. Я пообещала, что так и сделаю. Это было в классе 4-м, и до половой зрелости было еще долго, хотя этот «секрет» я помню всегда» (1,20).
Восприятие менархе неподготовленными девочками
Если девочка ничего не слышала о существовании менструаций, она воспринимает начавшееся кровотечение с испугом, как симптом опасного заболевания (простуды, аппендицита) или даже как признак умирания.
«Первая менструация была лет в четырнадцать. Я, конечно, ничего о ней не знала и очень испугалась… « (1,22).
«Гораздо хуже было с первой менструацией, о ней я ничего не знала. … После окончания 7 класса мы поехали с классом в Ленинград. И по дороге туда … у меня заболел живот, я подумала, что отравилась. Но когда я пошла в туалет, то увидела кровь. Не передать словами тот испуг, который я испытала. Я целый день пролежала на полке и не знала, что делать» (1,21)
«О месячных узнала только тогда, когда они пришли, я испугалась, я была в это время в гостях у родственницы и сразу побежала рассказывать ей» (1, 21).
«Об менструации я узнала от подруги брата в 12 лет в тот день, когда начались месячные. Она была неожиданной, я очень испугалась и подумала, что это аппендицит» (1, 21).
«Первый раз я узнала про менструацию, когда мне было 10 лет, у меня в гостях была сестренка сродная, и у нее пришла менструация. Она меня позвала в ванную комнату и говорит: «Я, наверное, посидела на бетоне и простыла», и из нее бежит кровь. Она так испугалась. Я сразу же побежала в туалет и начала заглядывать себе в плавки, но у меня ничего не было» (1,22).
«Когда я увидела кровь, подумала, что умираю, т.к. еще при этом были сильные боли в животе. У меня началась истерика, но мама меня потом успокоила, рассказала, что это такое…. Я считаю, что надо было раньше со мной об этом поговорить» (1, 21-22).
«В первый день, когда у меня началась менструация, я думала, что сойду с ума. У меня была истерика. Я … пошла в ванную, … увидела кровь. Я напугалась. Я думала, что заболела чем-то и умираю…. Я позвала маму … и … ей все рассказала. Я плакала. Меня всю колотило. Но мама начала меня успокаивать, что это нормально» (1, 22).
Даже если девочка получает информацию о будущих периодических кровотечениях заранее, это не всегда помогает ей психологически адаптироваться, и наступление менархе переживается девочкой патологически.
«О менструации я узнала от соседок-девочек (старше меня на 2-3 года) с улицы, которые говорили о том, что бывает кровь. Для меня это было шоком, я страшно боялась, что «это» может со мной произойти. …Когда в 13 лет у меня пришли первые месячные, я упала в обморок. Эти обморочные состояния продолжались каждый раз. Помню, что меня долго обследовали врачи, ставили разные диагнозы, беседуя со мной. Я же сейчас, анализируя ситуацию, считаю, что психологически не была подготовлена» (1,20).
Переживания, которые вызывают менархе у информированных и психологически подготовленных девочек
Наступление менархе способно вызвать у информированных и психологически подготовленных девочек гамму различных переживаний.
А. Менархе вопринимается как разрыв с детством и переход во взрослое состояние. Осознание переходного характера менархе может вызывать у девочки как негативные (страх, стыд, печаль, тревога), так и позитивные (гордость, радость) эмоции:
«…Да, первая менструация — событие такое, которое забыть невозможно. Одновременно она приносит и радость, и тревогу» (1,23); «Для меня менструальный цикл в детстве, когда первый раз пришла менструация, это было ударом для меня. Я поняла, что стала взрослой. Гордости по этому поводу у меня не было. Я пережила это большое горе, и все стало на свои места». (1,22); «… На душе как-то было грустно, потому что знала, что расстаешься с детством, становишься девушкой». (1, 22);
«В 12 лет начались месячные…. Перед сном пошла менять плавочки и увидела кровь. Прибежала к маме. Спрашивала, что это? Мама улыбнулась и сказала: «Как будто ты не знаешь — месячные пришли». Я почему-то чувствовала себя гордой, как будто стала взрослой. Вошла в новую жизнь» (1,23); «…Почему-то этот день не стал для меня знаменательным, А вот моя подружка была просто «на седьмом небе». Я ее встретила по дороге в школу, она налетела и с таким счастьем сообщила о своей радости, да еще так громко, что на нас все стали оглядываться. Мне стало неудобно за нее, что она такие личные вещи сообщает всей улице» (1, 23);
«… Увидев это, я не поверила, что это нормально, а подумала, что кровь вместо мочи, и даже напугалась. Но мама сказала, что пора, и я успокоилась. В дневнике я написала: «10 марта у меня была первая менструация, и этот день был для меня радостным от мысли, что я стала девушкой» и заклеила эту надпись бумажкой, а на ней надпись: «Величайший СЕКРЕТ интимный». Я была довольной. Я стала носить имя «Девушка». В меня по полному праву можно уже влюбляться, — я думала: и почему это не делает ни один мальчик, — я не понимала. В то время я только начала влюбляться в мальчика. Я подозревала, что ему нравится моя подруга, и одной из причин этого, по моему мнению, было то, что подруга уже около года была девушкой». (1, 23).
«С девчонками в узком кругу мы обсуждали появление менструального цикла. Можно сказать, что было престижно, что у тебя появились месячные, считалось, что становишься взрослее» (1, 55); «О половом созревании мы говорили в девичьем кругу… Половое созревание вызывало двоякое чувство: с одной стороны, гордость, что это и с тобой происходит (многие девочки уже испытывали, гордились своей взрослостью), ну а с другой стороны, страх, что же будет дальше» (1, 55 — 56).
B. Девочка испытывает чувство неловкости перед матерью:
«В общем-то, о менструации я знала теоретически все, мама меня к этому подготовила. За что я ей очень благодарна. Но случается такое всегда, когда забудешься. И вот тут не знаешь, как сказать маме. Появляется какое-то непонятное стеснение за то, что ты повзрослела, и «это» уже случилось. Я долго решалась. Как сказать маме, с чего начать, было так тяжело. Наконец-то я это сделала» (1,22).
C. Девочка с раздражением воспринимает гигиенические неудобства и ограничения в поведении, вызываемые менструацией:
«Помню число и месяц, когда пришли мои первые месячные. Это было настоящей трагедией. У меня бежала кровь, пришлось тут же подкладывать вату или тряпки. Было ужасно неудобно. Казалось, что идешь в брюках, а сзади все видно. В этот день я сильно ревела. … Нельзя было одевать белую одежду, обтягивающие брюки и короткие юбки. А главное — нельзя купаться в озере» (1,23)
«… О менструации я уже знала к периоду начинания. И все же это был шок и обида. Все шли купаться, а тебе нельзя, и другим не объяснишь почему» (1, 23).
D. Появление страха беременности:
«Уже в подростковом возрасте, когда началась менструация, в эти критические дни не разрешала садиться к себе на кровать ни отца, ни брата: думала, что забеременею, а если даже посидят, то требовала, чтобы поменяли простынь» (1,23).
Культурные механизмы выработки у девочек во время менструации «инвалидного самовосприятия»
Семантика менструации в сознании современных российских девушек рассмотрена в статье М. Либоракиной «Первая менструация, или как женщины приучаются быть женщинами». Она указывает на культурные механизмы, связывающие в единый семантический комплекс понятия «менструация», «недееспособность» и «греховность».
«Общее «культурное послание» заключается в том, что женщины во время менструации должны себя чувствовать больными и недееспособными. Через это женственность (уже впрямую связанную в нашем сознании с менструацией) помещалась в рамки вполне определенных значений. Становиться женщиной — означало становиться слабой…. Ритуалы вокруг менструации (например, освобождение от урока физкультуры) были способны контролировать наше поведение. Предполагалось, что женщины должны стать «инвалидами» во время менструации» (Либоракина, 1994, 50-51).
Идея утраты представительницей женского пола неких ранее присутствовавших качеств в результате каких-либо социокультурно оформленных физиологических изменений присутствует в немалом числе фольклорных и литературных текстов. Так, девы-воительницы Брюнхильда в германской «Песни о Нибелунгах» и Бану в иранском эпосе «Гушасп-намэ», утратив девственное состояние, теряют свою силу (Жирмунский, 1979, 28-29).
Менструация в девичьем жаргоне
Т.Б. Щепанская указывает на то, что слово «менструация» (наряду со словами, означающими беременность, роды) табуировано и в обыденной речи, «как правило, заменяется иносказаниями» (Щепанская, 1998, 227). В свое время отечественный этнограф Д.К. Зеленин в качестве причины русских охотничьих словесных запретов для менструальной крови называл то обстоятельство, что запах крови отпугивает зверей. Кроме того, он оставил следующее не вполне ясное замечание: «У русских разнообразие названий для menstrua проще всего объяснить запретом, правда женским, а не охотничьим» (Зеленин, 1929, 131)
Т. Агапкина предпринимает обзор народной терминологии, относящейся к менструальным кровотечениям. Она группирует ее вокруг следующих лексико-семантических гнезд: «на себе» (1); «мытье, стирка» (2); «месяц, луна, месячные» (3); «регулы, время, пора» (4); «цвет, цветок, краски» (5); «нечистота, грязное, погана стала» (6). (Агапкина, 1996, 106-11).
В составленном нами и опубликованном в 1996 году кратком девичьем словаре менструального цикла отчётливо просматриваются следующие семантические гнезда: «гости» (1), «красный» (2), «кровавый» (3), «радость, праздник» (4), «неисправность, поломка, болезнь» (5), «течение жидкости» (6). Налицо явная перекличка с западной (европейско-американской) народной вербальной практикой 1970-х годов. Как указывают в своей монографии Дж.Делани, М.Люптон и Э.Тоз, народные выражения, используемые в связи с менструацией, отсылают к таким факторам, как «регулярность» (1), «кровь» (2) «красный цвет» (3), «гости» (4), «болезнь, недомогание» (5), «мужские или женские персоны» (6) (Delaney etc, 1976, 98-100).
Знакомство с современным девичьим словарём менструального цикла заставляет обратить внимание на его весьма существенное отличие от традиционного русского словаря, заключающееся в высоком удельном весе комического начала. Это неудивительно, так как сленг (молодежный в первую очередь) в значительной степени базируется на остранённо-ироническом отношении к обозначаемым жизненным реалиям. В качестве иллюстрации к сделанным выше наблюдениям приводим составленный нами девичий словарь менструального цикла середины 1990-х годов:
«Авария. Бабушка приехала. Бабушка нос разбила. Бабуля из Красновки приехала. Болею. Бойцы пришли. Временные трудности. Гости. Гости на пороге. Гости на красных «Жигулях». Гости на красном «Запорожце». Гости нагрянули. Гости приехали. Гости пришли. Дела (вар.: эти дела), Женский праздник. Здравствуйте гости. Катапультировались красные звезды. Красная Армия. Красная Армия пришла. «Красная Москва». Красное знамя («У меня сегодня дома красное знамя зарделось»). Красные будни. Красные кони. Красные орлы прилетели. Красные флаги вывесили. Красный день календаря. Кровавое воскресенье. Кровавый Джо. Лунные дни. Льет как из ведра, Льет как из коровы. Мена. Менка. Мензя пришла. Меновазин. Менстра. Менстряк. Мены («Вчера утром мены начались»). Месячные. Месячный. Мина. Машка началась. На рубашку. Очистка. Период. Писька нос разбила. Поплыла. Поломалась. Праздник. Праздники. Праздники наступили. Праздники пришли. Приехали. Процессы начались. Революция (началась). Стипендия. Счастье привалило. Служу в Красной Армии. Течка. Тетя приехала. Томатного сока целый стакан набежало. У меня идет (пошло). У меня сегодня радость. Цветное телевидение» (СФ, 1996, 31-32).
Девичий «менструальный словарь» медленно, но перманентно обновляется. В конце 1990-х годов в девичьих сообщениях встречаются как уже зафиксированные в вышеприведенном словаре, так и новые выражения:
«Девчонки радостно сообщали друг другу: «У меня гости приехали», «Красная армия пришла», «У меня бабка приехала"» (1,24).
«Слово «подарки» употреблялось во многих сочетаниях, например: «Я сегодня не пойду на физкультуру, у меня подарки»; «Купаться не буду, подарки пришли»; «Вчера были гости у меня, а у меня еще подарки — так замаялась»; «Пить сегодня не буду — подарки, а то потом опять целый месяц будут идти (подарки)» (1,24).
И кровь, и половые органы — чрезвычайно семиотизированные телесные феномены. Первое кровотечение из половых органов девочки — явление, семиотически «заряженное» независимо от того, слышала о нём девочка раньше или нет.
Как представляется, народное сознание до сих пор не «освоило» физиологический механизм менструальных кровотечений. Регулы в народной антропологии — телесное неудобство, указывающее на способность лица женского пола к беременности и одновременно на актуальное отсутствие таковой.
В последней трети ХХ века девочка с равной вероятностью могла как заранее узнать о будущих кровотечениях (из печати, от матери, бабушки или от сверстниц), так и узнать о «пубертатной семантике» менархе лишь после психологического шока, post factum.
Менструация в указанный период воспринимается как процесс эстетически непривлекательный и «неприличный». «Неприличной» или неудобной для публичного произнесения является и практически вся официальная книжная (научная) лексика («менструация», «регулы»). По-видимому, стремление снять внутреннее напряжение обусловливает высокий удельный вес смехового начала в «народно-девичьей менструальной лексике».
Рост молочных желез и семиотика бюстгальтера
Начало роста молочных желез в период пубертата порождает две взаимосвязанные проблемы в сознании девочки.
Первая — это собственно рост груди, изменение физического облика, не контролируемое самою девочкой; это, пусть не постоянно, но нередко возникающие болевые ощущения; это внимание окружающих к изменяющимся формам тела. Собственно, речь идет о том, что тело девочки помимо ее воли становится, — в том числе и внешним образом, — телом женщины.
Вторая проблема связана с тем, какой размер и какая форма груди считаются «нормативными» в данной культуре. В разное время у разных народов «престижной» считалась то пышная грудь, то грудь плоская, незаметная. В соответствии с тем или иным «каноном женской телесности» размер груди при помощи культурных изобретений либо увеличивался, либо уменьшался.
Так, по сообщению Г. Плосса, в Испании ХV1 — ХV11 вв. существовал обычай, состоявший в препятствовании развитию груди у девушек.
«Для этого на только что начинающую развиваться грудь молодых девушек накладывали особые свинцовые доски и придавливали ее так сильно, что вместо выпуклостей грудь испанок отличалась углублениями и впадинами. Крайняя худощавость была тогда в моде, и … испанки тщательно заботились о возможном усилении этого качества, стараясь добиться как можно большей худощавости груди…» (Плосс, 1898, 296).
У многих народов девичья грудь облекалась в сильно сдавливающий корсет. Вот сообщения из книги Г. Плосса, относящиеся к концу Х1Х века:
«В Германии не одни только образованные горожанки обезображивают свою грудь при помощи стеснительного корсета; их примеру следуют также жительницы деревень. В Верхней Швабии, благодаря корсету и тесному платью, грудь женщины сделалась совершенно негодной, и от нее осталась лишь жалкая часть соска…. То же самое можно сказать о жительницах Дахау и Баварии. Уже в ранней юности они задерживают развитие груди при помощи твердых, как доска, аппаратов…. Тирольки, по достижении половой зрелости, надевают тесный корсет, который смело можно назвать деревянным панцирем; в Тироле хорошо развитая грудь не считается телесным украшением. Поэтому здесь при помощи сильного давления добиваются атрофии грудей» (Плосс, 1898, 297-298).
Согласно Г. Плоссу, туго охватывающие грудь корсеты надевают юным осетинкам (7-11 лет), кабардинкам («девушке уже до семилетнего возраста зашивают грудь в сафьян»), калмычкам.
До середины 1910-х годов городские девушки и женщины Европы и России носили корсеты. Корсет выступал в качестве своеобразного признака созревшей девушки. «Тебе пора носить корсет», — говорили девушке, тело которой в период полового созревания начинало утрачивать «поджарость» и худощавость. В начале ХХ века в печати разворачивается борьба против корсетов, плохо, по мнению медиков, влияющих на здоровье девушек и женщин, и являющихся признаком женской «второсортности», по мнению феминисток.
В 1903 году врач Гош Соро разрабатывает гигенический укороченный корсет и впервые предлагает бюстгальтер (Кузнецова, 1992). И всё же патент на бюстгальтер регистрируется лишь в 1914 году Мэри Ф. Джекоб. Широкое распространение этот вид женского белья получает после 1915 года (Салариа, 1994; 39,51; Кирсанова, 1995,57-58). Со второй половины 1910-х годов в Европе и России грудь «взрослой» женщины в отличие от груди девочки-ребенка начинает облекаться в бюстгальтер.
Особо оговорим то обстоятельство, что влияние бюстгальтера на состояние здоровья девушки (женщины) вплоть до настоящего времени является предметом обсуждения у медиков. Собственно же ношение бюстгальтера (как и прежде корсета) не является самоочевидным удовлетворением естественной физиологической потребности. Бюстгальтер является именно знаком, культурным свидетельством принадлежности носящей его особы к «классу» половозрелых женщин. Став в ХХ веке символом женской половой зрелости, бюстгальтер в ХХ веке начал играть роль важнейшего культурно-психологического механизма половозрастной самоидентификации девочки.
Из сказанного следует, что рост молочных желез у девочки — это не проблема индивидуальной психофизиологической адаптации, но проблема культурно-психологическая. Если девочка ориентирована на тип «амазонки», то рост груди и предложение носить бюстгальтер выступает для нее как «посягательство» на ее дополовую, досексуальную «сущность». Если, напротив, девочка ориентирована на тип «невесты», если она психокультурно ощущает себя готовой к роли эротически состоятельного субъекта, то «высокая» грудь и возможность носить бюстгальтер становятся для девочки «пределом мечтаний», и она страдает от невозможности это желание реализовать. Имеющиеся в нашем распоряжении свидетельства позволяют утверждать, что в жизни встречаются оба типа самовосприятия.
Нежелание «превращаться в женщину», раздражение процессами полового созревания, стеснение — довольно распространенный тип реакции девочек на появление вторичных половых признаков, и, в частности, на увеличение размера груди.
«Я не хотела взрослеть. Вообще не хотела быть большой. Помню, как я нечаянно прикасалась к своей груди …, мне становилось очень больно…. Потом я уже начала понимать, что это растет грудь, я не хотела, чтобы у меня была грудь…. Я часто раздевалась перед зеркалом, смотрела на растущую грудь и поднимала руки вверх и говорила сама себе: «Вот ее совсем не видно"…. Рост волос на теле. Это вызывало у меня большое недовольство. Когда появились первые волосы на лобке, у меня было дикое желание их выдернуть. Мое тело трансформировалось, и мне это очень не нравилось. Я любила свое прежнее тело: безволосое и безгрудое, а это я ненавидела и стеснялась, новое тело причиняло мне только неудобства. Привыкала к нему очень долго».(Ф.1. Оп.9. Д.1. Л.1.)
«В период полового созревания, в школе у всех девчонок … начала расти грудь…. У меня это происходило очень резко, и я этого очень стеснялась, обтягивающие вещи старалась не носить, носила все свободно». (1,26); «Когда начала расти грудь …, на физкультуре все девочки как можно больше оттягивали футболки вниз, чтобы никаких выпуклостей не было видно. Все стеснялись еще и из-за того, что мальчишки смеялись, шептались, дразнились». (1,27); «Я так стеснялась, что у меня растет грудь, даже было неудобно ходить в баню, казалось, все только и смотрят на меня…» (Ф.1.Оп.10.Д.2.Л.1.); «Когда начали расти груди, началось огромное стеснение и особенно перед отцом (даже ходила и закрывала руками, делая их крест-накрест)» (1,26).
Увеличение размеров груди позволяет лицам противоположного пола (отца, одноклассников) видеть в девочке, даже помимо ее желания, женщину, и, стало быть, вести себя по отношению к ней как к женщине. Не желающая играть роль женщины девочка-"амазонка», даже несмотря на болезненные ощущения в груди, отвергает ношение бюстгальтера, воспринимая его надевание как «ритуал посвящения» в мир женщин.
«У меня рост молочных желез начал проявляться в 7 классе…. Это вызывало боль в груди и смущение. В какой-то мере было даже стыдно, что у меня виднеется грудь. Я старалась не одевать облегающей одежды, тем более прозрачной. В школу носила более свободные блузки…. Мама говорила со мной на эту тему, т.к. у меня были боли в груди. Она покупала мне бюстгальтера, но их я пока не носила. Было стыдно и вызывало смущение. Между девочками (подругами) постоянно затрагивались эти темы, мы даже сравнивали груди между собой и отмечалось, у кого меньше. Считалось, что чем меньше, тем лучше. Стеснялись того, что мальчики узнают о том, что у нас, начинает расти грудь. Всячески скрывали это, т.е. одевали соответствующую одежду». (1,26)
«Вот и наступил тот период, когда твое тело начинает изменять форму, приобретает новые черты и формы. Сначала у меня начала расти грудь. Уже не одеть просвечивающие футболки, кофточки. Груди болят так, что к ним не притронешься, ни о каких бюстгальтерах я и не хотела слышать. Я стеснялась их одевать, вдруг кто-нибудь увидит, особенно мальчишки. Они непременно начнут дразниться. Мне было невыносимо чувствовать его у себя на груди. Казалось, что он сжимает все тело, мешается, не дает свободно дышать. Раздражало и то, что теперь приходится ограничиваться в выборе одежды, я даже боялась играть в прятки или в догонялки с мальчишками, не дай бог, они затронут меня за грудь. А когда груди стали подрастать, старалась носить в школе широкие кофты…. Я стала носить бюстгальтер регулярно только тогда, когда приехала на первый курс в институт» (1, 26).
Выше описана реакция на половое созревание (грудь — «чем меньше, тем лучше», бюстгальтер — «чем позже, тем лучше»), соответствующая культурно-психологическому типу «амазонки».
Другая реакция на процессы полового созревания соответствует культурно-психологической модели «невесты». В этом случае и рост груди, и даже болезненные ощущения в груди, и тем более ношение бюстгальтера — позитивно оцениваемые признаки женской взрослости. Девочки с нетерпением проверяют, выросла ли грудь, практикуют «народные» средства, чтобы грудь стала больше, и прибегают к хитростям, чтобы грудь казалась больше:
«Когда начала расти грудь, опять же была радость, ощущение взрослости. Грудь болела, я ее трогала, это ощущение было приятно. Через каждые 5 минут ходила в туалет и смотрела, не выросла ли она. Мне казалось, что она чуть-чуть подросла. Бюстгальтер одела без всяких комплексов. Все было связано с чувством взрослости». (1,26)
«Однажды одна девчонка сказала мне, что она мажет свою грудь сметаной, я очень удивилась. «Зачем?» — «А чтобы большой выросла"» (Ф.1. Оп.9. Д.1. Л.1.); «Мне было смешно смотреть на девчонок, которые начинали носить объемные бюстгалтера, чтобы грудь казалась полней» (Ф.1.Оп.10.Д.2.Л.1.).
Возможно, свою роль в формировании желания обладать грудью, позволяющей носить бюстгальтер, играет демонстративно-высокомерное поведение физиологически более развитых девочек.
«Когда у девочек в нашем классе началось половое созревание, то атмосфера резко переменилась. Все стали как будто взрослые. Те девочки, у кого грудь начала расти раньше, смотрели на других как на «гадких утят». Они начинали говорить с каким-то высокомерием и гордостью…» (1,27).
«По своим физиологическим возможностям — я занимала отнюдь не первые места. В классе было много девочек, которые созрели много раньше. Они ужасно гордились этим, мнили себя женщинами, ходили важно, говорили, протягивая слова, например: «Ну-у, я-я те-ебе-е уже го-ово-ори-ила-а…» Меня бесило невыносимо. Я страдала оттого, что они могли носить бюстгальтеры, а я — нет (даже плакала от зависти!)» (1,27).
Итак, как хорошо видно из последнего примера, оценка бюстгальтера как «символа превосходства», символа принадлежности к более престижному слою сверстниц зачастую усваивается многими девочками-подростками. Интериоризация такой оценки на первой ступени реализуется в чувстве зависти к обладательницам высокой груди и, следовательно, носительницам «монопольного права» ношения бюстгальтера:
«Я с завистью смотрела на девчонок, у кого грудь была больше, красивее, торчащая» (1,27); «Я смотрела на старшеклассниц, и мне нравилось, что они уже носят бюстгальтеры, и я с каждым днем не могла дождаться, когда же я одену бюстгальтер и буду такая же, как они» (1,27); «Катя была крупнее нас, и у нее уже была маленькая грудь, и она носила лифчик, и этому я очень завидовала. С нетерпением ждала, когда же, наконец у меня будет грудь такого размера, чтобы одеть лифчик самый маленький» (1,27); «Одевание бюстгальтера было для нас новостью, вызывало интерес, сыпались вопросы: где взяла? какой номер? Хотелось тоже быстрей надеть бюстгальтер и быть наравне с тем, кто уже это сделал». (1,33).
Чувство зависти к сверстницам, уже носящим бюстгальтер, может проявляться и в том, что девочка стремится испытать ощущение бюстгальтера на теле. Она может «тренироваться» на материнских бюстгальтерах или упражняться со своими, пока еще слишком просторными.
«… В 14 лет моя грудь начала расти, и мне это нравилось. Я могла подолгу стоять в ванной и смотреть на свою растущую грудь, я была в восторге. Я ждала, когда я смогу надеть на свою маленькую грудь лифчик и снять эту надоевшую майку. Я перетрясла мамин шифоньер, пытаясь найти себе лифчик по размеру, но — увы. Мамина грудь была намного больше. А мне хотелось, чтобы у меня как у многих через кофточку просвечивали лямочки и застежка» (1,27).
«Раньше еще расстраивалась, что все девочки уже носят бюстгальтеры, а у меня не на что его надевать. Иногда дома я надевала подаренный мне ношеный бюстгальтер маленького размера, накладывала туда ваты и смотрела в зеркало. Вид мне нравился, но смотреть на эти искусственные груди свои я долго не могла» (1, 27).
На второй ступени — после надевания бюстгальтера — оценка бюстгальтера как признака «гендерного престижа» реализуется в чувстве гордости, ощущении взрослости, «девичье-женской состоятельности», социально-половой полноценности:
«… В классе было много девочек, которые созрели много раньше. Они ужасно гордились этим, … ходили важно.… Я страдала оттого, что они могли носить бюстгальтеры, а я — нет (даже плакала от зависти!) А когда я стала такой же, как они, долго смеялась над своими слезами. Теперь я тоже считала себя ПОЛНОЦЕННЫМ человеком» (1,27); «И вот настал тот момент, когда я одела его, и подумала: какая я стала уже большая. Но с девчонками мы также бегали, играли в классики, зимой катались с горки на санках» (1,27); «… Как только у меня появилась возможность носить бюстгальтер, я сразу воспользовалась этой возможностью. Я была горда собой: вот и я теперь взрослая, почти как женщина» (1,27).
«И вот, наконец, я набралась смелости, спрятала свою стыдливость и попросила у мамы купить мне самый маленький лифчик. Мы пошли в магазин, в отдел нижнего белья…. И купили 2 лифчика. Они были классные. Крошечные, из белого шитья. Я была счастлива. Я сразу начала чувствовать себя взрослой, что я как все, у меня тоже есть грудь и долгожданный лифчик. Сейчас я дождусь месячных и буду полноценной девушкой» (1,27-28).
«А вот воспоминания о моем первом бюстгальтере доставляют мне много радости, я даже не ожидала, как мама с папой купили, подарили, вернее, мне бюстгальтер. Я просто не могла на него налюбоваться…. Естественно, я сразу же побежала его примерять, и хоть он был нулевого размера, но оказался велик, и прежде чем надеть его первый раз, пришлось еще подождать. Но, конечно же, похвастаться своей лучшей подружке я успела немедленно, так как радости моей не было предела. Помню, что надела я его в первый раз на какой-то из праздников. Конечно, при этом появляются какие-то новые ощущения, что ты уже взрослая, что сейчас на тебя кто-то смотрит, обращает внимание на твою грудь, бюстгальтер, который просвечивает сквозь белую блузу…» (1,28).
Надевание бюстгальтера — ответственный культурный жест. Особенно ответственный, если речь идёт о надевании его «в люди» — в школу, для прогулки по улице, где его наличие будет обнаружено окружающими. Даже решившаяся на «публичную демонстрацию» девочка не всегда выдерживает «тяжесть» своего «заявленного» нового половозрастного статуса:
«Помню, как я в первый раз одела лифчик. Помню, он был такой красивый, новый, поверх него я одела прозрачную блузку и пошла в центр. Иду по улице, и мне кажется, что все оборачиваются и смотрят мне вслед. Мне было так стыдно в нем идти, потом ко мне подъехал одноклассник, я думала, что всё, сгорю от стыда. Но ничего, все обошлось. Я пришла домой, сняла и выбросила, сказав маме, что я его больше никогда не надену. Но мама мне объяснила, что так надо, все девочки так ходят» (1,28).
«Когда в первый раз в школе я надела бюстгальтер, для меня это было дико. Мне кажется, что все замечали, что я в нем. Не дай Бог, еще наденешь кофточку просвечивающую, это вообще катастрофа. Да если еще парень посмотрит. Я сначала стеснялась его носить, долго не могла себя заставить» (1,28).
«Вечером, после занятий, девочки группировались и шли домой. Доходя до заветного места (где вечером прощались, а утром встречались), начинались обсуждения. Все друг друга разглядывали, сравнивали, у кого грудь больше, у кого вообще еще нет ничего. «А мне мама купила лифон, но мне пока еще велик, еще немного осталось». «А у меня тоже есть, но я его одеваю только по выходным, в школу ходить в нем стесняюсь"». (1, 33).
Смущение подчас подталкивает девочек к совершению довольно необычных коллективных акций:
«Надевание бюстгальтера … произошло по условному договору между девочками-подругами. Мы договорились между собой, что все наденем бюстгальтеры в один день. День был выбран, и это свершилось. Мы пришли в школу в прозрачных блузках, чтобы все видели. Это вызвало сначала смущение, а потом гордость. Этот наш договор избежал смущения перед мальчиками, т.е. мы все были одинаковы…» (1,28).
Все вышеизложенное позволяет с большей долей уверенности утверждать, что «символика бюстгальтера» является важнейшим и неотъемлемым компонентом гендерной девичьей ментальности XX века. Соотнесение своего «тела» с «бюстгальтером» является важнейшим психолого-семиотическим процессом, свойственным практически любой девочке в возрасте полового созревания. Надевание бюстгальтера в свете сказанного может рассматриваться как своеобразный пубертатный переходно-возрастной «обряд».
Гинекологический осмотр
Медицинские, в частности, гинекологические осмотры играют значительную роль в социализации девочек-подростков. Осмотры интенсифицируют процесс трансформации детской «телесно-половой самоидентификации» девочек-подростков в женскую.
Участие в названных медицинских мероприятиях не является продуктом свободного волеизъявления девочек-подростков. Всякий ребенок обязан посещать государственную школу и, подчиняясь распоряжениям ее руководства, безропотно выполнять предписания медиков. Государственная медицина, как и армия, заботится не об эмоциях «подданных», а о достижении намеченных показателей. Врачи, как правило, не учитывают того, что во время осмотра девочки могут испытывать чувства стыда, неловкости и смущения.
«В школе часто были медосмотры, на которых «суровые» врачи просили приспустить трусики. Это воспринималось с такой паникой — неужели их интересовало, сколько к 11 годам у меня выросло волос на лобке, какие у меня груди и т.д. Все девочки краснели. До сих пор не понимаю, как такие вещи врачи заставляли нас делать в присутствии других девочек (даже девочек)». (1,29; «… Нас заставляли проходить медосмотр. Нас чуть ли не всем классом заталкивали в кабинет, заставляли раздеваться по пояс, двери постоянно открывали, врачи ходили туда-сюда. Вдвойне стыдно было. Самое неприятное, когда хирург ощупывал грудь, узнать, нет ли каких-либо опухолей. В такие моменты (а врач был мужчиной) я отворачивала голову, чувствовала себя почему-то униженной. Хотелось поскорее убежать из кабинета, куда глаза глядят"(1,29); «Когда проходили медосмотр, надо было идти на кардиограмму, врачом был мужчина. Мне было очень неловко, ведь надо было снимать бюстгальтер. Я вся покраснела, меня аж трясло, как это я буду раздеваться перед мужчиной» (1,33).
Посещение гинекологического кабинета девочками-подростками — семантически еще более насыщенное явление. Оно может восприниматься девочками-подростками как вступление в опасный, но интересный и потому желанный «мир женской взрослости».
«Первый раз я встретилась с гинекологом, когда мне было 15 лет. Нас всем классом заставили пройти медосмотр, «поступая» в подростковый кабинет «взрослой» поликлиники. О, это было ужасно страшно, но интересно, и, даже немного хотелось через это пройти, ведь это будет лишний раз доказывать твою взрослость» (1,29).
Причастность к миру «престижной» взрослости повышает самооценку девочек, в преддверии осмотра они могут испытывать своего рода гордость.
«Однажды мы всем классом пошли в больницу на медосмотр, нам надо было идти в кабинет гинеколога, все девочки стояли возле этого кабинета и еще гордились этим перед нашими парнями. А они ходили и смеялись над нами. А мы стояли такие гордые, показывая всем видом, какие мы большие» (1, 29); «Мое посещение гинеколога было в 14… Я тогда ужасно гордилась, что у меня уже полтора года как идут месячные и выросла грудь и вообще…. А тут еще и к гинекологу надо идти. Прямо как настоящая женщина. Раньше я в тот кабинет заглядывать, не смела. Там … было царство женщин…. А теперь — я иду к гинекологу как полноправный член их мира». (1,29).
Но вступление в «мир взрослых женщин» небезопасно. От ранее побывавших в нём сверстниц девочки узнают о предстоящих физических страданиях и исполняются чувством страха.
«Как-то раз всех девочек в классе предупредили дня за 2-3, что поведут нас к гинекологу. Все, конечно, испугались. Кое-кто начал рассказывать о страшном кресле, куда не залезть, и ноги выше головы, а дальше — еще хуже: суют куда не просят ужасные предметы, похожие на крючки, ножницы и знаки вопроса. Все с трепетом ждали этой процедуры» (1,29); « … Всякие истории типа, что там врачи лезут железной палкой, да так далеко, что одной девочке все там порвали, что кровь пошла, и она потеряла девственность. Еще была история, что врачи суют туда руки в перчатках чуть ли не до локтя» (1,29); «Старшеклассницы напугали нас рассказами о гинекологах. Что при осмотре делают больно, неприятная процедура и т.д. Я в 9 кл. наотрез отказалась идти в больницу, даже устроила истерику» (1,33).
За дверью гинекологического кабинета девочек, как правило, ожидают не только физические, но и моральные испытания. Особо следует отметить традиционный вопрос гинекологов: «Живешь (живете) ли половой жизнью?» Те девочки-подростки, которые считают морально допустимыми сексуальные отношения лишь с супругом, такой вопрос воспринимают, едва ли не как оскорбление.
«Первое посещение гинеколога — это настоящая психологическая травма. Училась я тогда в 10 классе и ходила на автодело. Мне нужно было пройти медосмотр и, естественно, среди всех врачей был назначен гинеколог. Пришла я к гинекологу. Это была женщина-врач, которая почему-то восприняла меня как, извините, потаскушку. На мое приветствие «Здравствуйте! Она произнесла: «Половой жизнью живем». Причем эта фраза прозвучала не как вопрос, а как утверждение, поэтому я не поняла, отвечать мне ей что-либо или нет, и промолчала. Она же, недолго думая, ворчала на меня или не на меня, что, мол, шляемся мы все где попало».(1,30)
«Ах, этот первый визит к гинекологу…. …Неуютно, холодно и неприятно…. Звенящий инструмент касается т а м… Моя правая нога толкает совершенно непроизвольно женщину в белом халате, которая нервничает и просит не дергать ногами. Я лежу с влажным лбом и крепко-крепко зажмуренными глазами. Как же так можно обращаться с еще неокрепшим организмом и ранимой психикой? Врачей, наверно, этому не учат. Вопрос о том, веду ли я половую жизнь, застал меня врасплох. От растерянности я даже не знала, что сказать.(1,30)
«Когда я зашла в кабинет, мне вдруг стало так холодно и так не хотелось раздеваться и, тем более, ложиться к ней без плавок да еще и очень-очень широко расставлять перед ней ноги…. Мне казалось, что она, раздвигая там все, разорвет меня на две части. Дело не из приятных. Наконец-то она сказала: «Всё, вставай», — спросила про половые контакты. Не знаю, заметила ли она мое недоумение и даже возмущение таким вопросом, но я была просто убита им. «Конечно же нет, я же не замужем, мне еще 15 лет, — думала я. — Как же можно такое спрашивать? Надо же! Придет же в голову человеку!»» (1,30).
Доказательством абсолютно безразличного отношения медиков к тому, что на гинекологический осмотр приходит девочка-подросток, является использование её в качестве демонстрационного материала для студентов-медиков:
«… В кабинете у окна сидели человек 6-7 студентов-практикантов…. Зачем садить студентов-практикантов в кабинет к гинекологу? Да еще и принимают 14-летних девчонок. Я даже не смотрела на них, все думала, что будет, если в ком-нибудь из этих будущих врачей я угадаю кого-то знакомого? Не помню, как, но я на ватных ногах шла до того «места казни» в виде кресла с очень специфическими «подлокотниками» для ног…. Тогда мне казалось, что лучше бы провалиться сквозь пол, чем взойти туда. Руки врача не очень бережно разняли тот бутончик, который спрятан там, где видеть его, дано далеко-далеко не каждому. Помню реплику этой немного грубоватой врачихи: «Какие девочки сегодня крупненькие! Хорошие!» Так было стыдно. Ведь мне было тогда лет 14…» (1,30-31).
Некоторые действия врачей остаются для девочек-подростков совершенно непонятными даже спустя длительное время.
«…Одного не могу понять и забыть. Врач-гинеколог попросила меня поднять кофточку и без предупреждения больно ущипнула за соски. Больше никто из гинекологов не покушался на мою грудь. Вот я и думаю: зачем она так сделала?» (1,30).
После всего изложенного о том, с чем приходиться сталкиваться девочкам-подросткам в кабинете гинеколога, не приходится удивляться чувствам смущения и растерянности, с которым девочки-подростки его покидают.
«…Одноклассницы выходили из кабинета красные, в расстёгнутых кофточках (некоторые забывали в испуге их застегнуть)» (1, 30); «… Еще один случай. Девчонка после осмотра взяла все вещи и босиком вышла из кабинета. Села в коридоре на стул, стала одевать вещи. Тут же находились женщины. Видно, она была под впечатлением, что даже забыла одеться в кабинете» (1,33).
Более того, посещение гинеколога у некоторых девочек-подростков оставляет ощущение насильственного морально унижающего сексуального действия:
«Начиная с 9 класса, мы посещали кабинет гинеколога…. Помнится, пока ждали свою очередь, расспрашивали только что вышедших из кабинета, как там что делают, а вышедшие с таким отвращением говорили, что это так противно…. На следующий день после посещения больницы мы, уединившись во время перемены от мальчишек, бурно обсуждали вчерашнее. И все дружно согласились с мнением, что было ощущение, как будто тебя изнасиловали» (1, 56).
На наш взгляд, всё вышеизложенное позволяет усмотреть в медицинском и гинекологическом осмотрах элементы инициации, обряда половозрастного перехода.
Во-первых, налицо семантика перехода: девочки сознают, что посещение гинекологического кабинета означает их «посвящение» в «мир взрослых женщин».
Во-вторых, существует своего рода «инициационный фольклор» — «прошедших посвящение» рассказывают неофитам о предстоящих «страшных испытаниях».
В-третьих, инициационная природа гинекологического осмотра проявляется и в обращении медиков с девочками-подростками. Можно предположить, что подлинный (культурно-антропологический) смысл осмотра заключается не в получении медицинских сведений или профилактике заболеваний, а в психологической «ломке» девочек, своеобразной семиотической дефлорации.
Таким образом, сложившаяся в последней трети XX века практика обязательных посещений девочками-подростками кабинета гинеколога может рассматриваться как инициационный компонент девичьей половой социализации.
Феномен девичьей чести и знаковое оформление дефлорации
Вопросы «девичьей чести» как категории корпоративной (девичьей) морали, судя по сообщениям, редко обсуждаются девочками. Как правило, речь идет о конкретных физиологических и поведенческих «вещах» — в частности, о том, нужно или не нужно «сохранять девственность до брака».
Тем не менее, в ряде случаев именно вопросы сохранения «девичьей чести» в подростковом возрасте становятся предметом девичьей коммуникации и символом коллективного (группового) девичьего сознания.
«После окончания 7 класса мы поехали с классом в Ленинград. И по дороге туда я почувствовала недомогание…. Когда я пошла в туалет, то увидела кровь.… Я отважилась и рассказала своей подруге. Она мне все объяснила…. И тут я узнала, что к чему, мне объяснили, как появляются дети, и я решила, что до замужества я сохраню свою честь.… Понятие девичья честь. Я помню, для нас это было свято. Мы считали, что кто не сохранил ее, тот либо проститутка, либо еще хуже. До нас не доходило, что все еще может быть по любви. И потому, даже когда мы закончили школу, все девочки нашего класса, а их было 9 — были девственницами…» (1,31).
В некоторых девичьих сообществах «девичья честь» становится коммуникативно-операциональной ценностью. Это понятие используют в клятвах как референтную для данного сообщества ценность. В нашем распоряжении имеется два сообщения, в которых рассказывается об этом, на наш взгляд, нигде не фиксировавшемся обычае (второе сообщение написано несколько «коряво», поэтому, несмотря на значительный объем, мы передаём его без сокращений):
«Раньше, чтобы доказать, что я говорю правду, мы говорили: «Клянусь мамой». А когда нам было лет 13-15, у нас модно было говорить «Клянусь честью». Причем это говорили только девственницы. Так как не девственница не имеет чести, так считалось в кругу моих подруг» (1,31).
«Когда у нас дело доходило до обнимонов, поцелуев, мальчишки говорили, что они нас желают, что мы милые создания, — девушки не хотели лишиться чести девушки. И если это было необходимо, мы использовали слово «честь девушки» при каких-то обещаниях, раскаяниях. Говорили: «Клянусь честью девушки». А если кто уже выходит из этой игры, нарушает обет, такого обещания сказать не мог, было стыдно.
После просьбы пояснить сказанное, девушка написала следующее:
«В то время я жила в селе Канаши Шадринского района. Мне было 15 лет…. В кругу друзей, если, скажем, например, хочу что-то принести, или скажут по секрету, — говорили «Клянусь девичьей честью». Но так говорили те, которые не имели половых отношений с мальчиками. Они были еще честные, девочки. Обманывать не получалось в этом случае, потому что — в кругу друзей самых близких, свои одноклассники, мальчики 15-16 лет, девочки. При обществе старшего поколения — 18-19 и более лет мы даже об этом не говорили, стеснялись. Всё это происходило в кругу самых близких друзей, 5 — 6 человек» (Ф.1. Оп. 19. Д.6.).
Понятие чести не часто, но все-таки можно встретить на страницах девичьих альбомов. Вот, например, стихотворение, где призыв к сохранению чести облечен в вопросительную риторическую фигуру:
В других случаях суждения о чести непосредственно включают термины долженствования («долг», «должна»):
Относительно знакового (ритуального) оформления дефлорации мы не располагаем в настоящее время достаточно объемным материалом. И все же мы считаем уместным указать на то, что в ряде случаев имеет место слабая или отчетливо выраженная семиотическая маркировка (добрачного) расставания с девственностью. Вот что сообщает Наташа 1978 г.р. о событиях, последовавших после добрачной дефлорации подруги Эллы:
«Элькины плавки с кровью мы закопали под рябинкой и в последующие дни, проходя мимо, загадочно улыбались друг другу, не говоря ни слова» (1,32).
Мы располагаем сообщениями и о другом виде «маркировки» добрачного расставания с девственностью — небольших девичьих посиделках с употреблением спиртных напитков:
Подробный рассказ о подобном обычае нам удалось получить от молодой женщины 1972 года рождения (село Камышевка Шатровского р-на Курганской обл.):
«Когда нам было по 16-17 лет, всё узнав об отношениях мужчины и женщины, мы со своими подругами в своей компании придумали такое условие. Если кто-то из подруг становилась женщиной, то она должна была нам об этом сообщить и при этом нас всех угостить бутылкой красного сладкого вина. Однажды, я помню, как мы это отмечали у одной из моих подруг. Когда мы все вместе вечером собрались, она нам сказала: «Девчонки, я стала женщиной». Мы все её начали поздравлять, она нам поставила, по нашему закону, бутылку вина, в общем, получилось что-то вроде праздника. И так каждая из нас».. По нашей просьбе, девушка уточнила детали данного обычая: «В нашей компании было 4 подруги. Мы с ними делили все радости и горе. Друг от друга ничего не скрывали. Так как одна из моих подруг была старше нас всех остальных на 2 года, то она как бы имела больше опыта, то есть была нашим организатором. Обычай, который существовал между нами, что когда кто-то из нас становился женщиной, то должен был ставить бутылку красного вина, мы придумали сами. Красное вино — потому, что оно имеет красный цвет и больше для этого подходит. Не зря на свадьбе, наверное, существует такое, что на другой день после первой брачной ночи жениху наливали стопку красного вина, он всё это выпивает и разбивает стопку, это знак того, что будущая жена ему досталась девушкой «честной». Вот и среди нас существовал такой обычай. Но это произошло из нас четырех только с одной, так как было это не принято, тем более в то время. Воспитание не такое совсем было, нам такие темы были не совсем доступны» (Ф.1. Оп.19.Д.1.).
Есть и другие, более краткие, сообщения об этом обычае.
«Это было после школы. Моя подруга, которая встречалась со своим парнем около года, как-то пришла ко мне и сказала: «Я уже не девочка». Потом мы устроили что-то наподобие праздника» (1,32); «В нашей компании есть такое правило или как бы обычай. Девушка становится женщиной, и она «ставит» нам всем бутылку вина, и так — каждая. Среди нас есть девушки, которые еще не угощали (не ставили) вином…» (1,32).
Действительно, поскольку в русской традиционной культуре предполагалось, «закрепление» дефлорации невесты в свадебном обряде ритуальным поглощением вина (женихом), неудивительно, что внебрачное переживание («претерпевание») дефлорации в принципе способно породить психологическую потребность в обрядовом оформлении: срабатывает культурная память о семантической связке: «Дефлорация — свадебный ритуал — свадебный пир — обрядовое употребление вина».
Итак, процессы полового созревания, взаимодействуя с индивидуально-психологическими и социокультурными факторами, выступают как цепь «расссыпанных» во времени семиотически «заряженных» актов, трансформирующих индивидуальную половозрастную самоидентификацию девочки-подростка из «я — ребенок» в «я — (взрослая) девушка».
§ 3. Девичьи представления о поцелуе
Перед рассмотрением особенностей восприятия поцелуя девочками школьного возраста было бы логично обратиться к общекультурологическим трактовкам данного феномена. Однако говорить о том, что культурно-исторические, культурно-психологические, культурантропологические и культурфилософские аспекты поцелуя достаточно полно освещены в современной научной литературе, не приходится. Вот что можно резюмировать по данной теме.
Во-первых, «поцелуй не является естественным атрибутом тела или поведения человека. Это явно культурное изобретение» (Розин, 1993, 128-129). Это подтверждается тем, что поцелуй «не был известен народам Африки, Америки, Океании и Австралии. Нехарактерен он до сих пор и для многих народов Азии, например, для китайцев или индейцев» (Байбурин, Топорков, 1990, 49-50)
Во-вторых, можно говорить о сходстве поцелуя как коммуникативной техники с феноменом кормлением изо рта в рот, встречающемся как в животном мире (у птиц), так и в магических практиках некоторых, в том числе славянских, народов: «У сербов женщина, желающая иметь детей, просила какую-нибудь беременную женщину, чтобы та дала ей сквозь щель в заборе кусок мяса или хлеба из уст в уста или напоила её таким образом водой». «Поцелуй, — пишут А.К.Байбурин и А.Л. Топорков, — можно рассматривать как ослабленной степени, окультуренный вариант такого кормления» (Байбурин, Топорков, 1990, 49-50).
В-третьих, рот — «главное орудие» поцелуя, — будучи органом питания, также связан с эротическими ощущениями. Представления «о взаимосвязи вкусовых и вообще оральных ощущений с сексуальными переживаниями» нашли отражение в общеславянской традиции кричать новобрачным «Горько!» с целью заставить их целоваться. «Обычай именовать поцелуи «сахарными», а уста — «сладкими» также основывался на представлении русов о том, что рот является источником удовольствия, одновременно питательного и сексуального…» (Пушкарева, 1996, 73).
В-четвертых, рот несет «несет важную символическую нагрузку: это граница между внешним и внутренним (между нашим Я и миром…). Целуя, человек как бы вводит другого внутрь себя, позволяет ему слиться с собой…. Рот (язык) — орган речи и общения, а в поцелуе человек учится «говорить» без слов, одними движениями губ, лица, языка. Наконец, возможно, рот, губы, язык еще «помнят» самый первый опыт соединения и слияния двух самых близких людей, а именно с собственной матерью» (Розин, 1993, 128-129).
В-пятых, поскольку поцелуй является искусственным образованием, его «технике», нужно учиться посредством «изустной или письменной культуры (рассказы о любви, книги, картины и т.д.), а также наблюдений за другими людьми» (Розин, 1993, 128-129).
В славянской этнокультурной традиции можно отметить такие обрядовые разновидности поцелуя, как поцелуй приветствия, поцелуй гостя, ритуал «святого целования» («христосование»), целование сакральных объектов (икон, креста, земли) с произнесением клятвы или присяги; ритуальное целование церковного замка, прощальное целование покойника, целование на масленичных катаниях с ледовых гор и др. (Топорков, 1995, 320-321).
Обратимся теперь к тому, как феномен поцелуя репрезентируется в ментальной культуре русских девочек школьного возраста в последней трети ХХ века.
Семиотика поцелуя в девичьей культуре
В девичье-подростковой культуре второй половины XX века поцелуй выступает важнейшим событием переходного (инициационного) характера:
«Обсуждая с девчонками какие-то знаки внимания со стороны мальчишек, обязательно касались поцелуев: «А он тебя поцеловал? Вы целовались?»… Только поцелуй тогда мог иметь важное значение в отношении мальчика к девочке» (1,33).
Инициационная семантика поцелуя в девичьем сознании манифестируется в ряде смысловых оппозиций. Первая оппозиция — «ребенок (= контролируемый, не принимающий решения, перелагающий ответственность на родителей)» — «взрослый (= контролирующий и принимающий решения и ответственность за них)»:
«Мы считали, что, поцеловавшись с мальчиком, можно уже дружить с ним или другим. Как будто бы поцелуй являлся как бы границей между детством, в котором практически все разрешали родители и ты делал сам, и тем, когда хочется делать все, но это не всегда будет приниматься родителями» (1, 33); «Первый поцелуй… Это символ приобщения к взрослой жизни. Обычно… не говорят о поцелуе как о физиологическом акте, а о поцелуе как вступлении во взрослую жизнь…» (1, 33).
Это подтверждается свидетельствами девушек об изменении социального самоощущения после поцелуя:
«Первый раз я поцеловалась с молодым человеком, который был старше меня на четыре года…. У меня … как бы повысился мой внутренний статус. Я как-то стала уверенней, считала себя совсем уже взрослой» (1,34).
«… дикая гордость: я целовалась! Ну не будешь же говорить, что в этом нет ничего интересного (поначалу), а только появившаяся причастность к взрослому миру» (1,34).
Вторая смысловая оппозиция, связанная с переходной семантикой поцелуя: «девочка (= целомудренность, невинность)» — «женщина (= утрата невинности, девственности, сексуальная искушенность)»:
«Первый раз я поцеловалась в 15 лет. Было лето, в небе светила полная луна, звезды, короче, романтика…. Молодой человек … смотрел на меня влюбленными глазами и все упрашивал меня поцеловать. Я долго ломалась: для меня это было равносильно тому, что внезапно стать женщиной, что потом я и чувствовала, хотя был только поцелуй…» (1,34); «Первый поцелуй для меня был просто неожиданностью.… У меня было такое чувство, будто я что-то потеряла такое, чего уже никогда не возвратить и не повторить» (1,34); «Много было разговоров о поцелуе… Нам казалось, что когда поцелуешься, потеряешь свое целомудрие» (1,34).
С последней коннотацией («целованность» = «утрата девственности») связана тесно связанная с фольклорно-мифологическим мотивом непорочного зачатия мифологема «беременности от поцелуя», чрезвычайно распространенная в девичьей среде и частично рассмотренная нами в первом параграфе настоящей главы:
«Одна девочка у нас всегда говорила, что дети получаются от поцелуя. Это она знала по фильмам о любви, где целовались, а потом вдруг оказывалось, что девушка беременна. В это она верила вплоть до 8-9 класса». (076); «… О последствиях поцелуев ходили слухи, например, от поцелуя можно забеременеть» (1,34); «Когда меня в первый раз поцеловал мальчик-сосед в 12 лет, проводив до дома, я заплакала, думая: а вдруг у меня сейчас где-то внутри будет ребенок"(1,34); «Первый раз я поцеловалась еще в классе 1-м. Но тогда я боялась целоваться, т.к. думала, что если поцелуюсь с черноволосым мальчишкой, то обязательно забеременею, и мне будут разрезать живот, чтобы вытащить ребенка» (1,34);"Говоря о сексе, детях, мальчиках, мы с серьезностью вели разговор о поцелуе…. Верили в то, что можно забеременеть, если будешь целоваться. Когда слюна попадет изо рта в рот, и будут дети…» (1,34); «Это, конечно, очень смешно, но я знаю девочку, которая, первый раз поцеловавшись, сломя голову прибежала ко мне и сказала, что, наверное, сейчас уже забеременела». (1,34); «Одна девчонка дружила с парнем. Ей было 15…. И однажды … он … ее … поцеловал в губы…. Она испугалась …. пошла к своей подружке и … высказала свои подозрения…. Она решила, что скоро будет беременной от такого «пламенного» поцелуя. …Последовала гора смеха» (1,34); «…Все мои сексуальные познания сводились к тому, что если поцелуешься, то сразу будет ребенок. Это я узнала от девочек…» (1,35); «…в 3-м классе … в санатории я познакомилась с мальчиком…. Но я очень боялась, что при дружбе надо будет обязательно целоваться, а значит, и появятся дети. И я рассказала об этом своим подругам. Они долго смеялись и сказали, что не надо бояться…. И я решилась» (1,35); «В 14 лет я поцеловалась с мальчиком в подъезде, когда он проводил меня из школы домой…. Девчонки … сказали, что читали, будто от поцелуя можно забеременеть. Меня чуть удар не хватил. Каждое утро я вставала и бежала к зеркалу смотреть, не растет ли живот. После недели мучений я спросила у мамы, она мне рассказала … что от поцелуя нельзя забеременеть. На следующий день я поколотила свою подругу за миф о поцелуе и за неделю бессонных ночей» (1,35).
Представление о том, что при поцелуе девочка утрачивает что-то важное, нашло свое отражение в распространённом поверье. Согласно этому поверью, для того чтобы гадание на картах было успешным, на них должна посидеть нецелованная девочка.
«К моей сестре старшей часто приходили подруги, они всегда закрывались в комнате, о чем-то говорили, шутили, секретничали, а меня никогда не пускали. Они говорили о мальчиках, гадали на картах и всегда заставляли меня сидеть на них после гадания, я ничего не понимала, сидела. Потом уже сестра мне объяснила, что меня садят потому, что я еще ни с кем не целовалась, а они все целованные». (1,35); «Помню, если девчонки были не целованы, то когда гадали на картах, то они должны были посидеть на колоде карт, тогда уж они точно скажут правду». (1,35); «…В 12-13 лет … когда мы гадали на картах и карты начинали врать, то та, которая была нецелована, должна была посидеть на них» (1,35); «Когда в детстве спросила, почему нецелованные сидят на картах, вразумительного ответа не получила». (1,35).
Связь «нецелованности» со способностью карт правильно предсказывать будущее превращает широко распространенную в девичьей среде гадальную практику в верификатор девичьей целованности-нецелованности. Соответственно, «детски-невинный» или «женско-взрослый» статус девочки выявляется из ее согласия или несогласия сидеть на картах.
«Когда мы с подругами собирались и гадали на картах, то прежде чем гадать, надо было посидеть на картах, чтобы они «говорили правду», мы в это верили, что если посидит целованный, то правды не жди, и вот таким образом мы догадывались: кто не садится — значит целованный» (1,35); «…Вот таким был мой первый поцелуй. Я пришла, и девочки играли в карты, и говорят, чтобы я села на карты посидела. А я с гордостью отказала, раз мен уже поцеловали, значит, я не имею права сидеть на картах» (1,36).
Однако выявление целованности-нецелованности девочки лишь по ее поведению во время гадания поведение во время гадания создает возможность для подтасовок.
В одних случаях целованная девочка выдает себя за нецелованную.
«Я … помню, как перед тем как гадать на картах, должна на них сесть нецелованная девушка, тогда карты скажут правду. Села потому, что было стыдно в этом признаться». (084)
В других случаях (по-видимому, чаще) на карты отказываются садиться, чтобы продемонстрировать свою мнимую «целованность» и, значит, привлекательность: начиная с определенного возраста, быть нецелованной считается в некоторых девичьих сообществах непрестижным.
«К годам 15-ти девчонки, которые до сих пор не получили поцелуя, старались уже наоборот скрывать тот факт, так как это уже считалось смешно, может, даже стыдно». (1,36); «И вот в один прекрасный момент надо было посидеть на картах. Она у меня спрашивает: «Ты целованная или нет?» Мне было стыдно признаться, что нет, и я сказала, что, конечно, да. Мне кажется, надо мной посмеялись бы, узнав правду. Тогда мне было 12 лет"(1,36); «Конечно, были различия между девочкой целованной и нецелованной. Мы над ними посмеивались. Правда, от них польза была: в ту пору мы начали гадать на картах, и было такое поверье, если нецелованная девочка посидит на картах, то они будут говорить правду». (019); «Из подруг я первая стала «целованная». Сразу всем захотелось, завидовали, целовались, хотя многим это и не нравилось. Нецелованные сидели на картах, и обычно были «дурнушки» (1,36); «Многие испытывают даже горечь и стыд, что до сих пор не целовались. Ведь это свидетельствует не о том, что тебе не нравится целоваться, а никто не хочет тебя поцеловать. Отсюда … «скромное» нежелание сидеть на картах (ведь чтобы они говорили правду, нужно, чтобы на них посидела нецелованная)…» (1,36);
Семиотика поцелуя как перехода демаркационной черты между «чистым» детством и взрослостью проявляется, помимо прочего, в фантомных ощущениях «измененности», «запачканности», «загрязненности» губ, возникающих у некоторых девочек после первого поцелуя, в стремлении очиститься от следов поцелуя при помощи мыла, чистки зубов и т.д.
«Уже учась в институте, мы вспоминали с девчонками свои первые поцелуи. Некоторые рот вытирали, а потом бежали чистить зубы» (1,34); «… Я не помню …своих ощущений, мотивов первого поцелуя…Я вот только помню, что мне было противно, и я сразу же пошла умываться, причем тщательно почистила зубы». (1,37); «Первый поцелуй был в 7 классе…. Я … вышла из магазина…. Вдруг чьи-то руки меня развернули, кто-то поцеловал и быстро побежал от меня…. Я была возмущена…. Я терла рукой губы, чтобы снять поцелуй …. Я вымыла губы мылом и закрылась у себя в комнате». (1,36-37); «… Мне показалось очень противным целоваться…. Мне было очень стыдно. Казалось, что я такая грязная, хотелось отмыться горячей водой с мылом….» (1,37).
Таким образом, мы можем со всей уверенностью утверждать, что поцелуй является чрезвычайно семиотизированным феноменом девичьего сознания, включающим семантику переходности, смены статуса.
Помимо символического освоения поцелуя в девичьей среде имеет место такое явление, как обучение технике поцелуя. Кроме того, девочки участвуют в поцелуйных играх с мальчиками. Эти темы будут рассмотрены в третьей и четвертой главах.
Итак, девичья культура половой социализации включает символико-репродуктивную инициацию (процесс поэтапного освоения информации о деторождении), физиолого-символическую инициацию (освоение менархе, роста молочных желез и надевания бюстгальтера, посещения гинеколога, понятия девичьей чести), а также осмысление первого поцелуя как акта инициации.
Глава третья. Девичьи латентные эротически окрашенные практики
В этой главе мы рассмотрим латентные эротически и репродуктивно окрашенные виды внутридевичьей коммуникации, представляющие важнейшие элементы половой социализации девочек в последней трети ХХ века в нашей стране.
§1. Игровые формы обнажающих практик.
Под этим заголовком «скрываются» два довольно различных вида обнажающих игровых практик. В одном случае целью их является скрываемое от сверстников и взрослых созерцание обнаженных эротически маркированных участков тела; в другом — стремление поставить «испытуемую» в неловкое положение публично обнажившейся. Рассмотрим подробнее обе разновидности.
Игровые формы ознакомительно-эротических практик
Современная культура запрещает детям — и девочкам, в частности, — рассматривать эротически маркированные участки как своего, так и чужого тела, и тем более «в познавательных целях» прикасаться к ним. Свидетельства о том, как девочки реализуют свое любопытство, не облекая его в культурно приемлемую (игровую) форму, немногочисленны:
«В детском саду…. Помню как-то размыто, во время сончаса я пошла в туалет, а там стояли две девочки и разглядывали друг друга. Как я поняла, что они разглядывали друг друга: у них были подняты майки вверх и трогали друг друга. … Мне не понравилось это, и я прошла мимо них» (1,38);"… С соседкой-подругой раздевались догола (9 — 10 лет) и обследовали свои тела перед зеркалом» (Ф.1. Оп.14. Д. 15).
Табуированность откровенного рассматривания и ощупывания своих или чужих эротически маркированных частей тела заставляет детей облекать свой интерес в ту культурную форму, которая им разрешена, — в игру. Чаще всего это игры «в больницу (доктора)» и «в семью».
«Широко распространены среди дошкольников, — пишет И.С. Кон, — так называемые социосексуальные игры (в «папу-маму», в «доктора»), в которых дети иногда демонстрируют друг другу свои гениталии, ощупывают друг друга…». Игры, включающие показ или ощупывание гениталий со сверстниками своего пола в своём детском (допубертатном) опыте ретроспективно признали 34,8 % женщин из «очищенной» выборки Кинзи (1938 — 1963 гг.) (Кон, 1988, 198).
Как отмечает В.Е. Каган, «в таких играх как «доктор», «семья» дети могут увидеть тело других и показать свое, дотронуться до чужого тела и дать другим дотронуться до своего» (Каган, 1990, 16). У. Мастерс и В. Джонсонс полагают, что «практически все» в детстве (в 6-7-летнем возрасте) играли «в «больницу» и другие подобные игры», во время которых рассматривали половые органы друг друга и трогали их, и замечают, в частности:
«Сексуальное общение подобного рода характерно как для детей одного пола, так и разнополых». Движущей силой этого общения, по мнению американских сексологов, помимо желания узнать: «Чем я отличаюсь от остальных?», является также стремление прикоснуться к запретному и посмотреть «что из этого выйдет» (Мастерс, Джонсонс, 1991, 128-129).
Ниже мы приводим сообщение о том, как взаимное рассматривание гениталий девочками осуществлялось в детском саду во время сончаса как элемент игры «в семью».
«Игры в семью часто присутствовали в детском саду — либо на прогулке или в группе. А на сончасе игры эти продолжались…. Я рядом на кровати лежала с девочкой. Часто … мы обсуждали игры в семью и, в конце концов, пришли к выводу, что играть-то можно и в сончас. Так как мы обе были девочки, кому-то надо было быть мужем. Были попеременке. Иногда мы под одеялом раздевались и показывали друг другу свои гениталии. Но если бы я рядом лежала с мальчиком, я бы этого делать не стала» (1,39).
Другой пример свидетельствует о том, что девочки рассматривают обнаженные тела друг друга во время игры «в доктора»:
«В детском саду играли в доктора. Я всегда была доктором. Играющие девчонки раздевались догола, но дальше уколов не заходило» (Ф.1. Оп. 14. Д. 33).
Игры с рассматриванием гениталий могут возникать и в младшем школьном возрасте. В нижеприведенном примере в игре воссоздаётся ситуация, когда одна девочка «по роли» вынуждена, подчиняясь, демонстрировать другой обнаженные эротически маркированные части тела:
«В эту игру мы играли с Т. вдвоем…. Играли 1-2 дня, но никогда затем уже… Возраст 1-2 класс… Сюжет таков. …Одна из нас — роли меняются — хозяйка, она главная, она принимает тебя на работу. Ты — служанка, которая ищет эту работу и приходит к ней устраиваться… «Здравствуйте» — «Здравствуйте» — «Что вы умеете делать?» Идет перечисление всего, что умею: готовить, убирать, гладить. Затем мы проходим в полуразвалившиеся сарайки и … та, которая служанка, снимает трусики — сначала спереди, затем, быстро повернувшись, — сзади. Вторая наблюдает. Затем то же самое делает … «королева»… Вначале мы совсем снимали трусики и в нужный момент просто поднимали подол платья — спереди и сзади…». (1,39).
Девичьи генитально-ознакомительные игры не обязательно бывают кратковременными и бесконтактными. Как следует из нижеприведенного сообщения, они могут длиться годами и иметь не только созерцательные, но и контактные «мануально-генитальные» формы. Интересно то обстоятельство, что девочки, несмотря на близкую дружбу, не разрешали изучать себя «вне игры» даже поверхностно, а в игре позволяли себе довольно высокую степень интимности. Обратим также внимание на трансляцию генитально-ознакомительных игр от девочки-подростка к девочке-дошкольнице.
«… «Больница» была одной из самых ранних игр нашего возраста. В нее мы стали играть с 4-х лет и с каждым годом превращали ее в более интимную…. В игре «больница» нам нравилось быть и врачом и пациентом…. «Излечивая» больные места, мы … старались лечить интимные зоны…. Врач часто делал … массаж…. Этот массаж мог делаться … по всему телу, включая … половые органы…. Какое бы действие ни задумывал врач, больной ему подчинялся…. Лечение рук, ног, головы, спины … проходило через лечение половых органов. Их поливали водой, прикладывали листики, трогали руками, палочками …. Иногда мы заигрывались по целому дню…. В больницу мы играли долго, ( до 10-12 лет.
Помню, как я пыталась поиграть в больницу с «подобным уклоном» со своей маленькой племянницей. Ей тогда было 3-4 года, а мне — 13-14 лет. Это было один раз. В один прекрасный день я не пошла в школу, и мы с племянницей остались одни. Она одолела меня просьбами поиграть с ней во что-нибудь, и я предложила ей «больницу». Та радостно согласилась. Я была врачом…. Она понимала, что это не очень хорошо … (после игры она попросила никому не говорить). В этой игре мы лечили только половые органы. Мелкой (так я ее зову) нравилось, и она просила еще, говорила, что еще не выздоровела. А потом предложила полечить меня (сама!). В 3-4 года — почти взрослую девочку. Помню, как она внимательно рассматривала мою промежность, трогала ее, гладила ручкой, пустила струйку воды на живот, дула из бутылочки воздухом….» (текст рассказа сокращен в несколько раз, полностью см. 1, 39-41).
Изображение гениталий при помощи пальцев распространено как в девичьей, так и в мальчишечьей среде. С некоторым сомнением мы включаем эту забаву в рубрику «ознакомительно-эротических» практик. Вот как выглядит она в описании одной девушки:
«Вот один раз пришла в школу, — пишет она, — и опоздала на урок. Потом прозвенел звонок, смотрю, девчонки собрались кучей и смеются — заливаются. Я подошла посмотреть, что они делают. Они взяли, сложили ладошки вместе и вставили их между пальцами друг друга, и сначала одна откроет, — посмотрит, а потом — другая, и мне показывают и ржут, а я ничего понять не могу, чего тут смешного, а они мне и говорят: «На что похоже?», ну тогда до меня и дошло, на что это похоже (девочкина пися), потом к этим двум девочкам подошла третья и засунула один палец между их пальцами и получилась пися мальчика» (1,44).
Насколько распространены девичьи ознакомительно-эротические игровые практики, предстоит установить в будущем.
Игровые задирания юбок.
Нередко младшие школьницы испытывают желание «поиграть» на девичьем страхе-стыде публичного обнажения. В связи с этим среди девочек младшего школьного возраста большой популярностью пользуется «взаимное» задирание юбок (подолов школьной формы) в присутствии мальчиков.
«Очень было распространено задирание юбок. Мы задирали юбки друг другу в основном перед мальчиками. Это было особенно интересно. И если тебе никто не смог задереть юбку, это считалось как бы привилегией какой-то. Но таких было очень мало. В основном, юбки задирали у всех, друг у друга и не по одному разу. Мы гордились тем, кто больше задерёт юбку перед мальчиками» (Ф.1. Оп.8. Д. 25).
Очень часто задирание юбок осуществляется в виде своего рода игры с «кодовым» восклицанием «Московский (или: Дамский) зонтик!»:
«На переменах … с девчонками … мы любили играть в «Дамский зонтик». Бегали друг за другом и задирали юбки, произнося «Дамский зонтик!» и убегали, смеясь. Особенно нас подзадоривало, если в классе находились мальчики. Нам было интересно, посмотреть их реакцию, когда они увидят чьи-либо плавочки. Некоторые девочки не понимали этих шуток и говорили, что мы дуры, что нам больше нечем заняться и плакали» (1,43).
Иногда задирание юбок девочками друг у друга побуждает к аналогичному поведению и мальчиков:
«В 1-2 классе девочки задирали друг другу юбки со словами: «Московский зонтик» Но это было в форме шутки, игры, никто и никогда не обижался друг на друга. После этого уже мальчики стали задирать девочкам юбки и говорили, или же те слова, что и девочки, или: «Как тебе не стыдно, трусики-то видно» …Девочкам это было неприятно… И мы на каждое задирание юбки пытались снять с них брюки» (1,43).
Бывает, что юбки «на равных» задирают как девочки, так и мальчики.
«В начальной школе, было широко распространено задирание юбок, платьев у девочек. Эта игра называлась «Дамский зонтик» или «Московский зонтик». Заключалась она в том, что мальчики или даже девочки подбегали к своим одноклассницам и загибали им подолы, при этом крича: «Московский (дамский) зонтик» (1,43); «Были игры… в «Московский зонтик», когда поднимали юбку или платье, причем не только мальчики, но иногда и девочки». (1,43); «Играли также и в «московский зонтик», поднимали юбки не только девчонки друг у дружки, но и парни тоже поднимали юбки, это было класса до 7-го» (1,43).
Можно с достаточной степенью уверенности утверждать, что междевичьи эротически-ознакомительные и публично-обнажающие игровые практики являются распространенными формами половой социализации девочек.
§ 2 Девичьи уринальные игры
О девичьих соревновательных играх с мочеиспусканием, насколько мы можем судить, никогда даже не упоминалось в печати. Косвенным подтверждением этого является следующая фраза из работы И.С. Кона 2000 г.:
«… Мальчики часто соревнуются … чья струя сильнее. В этих мальчишеских соревнованиях, не имеющих аналога у женщин, присутствуют чисто мужские мотивы соревновательности и достижения…» (Кон, 2000)
Между тем, по нашим сведениям, соревновательные практики с мочеиспусканием достаточно распространены среди девочек:
«Еще в детстве, когда придем с двоюродной сестрой к бабушке, то вытворяли вот что: сядем на крыльцо, и начинаем писять, и соревнуемся, у кого дольше и кто дальше"(1, 41);"Когда я летом ездила гостить к своей бабушке, у меня там есть моя подруга…. Вот мы с ней выходили на крыльцо, а крыльцо у них больше такое, садились сбоку от ступенек и начинали писять, пуская ручейки. У нее всегда текла одна «речушка», а у меня почему-то она давала оттоки или даже образовывала небольшие островки. Иногда она выигрывала, иногда я. Но на это мы не спорили. Просто так, и у кого был ручеек длиннее, та просто больше радовалась"(1, 41); «Как-то мы с моей старшей сестрой сели пописеть. Я как обычно. А она, как начала, говорит: «Смотри, как я далеко умею, ты так не можешь». Я, конечно, тоже начала посильнее, но было уже поздно, не хватило. Следующий раз, когда вместе сели, я тоже с самого начала начала сильно, и она тоже. Она говорит: «Давай, кто до дорожки сможет». Ну, мы с ней и старались. Вот так мы с ней и мочились, — то она выигрывала, то я. Если кто-то выигрывал, был такой довольный, счастливый» (1, 41); «Соревнование «кто дальше пустит струю» было до 4-5 класса. Соревновались с соседкой (она младше на 4 года), дальность достигала, по-моему, невероятных размеров — до 120 см. Еще соревновались, у кого дальше проплывет ручей…» (1, 42); «Так как в нашем дворе жило много детей, … мы вымачивали такие вещи, о которых без смеха нельзя вспоминать. Особенно это происходило, когда собирались одни девочки. Один раз мы пошли с девчонками (8-9 лет) за яблоками на школьный двор, … и кто-то захотел … пописеть. Я … предложила … пописеть вместе — кто дальше. Остальные девочки дружно закричали, что тоже будут с нами. Тогда мы … приспустили штанишки и изо всей силы стали тужиться…. Мы … долго следили, у кого дальше добежит ручеек» (1, 42).
На современные девичьи «уринальные забавы» нелишне взглянуть с учетом символики мочи в народной культуре средневековья. «Образы мочи и кала, — отмечает М.М. Бахтин, — амбивалентны, как и все образы материально-телесного низа: они одновременно и снижают-умерщвляют и возрождают-обновляют, они и благословенны и унизительны, и в них неразрывно сплетены смерть с рождением, родовой акт с агонией. В то же время образы эти неразрывно связаны со смехом. Смерть и рождение в образах мочи и кала даны в своем веселом смеховом аспекте». М.М. Бахтин называет мочу «веселой материей», «веселой стихией»: «Кал и моча, — пишет он, — отелеснивают материю, мир, космические стихии, делают их чем-то интимно-близким и телесно-понятным (ведь это материя и стихия, порождаемые и выделяемые самим телом). Моча и кал превращают космический ужас в веселое карнавальное страшилище».
Как показывает М. Бахтин, «обливание мочой и потопление в моче» играют большую роль у Ф. Рабле, в романе «Гаргантюа и Пантагрюэль». Гаргантюа обливает своей мочой любопытных парижан, столпившихся вокруг него; его кобыла затапливает своею мочой часть войска Пикрохола, в поток мочи Гаргантюа попадают паломники. Пантагрюэль затапливает мочой лагерь Анарха (Бахтин, 1990; 164-168, 370-371). К перечисленным М.М. Бахтиным примерам добавим эпизод, где «более шестисот тысяч четырнадцати псов сикали» на место, которого касалась своим платьем отказавшая в любезности студенту Панургу дама, и «из их мочи образовался целый ручей, в котором свободно могли плавать утки».
Вообще, семантика уринального акта, как освобождающего от официальных норм культурного жеста, на наш взгляд, в той или иной степени присутствует в девичьих «телесно-низовых» игровых практиках. Одновременно в состязательно-игровом мочеиспускании присутствует и другая семантика, ключ к которой дают якутские исторические легенды о первопредке Эллэе. Герой выбирает себе жену, исходя из визуальных свойств ее мочи («Эллэй стал примечать, как девицы мочатся»).
В одних вариантах Эллэй следует советам отца: «…Если …предложат тебе выбрать жену, то следи за мочой и бери, не разбираясь во внешности, ту, у которой моча оставит пену с лежащего зайца»;; «…Выбери ту, у которой моча будет с пеной, такая жена будет детной»; «Моча у этой девы будет с пеной, она будет плодовитой и станет прародительницей якутов»). В других случаях герой принимает решение, руководствуясь собственной логикой или неким неявным знанием: «Эр-Эллэй…стал наблюдать за девицами, особенно обратил внимание на то, как они утрами мочились. Младшая, любимая дочь мочилась, будто дождем оросит, а моча дурной, старшей дочери оставляла большое количество белой пены. Эр-Эллэй думает про себя, что эти приметы … предуказывают в будущем многочисленное потомство. Поэтому решил жениться на старшей». (Ксенофонтов, 1977; 18, 22, 25, 31, 41-42, 51, 53, 162, 163, 166).
Связь уринальных и половых свойств в народной картине мира прослеживается и в русском заветном фольклоре. Так, в сказке «Чесалка» поповна — «еще невинная девка» — «что ни выйдет, так стог и пересикнет». Благодаря этой необыкновенной способности дочери поп имеет возможность не платить своим работникам. После того как некий «удалой работник» лишает поповну невинности, та утрачивает свою чудесную способность и попадает в конфузную ситуацию. Аналогичный сюжет в сказке «Загони тепла» (Афанасьев, 1997; 119-120, 124).
Таким образом, на первый взгляд, бессмысленное и вульгарное развлечение девочек имеет скрытую карнавально-смеховую и сексуально-плодородческую семантику.
§3. Имитация беременности и родов в ролевых играх
Имитация беременности, как показывают сообщения, являются чрезвычайно распространенной девичьей игровой практикой (в игру в роли «пап» могут включаются мальчики, но, во-первых, это бывает, по нашим оценкам, довольно редко, а во-вторых, роль их весьма пассивна). Механизм изображения беременности весьма прост:
«Беременных женщин мы изображали с двоюродной сестрой. Себе под кофту толкали всякие тряпки и делали живот» (1, 44); «С девчонками играли, засовываем подушку под платье, и мы беременные» (1, 44);"Когда моя сестра ходила в положении, я старалась быть похожа не нее: прятала под платье мяч, одежду, тем самым демонстрируя беременность» (1, 44); «…Мы любили имитировать беременность, подкладывали под платья подушки и так ходили, рассуждали над тем, кто родится и как назову. В такие игры мы играли …, когда … не было взрослых» (1, 44);"Интересным занятием было изображать беременную женщину. Под подол я ложила подушку или тряпок. Я делала себе такой большой живот, и так я ходила по ограде….» (1, 44).
Игровая «беременность», как правило, завершается «появлением ребенка». Оно может осуществляться по принципу «одно вместо другого» — убирается «живот», достается «ребёнок"- кукла:
«Когда мы играли в «дом», «дочки-матери», то что-то все-таки знали о беременности, о рожании детей. Девочка-мама подлаживала себе на грудь что-нибудь и на живот тоже, чтобы было видно, что живот большой. Она говорила всем: «Я беременна». Потом этот живот убирался, и появлялась на свет кукла-ребенок» (1, 45).
Но «появление на свет ребенка» может оформляться и как более или менее подробная и правдоподобная имитация родов. В одних случаях девочки воспроизводят в игре представления (см. главу вторую) об извлечении ребенка из разрезанного живота:
«Игры в «больницу». Играют по 3-4 человека. Один — доктор, остальные — пациенты. … Маме назначают таблетки, потом она рожает. Роженицу кладут на диван, разрезают живот (расстегивают кофту) и вытаскивают малыша. Потом она лежит в больнице, через некоторое время ее выписывают» (1, 45).
В других случаях девочки после имитации беременности извлекали ребенка без «разрезания живота».
«Игры в роды. Кукол прятали под одежду, ложились на стол и сами себе вытаскивали детей» (1, 45); «…Имитация беременности была часто, почти при каждой игре в куклы. Мы пихали под кофту подушку (куклу иногда) или еще что-нибудь, а потом ложились и вытаскивали сами себе «ребенка» из-под кофты. Потом после родов немного … отдыхали и шли играть» (1, 45); «Играя с девочками, мы изображали себя беременными. Под платье насуем всякого тряпья, наделаем себе животов и ходим, смотрим, у кого живот больше, у кого меньше, и гладили себя по животу, спрашивали, кому когда рожать и кого…. Потом мы не имитировали, что якобы рожаем, а сразу из-под платья доставали куклу….» (1, 45).
Степень правдоподобия в игровом воспроизведении родов может быть достаточно высокой:
«…Играя в семью, мы часто имитировали роды. Я под платье ложила куклу и ходила так какой-то промежуток времени, затем я начинала кричать якобы от боли. После чего я ложилась на кровать, продолжая кричать, и при этом раздвигала ноги, чтобы ребенок мог родиться. Даже не знаю, с чего взяла, что надо именно так вести себя при родах. А подруга в это время вытаскивала ребенка» (1, 45-46).
Вслед за имитацией рождения или независимо от него девочка может имитировать кормление ребенка. В одних случаях «новорождённый» прикладывается непосредственно к груди.
«Подкладывала подушку под майку или мяч, представляла себя беременной. Мама всегда ругалась, а я не понимала почему. Потом «рождался» сын (мой любимый медвежонок), я его кормила из бутылочки, пеленала, даже пыталась кормить грудью» (1,46);"В 5-6 лет мама нам с сестрой подарила по большой кукле…. Я сразу назвала ее Олей. А воспринимала я ее как свою дочку. … Эта игра меня привлекала вплоть до 7 класса. Я её кормила, сначала прикладывала её к груди, потом, считая, что она уже подросла, кормила ее с ложечки» (Ф.1. Оп. 14. Д. 4).
В других случаях в качестве игрового заместителя груди выступает бутылочка или другой предмет.
«…Затем жена кормила ребенка грудью. Грудью у нас лично была настоящая бутылочка с соской. … Покормив ребенка, «грудь» убиралась под подушку или куда-то рядом. Но это не замечалось, главное — она была, и ребенок сосал ее» (028).
Может показаться, что имитация беременности и родов является изобретением современной девичьей культуры, однако это не так. Согласно публикациям дореволюционных этнографов, во время детских игр «в свадьбу», порой растягивавшихся «на несколько дней, а то и месяцев», помимо «первой ночи», имитировались и беременность, и роды. Имеется запись, согласно которой во время игры, проводившейся в конце XIX века детьми 10-12 лет в Орловской уезде, «невестой» (после первой «ночи») изображались беременность («для чего подружки намотали ей на живот тряпок») и роды (Морозов, 1995, 22).
Наличие игровых имитаций беременности в девичьей среде отмечалось и после революции. В статье «Половое воспитание детей в плане марксистской педагогики». Г.Н. Сорохтин отмечал: «В своих играх девочки очень часто играют в маму. Подкладывают под платьице тряпки или бумагу, изображая беременность, и вытаскивают из-под юбки куклу, показывая этим самым процесс родов» (Сорохтин, 1925,85).
Есть резон сопоставить имитации родов девочками в «семейных» играх с обрядом имитации родов на русской свадьбе. Так, женщины, доставившие в дом жениха приданое невесты («приданки»), после обеда выбирали какую-либо женщину на роль роженицы («породзихи») и укладывали её вместе со спеленатым котенком за полог в постель. Котенка тискали, чтобы он пищал, мнимая роженица кричала: «Живот болит». Все происходило под смех присутствующих. Приведшая это свидетельство из издания 1926 г. В.И. Еремина заключает: «Шуточное воспроизведение «родов» на свадьбе … — это поздние отголоски древних языческих представлений, нашедших свое отражение в… магических формах, призванных усилить рождающую способность человека» (Еремина, 1991,127).
Укажем и на другие, более отдаленные параллели девичьим играм в рождение ребенка. Речь идет об имитации повторного рождения как ритуально-правовом закреплении нового юридического или социального статуса человека. Согласно Диодору Сицилийскому, при возведении Геркулеса в ранг богов Зевс уговорил свою супругу Геру усыновить Геркулеса и признать его своим родным сыном. Богиня «легла в постель, прижала Геркулеса к своему телу и уронила его на пол из-под своей одежды, имитируя тем настоящие роды». Диодор Сицилийский добавляет к этому, что в его время варвары применяли такую же процедуру при усыновлении мальчика, а в средние века подобная форма усыновления соблюдалась в Испании и других местах Европы: усыновитель или усыновительница брали усыновляемое дитя себе под мантию, а иногда пропускали его под складками свободных одежд. На острове Борнео приемная мать полулежит в позе женщины, собирающейся родить, а ребенка проталкивают сзади между ее ног (Фрэзер, 1989, 256-257).
Таким образом, современные девичьи игры в беременность и роды имеют как ритуально-магические, так и ритуально-правовые аналоги.
§ 4. Игровые практики, имитирующие сексуальные отношения.
Ю.М. Орлов в книге «Половое развитие и воспитание» пишет:
«В предподростковый период половые игры дают чрезвычайно важный толчок к идентификации полового поведения. Имитация семейных отношений, а в некоторых случаях — полового поведения, по мнению многих специалистов, представляет собой определенный период половых игр, которые имеют решающее значение для усвоения половой роли… Фаза половых игр должна быть пройдена обязательно», а дети, лишенные половых игр, «деградируют, и их развитие блокируется» (Орлов, 1993, 82).
Девичьи половые игры автор характеризует следующим образом:
«…Как правило, у девочек это — гомосексуальные игры, в которых девочка может принимать на себя в игре мужскую роль»; «Половые игры даже с гомосексуальным оттенком, в особенности у девочек, в предпубертатный период можно рассматривать как нормальные, однако в период полового созревания они могут положить начало извращениям» (Орлов, 1993; 116-118, 188).
Ю.М. Орлов исходит из тезиса, согласно которому американская культура в том, «что касается сексуальной жизни, сходна с нашей и может рассматриваться как некоторая модель, помогающая понять условия, принципы полового воспитания в нашей стране» (Орлов, 1993, 117). Опираясь на опросы Кинси 40-летней давности («Поскольку подобных исследований у нас еще не было, нам приходится принимать во внимание эти данные»), Ю.М. Орлов пишет:
«Гомосексуальные игры девочек имеют большой диапазон приемлемости. Например, мануально-генитальные контакты были у 62% опрошенных…. Гомосексуальные игры … 6 % опрошенных указали, что это было уже в 6-летнем возрасте, а 15 % — в 7-летнем» (Орлов, 1993, 118).
На наш взгляд, Ю.М. Орлов не вполне оправданно использует в данном контексте термин «гомосексуальный». Применительно к детским и детско-подростковым играм уместнее было бы употреблять термин «однополый» или, в крайнем случае, «гомоэротический», ибо за термином «гомосексуальный» закрепилась семантика преимущественно «взрослых», ответственных, а не детских, экспериментально-игровых отношений. И.С. Кон, признавая распространённость среди дошкольников социосексуальных игр, в которых дети «даже имитируют половой акт», в то же время не считает удачным использование применительно к детским генитальным играм термина «гомосексуальная (или коитальная) игра»:
«Сам термины «коитальная игра», «гомосексуальная игра» условны и неточны, так как они описывают поведение, не раскрывая его сути. Мотивы участия в таких играх могут быть самими разными. Очень часто в них ничего эротического, это просто «исследовательская деятельность» или обычная игра, в ходе которой ребенок осваивается с определёнными социальными ролями и ситуациями» (Кон, 1988, 199).
Мы не располагаем достаточным эмпирическим материалом для того, чтобы обсуждать тезис о степени сходства американской и русско-российской моделей сексуального поведения (см. Орлов, 1993, 117) и, стало быть, о правомерности экстраполяции данных, полученных американскими исследователями, на российскую действительность. Наша задача более локальна — рассмотреть конкретные разновидности современных девичьих половых игр.
Девичьи игры, включающие изображение или имитацию сексуальных отношений мужчины и женщины, могут быть разделены на две группы — с использованием и без использования кукол.
Сексуально-имитационные игры с куклами
И.М. Левина в статье 1927 года описала кукольную игру в свадьбу, осуществлявшуюся крестьянскими девочками на Севере России, и зафиксировала, в частности, следующий эпизод: «Молодых ведут на лавку, где раздевают, и валят спать. Жениха кладут на невесту и закрывают шалями» (Левина, 1927, 220).
Подобного рода имитации коитуса сохранились в играх в «семью» до настоящего времени:
«Некоторые игры с куклами носили эротический подтекст. Например, играя в «семью», где одна кукла изображала жену, а большой пупс — мужа, когда мы укладывали их спать, то ложили пупса сверху на куклу лицом друг к другу. Через некоторое время мы снимали пупса и укладывали его рядом с куклой. Смысла мы не понимали, но кто-то видел, что так делали их родители, и мы пытались полностью имитировать семейную жизнь» (1, 47); «Игры в семью иногда сопровождались элементами эротики: куклу мальчика ложили на куклу девочку, производили соответствующие движения, а затем кукле девочке подкладывали под одежду что-нибудь, чтобы получился живот» (1, 47); «Игровая эротика возникала у нас в играх с куклами. Мы с подругой раздевали кукол и ложили друг на друга, имитируя этим как бы половой акт» (Ф.1. Оп. 8. Д. 25);
«В 10 лет с девятилетней подружкой играла в следующую игру. Котик (мягкая игрушка) любил куклу и собирался на ней жениться, а её мама-чукча (тоже кукла) была против. Котик переспал с ней, и она согласилась на свадьбу дочери (т.е. имитация полового акта с игрушками). В 7 кл. была имитация полового акта с помощью бумажных кукол. У меня и подружки были по две куклы — мальчик и девочка. Парочка моей подруги всё время бурно занималась любовью в другой комнате, а моя парочка сидела на кровати и держались за руку. Подружка обиделась, что я играю не по правилам, и мы больше так не играли» (Ф.1. Оп. 14. Д. 33).
Вполне вероятно, что в эротически окрашенных играх с куклами у самих девочек возникают ощущения эротического характера.
«Эротические игры возникли в 9 лет, когда играла с куклами. Одна кукла была мама, другая — папа. Они целовались, вместе ложились спать, обнимались, при этом у самой возникло чувство возбуждения» (Ф.1. Оп. 14. Д. 15).
Несколько расширяя тему, хотим отметить, что игры в куклы, возможно, чаще, чем представляется, носят эротический характер.
«Когда мне было лет 10 или 9, моей подруге было 12 лет…. Мы брали бумажные куклы, у которых мы сами рисовали половые органы и играли, т. е. они у нас спали друг на друге, затем появлялась маленькая куколка, их ребенок. Иногда мы подрисовывали им груди до пояса или мужской половой член до колен. Это мы так придуривали. После игры эти куклы разрывались и выбрасывались. Также мы играли в кукол из пластилина, у них были прилеплены грудь, в низу мы лепили типа пирожка и у др. куклы — было всё, что нужно для определения полового класса. После игры … пластилиновые куклы, у них убирались половые органы, и оставлялись до следующей игры. Эти игры нас так захватывали… Т.к. она меня старше на 2 года, почему-то инициатором таких игр была она» (Ф.1. Оп. 14. Д. 22).
Непосредственные имитации половых отношений
Начать рассмотрение этой темы мы хотим начать с цитаты из недавно опубликованной статьи К.К. Логинова:
«Среди девочек-подростков Карелии, как и повсюду в России, достаточно распространено «щупание», то есть хватание подруг за груди, попытки забраться рукою до тайного уда подружки, а равно и игровые имитации полового акта, его движений…. Имитации не сопровождаются раздеванием и заголением каких-либо частей тела: в чём одеты, в том и имитируют.… Девичьи имитации полового акта, при которых мне доводилось присутствовать, исполнялись в позе лицом к лицу, стоя или лёжа» (Логинов, 1999, 181).
Данное сообщение, несомненно, имеет определённую научную ценность. Однако у нас оно вызывает немало вопросов, и главный из них: каков источник информации? Как удалось автору присутствовать при имитациях полового акта между девочками? Были ли они (имитации) публичными? Насколько часты (и публичны ли) «щупания» девочками друг друга? Действительно ли в эротических играх исключается «раздевание и заголение». На каком эмпирическом материале базируется утверждение автора о том, что описываемые им эротические междевичьи контакты имеют место «повсюду в России»?
В отличие от статьи К.К. Логинова, построенной, главным образом, на личных наблюдениях, мы, как и прежде, будем основывать наши суждения только на конкретных сообщениях непосредственных участниц.
Игры, непосредственно имитирующие сексуальные отношения, встречаются у девочек с дошкольного до среднего школьного возраста. У девочек дошкольного и младшего школьного возраста это, как правило, игры, воспроизводящие «семейные отношения»:
«Девочки целовались друг с другом, изображая жениха и невесту или мужа с женой. В игре они ложились в постель друг на друга, целовались, потом как бы спали. «Утром» они снова «ласкали» друг друга. Вставали и шли «на работу"» (1, 47); «Игра в семью. Из участвующих в игре девочек выбирали папу, маму, дочку, сына. Папа днём был на работе, дети играли, а мама готовила ужин. Когда папа приходил с работы, все ужинали, а потом ложились спать. Когда дети засыпали, мама с папой делали другого ребенка. Они ложились друг на друга, а, полежав, засыпали» (184в);"У меня была очень хорошая подруга, мы … дружили с раннего детства. Мы … вместе играли … «в семью». Она чаще всего была отцом, я играла роль матери…. Помню, что мы имитировали половые отношения между мужем и женой, хотя не могу вспомнить, откуда мы об этом узнали….» (1, 47).
По-видимому, нередко в качестве партнеров по девичьим эротическим играм выступают двоюродные («сродные») сестры. Вот, например, что вспоминает девушка о поступке своей двоюродной сестры в тот период, когда девочкам было 7-9 лет:
«Помню, она меня завела в темную комнату, положила меня на кровать и легла на меня. А потом сказала, что у нас будет ребенок. Я долго думала, почему у двух девочек может быть ребенок» (1, 47).
Другое аналогичное воспоминание:
«Была у нас еще такая игра, когда ко мне приезжала сродная сестра, мы с ней ложились спать. Она говорила: «Давай ты будешь жена, а я муж. Мы должны вместе спать». Игра заключалась в имитации половых сношений» (1, 47).
Не всегда девочки достаточно отчетливо представляют себе характер половых отношений между мужчиной и женщиной, и тогда их имитация принимает причудливые формы.
«…В детстве лет 6-8 я пришла во двор к двоюродной сестре, там было четверо девчонок, они и говорят: «Пошли с нами играть в маму с папой». Мы все вместе пошли в кусты, залезли в самую гущу, и одна девочка сняла платьице и другая сняла, одна говорит: «Я буду мамой», а другая: «А я — папой» и положила себе в плавки несколько листочков, чтобы была выпуклость, и они начали обнимать друг друга и гладить, потом эти девочки оделись, и разделись следующие две, и это повторилось. Потом, помню, я тоже с ним играла» (1, 48).
«Наслушаемся мы каких-либо рассказов, анекдотов на тему супружеской измены…. И вот пытаемся воссоздать все это в каких-то сценках. Не знали того толком, что да как. Как получалось, так и делали: становились друг к другу попками, совершали какие-то непонятные движения и подразумевали, что это половой акт. Часто в таких играх возникали споры о том, кому быть мужчиной, кому женщиной» (1, 48).
В предподростковом (8-10 лет) и подростковом (11-14 лет) возрасте ролевые игры с тем или иным уровнем имитации половых отношений возникают у девочек в процессе фантазирования о мужчинах или сверстниках — предметах влюбленности. Иными словами, междевичьи игры с имитацией сексуальных отношений большей частью не являются «содержательно» гомосексуальными, они «в доступной форме» воспроизводят «нормативные» гетеросексуальные отношения.
«Первый опыт доэротической социализации я получила со своей подружкой Светой. Нам тогда было по 8-10 лет. У нас была такая ситуация в фантазии: у меня друг — Сергей, у нее — Алеша. Роль мальчиков мы исполняли попеременно: сначала я — мальчик Алеша, а она якобы моя подруга, потом — наоборот. Мы … завоевывали друг друга, будучи мальчишками, приглашали на свидание, дарили подарки…. Мы также целовались, танцевали, позднее имитировали половой акт…. Так мы жили двойной жизнью примерно лет 4-5, пока в нашей жизни реально не появились мальчики» (1, 49).
«…Я играла в игры с обнажением … со многими девочками. Мы придумывали какой-нибудь сюжет. … Мы чаще брали на себя роли мужчины и женщины и вытворяли друг с другом все то, что, по нашему разумению, делали мужчина и женщина. Причем, всегда спорили, кто будет женщиной, всем хотелось быть ей. Женщина всегда лежала неподвижно с закрытыми глазами. А «мужчина» раздевала ее, могла снять трусики или футболку и принималась ласкать ее…. Нам было (то есть мне) примерно 9-10 лет… Так было почти каждый день. Мне нравились эти игры (хотя мне до сих пор в этом стыдно признаваться). … Например, мы играли так: выбиралась пара, они играли свою роль, а остальные девочки, а нас было примерно человек семь, смотрели и обсуждали, и ждали своей очереди…» (сокращено в шесть раз, полностью см. 1, 49 — 50).
«Мы играли с подругой. Это был 4-5 класс. Представляли, что она — какой-нибудь мальчик, который мне нравился (и наоборот). И разыгрывали целый сюжет действий. Или он меня спасал от бандитов, или спасал меня на войне от бомбы. Все это разыгрывали, и в конце мы «влюблялись» друг в друга и начинался «sex». Правда, все ограничивалось поцелуями. И так я играла со многими девочками, это продолжалось до 6-7 класса. Все мои подруги занимались этим. Просто мы уже как бы выросли, а наши мальчики — нет. Но сейчас мы даже не вспоминаем об этом"(1,48).
«Лет в 12-13 со мной и Элькой произошла удивительная история… В первый раз в жизни мы по-настоящему поссорились…. А так как мы … делали вид, что у нас все хорошо, то на виду сходились каждая со своей выбранной подругой. И дошло до того, что я со своей, а Элька со своей, не сговариваясь, сблизились до того, что стали, как взрослые, тренироваться обниматься и ласкаться. У меня с Настей — новой подругой — дошло до того, что мы стали целоваться в губы…. Затем мы ложились и, не раздеваясь, лезли под футболку и юбку. Еще мы придумали называть себя вымышленными именами девочки и мальчика. Нам нравилась эта игра, но Настя стеснялась. Тогда я придумала игру в карты, по …которой выигравший мог ласкать хоть где и хоть как. Все это прекратилось спустя … 2 недели, так как мы с Элькой помирились…. С Элькой мы никогда ничего подобного не делали» (сокращено в два раза, полностью см.: 1, 49).
«В 7 классе мне в руки попалась книга «Об интимном вслух"…. Мне не верилось, что половой акт может быть так прекрасен и … что когда-то сама буду наслаждаться этим. В то время я еще боялась этого, однако, уже меня тянуло к объятьям …: хотелось испытать ласки. И вот однажды я … гостила у … подруги (нам было по 14 лет). Я пришла к ней с ночевой, и мы спали в одной комнате на одной кровати. Сначала разговаривали о том, кто нам нравится из парней…. И тут нам в голову пришла идея поиграть: одна из нас на время становится тем парнем, который нравится другой. Так мы и сделали. Я закрыла глаза и представила, что моя подруга — это тот парень, от которого я была без ума. Подруга же в это время гладила меня, ласкала, целовала. Потом мы менялись ролями. Когда я была сама собой, то чувствовала наслаждение…. А вот роль парня мне не понравилось исполнять…, но мне хотелось сделать приятное подруге….» (сокращено в два раза, полностью см.: 1, 48).
В вышеприведенных примерах девочки имитировали свободные любовные отношения между мальчиком (мужчиной) и девочкой (девушкой, женщиной). В других случаях девочки имитируют супружеские отношения.
«У меня, была очень хорошая подруга…. Мы … играли «в семью». Она чаще всего была отцом, я играла роль матери, куклы были детьми. Помню, что мы имитировали половые отношения между мужем и женой, хотя не могу вспомнить, откуда мы об этом узнали» (130, Е. Г-мова, 1977, 5 курс ф. психологии, 1998).
«Игра «Он и она"…. Одна из них была мужем, другая — женой. Через определенные промежутки времени они менялись ролями…. Вся игра — это определенное действие. Чаще был и ночь, и день. День — это работа…. Ночь — это взаимные ласки, теплые, приятные слова. Уровень знаний в этой области был ниже среднего, хотя понаслышке, … можно было составить стереотип интимной жизни…. Если вдруг кто-нибудь из «них» придумывал ту или иную ласку, то вслух об этом сказать стеснялись. Писали на бумаге или на земле. С периодом взросления это отошло» (сокращено в четыре раза, полностью см. 1, 51).
Мы полагаем, что в большей части девичьих игр с имитацией сексуальных отношений отрабатывается нормативная (стандартная) модель гендерного поведения и не считаем эти игры гомосексуальными (лесбийскими). Материалы о собственно лесбийских (подразумевающих наличие полового влечения девочки-подростка к девочке-подростку, девушке или взрослой женщине) отношениях в настоящей работе мы не рассматриваем.
Разделение сексуально окрашенных взаимодействий между девочками на «замещающие» отсутствующие в реальности гетеросексуальные отношения и собственно гомосексуальные характерно для книги П.П. Блонского «Очерки детской сексуальности». Рассматривая «случаи гомосексуализма» в предпубертатном возрасте (в терминологии П.П. Блонского — «периода смены зубов»), автор замечает, что они
«резко распадаются на две совершено различные группы. Первая группа — грубо примитивные сексуальные действия между девочками, состоящие большей частью в воспроизведении виденого или слышанного coitus-а. Это своего рода экспериментирование, причем характерно, что ни в одном случае я не встретил указания на длительность подобных занятий. Это дает основания сближать подобное экспериментирование с таким явлением как взаимное рассматривание половых органов с названием их особыми именами или обучение подруги онанированию» Ко второй группе П.П. Блонский относит случаи «несомненного гомосексуализма» (типа влюбленности в учительницу) (Блонский, 1935, 43).
Различение девичьих (однополых) эротических игр с имитацией стандартных межполовых отношений и собственно гомосексуальных (лесбийских) отношений свойственно далеко не всем исследователям. Поэтому, цитируя высказывания американской исследовательницы, мы специально подчеркиваем, что лесбийскими отношениями она, на наш взгляд, называет девичьи эротические игры с имитацией нормативных межполовых отношений.
«Лесбийские игры, — пишет Е. Левина, — среди незамужних девиц на Руси семнадцатого века, по-видимому, в порядке вещей…. К этим играм, практиковавшимся вполне открыто, относились весьма терпимо, и если они порицались, то только для виду, поскольку таким образом девушки-затворницы готовились к брачной жизни, не рискуя лишиться девственности и забеременеть до брака. Лесбийские отношения между молодыми девушками укрепляли подобающую модель поведения»
В подтверждение этого тезиса Е. Левина ссылается на «Сказание о Фроле Скобееве» (конец ХV11- начало ХV111 вв.), в котором описывается, в частности, девичья игра в «свадьбу» с имитацией брачной церемонии и укладыванием «супружеской пары» в постель. Также она указывает на наличие в рукописном исповедальном сборнике ХV11 века следующего «вопроса девицам»: «Не играла ли неподобно с подругами своими мужески… не целовалась ли с ними с похотию?» (Левина, 1999; 343-344, 374, 468-469).
Можно также упомянуть об обряде, зафиксированном в Вязниковском уезде Владимирской губернии: девушку, у которой впервые началась менструация, торжественно отводили с одной из старших девушек в овин, где они должны были «молодиться», то есть провести вместе ночь (Бернштам, 1988, 91). Логично предположить, что ночью молодую девушку обучали элементам сексуальной техники.
Вероятно, дальнейшие исследования позволят расширить информацию о существовании девичьих эротических игр в прошлом. Но как бы то ни было, можно с уверенностью утверждать, что для части российских девушек в 1980 — 1990-е годы такие игры (или даже имитации сексуальных отношений) являлись немаловажным элементом (этапом) половой социализации.
§ 5. Обучение поцелую
Особая семиотическая значимость поцелуя («обряд перехода») для девочек-подростков была рассмотрена в третьем параграфе второй главы. Поцелуй с мальчиком (подростком, юношей) в сознании не целовавшейся девочки тем самым обретает черты «обряда перехода», он выступает как таинственный (эзотерический) акт, «техника» которого известна только посвященным, — в отличие от обычного поцелуя («семейного», «в щечку»), обучение технике которого происходит стихийно.
Понятно, что у нецелованных девочек возникает желание стать хотя бы «теоретически готовыми» к священному обряду поцелуйной инициации. Тема «искусства (техники) поцелуя» становится на определенном этапе центральной темой девичьей коммуникации.
Необходимой «мифологической артподготовкой» являются рассказы подруг о «неземном удовольствии» от поцелуя:
«У одних от этого кружилась голова. Третьи не могли передать свои чувства в словах, некоторые ничего особенного в этом не испытывали. Другие утверждали, что после первого поцелуя находишься в предобморочном состоянии» (1, 52);"Все рассказывали, кто уже целовался …, что в этот момент испытывают такое блаженство, которое никогда еще не испытывали» (1, 52); «Девчонки рассказывали, что когда первый раз целуешься, то кружится голова, темнеет в глазах» (1, 53).
Первый и главный вопрос, стоящий перед нецеловавшимися девочками: что делать при поцелуе? Как себя вести? Что делать с носом, языком, глазами? Об актуальности этих вопросов в период «предпоцелуйной лихорадки» свидетельствуют многочисленные сообщения:
«Про поцелуи я долго выспрашивала у своей старшей сестры. Интересовалась, не мешают ли целоваться носы?» (1, 53);"Когда стали задумываться о поцелуях, конечно, это обсуждалось с подружками. Мы думали, как это и почему не стукаются носами, и что делать языком…» (1, 53);"Что касается поцелуя в губы, то тут меня мучило множество вопросов: куда девать язык? Не мешает ли нос? Надо ли обязательно закрывать глаза? На все эти вопросы я находила ответ у тех же подруг, причем глаза закрывать нужно преобязательно, а язык каким-то невообразимым образом сворачивался и убирался в сторону» (1,53);"… Я ходила и спрашивала у подруг, как надо целоваться, прочитала множество книг о поцелуях, и мне казалось, что я никогда не научусь целоваться». (1,53).
Если девочке очень хочется не ударить в грязь лицом при поцелуе, то ее не удовлетворит только информационное решение вопроса о «технико-тактических» аспектах поцелуйного акта. Она старается пройти стадию непосредственно-практического обучения. Изучение материалов позволило выделить к настоящему времени четыре разновидности «поцелуйной тренировки»:
Первая. Более старшие и опытные девочки показывают, как надо целоваться, менее старшим и менее опытным:
«Мне показали, как надо целоваться, две девчонки, которые были старше меня на два года» (1, 53); «Целоваться я не умела, да и сейчас не уверена на 100%, что умею. Уже учась в училище, подруга показала на мне, как это делается. Помню, мы тогда пробовали друг на друге» (1,53);"… В нашем классе были девчонки, которые начали дружить с парнями в 5-6 классе. Они уже считались «специалистками» по поцелуям. А девчонки, которые не дружили и боялись оплошать перед парнями: учились целоваться у «специалистов» (1,53);"… Нам было … 12-13 лет. …Одну нашу подружку поцеловали…. У нее остались приятные впечатления, только, говорит, как-то неудобно: он засунул ей язык в рот, а она не знает, что делать, но потом научилась. Вот тогда она и решила нас обучить, объясняла, что надо закрывать глаза. Пробовали немного раз, так, шутя…» (1, 53).
Вторая. Не имеющие опыта девочки сами тренируются друг на друге
«Когда стали задумываться о поцелуях, … это обсуждалось с подружками… Помню, что даже пробовали друг с другом, потом смеялись» (1, 54);"О поцелуях … мы вели разговоры среди девочек. Учились целоваться. Одна девочка вычитала, как надо правильно целоваться, и мы тренировались, учились целоваться» (1, 54);"Я впервые услышала о них от старшей сестры, она даже тренировалась на мне. После этих тренировок у меня очень болели губы, мне это не нравилось» (1, 54).
Третья. По рекомендации «специалиста» девочка обучается на каком-либо «неодушевленном» объекте. В нижеприведенном свидетельстве девочки тренируются на руке, но в итоге все заканчивается «первым вариантом»:
«Старшие девочки показывали нам на своей руке, как надо правильно целоваться «взасос». Затем мы на своей руке повторяли это. Когда уже научились на руке, старшие девочки … сами целовали нас в губы. Так мы учились…(1, 54).
Чаще всего в качестве «тренажера» рекомендуется помидор (свежий или солёный), реже — яблоко:
«Тётя мне рассказывала, что она тренировалась на помидорах, нужно взять спелый помидор и всасывать со всей силы. Мне совсем не хотелось практиковаться на помидорах, да и на мальчиках, т.к. можно потерять зубы, если сильно «засосет», да и нос куда девать? Поэтому решила пока с ним подождать» (1, 54); «В школе девчонки рассказывали, что научиться поцелуям можно с помощью помидора. Высасывая сок из целого, спелого, помидора, получается похоже на поцелуй» (1, 54) «Ходило такое мнение, что учиться целоваться надо на помидорах, лучше соленых. Но я этим способом никогда не пользовалась» (1, 54);"О поцелуе начали разговаривать в классе восьмом. Девчонки говорили, что надо учиться на помидорке или яблоке, тоже где-то услышали» (1, 54).
Четвертая. Девочки обучаются поцелую на различных предметах. Этим предметом может быть зеркало, игрушки (в том числе куклы), подушка:
«… В тайне от всех я училась целоваться с зеркалом…». (1, 54); «В 14 лет … дома я училась целоваться на зеркальце». (1, 54);"… Я стала учиться целоваться на игрушках, куклах, на подушках» (1, 54);"… Я не знала, как это делается и … решила потренироваться. У меня есть большая мягкая игрушка — жираф. Так вот с помощью этой игрушки и я училась целоваться…» (1, 54).
Для максимального правдоподобия девочки могут использовать для тренировок собственную руку:
«Помню, учились целоваться…. И для этого использовали свою руку. Поднесём ее к губам и целуем, представляя, что с мальчиком целуемся» (Ф.1. Оп. 14. Д. 15);"… Я сама решилась взяться за технику поцелуя: тренировалась на собственной руке, внутренней стороне предплечья. Я засасывала в рот немного кожи, водила по ней языком и представляла, что я целуюсь с мальчиком» (1, 54);"…Мы с подружками … стали целовать себя, свои руки, и мы думали, что ничего особенного в этом нету» (1, 54).
Таким образом, мы выявили еще один ранее не освещавшийся в специальной литературе аспект девичьей половой социализации — обучение поцелую в девичьей среде.
§ 6. Механизмы трансляции сексуальной информации и образцов полового поведения
Актуальные для девочек процессы индивидуального полового развития (менструальный цикл, рост молочных желез, оволосение лобка, ношение бюстгальтера, посещение гинеколога, сохранение девственности) нередко обсуждаются в гендерно однородной среде даже вне «девичников»:
«С девчонками в узком кругу мы обсуждали появление менструального цикла….» (1, 55); «Мы разговаривали (с девчонками), сколько дней у кого идет менструальный цикл» (1, 56); «В этом возрасте у девочек все разговоры — у кого как начались месячные, во сколько лет, как часто, у кого какая грудь, кто уже носит бюстгальтер, а кто еще «доска» и т.д.» (1, 56); «В 12-13-летнем возрасте мы с девочками часто разговаривали о менструации. Чаще всего это происходило в раздевалке, где мы переодевались на урок физкультуры, а еще во время сбора рябины, нас в начале года отправляли ее собирать» (1, 56); «В 13-14 лет мы с девчонками часто обсуждали, у кого какие изменения в организме: у кого началась менструация, как на это отреагировали они, что сказала мама и т.д.» (1, 56); «Когда были в классе 7-м, то разговаривали только с близкими подругами (2-3 девочки), потому что стеснялись говорить о том, что появляются на лобке волосы и т.д. А когда стали постарше — 8-9-10 классы, — стали более взрослые, и общались уже в кругу всех девчонок в классе» (1, 56); «…Нас повели … к гинекологу…. Вечером на заветном месте … делились впечатлениями…. … Одна из девчонок сказала, что слышала, что в классе из нас две уже не девочки…. Мы же своей компанией решили, что лучше оставаться девственницами …» (полностью см. 1, 56); «Начиная с 9 класса, мы посещали кабинет гинеколога…. На следующий день после посещения больницы мы, уединившись во время перемены от мальчишек, бурно обсуждали вчерашнее» (1, 56).
И всё же передача эротически значимой информации, а также обучение образцам и правилам полового поведения осуществляется нередко не в ситуативно возникших гендерно однородных группах, а у кого-либо дома, на специальных девичьих «собраниях» («посиделках», «девичниках»). О релаксационной функции «девичников» мы вели речь во втором параграфе первой главы. Ниже мы рассмотрим их вторую функцию — функцию половой социализации. Действительно. помимо обмена информацией о текущих переживаниях девочек-подростков, связанных с половым созреванием, на девичьих посиделках происходит обучение девичьим техникам тела и образцам поведения.
«…Мы собирались у кого-нибудь дома, без мальчишек…. На таких встречах одним из основных наших занятий была выработка нашего «женского» поведения. Мы репетировали, как надо ходить «летящей» походкой, при этом вставали на цыпочки, представляли, что мы на каблуках. Усваивали такие правила, что нельзя сидеть, разводя колени, ноги всегда должны быть скрещены или плотно сжаты. Важно было уметь просто правильно стоять. Было множество всевозможных правил, не зная которых, нельзя было, по нашему мнению, стать настоящей женщиной…. «(1, 57); «Девчонки постарше учили нас, как надо правильно сидеть, как ходить» (1, 57).
Вероятно, приводимая ниже игра встречается у девочек-подростков не очень часто, но она, на наш взгляд, симптоматична: более опытные девочки готовят менее опытных к событиям «инициационного» характера, в данном случае — к приему у гинеколога.
«Игра «Прием у гинеколога» была … в школьном возрасте, когда от старшеклассников (девчонок) узнавали о том, что это интересно — знать себя, о том, что даже есть специальные врачи, которые осматривать девочек. Происходило это дома, девчонок нас человек по 5-7 было. В одной из комнат стелили белую простынь на диван, а у края кровати два стула (это было подобие кресла гинекологического, о котором узнали от старшей девочки, живущей половой жизнью). Врачом была «опытная» девочка, а медсестрой — по выбору. Пациенты ждали за дверью. Задача врача была осмотреть тело (тогда мы не знали для чего, но знали, что так делают), затем пациент ложился на «кресло», кладя ноги на спинки стульев. Врач смотрел всё там, трогал (в перчатках, которые брались у мам)…. Затем мазали … мазью (кремом для лица или гель для тела) якобы предотвратить болезнь, которая может развиться. Медсестра записывала на листочке, что был на приёме, полечили, осмотрев, и повторный приём (дата выдумывалась)» (Ф.1. Оп. 19. Д. 5).
Кроме обучения «девичье-женским техникам тела», на девичниках происходит передача запугивающе-предостерегающей информации о сексуальном насилии, которому подвергаются неосторожно ведущие себя представительницы женского пола.
Истории такого рода сопровождают девочку со старшего дошкольного возраста вплоть до «зрелого девичества», являясь постоянно действующим фактором половой социализации. Эти истории порождены, прежде всего, желанием более опытных лиц женского пола (это могут быть и женщины, и старшие девочки) уберечь менее опытную девочку от попадания в ситуацию сексуального насилия в качестве жертвы. Чем младше возраст девочек, тем сильнее затушеван сексуальный аспект и тем больший акцент делается на «самоценное» мужское насилие:
« …Школа у нас была далеко, где-то километра два, да еще идти надо было по степи…. Когда я еще не ходила в школу, а моя подруга уже училась в 1 классе, она мне рассказала, что ходить в школу надо всегда с девочками вместе, а те девочки, которые ходят одни, их могут в степи поймать мальчики и выдавить весь жир. Для меня это было страшно, я даже представляла, что меня поймали и давят меня. Позже я осознала, что это просто выдумки» (1, 57); «В младшем школьном возрасте пугали, что могут дать ядовитую конфету чужие люди и что нельзя поэтому брать у чужих ничего. Говорили, что нельзя открывать чужим дверь, а то залезут и убьют тебя» (1, 58).
По мере взросления девочек сексуальный аспект возможного мужского насилия артикулируется все более отчетливо.
«На девичьих посиделках рассказывали разные истории, многие из них были о том, как вечером девочки гуляли, их затащили в машину, изнасиловали и убили…. « (1, 57); «В старшем возрасте пугали, что нельзя ходить в лес, а то там поймают, разденут и повешают. Много было рассказов про изнасилования» (1, 58).
Соответственно, более отчетливой становится и «мораль» рассказываемых историй — девочка должна усвоить систему поведенческих императивов.
«Вечерами с девчонками мы любили собираться у кого-нибудь дома, особенно если родителей не было дома. На этих встречах любили рассказывать различные рассказы про парня с девчонкой, рассказывали страшные рассказы о том, как одну девчонку изнасиловали и т.д. Чтобы не случилось такого, нужно было научиться правильно себя вести"(1, 57).
«Рассказывали подружки, одноклассницы, мы учились в 5-7 кл. Истории были примерно такими. Вечером шла девочка по улице, у нее мужчина снял сережки и оторвал вместе с ушами, еще ей выколол глаза; или шла девочка по лесу, на нее напал мужчина, вырезал у нее сердце; или девочка шла домой, мужчина предложил подвезти ее на машине, она согласилась. Он увез ее в подвал, мучил ее, отрезал по одному пальцу и ел их, а потом эта девочка умерла. Все эти рассказы были примерно одинаковы, содержание и смысл заключался в том, что нельзя девочкам одним ходить по улицам, особенно вечером, и разговаривать с незнакомыми людьми, брать от них что-то, например, конфеты, мороженное"(1, 57).
Советы даются и относительно поведения в ситуациях добровольного сексуального общения.
«Девчонки постарше учили нас, как надо … разговаривать с парнем. Они даже учили нас, что нужно делать, чтобы не забеременеть. Но у нас к этому в школе относились осторожно, и в школе этим не увлекались (так мне казалось)» (1, 57).
Другой распространенной темой девичьих «посиделочных рассказов» являются тяжёлые роды. Именно посредством таких историй происходит «болевое программирование» юных слушательниц на будущие роды.
«В более старшем возрасте были и есть рассказы о том, какие боли женщина испытывает при родах. Как будто одна женщина грызла подоконник, другая ломала железные жерди на спинке кровати, третья грызла со стен известку. Что некоторые пошли в туалет, и у них выскочил ребенок» (1, 57); «Были рассказы о беременности и родах в старших классах. Говорили, что больно и страшно рожать. Были рассказы, что умирают при родах. Ломают зубы при родах, сильно сжимая зубы, и поэтому между зубов в рот кладут полотенце» (Ф.1.Оп.10.Д.4.Л.3.)
Итак, в междевичьем общении, в частности, на «девичниках», реализуется важная функция девичьего сообщества — трансляция информации об опасностях «взрослой женской жизни» и возможных способах минимизации этих опасностей. Трансляция данной информации, помимо очевидной позитивной стороны, имеет и менее заметную негативную сторону — программирование девочки на роль жертвы, мученицы.
Таким образом, в междевичьем общении, в частности, на девичниках, реализуется важная функция девичьего сообщества — трансляция женско-девичьего поведенческого опыта. Он передается как через показ и научение техникам тела, так и через обучение жизненной стратегии.
Итак, подводя итоги третьей главы, мы можем констатировать наличие целого ряда «внутридевичьих» эротически и репродуктивно окрашенных практик: это интимно-ознакомительные и публично-обнажающие игровые практики; это состязательно-уринальные игры; это имитации беременности, родов и кормления грудью в ролевых играх; это вербально-теоретическое и телесно-практическое обучение друг друга технике поцелуя, учебно-тренировочные и игровые имитации сексуальных отношений. Особую роль в половой социализации девочек играет механизм «девичьих посиделок», или «девичников». На них происходит передача знаний сексуального характера, а также научение образцам девичьего поведения и девичьим техникам тела.
Глава 4. Формы эротически окрашенной межполовой коммуникации
Эротически окрашенные контакты девочек со сверстниками мужского пола являются важнейшим каналом девичьей эротической социализации. В этой главе будут рассмотрены основные разновидности и формы межполовых эротически окрашенных коммуникативных практик.
Анализ полученного материала позволил выделить в массиве информации три рубрики — конвенциональные, слабоконвенциональные и неконвенциональные виды межполовых коммуникативных практик.
§ 1. Конвенциональные формы межполовой коммуникации
В этом параграфе речь пойдет о разного рода межполовых эротически окрашенных контактах, осуществляющихся при согласии обеих сторон. Эти контакты могут осуществляться по обоюдной инициативе, могут происходить по инициативе мальчиков или по инициативе девочек.
Неигровые генитально-ознакомительные практики дошкольников и младших школьников
Организация повседневности в отечественных детских дошкольных учреждениях не учитывает наличия у детей половых различий и словно специально предназначена для эротически окрашенных контактов. Пребывание детей разного пола в общей спальне во время сончаса и посещение общего туалета, создает условия для различных межполовых эротически окрашенных контактов. Анализ сообщений показывает, что инициаторами (односторонних или взаимных) обнажений, как правило, бывают мальчики. Девочки же либо отвергают предложения, и тогда мальчики могут прибегнуть к насильственному обнажению девочек (см. третий параграф главы), либо соглашаются — охотно, после уговоров или под давлением.
В условиях детского сада дети имеют возможность рассматривать гениталии сверстника другого пола и даже прикасаться к ним во время сончаса.
«Во время сончаса мы спали девочка с мальчиком, наши кровати стояли рядом. Мальчик, с которым я спала рядом, как-то попросил меня разрешить ему потрогать мои половые органы, а он даст потрогать свои. Мне стало интересно, и я согласилась….» (полностью см.: 1, 59); «Я помню, в подготовительной группе мне нравился мальчик и, по-видимому, я ему. В спальной комнате, когда все ребята уснули, и воспитатель ушла, он предложил мне снять плавочки и обещал, что сам снимет. …. Он лег в кровать ко мне, мы оба сняли плавочки (он — свои, я — свои) и только лишь смотрели и сравнивали («У тебя колбаска, а у меня пирожок»)…. ( полностью см.: 1, 59).
Туалет также является удобным местом для удовлетворения полового любопытства. Там девочка может уединиться с мальчиком по его инициативе.
«Я очень часто наблюдала за Олегом…. Мы с ним вместе в туалете (он общий для мальчиков и девочек). Он мне говорит: «Давай я тебе покажу свою письку, а ты мне — свою». Я соглашаюсь. Он мне показывает, я с любопытством рассматриваю, что у него там болтается. Он мне говорит: «А теперь ты мне покажи». Но я говорю, что нет, и убегаю из туалета…» (1, 59)
«…Он мне сказал, что после сна он пойдет в туалет и чтобы я тоже пошла. Он выбрал время, когда все ребята сходили в туалет, и когда он пошел в туалет, и как бы я захотела. Мы зашли вместе, а он мне и говорит: «Смотри, когда я писаю, у меня писюлька становится большая, а когда перестану, она становится маленькой и куда-то прятается», и я смотрела. Но никому из девочек и мальчиков я не говорила, что видела» (полностью см. 1, 59)
Но нередки случаи, когда согласия девочки на обнажение мальчикам приходится добиваться «выкупом» или угрозами.
«Однажды мальчишки (их было где-то пятеро) затащили меня в туалет и стали просить, чтобы я показала им свои гениталии. В обмен на это каждый предложил мне или конфету или яблоко. Я как-то согласилась, даже не сопротивляясь, довольно охотно. «Просмотр» организовали возле помойного ведра….» (сокращено в два раза, полностью см.: 1, 59).
«…А тут еще эти двое … Они позвали меня в туалет, так как там было меньше народу, чем в игровом зале, и уж тем более не было строгого взгляда воспитательницы…. Из любопытства я последовала за ними. Мы пришли в туалет для девочек, и мальчики дружно попросили меня показать им «лодочку», иначе они выбросят моего пупсика в окно. Пупсик был мне очень дорог (… маленький и беззащитный, да и как я могла вернуться домой без игрушки?). Мне пришлось согласиться на их условия, но я выдвинула и свое: они должны были показать мне свои «бананчики». После некоторых колебаний они все-таки согласились. Условия соглашения незамедлительно были выполнены, … и мой пупсик был «спасен». Это было в 5-6 лет» (1, 59-60).
Взаимные добровольные рассматривания гениталий и прикосновения к ним осуществляются дошкольниками и помимо детского сада — в различных укромных уголках дома или двора:
«…особенно любили залезать на чердак соседнего дома. Мы залезали туда втроем — я и еще 2 мальчика. Мы бегали друг за другом, и они иногда просили меня поднять платье, нам было тогда по 5-6 лет» (1,60); «Помню, во дворе у нас были парни, и когда нам было лет по 5-7, мы ходили в гаражи по двое (мальчик-девочка) и просили друг у друга показать писю, ходили с тем мальчиком, который нравится. Но один раз к нам во двор пришел другой мальчик, и я с ним пошла в гаражи, он говорит: «Покажи писю», а я: «Нет, давай ты первый». Он мне показал писю, я у него потрогала, он одел плавки и говорит: «Сейчас ты», я сняла плавки, а он как воскликнет: «Ух ты, какая!» я бегом одела плавки, и все переживала, что у меня что-то не в порядке, и больше ни с кем не ходила в гаражи» (1, 60).
Добровольные взаимные осматривания гениталий происходят не только в дошкольном, но и в младшем школьном возрасте. Так, событие, о котором повествуется ниже, происходило, когда автору сообщения было 9 лет:
«Ко мне подошли два мальчика (ровесники), и была еще одна девочка, младше на год, и с таинственным видом позвала в садик (во дворе был детсад). Зачем? Молчат. «Потом скажем». Дошли до какого-то подвала, тут они … выдавили кое-как из себя … информацию: что, оказывается, у них в штанах не так, как у нас, и, в общем-то, хочется посмотреть. … Сказано — сделано. Снимали штаны, нагибались и смотрели, что там у кого. Было интересно, жутко, стыдно — все сразу. После взяли друг с друга клятву, что никому ни слова» (полностью см. 1, 60).
Взаимные разглядывания могут происходить и дома у кого-то из участников, естественно, когда родители отсутствуют:
«И уже когда я закончила первый класс, на летних каникулах, днем, когда у одной девочки не было родителей дома, мы, т. е. 3 девочки и 3 мальчика разных возрастов — 6, 7 и 9 лет, пошли к этой девочке домой. И кто-то объявил, что «давайте друг другу будем показывать «письки». Никто не сопротивлялся. Мы все встали друг против друга, сняли трусики и минут десять разглядывали друг друга» (1, 60-61).
Психолог П.П. Блонский в работе 1935 года отмечал, что в детских садах «сексуальное посягательство со стороны мальчиков, … проявляющееся в рассматривании половых органов девочки», подчас приводит к тому, что девочка «становится… активной эксгибиционисткой, т.е. сама начинает предлагать мальчикам смотреть ее половые органы» (Блонский, 1935,31-32).
Мы не располагаем информацией относительно проявлений спровоцированного девичьего эксгибиционизма в детских садах, однако взаимное разглядывание девочками и мальчиками гениталий в домашних условиях, описанное в последнем сообщении, действительно завершилось разовой коллективной девичьей эксгибиционистской акцией:
«… Девочкам показалось этого мало, и мы пошли в туалет и позвали самого скромного мальчика из всех и стали ему показывать свои половые органы, а нам это доставляло удовольствие» (1, 61).
Как мы уже оговаривались выше «конвенциональность» обнажения бывает подчас весьма условна, так как достигается под моральным давлением одной из сторон. В следующем сообщении субъектом шантажа выступает старший брат девочки:
«…Вообще иметь брата, который на два старше тебя, не очень-то приятно, особенно когда он находится в подростковом возрасте…. Ему … хочется узнать женский организм, потрогать, посмотреть. Он … часто устраивал мне шантажи: грозился рассказать что-нибудь про меня маме, если я не сделаю то, что он хочет. До сих пор помню один из договоров, который я со своей стороны так и не выполнила…. (… брат это все давно забыл: но я помню, т.к. это оставило большой след в моем эмоциональном состоянии)…. Брат обнаружил какие-то записки мне от парней и сказал, что покажет их маме. Я очень этого не хотела, И тогда он решил, что не скажет при условии: я должна буду раздеться и стоять так 3 мин., а он будет на меня смотреть и щупать. Мне было так противно соглашаться на это, и я тянула исполнение «приговора», пока брат не уехал. Все это случилось, когда ему было 13 лет, а мне — 11, а уехал он в 14 лет» (полностью 1 — 76).
Все изложенное выше позволяет с большой долей уверенности утверждать, что неигровое конвенциональное обнажение для одностороннего или взаимного ознакомления с внешним видом гениталий является часто встречающимся элементом половой социализации девочек.
Эротически окрашенные неигровые взаимодействия младших школьников
Речь идет о слабоформализованных, возникающих по непроговариваемому согласию, эротически окрашенных действиях мальчиков по отношению к девочкам. Эти контакты происходит обычно в домашних условиях, когда родители отсуствуют:
«Помню, когда мы были в 3-м кл., после уроков несколько мальчишек и девчонок шли к кому-нибудь в гости, пили чай, а потом начинали дуреть: кувыркались на кроватях, мальчишки задирали нам платья, хватали за всякие места, и нам было очень весело» (1, 66).
«… В начальной школе…. После школы Андрей, Дима, Лена и я пошли к Димке в гости…. Сначала все хохотали, обзывались…. Потом Андрей повалил Елену на диван, лег на нее и начал ощупывать ее руками. Ленка громко визжала…. …Димка стоял около меня, краснея…. Андрюха предлагал нам лечь рядом…. По дороге домой Ленка мне рассказывала то, что я видела своими глазами, пытаясь разжечь во мне зависть. А я … проклинала Димку, который не осмелился то же самое сделать со мной» (сокращено в два раза, полностью см.: 1, 66).
Подобного рода неорганизованные эротически окрашенные межполовых взаимодействия младших школьников являются одним из механизмов половой социализации девочек, до последнего времени не зафиксированном в специальной литературе.
Игровые генитально-ознакомительные практики дошкольников и младших школьников
Об «однополых» генитально-ознакомительных играх и их оценке в научной литературе мы писали в предыдущей главе. Ниже мы рассмотрим «разнополые» генитально-ознакомительные игры детей дошкольного и младшего школьного возраста.
Самым распространенным видом этих игр является игра «в больницу». Подчас эта игра лишь оформляет обычные (неигровые) рассматривания гениталий во время сончаса, о которых шла речь выше:
«На сончас мы расставляли раскладушки, и я с моим другом (у нас были взаимные симпатии) ставили свои раскладушки рядом…: то разговаривали, то играли. А потом стали играть в «больницу», по очереди исполняя роль врача и пациента. Пациент должен был лежать смирно, спокойно: а врач залазил под одеяло к пациенту, осматривал и ощупывал. Так я познакомилась с половыми органами мальчиков. … Во время этой игры я не ужималась и не стеснялась, т.к. у игры есть правила, и их надо выполнять: а во-вторых, мы были на равных, по принципу «ты — мне, я — тебе"(1, 62).
Принудительный характер обнажения, предполагаемый условиями игры «в больницу», корреспондирует с элементом принудительности, нередко присутствующим в человеческой сексуальности. «Пуантом» (целью и смыслом) игры «в больницу» является созерцание и ощупывание обнаженного тела, о чём прямо пишут авторы сообщений:
«В игры с обнажением я играла в детском саду (в старшей группе) и в школе на «продленке». Одна из таких игр — «больница». У нас был врач, который лечил больных. Больные были и мальчики и девочки, приходили к врачу, тот их слушал, ощупывал, ставил градусник или укол. И так, пока все не пройдут. Самое главное было — когда врач слушал, т.е. снимал одежду до пояса, а когда ставил укол, то снимал обязательно штаны. Поиграв немного, роли менялись, т.е. все были в роли врача. Нам всем нравилось, когда другой человек обнажал свое тело». (1, 62)
«В больницу играли где-то с 5 до 7 лет. В школе, когда начали учиться, эта игра исчезла. … Если больным была девчонка, то врачом был мальчик и наоборот: если врачом была девочка, то больным был мальчик. Смысл игры в «больницу» заключался в том, чтобы увидеть друг друга голыми. Играли в «больницу» в доме в отдельной комнате, была «хирургическая комната», уходили туда вдвоем и общупывали то место, где что-то надо было вырезать … и все, на этом игра заканчивалась, больной одевался, и выходили из «хирургической комнаты», а в нее заходили другие». (1, 62).
В жесте «укола», о котором упоминают многие авторы сообщений, можно усмотреть не только «отыгрывание» знакомых каждому ребенку болевых ощущений при прививках, но и символическую передачу (изображение») подсознательно угадываемой «механики» сексуальности:
«Игра в больницу: иногда участвовали мальчики, а чаще нет. Игра происходила так, как в настоящей больнице:… Больной раздевался догола. Его слушали, затем ставили укол, и он уходил» (1, 61); «А один раз, играя в больницу, сосед мой ставил мне укол в попу: снял плавочки, а вместо укола поцеловал в ягодицу….» (1, 61)
Чувство удовольствия от созерцания эротически маркированных частей тела и прикосновений к нему тесно связано с осознанием запретности этого удовольствия, «неприличности» обнажения перед лицом противоположного пола. Девочки подчас даже в игре не решаются показывать мальчикам запрещенные взрослыми для публичного обнажения части тела. Вот характерное суждение на эту тему, относящееся к возрасту 5-6 лет:
«Когда мы играли в больницу, мальчики все время хотели ставить уколы в попу, а девочки уже стеснялись мальчиков, и соглашались ставить уколы только в руку. Хотя были и такие девочки, которые не стеснялись снять перед мальчиками трусики, что очень нравилось и тем и другим. Но в основном и девочки и мальчики уже стеснялись друг друга» (1, 62).
Помимо повсеместно распространенной игры «в больницу» в среде дошкольников возникают и другие эротически окрашенные формы игрового межполового взаимодействия. Это могут быть динамичные игры, предполагающие действия, вызывающее эротические ощущения.
«В дошкольном возрасте с мальчишками мы часто играли в догонялки, придумывая разные правила. Одно из них: мальчишки — разбойники, девчонки — принцессы. Разбойники ловят принцесс, завязывают руки веревкой сзади, а потом каждый разбойник «пытает» выбранную принцессу, чтобы она сказала ему, где лежат драгоценности. «Пытки» представляли собой поцелуи, объятья и чаще всего щупание груди. Во время этой игры я испытывала двоякие чувства. С одной стороны, было приятно, если меня выбирал тот мальчик, которому я нравлюсь и который мне нравится: но было противно, если это кто-то другой, и что по тебе лазают грязными руками» (1, 62).
Это могут быть и статичные игры, возникающие в специально созданных «укромных» помещениях-"шалашах»:
«Когда мне было лет 10, мы … строили шалаш.… В шалаше собиралась куча народу…. Начинались посиделки со всяких … пугающих историй … (конечно, заводилами были мальчишки), простых анекдотов про Чебурашку и заканчивались каким-нибудь про Петьку с Анкой в бане. После чего мальчишки уговаривали девчонок заголяться по очереди — то девочки, то мальчики. Мы называли эту игру — игра в «Глупости». … Начинали с того, что все, кто есть в шалаше, — малыши (4-5 лет) и уже взрослые (8-11 лет), — начинали по очереди показывать свои трусики, затем маечки …, затем снимали трусики. Игра вызывала огромный интерес ….» ( полностью см. 1,63).
Игры могут проходить во дворах, малолюдных парках. Так, по воспоминаниям Натальи 1978 г.р., во дворе — в зарослях деревьев, — обнажались девочки по просьбе мальчиков. В парке — возле фонтана и у скамеек возле дорожек — «раздевались догола и мальчишки тоже», а в шалаше, построенном в том же парке, девочки раздевались и обнимались с мальчиками. Одна из разновидностей таких эротических контактов получила кодовое именование «Стрелки-2»:
«За сарайками … мы строили домик…. Эти походы в отделанный под домик заугол сарайки мы называли «Стрелки-2». Это была как бы шифровка, понятная только нам… Не знаю почему, но мне нравились подобные игры, но всегда очень долго «ломалась», прежде чем согласиться…. За сарайками я могла снять все…. Парни … помогали раздеваться…. Сами раздевались и прижимались…. Проводили руками и веточками с листьями по всему телу. …. С таких похождений возвращались во двор разными путями. Еще мальчишки всегда благодарили за эти игры, говорили и спасибо, и хвалили девочку. …Все чувствовали и понимали, что так делать нехорошо. Но со временем, годам к 12-ти, это прошло как-то разом» (сокращено в пять раз, полностью см.: 1, 63-64).
Подобные эротически окрашенные генитально-ознакомительные игры могут проходить и на чердаке:
«Мне моя подружка Наташка часто рассказывала, что она играет так с мальчишками, они лежат, и трогают друг друга, … и что все мальчики … хотят, чтобы она с ними полежала…. … Она уговаривала меня так поиграть, но всегда получала отрицательный ответ. Наташка все-таки уговорила поиграть в игру с обнажением перед мальчиком. Мы двое и один мальчик забрались на чердак. … И … стали играть в «коровку». Коровкой был мальчик, — он раздевался, изображал из себя коровку, мычал, а одна из нас была дояркой, а другая — покупательницей молока. Мы должны были … меняться ролями, доить, соответственно, надо было за половой орган. И вроде бы условием игры было, что потом мы сами должны раздеваться и вставать на четвереньки, а мальчик бы нас трогал. С самого начала игры я боялась, что нас кто-нибудь увидит за этим делом…. Точно не помню, на каком этапе я вышла из игры, но сама, кажется, не раздевалась…. Мне было очень плохо после этой игры, я … постоянно себя винила: «Как ты могла, ты такая гадкая». Мне тогда было 8-9 лет…» (полностью см. 1, 66).
Наконец, эротически окрашенные игры с обнажениями могут проходить дома по инициативе старшего брата
«… Вообще, иметь брата, который на два года старше тебя, не очень-то приятно…. Когда мы были помоложе (мне 7 лет), то брат пользовался тем, что я еще ничего не понимала и, делая себе выгоду, обращал все в игру. Однажды так мы играли в «воров». Я играла роль женщины, которая собралась вымыться в ванне, и должна была потихоньку раздеваться догола. А брат был вором и подглядывал за мной из-за шторки, выжидал момент, когда я «принимала ванну» и «обворовывал» мою квартиру. Безусловно, для него самым важным в этой игре был процесс раздевания, а я раздевание воспринимала лишь как небольшой элемент игры. Еще одна игра, в которую мы играли уже втроем (плюс моя подружка). Брат исполнял роль фотографа, взял фотоаппарат. А мы с подругой были то ли акробаты, то ли фотомодели. Мы выделывали разные акробатические номера, а он нас фотографировал. Потом он предложил, чтобы мы сняли плавки и остались в одних платьях, объяснив это тем, что так фотографии быстрее «купят». …Мы согласились…» (полностью см.: 1, 76-77).
Приведенные примеры позволяют утверждать, что детское сообщество как транслирует устоявшиеся образцы генитально-ознакомительных игр («в больницу»), так и порождает «разовые» (окказиональные) игровые практики (в «глупости», в «Стрелки-2», в «коровку», в «вора», в «фотографа»), в которых происходит визуальное и тактильно-чувственное ознакомление с эротически маркированными частями тела сверстников противоположного пола.
Имитация коитуса в ролевых играх дошкольников и младших школьников
По мнению историка Н.Л. Пушкаревой, преобладавший в Древней Руси «сельский уклад жизни не позволял уберечь ребенка от сексуальных впечатлений», и «взрослые не слишком препятствовали до поры до времени» «совместным играм мальчиков и девочек, во время которых они даже имитировали половой акт («аще дети лазать друг на друга несмысляче’)» (Пушкарева,1992, 92).
Упоминания о «первой ночи» в детских играх в свадьбу, по свидетельству И.А. Морозова, можно найти у многих дореволюционных этнографов:
«Один из них отмечает, что дети «играют в «молодых», для чего мальчики и девочки ложатся вместе». Другой уточняет, что «молодых» укладывают «на соломе где-нибудь под сараем, в погребище, в амбаре или сеновале"» (Морозов, 1998, 40).
Игры такого рода имели место и после революции, в начале 1920-х годов. Участник такой игры из Вологодской области рассказывает:
«"Первую брачную ночь устраивали: парень на девчонку залезет — раздетые… Просто баловались», — добавляет он, снимая «серьезность» ситуации в глазах озадаченных слушателей» (Морозов, 1998, 40).
Психолог П.П. Блонский, анализируя проявления сексуальности у дошкольников конца 1920-х — начала 1930-х годов, указывает на то, что «девочки иногда становятся объектом сексуальной игры и коитоподобных действий», и приводит пример, сообщенный, по-видимому, воспитательницей детского сада:
«Девочки поднимали платья, а мальчики подбегали с penis в руках и прикасались к голому телу» (Блонский, 1935,31-32).
Судя по имеющимся в нашем распоряжении сообщениям, имитации коитуса у детей имели место и в последней трети ХХ века и возникали они главным образом как компонент игры в «семью» (воспроизводство супружеских отношений). В зависимости от обстоятельств, в этих играх было разное соотношение факторов условности и «сексуальной достоверности». В одних случаях в имитационно-коитальных играх преобладало негенитальное начало (совместное пребывание в «постели», объятия, поцелуи):
«Мы стали с мальчиками играть в семью. Это было примерно в 5-6 лет. В садике на улице были деревянные домики, это были наши квартиры. Девочки были мамами (или дочками), а мальчики — папами (или сыновьями)…. Кроватями у нас были скамеечки в домике. Интимные отношения у нас были такими, какими мы их видели у своих родителей: мы целовались в губы, обнимались, и спать ложились вместе» (1, 64).
«В игры типа «половые сношения» мы не играли, но мы слышали, как в эти игры играют другие девочки и мальчики: начинали играть в семью, и заходил разговор о том, что нужно завести ребенка. И девочка ложилась на кровать, мальчик на ней, полежать нужно несколько минут, потом поцеловаться, и все, жди пополнения семьи» (1, 65).
В других случаях в имитационно-коитальных играх преобладающим становилось контактно-динамическое генитальное начало:
«…У меня была двоюродная сестра Надя … Она была старше на 2-3 года… Ей было уже 7 лет, она ходила в 1-й класс.…У нее был друг из деревни (лет 8-9)…. Мы втроем играли в «семью». Надька была его «женой», а я «дочкой"…. Я … помогала готовить «матери» суп из опилок…. В это время родители «делали детей». Меня это особо не интересовало, обычный элемент игры. Они изображали, в одежде, правда, половой акт. Потом «мама» … засобиралась в магазин …, посоветовав нам пока развлечься, как сможем. Когда она ушла, мы тоже стали играть в «половой акт"….» ( полностью см.: 1, 65).
«… Мне очень нравились играть, когда мальчики — плохие разбойники, а мы царевны, они разоряют наши царства, … ловят и сажают в темницу. Однажды они решили сделать нас своими женами (мне было тогда примерно 9 лет). … Вышла я из себя, очень рассердилась и … они от меня отстали и повели … Наташку…. Мы спрятались и стали подглядывать. Они решили, видимо, спать с Наташкой по очереди. Наташка сняла трусы и улеглась. Другой мальчик, который решил спать первым (я думаю, потому, что он был старший), тоже снял штаны, трусы и улегся на Наташку…. Нам …. надоело прятаться, и мы, выскочив из нашего убежища, закричали: «А мы видим, все видим"…» ( полностью см. 1, 65).
Инициаторами коитальных игр, судя по большинству сообщений выступали, как правило, мальчики. Однако имитации коитуса иногда происходили и «под водительством» девочек:
«Я и моя подружка, обеим по 10 лет, «заставляли» ее младшего брата (ему около 4 лет) ложиться на нас по очереди и тыкать свою письку нам в низ живота. Идея была не моя, но казалось интересно» (165).
Таким образом, игровые имитации коитуса можно признать еще одним элементом девичьей культуры половой социализации.
Формализованные подростковые игры с поцелуями и элементами эротики
Игры с поцелуями — достаточно давняя европейская коммуникативно-эротическая практика. По утверждению Э. Фукса, игры с поцелуями конца Средних веков и периода Ренессанса были достаточно грубы. Так, игры «опрокидывание» и «похищение поцелуя» состояли из комического противоборства женщины, сидящей верхом на мужчине, и другого мужчины, либо стоящего, либо сидящего на плечах другой женщины. Игра «пастух из нового города» заключалась в поочередном поднимании мужчинами и женщин друг друга. «Игра кончалась, по-видимому, массовыми поцелуями» (Фукс, 1993, 469 — 471).
Игры с поцелуями — распространённая коммуникативно-эротическая практика также и для российской молодежи в Х1Х — первой четверти ХХ вв. В «Материалах для географии и статистики» 1864 года можно прочитать следующий текст о молодежных вечеринках в Пермской губернии:
«На вечерки, или вечеринки, собираются девушки и молодые парни поиграть в разные вечерочные игры.… Все почти вечерочные игры сопровождаются поцелуями, которыми девушки наделяют мужчин без всякой застенчивости, хотя во всякое другое время это считают крайне предосудительным. Вообще на вечерках, в обращении молодых людей с девушками, существует полная свобода. Часто родители самых строгих правил не позволяют девушке входить в горницу, если в ней есть холостой мужчина, а на вечерки отпускают беспрекословно. Хотя, конечно, знают, что там происходит» (Мозель, 1864, 530).
Как отмечает И.А. Морозов, среди молодежи конца Х1Х — первой четверти ХХ века были широко распространены «игры с гласным, «прилюдным» выбором партнера типа «на мосту гореть», «столбушка» или «в соседи"…. Большинство этих игр завершалось «венчанием» или «женитьбой», т. е. поцелуями» (Морозов, 1989, 19). Вот краткие описания нескольких игр 1870-х-1920-х гг.:
Игра в «соседа» (зафиксирована в 1870-е гг.). Девушки подходят к парню и начинают теребить его. Парень «берет одну девицу и с поцелуем сажает ее на стул возле себя в соседки. После этого девицы идут к другому молодцу, затем к третьему и т.д. До тех пор, пока все молодцы не выберут себе девушку-соседку» (Морозов, 1998,162).
Игра в «келью». При игре «все сидят кругом. Посреди круга садится или барышня, или молодой человек. Вокруг сидящего [кто-то] ходит, смотря по тому, кто сидит: если барышня, то ходит молодой человек, — а остальные поют: « … Я пройду мимо кельи, постучуся и низехонько поклонюся, и тихохонько поцелую». При последних словах он должен ее поцеловать. Если прозевает — сходит с места другой и целует» (Морозов, 1998,173).
Игра «в попа». Один из парней садился за стул … за стеной в соседней комнате … и стучал в стену. Далее следовал диалог: «Кто стучит?» — «Поп» — «Ково надо?» — «Попадью такую-то (Машу, например)». Приводили девушку, они с парнем садились рядом и целовались. Потом парень уходил в общую комнату, а девушка («попадья») стучала в стену и просила себе другого «попа» (Морозов, 1998,176).
Игра «в краски» («Ангел и черт»). Один из главных персонажей — «монах в синих штанах». Сначала «монах» «выбирал себе девушку по принципу бросания жребия: называл какую-либо краску, а затем пытался поймать (или целовал) девушку, которой предварительно было присвоено это игровое имя» (Морозов, 1998,175-176).
В академическом томе «Игры народов СССР» указан целый ряд игр с поцелуями, зафиксированных в Х1Х веке — «Король», «В цари», «В короля», «Венчик», «Сиди, сиди, ящер», «Сиди, сиди, Яша» (Игры народов, 1933; 232, 383).
Предваряя рассмотрение современных слабоэротических практик, заметим, что подавляющая часть свойственных молодежной среде Х1Х — первой четверти ХХ века игр с поцелуями в настоящее время практически не встречается. Укажем на два исключения.
Игра «в краски» (см. выше) сохранилась до настоящего времени. Она утратила поцелуйно-эротическую окраску и превратилась в (преимущественно девичьи) «догонялки». У игры в «фанты» (Игры народов, 1933, 158) судьба несколько иная. Первая её (испытательная) часть превратилась в девичью игру без поцелуев «Вам барыня прислала…» (см. о ней в главе первой). Передача символического предмета ведущему для назначения заданий («желаний») в современных «фантах» сохранилась, но она происходит в самом начале игры, без предварительного испытания.
«Была и такая игра, как фанты. В неё играли особенно на дне рождения, т. е. именинник говорил задания фантам, т.е. вещам, которые ему показывали, а они обязательно были чьими-то. Фанты, т.е. хозяева вещей, выполняли задания, обязательно было такое задание, как поцелуй» (183); «…Игрой, включающей поцелуи, были фанты. Каждый участник игры «сдавал в общую копилку» какую-либо принадлежащую ему вещь. Выбирался ведущий игры (тот, у кого находятся все фанты) и также выбирался человек, называющий задания для фантов. Этот человек вставал к другим участникам игры, ведущий доставал из «копилки» фант и спрашивал: «Что делать этому фанту?» Задания часто были такого содержания: «Поцелуй в губы игрока слева», «Поцелуй в руку игрока справа», «Поцелуй в щеку третьего слева игрока» (Борисов, 2000, 58).
И имеющая вековую историю игра в «фанты», и появившаяся несколько десятилетий назад игра в «ромашку» предполагают возможность назначения ведущим не только «поцелуйных», но и других, замаскированных под шутку, эротически окрашенных «желаний» — объятий, прикосновений, высказываний любовного характера.
«Водящий говорит: «Поцеловать…» и называет имя кого-нибудь. Хозяин фанта выполняет желание водящего в присутствии всех. Желания водящего были самые разные: поцеловать, взять за руку, сесть на колени, погладить, подергать за волосы» (002а); «Игра в фанты, 15-17 лет. В этой известной игре после вопроса ведущего: «Что прикажешь выполнить этому фанту?» — иногда были задания с эротическим подтекстом: поцелуй того, кто тебе нравится; обними девушку, сидящую справа; поцелуй сидящего слева (это мог быть любой участник — как мальчик, так и девочка)» (Борисов, 2000, 58).
Отличие «ромашки» от «фантов» заключается в том, что задания не придумываются ведущим «на ходу», а готовятся заранее:
«Широко распространена была игра на вечеринках по поводу дней рождения — «ромашка». Суть ее такова — заранее писались на бумажных лепестках задания. Срывавший лепесток должен был их исполнить. Задания типа: объяснение в любви; поцелуй того-то и того-то; исполни песню о любви; прочитай стихотворение о любви» (Борисов, 2000, 58).
«Ромашка». Нужно было заранее приготовить ромашку из бумаги, на лепестках которой было написано то, что нужно сделать. В эту игру играли на днях рождения, так как готовиться надо заранее. Когда известно, кто будет присутствовать на вечере и сколько будет человек, готовится ромашка (лепестков столько, сколько человек). На лепестках написано: «Поцеловаться», «Обниматься в течение нескольких минут», «Танцевать весь вечер только с ней (с ним)», «Поцеловать в щеку, в лоб, в шею и т.д.», иногда шуточно. В начале игры все лепестки обрывались и у кого оказывались одинаковые задания, та пара его выполняла» (1, 67).
Следующая подростковая игра — «Кис-брысь-мяу». Как и вышеописанные игры, ее правила предполагают выполнение желаний. Желания эти могут быть как явно эротически окрашенными (поцелуй, объятия, «тискания», «вопросы наедине»), так и латентно-эротическими (удары рукой или ногой — насилие в культуре тесно связано с сексуальностью) желаний. Пик популярности этой игры пришелся на конец 1970-х — 1980-е годы, в нее играли дети от 8-9 до 13-15 лет. В 1990-е годы, по нашим оценкам, распространенность игры сходит к минимуму. Вот описание «классического» варианта игры:
«Все сидят у стены. Выбирается два ведущих. Один ведущий говорит: «Кис» и показывает на кого-нибудь из играющих. Второй ведущий, стоящий спиной к первому, угадывает. Например, он говорит: «Брысь!», тогда первый показывает на другого игрока, второй тоже говорит «Брысь». Затем он может сказать «Мяу», и тот, на кого показал первый ведущий, должен со вторым ведущим выполнить определенное действие, опираясь на цвета: красный — целовать в губы, синий — поцеловать в щеку, фиолетовый — поцеловать два раза, желтый — обнять…»).
Игра имеет множество вариантов, связанных с тем, какое значение приписывается тому или иному цвету:
«… Если мальчик отвечает «мяу», она показывает на другого, а если «брысь», он должен говорить цвет: красный, розовый, зеленый, фиолетовый. И потом идти с «избранницей» за угол веранды для соответствующего дела. Красный и розовый — поцелуй, первый — в губы, второй — в щеку. Зеленый — три вопросы наедине. А фиолетовый — самое постыдное — тисканье, причем длительное»; «…Цвета были: красный (целовать в губы); синий (в щеку), зеленый (в лоб), коричневый (в ухо) и черный (пинок под зад)».;"…Красный — поцелуй в губы, розовый — поцелуй в щеку, оранжевый — поцелуй в руку, коричневый — удар по спине, черный — пинок сзади, зеленый — обнимание, синий — исполнение какого-либо желания голящего». (Борисов, 2000, 59).
Обратим внимание на то, что при всём разнообразии вариантов красный (наиболее «сексуальный») цвет означает поцелуй в губы.
Во второй половине ХХ века в России весьма распространена игра в «бутылочку». Механизм ее предельно прост: участники садятся в круг, один из играющих раскручивает лежащую в центре бутылку и целует того, на кого «указало» ее горлышко. Затем бутылку раскручивает поцелованный и сам целует того, на кого укажет горлышко бутылки. В некоторых случаях вводится специальная поправка на тот случай, если надо целовать играющего одного пола:
«… Все играющие садились по кругу, в середину помещается бутылка. Один из играющих раскручивает бутылку. Когда она останавливается, все смотрят, на кого обращено горлышко. Крутящий целует того, на кого указала бутылка. Затем бутылку раскручивает тот, кого целовали. В более старшем возрасте это правило мы немного изменяли. Если получалось, что надо целовать играющего, своего же пола, то целовали по часовой стрелке первого играющего противоположного пола» (Борисов, 2000, 59).
Игра в бутылочку нередко является первым опытом поцелуя для участников, поэтому в этой игре вводятся смягчающие условия: целоваться через полотенце, через подушку, через марлю, через носовой платок, через бумажный лист, только в щечку, в темноте, выходя в другую комнату и т.д.:
«Учась в классе 7-м, мы на наших школьных вечерах начали играть в «бутылочку». Сначала в момент поцелуя выключали свет, затем эти «двое» выходили в другую комнату, а потом при всех»;; «В «бутылочку» играли … на днях рождения…. На первых порах обычно «целовались» через подушку. Затем подушку заменил бумажный лист. Кто стеснялся, посылал воздушный поцелуй или целовал руку….»;;"Игра «бутылочка». Проводили ее в темном помещении…. Сам процесс поцелуя в разные годы обставлялся по-разному. Сначала мы целовались через подушку, потом через марлю, потом — через носовой платок, в лоб или щеки….»;; «Когда я была во втором классе и лежала в больнице, с ребятами из 7-го класса играли в бутылочку в палате, когда медсестры уже спали. Но целовались строго через полотенце».
Игра «в бутылочку», как представляется, является преимущественно «поцелуйной». Хотя в нашем архиве есть сообщение и об игре в «бутылочку» на раздевание:
«На дне рождения у моей подруги мы играли в бутылочку, но не на поцелуи, а на раздевание, на кого указывало горлышко бутылки, тот должен был расстегнуть пуговицу, замок, а когда все уже было расстегнуто, надо снимать какую-нибудь вещь. Кто не хочет снимать, тот удаляется из игры. И вот мы остались вдвоем: я в юбке и в бюстгальтере и юноша в брюках. Не знаю, до чего бы дошла эта игра, если бы нас не остановила именинница (нам было тогда по 15-16 лет)» (1, 69).
В игре «бутылочка» наглядно представлен принцип жребия как магического акта выявления воли сверхъестественных сил и характерный для магических практик принцип выстраивания «круга».
Эти же принципы лежат в основе другой достаточно распространенной (во всяком случае, в 1980-е годы) игры с поцелуями, известной под двумя названиями — «Арам-шим-шим» и «Шире круг». Мы полагаем, что корни этой игры уходят в субкультуру «пионерско-комсомольского актива»:
«Еще была игра, я с ней познакомилась в Артеке. Игра в общем-то без эротического содержания, но я точно помню, что всем хотелось поцеловаться с ребятами из старших отрядов. Перед столовой в лагере принято было играть, и играли ребята разного возраста. Игра называется «Арам-шим-шим». Игроки стоят (в кругу) и движутся по часовой стрелке. В центре игрок движется против часовой стрелки, закрыв глаза, вытянув правую руку вперед — как указку. Все говорили слова:
Игрок останавливается и указывает на человека из круга. Они встают друг к другу спиной и должны по команде «И-раз-и-два-и-три!» поднять руку. Если оба игрока подняли или правую или левую руку — они целуются. Если руки подняты вразнобой — расстаются друзьями, жмут друг другу руки» (1, 68; Борисов, 2000, 59-60).
Другая девушка сообщает, что она «была в лагере, где учили уму-разуму комсомольских активистов» и описывает игру с аналогичным речитативом: «Арам-шум-шум, арам-шум-шум, арамия-муси-я, покажи-ка на меня».
На «причерноморское-кавказское» происхождение речитатива, сопровождающего данную поцелуйную игру, указывает семантика его составляющих. «Арам» — распространенное армянское имя. «Грузия» — одна из кавказских республик. Лексические конструкции типа «нузия» («мусия», «бусия») напоминают по звучанию грузинские фамилии (Шерозия, Нодиа, Гуния и т.п.). Возможно, на базе этой «кавказско-артековской» игры, в процессе её русификации возник «русскоязычный» вариант игры-"заклинания»:
«Пять лет подряд каждое лето я работаю в пионерском лагере «Солнечный» Далматовского района. … Детям очень нравится игра, которая называется «Шире круг». В нее любят играть дети от 7 до 14 лет. Играющие берутся за руки и делают большой круг, ведущий стоит в кругу с вытянутой вперед рукой. Все ходят вокруг него со словами:
Все останавливаются. На кого покажет рука ведущего, тот выходит вперед. Они встают спиной друг к другу. Все считают, «1,2,3». Те, кто в кругу, должны одновременно повернуть голову. Если они повернули в одну сторону, то они должны поцеловаться. Если в разные — обняться. В наше время, лет 10 назад, такой игры не было». (Борисов, 2000, 60; другое сообщение о данной игре см.: 1, 68).
И текст «русского» варианта, и правила игры (расположение ведущего в центре и «рядовых» — в кругу участников) напоминают организуемый в детских садах (на днях рождения воспитанников) поздравительный хороводный ритуал: «Каравай, каравай, кого любишь выбирай. Я люблю вас всех, но вот эту — больше всех». В связи с этим не исключёно, что и «кавказская» игра «Арам-шим-шим» была создана по образцу русского «каравая», и затем уже вновь «русифицирована».
В конце 1980-х-1990-х гг. распространение получили игры с передачей какого-либо предмета (монеты, конфеты, салфетки, спички) зубами или губами по кругу. Такого рода игры могут быть разделены на две группы. В первую входят игры, где поцелуй как таковой нередко отсутствует, но ход игры предполагает «предпоцелуйный» (близкое нахождение губ) или «квазипоцелуйный эффект» (соприкосновение губ):
«Монета мелкая … берется губами … и передается по кругу…"(полностью см.: Борисов, 2000, 60); «…Мы передавали губами бумажную салфетку по кругу. Я сидела предпоследняя, и эта салфетка дошла до меня в таком виде, что я вообще никогда не играла в эту игру"(260); «Игра в соломинку — передавать ртом, и с каждым участником она обкусывается» (Ф.1. Оп. 14. Д. 33); «Члены противоположного пола (парами) садились вкруг через одного, брали спичку в рот и передавали, если кто-то ронял ее, отламывали от спички конец и передавали дальше, чем меньше была спичка, тем ближе было прикосновение губ»; « «Жадина"… В рот берется конфета без обертки, в круг становятся участники игры, и каждый должен откусить у ведущего изо рта немного конфетки, каждый откусывает по чуть-чуть, на ком конфетка заканчивается, тот и есть жадина….» (полностью см.: Борисов, 2000, 60).
В другую группу можно включить такие игры с передачей предмета по кругу, которые предусматривают поцелуй «в чистом виде»:
«Вставали в круг. Передавали спичку друг другу, держа зубами. Когда спичка проходила круг, ее ломали пополам и т.д. Те, у кого спичка падала, целовались, а мы считали до 10»;;"Игра со спичками. Несколько человек образуют круг. По кругу передается зажженная спичка. У кого в руках эта спичка потухнет, тот целует любого стоящего в кругу и т.д.». (Борисов, 2000, 61).
Игры этой группы явным образом воспроизводят различные древние соревнования и обряды.
Так, «в Афинах между прочими ристалищами существовало и такое: бегущий должен был держать в руке факел так, чтобы он не погас, а после известного расстояния передать его другому, другой третьему и т.д. У кого факел погас, тот терял право участвовать в игре». Во Франции существовал древний обычай «после рождения младенца зажигать множество ламп, называемых именами ангелов и святых, с тем, чтобы передать ребенку имя той лампы, которая потухнет последняя — для обеспечения … долголетия младенца» (Михельсон, 1994, 1; 302). Хорошо известна основанная на том же принципе детская игра «жив курилка», бытовавшая, по мнению Э. Тайлора, еще в V11 веке:
«Во Франции… дети становятся в кружок, один из них зажигает свернутую бумажку и передает ее своему соседу, говоря: «Жив, жив, курилка», и передает горящую бумажку как можно скорее, потому что, у кого она погаснет, тот должен отдать фант…. В Германии … играют с зажженной лучинкой» (Тайлор, 1989,70).
До революции эта игра была распространена и в России:
« «Курилка» (горящая лучина) — игра, в которой лучинка в кругу играющих переходит из рук в руки, с приговоркою: жив, жив, курилка (ножки тоненьки, душа коротенька) и тот выходит из круга, у кого курилка погаснет» (Михельсон, 1994, 1; 302)
Вероятно, поцелуйные игры российских подростков конца ХХ столетия с передачей предмета по кругу непосредственно наследуют «непоцелуйной» игре российских детей конца Х1Х века «Жив курилка».
Существует группа игр, где поцелуи «вплетены» в танцы под музыку:
«…Играли в школьном возрасте в «Платочек». Под быструю ритмическую музыку все танцуют в кругу, один — в центре круга. Он приглашает партнера (партнершу), и они должны повторять друг за другом все движения, танцевать одинаково. Когда кончается музыка, партнер расстилает на полу платочек, оба становятся на него коленками, целуются, потом тот, кого приглашали, выбирает себе новую пару…»; (О возрасте 15-16 лет): «Общий танец…. У одного из нас расческа. Он прячет ее сзади, чтобы не видели. Приходит и целует любого, кого захочет (мальчик — девочку, девочка — мальчика) и передает ему расческу. И так до конца песни. Тот, у кого останется расческа на момент окончания мелодии — целует всех….».; «"Танцы с шарфами"…. Все присутствующие разбиваются на пары «девочка-мальчик». Одной паре дается по шарфу. Во время танцев эта пара идет, и каждый разбивает какую-то пару: девочка вешает шарф на плечо девочке, мальчик — мальчику, и занимают место выбывших, танец продолжается…. Занимая место ушедшего, нужно было поцеловать партнера, партнершу….» (полностью см. Борисов, 2000, 61).
Отметим, что так называемые «поцелуйные танцы» были весьма распространены в XV111 веке в Англии. Живший в то время Аддисон свидетельствовал: «Хуже всего танцы с поцелуями, когда кавалер должен целовать свою даму, по крайней мере, в продолжение минуты, если не желает обогнать музыку и сбиться с такта» (Фукс, 1994а, 456). Вероятно, танцы с поцелуем или имитацией поцелуя имели место и позднее. Так, танец, включающий многократную имитацию («обозначение») поцелуя и, кстати, завершившийся реальным поцелуем главных героев, показан в американском фильме первой половины 1940-х годов «Серенада Солнечной долины».
В самое последнее время (вторая половина 1990-х годов) возникли «заманочные» поцелуйные игры:
«Еще мы играли в такие игры с поцелуями: брали мягкую игрушку и говорили, например: «Собачка, я целую тебя в носик» и передавали следующему мягкую игрушку. Он говорил что-то другое, чтобы не повторяться. Все запоминали, кто куда поцеловал мягкую игрушку, и когда проходит круг и игрушка возвращается к первому игроку, каждый целует соседа туда же, куда целовал мягкую игрушку»; ; «Участники игры выстраиваются в круг. Участник № 1 поворачивается к №2 и говорит: «Мне нравятся твои волосы (глаза, губы, рука, одежда, нога, ухо и т.д.)». Когда все это проговорили, последний сказал, что ему нравится в первом, игрок №1 и говорит (можно ведущий): «А теперь все должны поцеловать то, что вы сказали своему соседу», то есть часть тела, одежду и т.д.» (Борисов, 2000, 61-62).
По меньшей мере, несколько десятилетий в подростковой среде практикуется игра в карты «на раздевание»:
«Во дворе играли в карты на раздевание…. Играли на раздевание летом, инициаторами игры всегда были мальчики. Причем, вначале играли просто в «дурака», а лишь потом предлагалось играть на раздевание. Девочки снимали кольца, цепочки, сережки, браслеты, когда доходило дело до снятия одежды (кофт и т.д.), то игра прекращалась девочками» (1, 69); «Лет с 17 мы начали играть в карты на раздевание, так как игры на поцелуи нас интересовали меньше. В играх участвовали и мальчики. Причем, игра шла в строгом соответствии с правилами. Круг друзей был постоянным» (1, 70).
Другая достаточно известная эротически окрашенная игра — «Найди прищепку»:
«Когда я училась в старших классах, — то мы играли в такую, скажем, эротическую игру: «Найди прищепку». Играющих могло быть сразу несколько человек, но обязательно девочка с мальчиком, хотя играли и девочка с девочкой, и мальчик с мальчиком, т.е. играли по парам, под музыку. Брали несколько прищепок, пристегивали их на одежду в разных местах, завязывали друг другу глаза, и победитель тот, кто быстрее соберет все прищепки. А для этого, естественно, необходимо было прощупать все тело. Но в эту игру играли только в компании, тесном кругу у кого-нибудь на дне рождения, когда родители уходили и оставляли нас одних"(1, 70).
Вышеперечисленные игры являются достаточно устойчивыми культурными формами. В сообщениях, которыми мы располагаем, содержится информация о других поцелуйных и эротически окрашенных формализованных играх. Но они, как представляется, имеют значительно меньшее распространение в сравнении с теми, которые были описаны выше.
§ 2. Эротически окрашенные практики бесконтактного и неагрессивно-контактного характера
Если в предыдущем параграфе речь шла о конвенциональном взаимодействии, то ниже речь пойдет о неконвенциональных эротически окрашенных вербальных, бесконтактно-визуальных, контактно-квазиигровых практиках, а также о контактных действиях мальчиков по отношению к девочкам, осуществляемых без их явного согласия девочек, но не воспринимаемых последними как морально-унижающие.
Распространение информации о «чудесном» способе видеть сквозь одежду
Этот вид провокативно-эротического поведения достаточно широко распространен и уже несколько десятилетий передается из поколения в поколение. Первая его разновидность заключается в том, что мальчики сообщают девочкам, что у них (мальчиков) есть стекло или нечто подобное, что позволяет видеть девочек обнаженными:
«Двое парней принесли два квадратных стеклышка, такого желто-оранжевого цвета. Они ходили с ними и говорили, что эти стекла все просвечивают, например, они все видят сквозь одежду, видят всех голых. Все сначала поверили: кто закрывался ниже пояса книгой, кто пакетом, а они бегали и смеялись, никто не мог у них отобрать эти стеклышки…» ( 1, 70).
В отдельных случаях источник информации неясен: возможно, что существенным механизмом возникновения слуха являются сами девочки:
«Одно время по классам ходила байка, что у мальчишек есть что-то типа «красного фонаря», который просвечивает одежду. Об этом много говорилось. Девочки в основном старались не ходить по классу, а сидеть на месте…» (1,70).
Второй разновидностью этой провокативной игры на страхе девочек оказаться обнаженными является распространение информации о существовании у мальчиков Особого («волшебного») фотоаппарата с волшебной (как правило, красной) пленкой, позволяющей увидеть девочек обнаженными на фотографии:
«Мальчишки нам рассказывали, что есть красные пленки, они вставляются в фотоаппарат, и если человека фотографируют, то на этой пленке он проявляется в обнаженном виде…»;; «Еще мальчишки нас пугали тем, что существует такой фотоаппарат, который фотографирует сквозь одежду и на снимках люди получаются голые. Они говорили, что видели эти фотографии и что они незаметно нас фотографируют, а мы этого не знаем. Мы с девчонками очень боялись, что нас так сфотографируют» ; «… На перемене все выходили в коридор. В кабинете, вернее, оттуда не выпускали двух или трех девочек, фотографировали насильно, а потом говорили, что пленка — специальная, «красная», и когда они ее проявят, на снимке человек останется голым. И потом они это фото будут показывать» (1, 70 — 71).
Отметим, что в значительной части сообщений фигурирует красный цвет («красный фонарь», «красная плёнка»), оцениваемый в современной культуре как «чувственный», сексуальный. Вспомним в связи с этим о поцелуйной игре «Кис-брысь-мяу», описанной в предыдущем параграфе: в ней «назначение» красного цвета означало поцелуй в губы.
Подглядывание
Подглядывание — эротически окрашенное действие, направленное на то, чтобы увидеть скрываемые верхней одеждой эротически окрашенные части тела или предметы нижнего белья объекта созерцания.
Вообще, тайное (запретное) подсматривание за обнаженным (или обнажающимся) человеком другого (почти всегда женского пола) — древнейший мифологический мотив. М. Евзлин прослеживает развитие этого мотива в японской мифологии (миф о боге Идзанаки, увидевшим вопреки запрету обнаженной богиню Идзанами), древнегреческой мифологии (подсматривание Актеона за купающейся Артемидой; подсматривание Тиресия за Афиной — оба раза персонажи подсматривают за богинями-девственницами и в обоих случаях нарушение запрета на тайну карается с мгновенной беспощадностью) и мифологии библейской (миф о Хаме, увидевшем наготу Ноя). Автор полагает, что в подсматривании проявляется «мотив обнаружения хаотической природы бога». Соответственно, «запрет на подсматривание имеет главной целью предотвращение всяких с ней контактов», которые могут привести к проникновению в мироздание «разрушительных хаотических стихий» (Евзлин, 1993,67-97).
Вряд ли оправданно приписывать широко распространенному подглядыванию связь с вышеназванным мифологическим мотивом. Тем не менее, последний следует иметь в виду, поскольку речь все же идет о нарушении табу.
Подглядывания традиционно практиковались подростками и молодёжью мужского пола. А. Кузнецов писал о деревенских обычаях в работе середины 1920 — х годов:
«Каждую субботу «разбирается» печка, в которую все по порядку лазают…Любимое развлечение ребят — смотреть по субботам в окно, как девчата ползают в печку». И далее: «…В другие дни пасхи качаются на гигантских качелях перед избами или в сараях. Качание бешеное, чуть ли не с перекидыванием через перила. Без любителей «посмотреть» под юбку девчат здесь не обойтись» (Кузнецов, 1924, 28).
Пожалуй, наиболее распространенным локусом детско-подросткового подглядывания является туалет. Подглядывание в туалетах начинается с детского сада. В одних случаях девочки выступают в качестве объектов созерцания:
«В подготовительной группе девочки вместе с мальчиками уже стеснялись ходить в туалет, ходили по очереди (туалет был общим, только низкие перегородки между унитазами). А если воспитателя нет в группе, мальчики обязательно бегали подсматривать (окно и двери были стеклянными и наполовину закрашенными). Они поднимали друг друга или вставали на носочки… «;;"А в детском саду мальчишки подсматривали в туалете. Туалет был общий, был разделен стенами, и были небольшие дверки. … Девчонки забивались в угол и визжали»; (полностью см.: 1, 71).
Иногда девочки не просто пассивно протестуют против подсматривания, но и активно противостоят ему:
«… В туалете мальчишки подглядывали через окошко…. И вот однажды мы решили проучить мальчишек. Мы пять девочек зашли в туалет по одному. Четверо спрятались за шкафчики с хозяйственным инвентарем, а одна зашла в туалет. И почти тут же забегают двое мальчишек, быстро залазят на ванну, чтобы подсматривать через окошко, и тут выбегаем из-за шкафчика мы, выходит еще одна девочка из туалета, и начинается драка.…» (полностью см.: 1, 71).
В других случаях девочки сами выступают в качестве субъектов созерцания эротически окрашенных участков тела и для удовлетворения любопытства также используют туалет. В сообщении, изложенном ниже. подглядывание за мальчиками порождает у девочек желание воспроизвести мальчишескую модель отправления физиологических потребностей:
«Помнится, в садике мы подсматривали за мальчишками в туалете. Туалет у нас был общим, было разделение ширмой, доской, в которой была дырка, и мы в неё подглядывали… Что мы там видели, конечно же, нас удивляло, что там у мальчиков и почему у них не так, как у нас. Мы пробовали так же ходить в туалет, как и они, но –почемутак не получалось, было непонятно» (Ф.1.Оп. 21. Д. 15)
Подчас «подглядывание» в условиях детского сада превращается в своеобразный «спорт», когда «наперегонки» подглядывают и мальчики за девочками, и девочки за мальчиками:
«Мальчиков мне приходилось видеть обнаженными в детском саду. Детский сад у нас был небольшой, сельский, без канализации, с горшками. И посещения туалета организовывали подгруппами: сначала девочки, потом мальчики. И все старались всячески подглядывать друг за другом: заходили в туалет будто бы невзначай и с хохотом и шумом убегали оттуда. Все это делали в отсутствие воспитателя» (полн. см.: 1, 71).
Из детского сада традиция подглядывания переходит в школьные (уличные) туалеты:
«Когда пошли в школу, туалет там был на улице, причем дыра была в стене между мужским и женским отделением. Просматривание было в основном со стороны мальчиков, а мы визжали, старались туда же заглянуть…» (1, 72).
Еще одно излюбленное место подглядываний — школьные физкультурные раздевалки. Отметим опять же, что к подглядыванию «неравнодушны» и девочки.
«В школьные годы у нас сильно было распространено подглядывание. Это происходило в спортивных раздевалках, когда все переодевались на урок физкультуры. Обычно мальчики подглядывали за девочками, те в ответ очень сильно визжали, а потом подсматривали за ними. Подглядывание проходило по очереди: посмотрел сам — дай посмотреть и другому. Со стороны девочек подглядывание заключалось в том, чтобы посмотреть, какие трусы и плавки у мальчиков. Со стороны мальчиков было то же самое…» (1, 72).
В ряде случаев «подглядывание» во время уроков физкультуры носит «наступательно-демонстративный» характер — как со стороны мальчиков, так и со стороны девочек:
«Было у нас и такое уже в более старших классах, когда мы переодевались в раздевалке на физкультуре, а 2-3 смелых наших мальчиков пинали в двери, заходили, обсматривали всех с ног до головы молча, а потом выходили. Вот тут-то и раздавался взрыв смеха и всякие разговоры» (1, 72); «На уроках физкультуры мы наблюдали за мальчиками, как они прыгают через «козла». У кого были облегающие спортивные трико, то присматривались, не выделяется ли что-либо, и смеялись. Парни себя неловко чувствовали» (002).
Часты подглядывания и во время медосмотров:
«Когда был медосмотр в школе, все девочки боялись раздеваться, и когда мы все стояли по пояс раздетые…, за дверью подсматривали парни»; «…Ребята часто подглядывали за нами во время медосмотров. Там нужно было раздеваться до пояса. Обычно занавески на окнах мы задергивали, но парни все же находили дырочки и во все глаза смотрели…"(1, 72).
Чрезвычайно распространенным можно считать и заглядывание под юбки на лестнице.
«Также подглядывали в подъезде. Мы стояли на пятом этаже, а мальчишки неслышно зашли в подъезд и стояли снизу подглядывали. Когда мы их заметили, как обычно, поднялся визг»;; «В то время, когда девочки спускались или поднимались по лестнице, мальчики стояли на нижнем пролете и просто «выворачивали» головы, чтобы заглянуть под юбки»; «Когда девчонки поднимались по лестнице на 2-й этаж, то мальчишки стояли под лестницей на первом, задирали головы и кричали время от времени, какого у кого цветы трусы. Потому мы быстренько пробегали (если получалось) или закрывали платье с обеих сторон руками» (1, 73); «Ухитрялись и по-другому удовлетворять свое любопытство, девчонок пропускали вперед себя подниматься по лесенке, а сами задерживались на 1-м этаже, желая увидеть хотя бы часть» (1, 72).
Более «изысканной», но также весьма частой разновидностью слабоконвенциональных мальчишеских визуально-эротических практик является прием «зеркальце на туфлях», применяемый в различных ситуациях:
«… Мальчишки … садились за парты, выставляли ноги в проход! А на ботинках или туфлях — закрепленное непонятным образом зеркальце. Разговорами отвлекали нас, девчонок, а мы … перешагивали через их ноги, стараясь пошире ступить, не догадываясь, что тем самым предлагали для внимания ребят «удивительные картины"…» (1, 73); «В школе нас парни очень обижали… Кто-то придумал смотреть в зеркало, т.е. ставили зеркало на ноги и смотрели под последующую парту, где сидели девчонки, что они уж там видели, я не знаю» (1, 73); «В школе в 8 классе, когда уже все девочки носили капроновые колготки, у мальчиков была такая затея. Они брали маленькое зеркальце и, приделав его к ботинку, незаметно подходили к девчонке, ставили ногу к краю юбки и любовались в зеркало на то, что там отражалось» (1, 73);
Иногда зеркало не прикрепляется к обуви, а «подпинывается» ближе к интересующему объекту наблюдения:
«Еще на пол ложилось зеркало (зеркальной стороной вверх), его пинали таким образом, чтобы оно остановилось у ног девочки…. Девочки замечали зеркальце не сразу, а когда замечали, начинали визжать и отбегали в сторону…. (3-5 класс)» (полностью см.: 1, 73).
Как уже отмечалось выше, девочки тоже выступают в качестве субъекта визуально-эротических практик:
«Когда я была в пионерском лагере, у нас был бассейн. Душевые комнаты (мужская и женская) находились напротив друг друга. Двери почему-то были всегда приоткрыты у мужского душа….. Почему-то очень хотелось ходить мимо дверей мужского душа. Иногда даже «кое-что» можно было увидеть» (1, 73 — 74); «В дошкольном возрасте меня всегда интересовал вопрос, как устроены мужчины. И как-то раз, когда мы купались в речке, и мой папа стал переодеваться, и мне удалось подглядеть за ним».
Традиционный способ эротического созерцания — наблюдение за девочками во время раскачивания последних на качелях.
«Подглядывание в основном было связано с качанием на качелях. Мы начинали качаться, когда во дворе не было мальчишек, но они как назло приходили всегда очень быстро. … И мы почти всегда не успевали останавливаться, а они подбегали и начинали раскачивать нас еще выше. Тут начинался визг, ведь ветер раздувает платья, юбки…» (1, 74).
Таким образом, исполнение ролей «объекта эротически окрашенного созерцания» (чаще) и «субъекта эротически окрашенного созерцания» (реже) является практически неотъемлемым компонентом девичьей половой социализации.
«Игровое» оформление задирания девичьих юбок мальчиками
Помимо подглядывания, являющегося относительно «пассивным» видом визуально-эротической деятельности, у мальчиков существуют и активные, «стилизованные» под игру, способы сделать доступным для кратковременного созерцания нижнее белье девочек (трусики, или «плавочки» — в современном девичьем словоупотреблении).
Задирание подолов девичьих школьной формы («юбок») осуществляется мальчиками двумя основными способами.
«Нитка с прищепкой». Этот способ реализуется в различных вариантах. Мальчики могут понять подол формы сами — молча или предварив действие вопросом:
«Были в школе и такие розыгрыши, когда парни ходили с прищепками, к которым привязывали нитку. Прищепку прикрепляли к подолу формы и, потянув за нитку, поднимали его. Эта игра начиналась в то время, когда на улице становилось тепло, и мы оставались к капроновых колготках или вообще без них». (1 — 74); «Мальчишки прищемляли какой-нибудь девочке на юбку прищепку, а к прищепке привязывали веревочку, нитку и перекидывали эту нитку на плечо девчонки, а затем спрашивали: «Что это у тебя на плече?» и дергали в это время за веревку, и, естественно, юбка поднималась, кругом хохотали, а «жертва» старалась чем-нибудь запустить в обидчика, либо стукнуть побольнее». (1 — 74).
А могут и спровоцировать на это саму ни о чем не подозревающую девочку:
«У мальчишек излюбленное: прицепить прищепку к подолу юбки у девчонки, причем к прищепке привязана нитка. Затем незаметно для девчонки перекидывают эту нитку через ее плечо, а потом спрашивают, что это за нитка. Она, конечно, начинает ее тянуть. Стоит хохот». (1 — 74); «К 5 классу мальчики придумали новую забаву. На обычную прищепку привязывалась длинная нитка коричневого цвета. Незаметно для девочки прищепка прищеплялась за подол платья сзади, а нитка ложилась на плечо, а затем говорилось с невинным видом: «У тебя нитка на плече». Девочка тянула за нитку и показывала мальчишкам то, что они хотели увидеть…. (3-5 класс)» (1, 74 — 75).
«Московский зонтик». Эта разновидность слабоконвенциональных эротических практик «смягчает» насильственный характер задирания девичьих юбок произнесением «кодового» восклицания «смягчает» насильственный характер задирания девичьих юбок произнесением «кодового» восклицания (ср.: «Сим-Сим, откройся!»), долженствующего придать происходящему квазиритуальный, разрешенно-игровой характер. Чаще всего в качестве такой кодовой фразы фигурирует восклицание «Московский зонтик!». реже встречаются и другие: «Дамский зонтик!», «Мадамский зонтик!», «Обзор событий», «Магазин открылся», «С праздником»:
«…Мальчики быстро пробегают мимо стайки девчонок, поднимают им юбки до головы и кричат: «Московский зонтик!» Что это означает, я не понимаю и сейчас» (1, 75); «…В более младших классах у нас были приколы. Мальчики поднимали платье у девчонок и говорили «Обзор событий» (140);"…Мальчики подбегали, неожиданно задирали юбку и говорили: «Московский зонтик"» (1, 75);"В начальной школе было широко распространено задирание юбок, платьев у девочек. Эта игра называлась «Дамский зонтик» или «Московский зонтик». Заключалась она в том, что мальчики … подбегали к своим одноклассницам и загибали им подолы, при этом крича: «Московский (дамский) зонтик» (027); «Была игра «Магазин», когда мальчишки … поднимали платье или юбку и говорили: «Магазин открылся» или «С праздником» (1, 75); «Лет в 14 очень была популярна игра «Московский зонтик». Суть ее заключалась в том, чтобы поднять подол платья, юбки и сказать: «Московский зонтик», и по школе мы ходили или в длинных узких юбках или постоянно держали подолы» (1, 75).
Реакция девочек на задирание мальчиками подолов школьной формы, платьев или юбок бывает различной. Девочки могут воспринимать задирание юбок как знак внимания и вследствие этого относиться к таким действиям мальчиков положительно (в нижеприведенном случае кодовая фраза не произносится):
«В школе в классе 3-м, у нас в классе существовало такое поведение как задирание юбок. Это было вызвано игрой, т.е. мальчики бегали за девочками, ловили их, задирали юбки…. Это не считалось плохо, а наоборот даже считали, что если мальчик задирает юбку у девочки, то она ему нравится. А если она в ответ стукнет его, то это значит, у них взаимно. При задирании юбок обычно ничего не кричали, просто бегали, дурели и смеялись. И если у девочки задирали юбку, то она сильно не обижалась, а наоборот, была даже очень довольна» (1, 75).
Иногда в ответ на задирание юбок девочки стягивают с мальчиков брюки или трико. Из сообщений видно, что это стягивание носит в одних случаях игровой характер, а в других случаях является защитной реакцией.
«В школе мы играли в «московский зонтик"… Парни задирали нам юбки, а мы, в свою очередь, стягивали брюки»;;"В 1-2 классе … мальчики стали задирать девочкам юбки и говорили … «Как тебе не стыдно, трусики-то видно» …Девочкам это было неприятно.… И мы на каждое задирание юбки пытались снять с них брюки»; «…Был так называемый «московский зонтик». Мальчики задирали юбки девочкам с этими словами. Мы сначала обижались, а затем стали с них сдергивать трико…» (полностью см.: 1, 75 — 76).
Рассматривая современные формы эротически окрашенной активности в культурно-историческом контексте, отметим, что задирание юбок является компонентом русских святочных забав. Например, человек, переодетый медведем, «подкатывался» к ногам девушек и «хватал им» «под подол»; так же поступал человек в наряде козы («козы с рогами подолы поднимает девкам»). Наряженные «дедами» хватали девиц и, вытащив их на улицу, задирали им подол и натирали «снегом между ног» (Ивлева, 1995; 87,89,99).
Что касается форм эротически окрашенной активности в детской среде последней четверти ХХ века, заметим, что задирание юбок может являться не только игровой разновидностью слабоконвенциональной эротической активности, но также и видом агрессивно-оскорбительного, унижающего поведения. Этот тип поведения будет рассмотрен в следующем параграфе.
Девичий бюстгальтер как предмет деятельного мальчишеско-подросткового интереса
Поскольку период пубертата протекает у девочек в условиях совместного обучения, постольку и рост молочных желез, сопровождаемый более ранним или поздним надеванием бюстгальтера, происходит на глазах у сверстников. Их реакция на превращение их одноклассниц из девочек во взрослых девушек бывает различной, различна и степень их влияния на поведение девочек. Рассмотрим разные «уровни» реакции и воздействия мальчиков.
«Проверки». Обычно «проверка» заключается в том, что мальчик, проведя по спине или плечу девочки рукой, ручкой или линейкой, устанавливает наличие или отсутствие бюстгальтера.
«В 6-м классе, мальчики «гладили» всех по спине. Они тем самым выявляли, кто уже носит бюстгальтер. Это продолжалось до конца 7-го класса»;;"Было повальное увлечение у наших мальчиков, проводить пальцем по спине девочек. Они проверяли, носит или нет девочка бюстгальтер»;"…Мальчишки садились сзади нас за парту и проводили ручкой по спине, тем самым, проверяя, носим мы что-то или нет» (полностью см.: 1, 77 — 78)
Мальчики могут сопровождать «проверки» бестактным вербальным поведением.
«С класса 7-го у девочек стали проверять наличие лифчков. Мальчики водили рукою по спине и громко говорили либо: «Без» либо: «С"… Результат проверки говорился громко, на весь класс, девочки не обращали на это внимания, мальчики улыбались» (1, 77)
Подчас это бестактное поведение вызывает у девочек состояние психологического дискомфорта:
«Когда мне мама предложила купить бюстгальтер, я категорически отказалась. Потому что мальчишки из нашего класса часто проводили рукой по спине у девочек и, если та носила бюстгальтер, кричали: «В лифчике! В лифчике!» И у всех девочек из-за этого появилось еще больше комплексов» (1, 78).
Поглаживания по спине девочек для фиксации застежки бюстгальтера могут выполнять не только «познавательную» функцию, но и функцию заигрывания, проявления эротического внимания.
«В 7-8 классе все девочки уже одевали бюстгальтеры. Мальчишки это знали и старались ударить (не сильно) или просто провести рукой по спине, чтобы почувствовать застежку. Больше всего приставали к девочкам, которые очень бурно реагировали на действие мальчишек: визжали, смеялись. А к тем, кто относился к этому спокойно, никто не подходил». (1, 78).
Насмешки. Получив информацию о том, что девочки стали носить бюстгальтеры, мальчики могут начать подшучивать над ними.
«Когда начинала формироваться грудь у девочек нашего класса, мальчики шутили: «Я соболезную, у тебя болит сердце, посмотри, как распухло». Или проводили рукой по спине, говоря: «Ну вот, и у нее искривлен позвоночник» (это по поводу лифчика)» (1, 78).
Посредством насмешек мальчики могут воздействовать как на саму решимость девочек надевать бюстгальтеры в школу, так и на выбор девочками-подростками того или иного «типа» бюстгальтеров:
«Когда мы начинали носить бюстгальтеры, то парни, заметив это, стали подбегать и проводить пальцем по спине там, где находится застежка. Были случаи, когда они пытались расстегнуть. Сначала они смеялись над теми, кто носит, а через некоторое время — над теми, кто все еще не носит»;
«Один из юношей, очень любил пощупать, в чем девчонки — тоненькая застежка у бюстгальтера или нет. Если узнавал, что застежка большая, весь день мог потом приставать к этой девчонке: «Ты что бронебойный надела, на войну собралась?» И так весь день. Таким образом, приучил всех носить только тоненькие и изящные» (1, 79).
Демонстративно-провокативные игры с мальчиков с девичьими бюстгальтерами. К ним относится: «щелканье» бретельками бюстгальтера и расстегивание его застежки.
«В период полового созревания, мальчики стали заигрывать с девочками, но не очень прилично: … оттягивали сзади бюстгальтер и щелкали им…»; ;"В классе 9-м у наших мальчиков была своеобразная игра — расстегивать бюстгальтеры»; «Забавой (для мальчишек — С.Б.) было засунуть линейку под застежку лифчика и, повернув ее, расстегнуть его. Или просто-напросто взять и оттянуть его и больно щелкнуть по спине» ;"Примерно в 6-м классе мальчишки стали заигрывать с девочками нашего класса: поднимали юбки, оттягивали лямки бюстгальтера, обнимали»; «…В старших классах, девчонки начали носить лифчики… Парни оттягивали их лямки, и они звонко щелкали о спину…"(1, 78 — 79).
Девочки-подростки нередко воспринимают такие действия сверстников без осуждения.
«Мальчики выбрали … метод заигрывания, т.е. оттягивали бретельки бюстгальтеров и щелкали. Это все воспринималось нормально как в порядке вещей и не осуждалось»;
В других случаях девочки относятся к забавам мальчиков с обидой и дают отпор «посягателям»:
«Они … проверяли, в бюстгальтере или нет, проведут рукой по спине или даже стараются расстегнуть его. Конечно, было обидно. Но со мной так не обращались, я, как могла, сопротивлялась. Были, конечно, попытки, но я их стойко отбивала» (1, 79).
Таким образом, можно констатировать, что эротически окрашенные действия мальчиков, связанные с ношением их сверстницами бюстгальтеров, являются важным элементом половой социализации девочек.
«Зажимания» девочек в школах при их неявном согласии
Понятно, что в дореволюционной России, где обучение было раздельным, ни о каком «добровольном» или недобровольном «зажимании» в учебных заведениях не могло быть и речи. Все формы тактильных межполовых контактов появились с введением совместного обучения.
О так называемом «жмании» девочек при их неявном согласии свидетельствует опубликованная в 1926-1927 гг. повесть Н. Огнева «Дневник Кости Рябцева», повествующая о школьной жизни 1923-1924 гг.:
«У нас есть одна девчонка…, — записывает в дневнике герой книги. — Она очень толстая, и ее всегда все жмают…». В ответ на упреки учителя герой возражает: «Ее всегда все жмают, и никогда никаких инцидентов не было». И действительно: хотя девочка для вида «пищит» («зажимают ее в угол, а она оттуда пищит как рыба»), это лишь подталкивает мальчиков к продолжению «жмания» («им нравится, что она пищит»). Учитель вынужден с сожалением констатировать, что сама девочка «не противится этому тисканью».
Помимо приведенного отрывка, нам более не удалось встретить в художественной или мемуарной литературе упоминаний о неявно-добровольных «зажиманиях» девочек в учебных заведениях России. Между тем, сообщения, имеющиеся в нашем распоряжении, указывают на существование данного феномена.
Отношение к эротически окрашенному стремлению мальчиков публично прикоснуться к телу девочек как к игре — реакция не уникальная.
«В нашей школе был узкий коридор около кабинета физики…, и мальчики выстраивались вдоль этих стен, и когда нужно было проходить к кабинету, то они толкали девочек вдоль этого коридора друг к другу…. Все это носило игровой характер» (1, 80).
В качестве объектов «зажимания» мальчиками избираются девочки чем-то выделяющиеся — склонные к полноте, ранее других вступившие в период полового созревания или отличающиеся «странным» поведением:
«Зажимали…, как правило, девочек хорошо развитых, выделяющихся из общей массы (одеждой, поведением, обращением)» (110); «Чаще зажимали девочек, склонных к полноте, хорошо развитых физически, да и тех, которые, казалось, самим свои видом вызывают парней на это….»; «…Саму меня парни не зажимали никогда… я думаю сейчас, что … из-за того, что я была худой-худой в школе…. Зажимали у нас обычно девчонок, которые начинали созревать физически раньше. Например, была в нашем классе такая девочка … так парни ее дергали, щипали даже на уроке»; «В классе была девочка Лена И., симпатичная, веселая хохотушка, настроение у которой менялось от смеха до плача. Мы ее звали Ваня-встаня. Тисканья в классе все были направлены на нее. Ее прижимали, обнимали, поднимали на руки. Видимо, ее смена реакции на все только подогревала интерес ребят» (полностью см..: 1, 80).
Вообще же, судя по сообщениям, в классе обычно находятся девочки, весьма охотно принимающие подобного рода «ухаживания» сверстников:
«Зажимания классе в 4-5-м наши мальчики тоже практиковали. Но для этого они выбирали пару-тройку девочек-одноклассниц более-менее легкого для того времени поведения» (1, 80); «У нас в школе было несколько таких девочек, которые в физическом развитии опережали нас и ходили с гордо поднятой головой при этом. По-видимому, им это тисканье доставляло удовольствие — так же, как и мальчикам…"(1, 80).
Внешне агрессивные «зажимания» в ряде случаев являются, в сущности, ответом на поведенческие «сигналы» готовой к эротической социализации девочки:
«В нашем классе … были … две девочки, которых постоянно зажимали парни из параллельного класса. Они сами были виноваты — постоянно улыбаются, не защищаются, то есть воспринимали все как должное» (1, 80); «Девчонки визжали, но на лице чаще всего — улыбка» (1, 81);"Подвергались … ощупыванию девочки, которые себя вольно вели, похохатывали с парнями, посиживали с ними после уроков. Девчонки эти обижались, но ненадолго» (1, 81);"Те девочки, которые раньше созрели, чем остальные, красились и целовались, подвергались еще одному испытанию: идя домой, на них налетали мальчишки и устраивали им «темную» — зажимали и тискали. Стоял жуткий визг, писк, крик. В школе тоже при каждом удобном случае их тискали» (1, 81).
Демонстративные (соответствующие неписаным правилам поведенческой игры) протесты девочек часто дезавуируются их бурными восторгами в узком кругу и фактическим согласием на участие в новых «тисканиях»:
«Наблюдая за другими девчонками, видно было, что им многим очень нравится, хотя при самом процессе тисканья они и выражают свой протест. Но после всего происшедшего девчонки собирались, хихикали, бурно обсуждали, кто и что ощущал, у кого что задели и как…. Многим это очень нравилось, и были даже случаи, когда девчонки видели, что парни стоят кучкой, но все равно шли, чтобы еще и еще испытать те чувства, которые когда-то у них возникали при этом». (1, 81); «Мальчикам было свойственно донимать девочек, которых было можно и которые, наверное, сами этого хотели. У нас было для этого все. Темный коридор и девочки с французского языка (не все, конечно). Нам они (мальчишки) только рассказывали, что они с ними делают. Мы слышали визги и иногда растрепанных девчонок, но девочки снова шли в класс, их опять перехватывали, и начиналось все сначала» (1, 81).
Наивные девочки могут воспринимать «зажимания по неявному согласию» как насилие и вопреки желанию «зажимаемых» заступаться за них:
«Были у нас в классе две сестры Ш-ковы — тупые, но очень развитые в половом смысле девочки (старшая сестра вообще второгодница). Как-то мы стали замечать, что они с перемен на уроки возвращаются какими-то растрепанными и возбужденными, а мальчишки на них как-то смотрят по-иному, чем обычно, переглядываются и хихикают. Мы быстро вычислили, что их зажимают в раздевалке или в торце между музеем и библиотекой. Сначала мы тоже смеялись над ними. Но потом до кого-то из нас дошло, что они ведь тоже девочки, как мы, и началась война в их защиту. Правда, сами они, по-видимому, мало хотели нашей защиты, и нам пришлось сказать об этом нашей классной…» (1, 81).
Некоторыми девочками внешне агрессивные «зажимания» воспринимаются как доказательство их повысившегося «гендерного статуса»; они гордятся своей «зажатостью» перед «не зажатыми» сверстницами:
«Любая девочка, если ее хотя бы раз зажали, как бы гордилась, что ли, этим, так как это был признак того, что она нравится мальчикам» (1, 81);"Девочки эти, по их выражению лица, не были озабочены этим и даже «петушились» перед нами» (1, 81);"Мальчишки … зажимали где-нибудь в уголочке, в раздевалке. Некоторые девчонки … гордились этим, им нравилось, что парни так обращают на них внимание» (1, 81).
Таким образом «зажимания по неявному согласию» являются еще одним распространенным механизмом девичьей эротической социализации.
Итак, распространение информации о способности при помощи особого устройства видеть девочек обнаженными, подглядывания, игровые задирания юбок, «подтрунивания» над девочками по поводу ношения ими бюстгальтеров и «зажимания по неявному согласию» представляют в совокупности пассивно-слабоконвенциональную ипостась девичьей половой социализации. Хотя девочки «эротизируются» не по своей воле, рассмотренные в данном параграфе формы «эротизации» их не особенно их обижают, а некоторые даже воспринимаются как повышающие гендерный статус.
§ 3. Девочки как объект агрессивных и морально унижающих эротически окрашенных действий сверстников
Рассмотрим основные формы эротической агрессии, которым нередко подвергаются девочки в процессе полового созревания.
Насильственные обнажения
Мальчики принуждают девочек к обнажению в условиях детского сада. Приведем характерный, на наш взгляд, пример:
«В детсаду в сончас, когда не было воспитательницы, один раз произошел случай. Мальчики 2 или 3 человека стали снимать у одной очень скромной девочки трусики. Она не давалась, кричала, подруга ей стала помогать. Некоторые дети еще спали, почти все от криков проснулись, и вскоре пришла воспитательница. Она наказала этих мальчишек, вывела их в группу, заставила сидеть на стульчиках. А потом они с родителями и воспитателями ходили к заведующей» (1, 82).
В другом сообщении, к сожалению, возраст «участников», не указан. Возможно, речь тоже идёт о детском саде.
«Был однажды такой случай (с элементами насилия) — мальчики привязали девочку к дереву, сняли с нее плавки (неизвестно зачем) и побегали — с разбегу ее целовали в губы» (1, 82).
Задирание юбок как реализация властных амбиций
Властно-эротические практики данного рода могут быть осуществляться двумя способами. В первом случае юбки девочкам задирает мальчик-«конквистадор». «Удачно» задранная юбка для него — символ одержанной победы:
«Один мальчик, еще в начальных классах бегал за девочками, поднимал юбку и гордо всем мальчикам рассказывал, какого цвета плавочки на девочке» (1, 82).
В другом случае юбки задираются мальчиками, занимающими низкое или маргинальное место среди сверстников, — «шестерками», «шутами», исполнителями воли более сильных и (или) авторитетных сверстников:
«Когда наступала весна, на улице становилось довольно тепло, одевали капроновые колготки. Озорники улучали момент, подбегали, поднимали юбки девчонкам, чтобы насладиться прекрасным зрелищем. Платья задирали в основном «шестерки», а «тузы» созерцали со стороны, так как обзор был лучше и ярче» (1, 82); «Еще в начальном классе, был шут. Он выполнял все то, о чем его просили парни. Он неожиданно мог подбежать к кому-нибудь из девушек, поцеловать, поднять вверх юбку (это называлось игра «зонтики»), хлопнуть по ягодицам, укусить за грудь и прочее. Остальные юноши этого не могли себе позволить, они предпочитали это делать его руками» (1, 82).
Как показывает последний пример, формульно-игровые восклицания в данном случае служат лишь прикрытием для исполнения недвусмысленной воли «заказчиков».
Насильственные «зажимания»
Совместное школьное обучение создает для агрессивно-насильственныхо действий мальчиков-подростков, имеющих целью мануальное воздействие на эротически маркированных частей тела девочек («зажимания», «тисканья», «мацанья», «лапанья»), оптимальные условия.
Чаще всего «зажимания» происходят в школьных раздевалках. Приводимые ниже примеры позволяют получить представление о том, как это происходит:
«Зажимания … были агрессивные. Было это в классе 7-8…. Происходило это обычно в раздевалках. Парни толпой могли напасть на одну девчонку. Плохого с ней ничего не делали, а только щупали все места…» (1, 83); «Это происходило в 7-9 классах, в … школьных раздевалках. Группа мальчиков зажимали девочку или девочек и ощупывали их «грудь» и «половые органы"» (1, 83); « … Мальчики … забегали в раздевалку и тискали там девочек, кто не успел выбежать из раздевалки» (1, 83); «…Мальчики … выключали в раздевалке свет и налетали всем скопом и тискали девчонок за все места, попавшие им под руку» (1, 83); «В раздевалке нам всегда выключали свет, мальчишки врывались, задирали нам юбки и трогали за что попало» (1, 83); «Тисканьем мальчишки занимались в раздевалках. Идешь за одеждой, и они тут как тут… Навалятся … человека 3-4, и только успеваешь отбиваться от их назойливых рук…». (1, 83).
Еще один типичный локус «зажиманий» — школьные коридоры и лестничные пролёты.
«Где-то в 6 классе началась следующая история: зимой темнеет рано. Мы учились во вторую смену. После уроков мальчишки бежали скорее вперед, выключали свет в коридоре, по которому мы должны были идти к раздевалке, хватали нас и ощупывали. Мы очень боялись этих моментов, группировались и пытались прорваться к раздевалке, к свету, где много народу» (1, 83); «В школе, когда мы очень быстро стали превращаться из девочек в девушек, у нас появились различные формы зажиманий. На физкультуре мы переодевались в подвале.… Спускались в раздевалку мы спокойно, но … когда мы … одетые в форму, подходили к лестнице, тут нас уже поджидали. Некоторым удавалось благополучно миновать этот пост, а некоторых прижимали к стене и «прощупывали». Девочки отбивались, некоторые обижались. Переодеться на физкультуру было для нас целым испытанием» (1, 83-84).
В предыдущем параграфе речь шла о девочках, позитивно оценивающих тактильно-эротические воздействия мальчиков. Однако в немалом числе сообщений указывается на недвусмысленно негативное отношение многих девочек к подобного рода «жестово-контактным» практикам.:
«4-8 класс… Тяга мальчиков к своим одноклассницам … проявляется в грубых, агрессивных формах…. Двое-трое парней загоняли в угол одну девчонку… и давали волю своим рукам, желая нащупать неразвившуюся грудь жертвы. Она, бедная, не успевала отбиваться от трех пар рук, шаривших в поисках «добычи» по ее телу….». (1, 84; полный текст см. также в Прил. 4); «Тискания и зажимания в классе были…. Это воспринималось как оскорбление, делалось все в грубой форме: могли залезть под кофту… (все происходило в 7-8 классах). Девочки, которых зажимали, старались об этом умалчивать, было стыдно» (1, 84); «У нас в школе был узкий, темный коридор, и с этим коридором у меня самые отвратительные воспоминания… Парни … стояли вдоль стен, и когда мы проходили, то они … нас … как говорится, «мацали"» (1, 85); «Девочки, которых зажали, чувствовали стыд… « (1, 84, полностью см. Прил. 4).
Некоторые девочки не имеют знакомых, которые могли бы за них заступиться. Родителям и учителям они, — возможно, из-за стыда, возможно, из-за неверия в их способность защитить, не жалуются. Сами же девочки не имеют ни сил, ни решимости противостоять обидчикам. Они переживают чувства стыда, страха и беспомощности в одиночку:
«Со мной тоже такое происходило, но я как-то стыдилась этого, краснела, всяческими способами отстранялась, чтобы ко мне не прикасались. Было страшно, я старалась не встречаться с тем, кто это делает» (1, 85).
«… В параллельном классе учились такие лица, которых боялись все девочки в школе. Нам было лет по 14, когда они по вечерам … вламывались в темные кабинеты, в которых мы дежурили. Они искали нас под партами, за шкафами, везде.… Зажигали фонарики и старались обнять, да еще с такими криками! Тогда мне хотелось так закричать, чтобы стены школы рухнули и погребли под собой этих подлецов. И я так кричала! Сердце было готово выскочить из груди, я отчаянно махала веником, кидала в них тряпку и с криком выбегала в коридор… Я с ужасом ждала очередных визитов этих непрошеных гостей. Я чувствовала себя такой беззащитной, помощи просить было не у кого» (1, 85).
Некоторые девочки жалуются на обидчиков родителям или учителям:
«Самое страшное место в нашей школе, для девчонок была раздевалка. … По окончании уроков старшие парни забегали в раздевалку». Поняв, в чём дело, девочки «выскакивали из раздевалки. Тех, кто не успевал, парни затаскивали в угол и тискали. Девчонки выбегали со слезами и сразу бежали к учителю» (1, 84);"Мальчишки … зажимали где-нибудь в уголочке, в раздевалке. Некоторые девчонки плакали, стыдились этого, жаловались родителям, учителям…» (1, 84).
О жалобах на «щупания» сообщается и в статье К.К. Логинова, посвященной «народной культуре русских Карелии»:
«В школах, где учатся обычные дети из обычных семей, проявления полового интереса двенадцатилетних подростков тоже имеют место…. Мальчики начинают, кто украдкой, кто в открытую, «щупать» девочек за груди. Иногда бывает, что в школе вечером гаснет свет, тогда может начаться настоящая свалка…. Однако находятся девочки, которые жалуются своим родителям, те — учителям, а значит, проводится работа по устыжению наглецов. Работы эта всегда приводит к одному и тому же результату — коллективные «щупания» прекращаются сразу, индивидуальные же имеют место только в качестве редкого рецидива» (Логинов, 1999, 183).
Встречаются также девочки с развитым чувством собственного достоинства и готовностью силой отстаивать «неприкосновенность» своего тела.
«Однажды попробовали также в классе 7-м зажать и меня. И я, как мне казалось, была унижена. «Ведь я не такая», — думала я. Я, подождав этого нахала после уроков, набила ему на голове шишки своим тяжелым портфелем» (1, 85).
«В школе лет с 10 был просто кошмар…. У мальчишек проснулся какой-то звериный инстинкт. Они бегали за нами, хватали нас, лапали своими руками…. Мне становилось ужасно стыдно, я не хотела видеть лица этих грязных, пошлых, мерзких мужских особей. Во мне просыпалась дикая агрессия, я защищалась, отбивалась, дралась, билась, но не давала себя им в руки. Возможно, здесь сыграла роль моя гордость, себялюбие, достаточно высокое мнение о себе….». (1, 85).
Девочки с высокоразвитым чувством собственного достоинства, ставшие объектом унизительного «щупания», тяжело переживают случившееся, воспринимают его как «падение», осквернение:
«Зимой мы ходили кататься вечером ко Дворцу Культуры на горку. Моя дорога шла через лес. Задержавшись как-то один раз, я попала «в пробку» (так называлось у нас скопище парней, которые подкарауливали девчонок и щупали, тискали их). На меня навалилось человек 10-12. За 1-2 минуты я почувствовала чужие ищущие и шарящие по моему телу руки. Они проникали даже под одежду, во все «тайные места». Мне было и стыдно, и обидно, и неприятно. Я отбивалась, как могла. Вырвавшись, я бежала по лесу, на ходу застегивая пальто. Когда пришла домой, у меня стучала в голове мысль: «Ну, всё, теперь я щупанная». Я сразу же залезла в ванну смывать с себя эти назойливые руки как будто грязь. Мне было нехорошо, текли слезы. Я была потрясена. Мне было 12 лет. Мне казалось, что и мама, и отец видят на мне эти руки, которые обшарили все мое тело. До сих пор помню это, как будто было это только вчера» (1, 86).
Массовая повседневная практика насильственных «зажиманий» практически обойдена молчанием в научной литературе. Что касается литературы художественной, то соответствующий эпизод содержится в повести Б. Васильева «Завтра была война», рисующей картины городской жизни 1940-1941 гг.:
«Искра… вбежала в темный и гулко пустой подъезд, когда ее вдруг схватили, стиснули и поволокли под лестницу и швырнули на заплеванный цементный пол. Это было так внезапно, стремительно и беззвучно, что Искра успела только скорчиться, согнуться дугой, прижав коленки к груди. Сердечко ее замерло, а спина напряглась в ожидании ударов. Но ее почему-то не били, а мяли, тискали, толкали, сопя и мешая друг другу. Чьи-то руки стащили шапочку, тянули за косы, стараясь оторвать лицо от коленок, кто-то грубо лез под юбку, щипал за бедра, кто-то протискивался за пазуху. И все это вертелось, сталкивалось, громко дышало, пыхтело, спешило. Нет, ее совсем не собирались бить, ее намеревались просто ощупать, обмять, обтискать: «полапать», как это называется у мальчишек…»
Насильственное эротическое посягательство, будучи оскорбительным для девочки наносит ей психологическую травму независимо от мотивов, которыми руководствуются мальчики. Можно предположить, что в большом числе случаев насильственные «зажимания» девочек-сверстниц напрямую вызывается потребностью мальчиков в эротических ощущениях («подростковая гиперсексуальность») и поддерживается традицией подростково-мальчишеской субкультуры.
Однако в ряде случаев девочки сталкиваются с целенаправленно-садистическим, ориентированным на моральное («морально-половое») унижение, поведением. Чувство непосредственного эротического «удовольствия» в таких случаях явно отступает для подростка на второй план, а на первый план выходит ощущение всесилия, чувство безнаказанности:
«Самый наглый парень вставал в школе в двери раздевалки и пропускал за одеждой по очереди, и говорил: «Проверка документов». Тех девчонок, которых уважал, говорил «Документы в порядке, проходите». Кого нет — говорил: «Предъявите паспорт», значит он прижимает девочку и задевает ей грудь. Если говорит: «Предъявите свидетельство о рождении», — значит, поднимает платье. «Поставь печать» — значит «Поцелуй!». Если девчонки не выполняли, он сам вешался на них и тискал» (1, 86);
«Я запомнила одного. До сих пор, собираясь на девичнике, мы с отвращением вспоминаем его… Это был довольно умный, сообразительный мальчик, но с очень дурными наклонностями. Он выбирал самых «забитых», тихих девчонок (своеобразное испытание прошли все) и как мог издевался над ними: мог поднять платье, прижать к стене и поцеловать в губы при всех, расстегнуть кофту. Он говорил ужасные пошлости …, которые всех возмущали, но никто не вставал на защиту этих девчонок, так как Андрей был очень сильным, и его все боялись» (1, 86).
Описание «лапанья» подчеркнуто-унижающего характера содержится в повести Э. Пашнева «Белая ворона», посвященной школьной жизни 1980-х годов:
«Вернулся … Валера Куманин…. Закрыл дверь в класс… как-то странно засмеялся… зло, вызывающе.… «Отойди, — сказала Алена, отпихивая его. — Открой дверь…!» Алена поднялась, чтобы идти. Он толкнул ее в грудь, она села. Алена тут же поднялась снова, на этот раз решительно. И тогда Валера с силой, в которой выразилось все зло, накопившееся против рыжей девочки, схватил ее за грудь и сжал… Алена ударила его тетрадкой в лицо. «Ты что сделал?» На глазах у Алены выступили слезы. «Что я сделал? Что я сделал?» — «Схватил» — «За что я тебя схватил?… Ну, скажи, за что я тебя схватил? Стесняешься, да?» Он издевался над ее чистотой и нежностью. Он был уверен, что она не скажет…. Валера… открыл дверь, но за дверью никого не было, и Валера… сделал выпад назад и так же сильно и больно схватил Алену за другую грудь. Алена заплакала, побежала по коридору… Она… теперь грязная. Она уже никогда не будет такой чистой, как раньше. Валера ее опоганил…» (Пашнев, 1990).
Претерпевание насильственных мануально-эротических воздействий со стороны более сильных сверстников является еще одним распространённым элементом половой социализации девочек-подростков.
Итак, мы рассмотрели в данной главе все наиболее принципиальные виды эротически окрашенных межполовых коммуникаций. Они включают конвенциональные взаимные обнажения, игры с поцелуями и на раздевания, эротически окрашенные игры, добровольные внеигровые телесные интеракции, насильственные обнажения, подглядывания, задирания юбок, добровольные внеигровые телесные интеракции, насильственные формы телесно-эротических воздействий.
Весь этот эротически маркированный набор «претерпеваний» («страдательных практик») является, на наш взгляд, важнейшим механизмом девичьей гендерной инкультурации.
Глава 5. Девичьи магические практики.
Существует немалое число девичьих практик, основанных на гипотетическом вступлении в контакт с потусторонним миром. Вначале мы рассмотрим девичьи игровые практики, связанные с выполнением загаданных желаний, во-вторых, медиумические практики — «вызывания». Наконец, мы обратимся к гадальным и привораживающим практикам.
§1. Девичьи практики, связанные с исполнением желаний
Различного рода обычаи, имеющие корни в магических представлениях, широко распространены в современной девичьей культуре. Укажем выявленные нами типы этих «низовых» магических практик.
Выполнение желаний в результате выполнения определенных действий. В нашем собрании имеется ряд описаний подобного типа забав, механизм которых окончательно нам не ясен. По внешним признакам эти игры различаются тем, рисуется ли что-то на руке или завязывается узелок на ниточке. Вот описания игр первого типа:
«… Такая игра была на желания. Нужно было подойти к девчонке и сказать: «Загадывай желание». Она про себя загадала. Потом ты берешь ее руку правую и говоришь: «Назови марку машины» (она называет: «Москвич»), ты ей на руке пишешь букву «м»; говоришь: «Назови цвет» (красный), ты пишешь «крас»; «назови любое число» (40), ты пишешь: «40». А потом говоришь: «С сегодняшнего дня считай все красные москвичи до 40, когда будет 40, ты должна все то же, что тебе сделали, сделать трем человекам, и тогда твое желание сбудется (и еще надо было насчитать 40 беременных женщин)». (018а).
«Девочка рисует на руке другой треугольник, а в нем — любимое число того, кому рисует. При этом она должна загадать желание. Оно сбудется, если она сделает то же самое стольким девочкам, какое число стоит в треугольнике». (184б).
В другом случае фиксация числа желаний происходит путём завязывания узелков:
«Девчонки часто загадывали желания по ниточкам или по чему-нибудь еще. Например, одна девочка завязывает ниточку на три узелка. На каждый узелок ты загадываешь желание. Затем должна завязать трем другим девочкам, тогда твои желания сбудутся. Ах, да, когда последней завяжешь, она тебе должна порвать твою ниточку….
1. Также: завязывают веревочку тебе и спрашивают цифру, а ты загадываешь желание. Ты говоришь, например, цифру 5. Значит, ты должна задеть 5 собак, 5 кошек и 5-ти человекам завязать ниточки. 5 человек разрывает твою, и твое желание сбывается. 2. Начало такое же, только нужно увидеть 10 беременных женщин, 10 машин одного цвета, и твое желание сбудется.В эти загадывания верили, и казалось, что они сбываются, так как загадывали повседневные желания (028).
В этом же сообщении содержится любопытное замечание о социологических аспектах данного рода игровых практик:
«Эти игры как-то находили наплывами, а то враз про них все вспоминали и по всей школе валялись оторванные ниточки, а девчонки ходили увешанные цветными ниточками» (028).
Загадывание желаний на одновременное произнесение слова («Мое счастье»). Эта «магическая забава» заключается в следующем: если две девочки одновременно произносят одно слово, они хватают друг друга за волосы и кричат: «Когда мое счастье?» или «Мое счастье, когда придет?». Каждая называет дату и время исполнения желания («счастья») другой.
«До 8-го класса было такое, что, сказав одновременно одно слово, девочки хватались друг другу за волосы и кричали: «Мое счастье!», спрашивали «Когда», другие говорили день и время. И если девочка отвечала, например, «через год» или «месяц», другая была обычно недовольна: «Ну, ты что, давай хоть немного побыстрей», и та сговаривалась, назначала время «счастья» поближе. Помню, я загадала желание, чтобы меня не спросили, сказали, что через год. Еще загадывала, чтобы что-нибудь купили. Я верила в это, но только если срок «сбывания» счастья недолгий».(165)
Данная магическая игра имеет разновидность: желание может выполняться не у обеих участниц, а лишь у одной — той, которая схватила подругу за волосы первая:
«Если две девчонки говорят одновременно слово или фразу, то надо взяться за волосы друг друга и спросить: «Когда мое счастье?» Каждая называет другой дату и время исполнения счастья. Правда это поздний вариант, а в классе 3-5 если скажем вместе слово, то кто вперед схватится за волосы и скажет «мое счастье», у того счастье и будет. Иногда эти соревнования доходили чуть ли не до драки или обижались, если не успела первой схватиться за волосы». (018)
Э. Тайлор не вполне ясно сообщает о шотландском обычае, напоминающем вышеуказанный девичью магическую забаву: «… Парни берут друг друга за хохол и говорят: «Хочешь ли быть моим?»» Э. Тайлор полагает, что это восходит к «старому символическому обычаю брать в феодальное подданство» (Тайлор, 1989, 69).
Мы же хотим отметить особую роль, которую волосы играли в народной культуре. Речь идёт, в частности, о восприятии волос как энергетического «двойника» человека. Недаром волосы активно используются в привораживании (см. далее).
Загадывание желаний на проезжающие машины. Загадывают желание на число проехавших машин определенной модели определенного цвета, на буквы и цифры номера. Часто для того, чтобы желание сбылось, нужно произнести определённую фразу.
«Загадывали желание и считали машины определенного цвета. Например: красные. Когда досчитаешь до 666, то считалось, что желание сбудется. Когда приезжала машина с двумя одинаковыми двузначными числами, то говорили: «Мое счастье». (166); «Если по пути в школе или в магазин увидишь черную волгу, то надо было загадать желание и зажать его в кулак и держать кулак сжатый до тех пор, пока не увидишь человека в очках, а как увидишь очкарика, то надо разжать кулак, сдунуть на очкарика, тогда твое желание сбудется». (018в); «… Смотрели на номера машин, вернее на буквы. Если было КНТ, то надо было спросить у подруги: «Счастье, встреча, письмо, подарок или покупка», подруга должна назвать одно слово из пяти, сказать время, когда это сбудется. Еще смотрели последнюю букву номера, если она совпадала с первой буквой имени, фамилии или отчества, то надо было сказать «КНН, мое счастье». (018)
Согласно ещё одному сообщению, при виде машины с двумя одинаковыми соседними цифрами в номере (например, 26-77), следовало сказать: «77, моя удача, никому не передача!» и загадать желание. (028).
Угадывание найденного предмета приносит удачу («Пача, пача, чья удача?») Увидевшая первая (пустую) пачку сигареты закрывает ее ногой и предлагает подругам отгадать марку. Угадавшую ждёт удача.
«Когда все вместе шли из школы домой, на улице обязательно где-нибудь лежала пустая, уже грязная пачка от сигарет. Кто первым увидит эту пачку, должен подбежать к ней и наступить на нее ногой, закрыть ее. Когда пачки не видно, то тот, кто на нее наступил, кричит: «Пача, пача, чья удача?» И все по очереди называют марку сигарет, например: «Магна», «Бонд», «Прима» и т.д. Кто правильно назовет, у того и будет удача, удачный день, час». (184а)
Загадывание желаний на выпадение ресницы. Если одна девочка замечает, что у другой выпала ресница, она предлагает ей отгадать, из какого глаза — правого или левого. Если девочка угадывает, ее желание должно исполниться.
«Когда выпала ресница, подружка, увидевшая, что она выпала и лежит у глаза, говорила: «Из какого глаза выпала?» Если угадывала, то считалось, что желание сбудется, если нет, то нет». (166)
§2. Девичьи медиумические практики («вызывания»)
Трудно с уверенностью назвать время, когда «вызывания» стали массовой практикой девочек 7-12 лет. Можно утверждать лишь то, что к 1970-м годам они были широко распространены. В 1980-1990-е годы они продолжали пользоваться популярностью у девочек…. Рассмотрим выявленные разновидности «вызываний».
Вызывание Пиковой дамы
Первооткрывателем этого жанра является А.Л. Топорков, записавший в 1980-1984 гг. рассказы о Пиковой даме и ее вызываниях, и опубликовавший в 1992 году статью об этом жанре девичьей культуры (Топорков, 1992). По мнению А.Л. Топоркова, «значительную популярность Пиковая дама обрела только во второй половине 1970-х годов, прежде всего в результате ее вызывания при помощи зеркала», поскольку «от долгого, напряженного всматривания в зеркало у участников вызывания, естественно, возникают зрительные галлюцинации». Об обстоятельствах, целях и половозрастном составе участников вызывания автор пишет следующее: «Вызывают как правило в темном месте…чтобы задать какие-нибудь вопросы и просто пережить чувство страха…. В вызывании участвуют в основном дети школьного возраста, чаще всего девочки 9-12 лет». По мнению А.Л. Топоркова, «вызывание Пиковой дамы воспроизводит схему девичьих гаданий о суженом» (подтверждение этому — использование зеркала, свечей, время проведения, общая обстановка). В то же время автор указывает, что «вызывание Пиковой дамы — преимущественно городское явление».
В собранных нами материалах также встречаются зеркало и свеча. Иногда при вызывании используется только зеркало:
«Пиковую даму надо было вызывать индивидуально. Для этого в 12 часов ночи в темной комнате надо было сесть перед зеркалом, три раза сказать: «Пиковая дама, появись, появись. Пиковая дама, покажись, покажись» и, не улыбаясь, смотреть в зеркало. Если ты сделал все правильно (и самое главное — не улыбался), то вскоре должна показаться Пиковая дама. Сначала в виде туманного пятна, а затем все более отчетливо. Но здесь надо быть очень осторожным, потому что она может выскочить из зеркала и задушить тебя (только как предупредить столь печальный финал, я не помню)». (101); «Пиковая дама… Ее чтобы вызвать, надо закрыться в комнате, выключить свет, одеть на шею бусы, поставить перед собой зеркало и сесть на стул и говорить: «Пиковая дама, приходи». Она должна будет прийти и стоять сзади…». (038)
Зеркало может применяться в сочетании со свечой: её ставят напротив зеркала или же её, садясь напротив зеркала, держат в руке:
«Все играющие садились в кружок. На стол ставили зеркало, свечку, духи. Перед тем как начать вызывать «Пиковую даму», зажигали свечку и ставили напротив зеркала (10 см.). Выключали свет; ведущий приглашал пиковую даму. Нам рассказывали, что при малейшем шуме «Пиковая дама» могла задушить из нас любого. Поэтому одного человека ставили возле выключателя» (103); «Пиковая дама, Ее вызывали в темной комнате. Брали зеркало, ставили возле него свечу и смотрели в зеркало. Чаще всего ничего не видели, но кто-то рассказывал, что видел в зеркале фигуру женщины в голубом блестящем одеянии» (017); «В детстве, в пионерском лагере … вызывали … Пиковую даму: в темном помещении устанавливается зеркало, садишься перед ним с зажженной свечой в руках и, не открывая глаз, смотришь в зеркало, зовя Пиковую даму». (064)
Зеркало при вызывании используется и в «единственном числе», и в «связке» со свечой, и иными способами. К нему подносят карту «пиковой дамы», его намазывают духами, кладут под нитку, на нем помадой делается изображение:
«Вызывание Пиковой дамы заключалось в следующем: если это происходило днем, то плотно закрывались все окна, чтобы в доме была темнота, зажигалась свеча, ставилась перед зеркалом. Все садились перед зеркалом (только девочки). Кто-то один подносил к зеркалу карту Пиковой дамы изображением внутри. Все должны молчать. Тот, кто держит карту, произносил три раза «Пиковая дама, появись». После этого все должны безотрывно смотреть в зеркало на изображение карты. По словам девочек, изображение дамы начинало двигаться. Но я этого ни разу не видела» (026); «Зеркало намазывали духами и говорили: «Пиковая дама, появись!» Сначала должен был появиться зеленый чертик, а потом Пиковая дама» (180); «Дома под одеялом, либо в очень темной комнате, вызывали …Пиковую даму. Для этого: к потолку прикрепляли ниточку небольшую, а под ниткой ложили зеркало и вызывали: «Пиковая дама, выходи, всю правду расскажи». Так как все боялись, то никто долго не сидел. И нам не удавалось ее посмотреть. И есть еще одно условие, когда дама появится, то чтобы она не задушила, нужно оборвать эту нитку». (065); «Гадали у Никиты в сарайке: 4 мальчика, 4 девочки. На зеркале рисуются домик с окошком и крестиком и лесенки помадой. Вызывали ее из домика и смотрели. Ты должен убежать, когда она выйдет, или выключить свет. Она загадывает загадку, если отгадаешь, то одаривает подарками, а если не знаешь ответа, то включай свет, иначе будет плохо. В квартире гадать не рекомендуют, а то они могут остаться дома» (028а).
Символика свечи и зеркала в народной культуре достаточно хорошо известна. Свеча — символ жизни и судьбы. Зеркало представляет собой « согласно народным верованиям, границу между земным и потусторонним миром, этой и «той» жизнью, окно в другой мир. В силу своей пограничности они…нужны для некоторых действий, прежде всего для гаданий, так как через эту границу, через это «окно» можно заглянуть в будущее» (Толстой, 1996, 28-29).
Рассмотрим другие атрибуты вызывания. К их числу относится нить, (обычно черного цвета), реже — веревка. Нить выступает как средство связи двух миров, и разрыв нити должен привести к восстановлению их взаимно изолированного существования:
«Впервые я столкнулась с этим делом в лагере летом. Когда девчонки предложили вызвать пиковую даму, то я не знала, о чем речь. Оказывается, что надо было натянуть двум девчонкам нить, закрепив у себя на пальцах. Они залазили под одеяло на кровать, чтобы создать эффект темноты, т.к. все происходило днем, говорили, какое-то заклинание и ждали, пока на этой нитке появится Пиковая дама. Ее очень боялись; считали, что если в нужный момент не разорвать нитку, дама может освободиться, и тогда все девочки, вызывавшие ее, умрут» (003).
Нитку также прикрепляют к потолку, по натянутой нитке водят картой, нитку продевают в иголку и протыкают карту:
«… вызывали …Пиковую даму. Для этого: к потолку прикрепляли ниточку небольшую (065, полностью процитировано выше; «Черную нитку натягивали для Пиковой дамы, водили по нитке картой (из колоды игральных карт), приговаривая: «Пиковая дама, появись». Не знаю, видели ли мы что-нибудь, или нам казалось, что мы видели, но было ужасно страшно…» (057); «…мы вызывали Пиковую даму. Помнится, что натягивали черную нитку на иголку, прикалывали или привязывали карту с пиковой дамой, говорили какие-то слова (не помню)» (036)
Из процитированных сообщений понятно, что частым элементом вызывания является карта «пиковой дамы». Этой картой могут водить по нити, ее могут протыкать иголкой, подносить к зеркалу изображением внутрь, подвешивать к веревке.
Помимо собственно гадальной семантики «пиковой дамы», означающей недоброжелательство, и коннотаций, связанных с пушкинской повестью и снятым в 1970-е годы фильмом, укажем и на более общий семантический фон, связанный с феноменом игральных и гадальных карт. Речь идет о категории человеческой судьбы, которая испытывается в карточной игре и о которой вопрошается в карточных гаданиях. Поэтому то обстоятельство, что в гаданиях не просто эксплуатируется литературный образ Пиковой дамы, но и используется игрально-гадальная карта, может быть истолковано как свидетельство наличия в обряде фаталистической составляющей.
Укажем, наконец, на почти неизменное использование в вызываниях такого классического магического приема как «заклинание»:
«…сесть перед зеркалом, три раза сказать: «Пиковая дама, появись, появись. Пиковая дама, покажись, покажись» «. (101, полностью процитировано выше);"… надо закрыться в комнате … и говорить: «Пиковая дама, приходи». (038, полностью процитировано выше); «…водили по нитке картой …, приговаривая: «Пиковая дама, появись».…» (057 полностью процитировано выше); «Летом в пионерлагере у нас … было множество странных увлечений. Одно из них — это вызывание…. Для вызова Пиковой дамы нужно было зеркало. Вокруг него садилось множество людей (конечно, без взрослых и в темноте) и говорили слова: «Пиковая дама, появись…» и так несколько раз, пока кто-нибудь не закричит, что видят ее. Я помню, что и я кричала и даже описывала ее внешний облик, но, по-моему, я ее так и не видела. Просто даешь себе установку и видишь в зеркале отражение рядом сидящих, т.к. ночью, тем более летней, и кругом освещение, на улице не так темно и принимаешь это за Пиковую даму» (100).
В одном случае указывается, что для разрыва контакта следует сказать: «Пиковый король, помоги»:
«…Но говорили подруги, что если увидишь Пиковую даму, то нужно сказать: «Пиковый король, помоги!», а если не успеешь, то она тебя задушит. Поэтому я всегда боялась, видимо, верила» (036).
Неотъемлемым компонентом девичьей культуры вызываний Пиковой дамы являются рассказы о зловещем поведении Пиковой дамы. Вот несколько суждений, относящихся к данной теме:
«Пиковая дама, все еще вспоминаю о ней с ужасом. Самый страшный образ. Столько страшных рассказов о ней было» (038); «Когда мне было 6 лет, должно было исполниться 7, я поехала на последнюю смену в лагерь «Салют» с целью отдохнуть перед 1 классом. Там девчонки начали рассказывать про Пиковую даму: что надо ее вызывать ночью, что если она придет, то у нее можно будет спросить свое будущее, а если ты ей не понравишься, то она тебя задушит. У нее большие когти, и она проткнет тебе шею» (095);
«В лагере я не была, но ходила несколько лет на детскую площадку при школе. …На площадке мы также играли во всякие игры, рассказывали страшные истории: некоторые вымышленные, а некоторые — происходившие по правде, судя по заверениям рассказывающих. Например, Аня Е. в 1989 году рассказывала: «Однажды мы с девчонками собрались вечером у одной девочки, чтобы вызвать Пиковую даму. Собрались вместе, выключили свет, зажгли свечку, поставили зеркало и стали произносить слова: «Пиковая дама, выходи, пиковая дама, приди» и т.д. Вдруг что-то мелькнуло черное, нам всем стало страшно. Затем потухла свечка, мы закричали и выключили свет. Ничего не было, но вдруг у одной девочки мы заметили какой-то черный треугольник на щеке. Стали его оттирать, а он не сходит. И сейчас эта девочка ходит с этим треугольником на щеке"». (123)
«Вызывать Пиковую даму — это был высший класс. Это могли только те, кто умели. А к кому не пришли простые духи, тот Пиковую даму вызывать не мог. Это было очень страшное дело, потому что если ей не понравится, потом будешь, как говорили, «всю жизнь автобусам улыбаться». Опасность Пиковой дамы была в том, что она Пиковая. Вроде как обладала какой-то властью, и если ее разозлить или ей что-то не понравится (например, невежливо с ней разговариваешь), то она может что-нибудь плохое сделать, какое-то зло. Помню, что во дворе рассказывали, как будто она пришла к какой-то девчонке, та ей «спасибо» не сказала, и девчонка потом три дня разговаривать не могла (она у нее голос забрала). Та ходила ревела, да тряслась. Или еще у другой девчонки были волосы красивые, густые и длинные, а после Дамы этой стали выпадывать напрочь. Поэтому ее и боялись. Зря не вызывали». (008)
«Помню, в пионерском лагере меня напугали Пиковой дамой. Девчонки рассказывали случай, который якобы произошел с ними, что к ним пришла Пиковая Дама, что с потолка упала карта, и эта дама пошла их душить. Все закончилось благополучно, потому что они выбежали из комнаты. После такого рассказа, я всю ночь боялась уснуть». (170); «Вызывали Пиковую даму, но ее нежелательно вызывать, так как она может прийти ночью. Одной девочке через зеркало она выколола глаза». (028а); «Наверное в возрасте от 10 до 13 лет мы вызывали…пиковую даму. Этому нас учили сестры, которые жили в городе. …Про Пиковую даму они говорили, что она очень злая, и если мы хоть немножко пошевелимся, то она нас заберет с собой. И рассказывали, что она уже забрала с собой несколько детей, а которых не забрала, то поставила на них свое клеймо» (006).
Пиковая дама в девичьей мифологии «вызываний» выступает как средоточие отрицательных женских культурных — прежде всего фольклорных — образов (Бабы-Яги, злой колдуньи). В жанровом отношении эти рассказы можно отнести к быличкам — устным рассказам о сверхъестественных событиях с установкой на достоверность.
Погружение в смысловую толщу этого «былично-мифологического континуума» практически исключает появление у девочек психологической готовности идти до конца в проведении обряда вызывания. Как правило, он завершается, едва кому-то покажется, что в зеркале что-то мелькнуло, на стене показалась тень или участницы услышат какой-нибудь «подозрительный» звук.
«… Нам рассказывали, что при малейшем шуме «Пиковая дама» могла задушить из нас любого. Поэтому одного человека ставили возле выключателя. Все сидели тихо и устремляли взор в зеркало. Если вдруг кому-то что-то показывалось в зеркале, все вызывание прекращалось, так как увидевший отражение в зеркале сильно «вопил» от страха». (103); «Я боялась присутствовать при этом вызывании. Это было один раз. В потемках девочки решили ее вызвать, я вышла из кубрика. Через 5 минут все с визгом вылетели из кубрика и начали рассказывать, что они видели на стене тень Пиковой дамы в шляпе, и что она тянула к ним свои руки. Больше ее мы решили не вызывать». (095)
Таким образом, вызывания Пиковой дамы представляют собой действо, включающее в себя семантику контакта с миром потустороннего, вопрошание о судьбе и тесно связанное со святочными любовными гаданиями девушек и сказочно-быличной фольклорной традицией.
Вызывание девичьих персонажей европейской литературно-сказочной традиции.
Вызывание «девичьих» персонажей европейского литературно-сказочного происхождения — Дюймовочки, Красной Шапочки, Золушки, — не имеющих, в отличие от Пиковой дамы, изначально заданной негативной маркировки, разумно выделить в особую рубрику. Предпосылкой их появления в обрядовой девичьей мифологии девичьей среде являются, по-видимому, как средства массовой коммуникации (анимационные и игровые художественные фильмы), так и включение соответствующих сказок их в тезаурус дошкольных воспитательных учреждений.Из всех атрибутов вызывания наиболее часто встречается нитка, играющая роль медиатора между двумя мирами. Характерно, что если при вызывании Пиковой Дамы используется преимущественно черная нитка, то при вызывании Красной Шапочки — белая. Налицо общекультурная цветовая семантика — черный цвет — «черные», злые силы; белый цвет — «светлые», добрые силы.
«Это было в пионерлагере, нам было по 8 лет, после второго класса. Как только мы приехали в лагерь, мы решили: будем кого-нибудь вызывать. Все это бурно обсуждалось и в конце концов мы решили вызвать Красную Шапочку. Ночью темно, страшно. Решили вызывать днем. Берется стакан воды, белая нитка опускается в стакан, один конец в руке. Все сидят в темном помещении и говорят: «Красная Шапочка, появись». И когда нитка заблестит, нужно загадать желание и перерезать нитку. Сели 4 человека, накинули на себя одеяло и стали говорить: «Красная Шапочка, появись» и начали загадывать желания типа: «волшебную палочку». Нитка не заблестела, и мы решили, что Красная Шапочка не придет. Потом мы решили, что загадываем такие желания, что не может выполнить такие желания, и придумывали другие, чтобы было удобно для Красной Шапочки. Девчонки загадывали кукольную посудку, мебель. А я загадала жевательной резинки (тогда это был дефицит). Девчонки сказали, чтоб я загадала не просто жвачки, а «жевательного великана», потому что для Красной Шапочки — жвачка, для нас — микроб. Сели второй раз, нитка заблестела (это, наверное, нам сильно хотелось и нам показалось), мы ее перерезали и стали ждать исполнения желаний. Вскоре девчонки стали говорить, что им в лагерь родители привозили и посудку, и мебель. А у меня желание все не сбывалось» (095).
Вышеописанное «вызывание» по прагматике сближается с магическими практиками, направленными на выполнение желаний. В других случаях желание выполнить должна Золушка:
«Еще мы вызывали Золушку, которая могла исполнить 3 желания. Но это должно было проводиться в полночь. К ручке двери привязывалась длинная нить и опускалась на пол. В полночь по этой нитке опускалась Золушка. Я не рискнула вызвать Золушку, так как было страшно» (172а); «Как-то однажды вызывали мы Золушку, для того, чтобы она исполнила твое заветное желание. Надо было вечером зажечь 2 свечи на столе. В комнате должно быть тихо и темно. Двери закрыты. Затем положить под подушку бусы, на стол расческу, косметику, зеркало, заколки. Также приготовить Золушке обувь и красивое платье. Лечь в кровать и говорить три раза: «Золушка, приди!» А перед этим надо задуть свечи. Затем можно спокойно засыпать. Наутро посмотреть, все ли вещи на месте. Если вещи сдвинуты, то Золушка приходила. Мы думали, что Золушка всегда приходила». (164)
Судя по описанию вызывания Дюймовочки, участников интересует не выполнение желаний, а доказательство существования «иного мира», возможность контакта с ним.
«Вызывали Дюймовочку дома у Гали, там был один мальчик. Берется свеча, выключается свет, двое держат нитку и зовут Дюймовочку. Она придет и потянет нитку. Не сбывалось, так как не выполняли все правила, шумели, трогали нитку рукой. Все верят». (028).
Золушка также может вызываться бескорыстно, для простого удостоверения её существования. Использование конфеты для вызывания заставляет вспомнить распространённый у славян обряд «кормления» покойников:
«Вызывали Золушку. Она нам виделась вроде какой-нибудь (мышки) в золотом платье. Но никто ее на самом деле не видел. Вызывали ее очень часто. Как-то зимой меня пригласили на день рождения (я училась в 3-ем классе). После того как подарили подарки, покушали за столом, поиграли, решили начать вызывать. Было уже очень темно. Взяли шоколадную конфетку и положили ее в наиболее темный угол (подарок Золушке) и произнесли следующие слова: «Золушка, выйди» три раза. А затем спрятались подальше, улеглись куда-то на пол в противоположную сторону за диван. Немного подождав, шли смотреть конфету. Если конфета была откусана, значит, приходила Золушка. Затем снова продолжали вызывать. Если нам казалось, что в той стороне что-то шевелится, то все считали, что выходит Золушка, и всех охватывал страх. Некоторые даже говорили: «Я ее немного видел» (прибавлял). После какого-нибудь шевеления все с ужасом и шумом выбегали из комнаты. Также вызывали Золушку и на улице. Также ложили конфету, шоколадную, в темный угол. Особенно часто вызывали зимой и когда уже очень темно. А сами прятались подальше, ложились на снег и выглядывали. Затем шли смотреть конфету. Всем было интересно вызвать Золушку, увидеть ее, но все-таки все очень ее боялись. Золушку мы вызывали всех чаще, и поэтому я это вызывание лучше помню» (134).
Вызывание гномиков. Вызывания гномиков — представителей европейской сказочно-мифологической традиции — происходят по-разному. Если вызывается «обычный» гномик, участники обряда ждут лишь подтверждения его существования. Иногда такое вызывание отчётливо сближается с вызыванием Пиковой Дамы (нить при вызывании гномиков, как и в случае с девичьими персонажами европейской сказочной традиции, — белого цвета): участники хотят непосредственно увидеть гномика:
«В детстве мы часто вызывали гномиков или Пиковую даму. Заберемся у кого-нибудь в квартире в кладовку (самое темное место), натянем белую нитку для вызова гномика и водим осторожно зеркалом по нитке, приговаривая: «Белый гномик, появись». Черную нитку натягивали для Пиковой дамы, водили по нитке картой (из колоды игральных карт), приговаривая: «Пиковая дама, появись». (057)
В другом случае участники вызывания согласны удовольствоваться материальными свидетельствами пребывания гномика в «этом мире»:
«Две девочки хотели посмотреть на него. Взяли зеркало, зубной пастой его намазала и, положили его в темное место, сами спрятались за шкаф и ждали несколько минут, вышли, достали зеркало, там оказались следы гномика (следы от мизинцев)». (165а); «Все собирались в темной ванне. На пол ставили табуретку, а на нее тарелку с мукой. Говорили какие-то слова. Должны были явиться гномики и оставить свои следы в муке и, например, на табуретке, на полу». (166б).
Для привлечения гномика в «этот мир» помимо заклинания используется и приём «кормления»:
«В школьные годы очень любили вызывать гномов, «духов», «Пиковую даму». Мы садились полумесяцем, накрывались одеялом, в центре ложили хлеб, печенье и приглашали гномиков: «Гномик, приди к нам, отведай нашего хлеба». Все должно было происходить в полнейшей тишине. И нам слышалось, что кто-то похрустывает печенье. Когда он съедал все, уходил. На том месте, где лежал хлеб, лежали только мелкие крошки». (103).
«Под кровать ложится обязательно красная шапка со сладостями. Говорят: «Гномик, приходи» (три раза)». (047)
«Гномиков мы вызывали, сидя под одеялом, чтобы было темно. Растапливали шоколадную конфету, чтобы она стала мягкая и, сидя под одеялом, говорили три раза: «Гномик, гномик, появись». Гномик должен был оставить в шоколаде свою туфельку». (030)
«Когда мы собирались на день рожденья, после застолья мы закрывались в ванной комнате, подвешивали шоколадную конфету на нитку перед зеркалом, ставили сзади свечу, потом хором говорили: «Гномик, гномик, появись!» Потом смотрели в зеркало. Затем друг другу рассказывали про то, как увидели в зеркале тень или мордочку. Проверяли конфету, не покусана ли она» (182).
Гномов иногда пытаются использовать как исполнителей желаний:
«С девчонками брали 10 конфетных фантиков, но такие фантики, в которых были конфеты повкусней (в основном, шоколадные). И эти 10 фантиков раскладывали на круглом столе и говорили 3 раза: «Гном, выходи» и уйти из комнаты, либо выключить свет, и чтобы была полнейшая тишина. И вместо фантиков должны появиться конфеты». (018)
По-видимому, из практики вызывания гномика посредством сластей возникла такие персонажи, как «гномик-сладкоежка», а затем и просто «сладкоежка». Для их привлечения непригоден обычный хлеб, необходимы исключительно конфеты или сахар:
«Помнится, вызывали гномика-сладкоежку: на стол клали две шоколадные конфеты, сверху их прикрывали платком, говорили: «Гномик, приди, гномик, приди, гномик, приди!», при этом соблюдалась тишина и проводилось это в темной комнате. Если гномик приходил, то он откусывал конфету. После некоторого молчаливого ожидания мы убирали платок и выискивали на конфете царапины, отколы и т.д. Все это выглядело очень смешно» (172 а).
«В детстве я с девчонками своего возраста играла в игру, как вызывание гномика или вызывание сладкоежки. Мы забирались под одеяло и чтобы было темно, но не совсем, а чтобы виднелся луч света для видимости. Заранее мы брали что-то сладкое — конфетку или кусочек сахара и говорили: «Гномик, гномик, появись» или «Сладкоежка, иди сюда». Это повторялось три раза, а потом все сидели тихо в ожидании какого-то появления. Сколько я помню, к нам никто не приходил, и это нас разочаровывало. Но в то же время радовало, т.к. все сидели и боялись. С какой целью это было, я не знаю, и проводилось это у кого-нибудь дома в отсутствии старших, чтобы никто об этом не знал». (183).
Еще более редкими разновидностями вызываемых гномов являются. Гномик-матершинник и гномик-любовник. Первый вместо использованной жевательной резинки должен принести свежую.
«Однажды мы ездили с сестрой в деревню, и с нами поехал ее маленький брат, которому было всего пять лет. Мы легли спать и начали вызывать гномов-матершинников. И положили на табуретку жевачку свежую и жеванную и говорили: «Гномики-матершинники, приходите, жвачку принесите». Но никто к нам не пришел». (019а)
Что касается вызывания гномика-любовника, то оно напоминает девичьи эротические игры с куклами, описанные в третьей главе.
«Берут детскую игрушечную кровать с матрасом, свечку с блюдечком. Гномик приходит если темно и все опрятно. Причесывают куклы, раздевают догола, прикрывают ноги покрывальцем. Зажигают свечку и ставят у кровати. «Гномик-любовник, приходи» — 3 раза, задувают свечку. Полная тишина. Слушают шорохи, и когда включают свет если барби переменит положение, то гномик приходил. Ставилось 1 раз, гадали много. Все верили в это, гадали без мальчиков» (028а)
Вызывание чертика, домового, русалки, бабки. В девичьей магической практике существуют вызывания не только русско-литературных, европейских литературных и европейских мифологических персонажей, но и вызывания персонажей русской демонологии.
Это, прежде всего, чёрт (чёртик). Для его вызывания нередко используется нить:
«…Обтягивали комнату по диагонали ниткой и вызывали чертей, приговаривая какие-то слова. Я очень боялась всего этого и не присутствовала, а только слушала, как они рассказывают»; «Для того, чтобы вызвать чертика, … нужно к двум деревьям привязать ниточку и обычно в темноте произносить такие слова: «Чертик, чертик, появись!» Обычно многие хохотали, другие убегали. Так никто его не видел». (065)
Иногда для вызывания чертика в сочетании с нитью или без неё применяется уже знакомое по предыдущим персонажам «кормление»:
«В пионерских лагерях мы вызывали чертиков. Для этого надо было натянуть между кроватями белую нить (белая нить — не злые чертики), положить конфетку и ждать». (180); «Вызывали чертика. Для того, чтобы его вызвать, нужны были следующие предметы: кусок хлеба и пятак. Над этими принадлежностями … произносили слова, а затем отходили подальше, прятались. А потом ходили смотреть через несколько минут». (134)
Наконец, встречаются совершенно способы, основанные на представлении о чертях как представителях мира смерти и одновременно предполагающие вознаграждение «за смелость» (сказочный мотив — «испытание — дар»):
«На чертей гадают смелые. Берется стул в сарае, вешаешь на потолок петлю, суешь голову и ставишь зеркало. Говоришь: «Черти, выходите». Когда они начинают трясти табуретку, если ты успеешь спрыгнуть, то они одарят тебя подарками, в противном случае ты умрешь. Так мы боялись гадать. Это нужно делать в одиночестве».(028а)
Вызывание домового напоминает вызывание гномиков:
«Домового, мы считали, увидеть нельзя, но посмотреть, как он ест можно. Для этого нужно взять крошки хлеба, в стакан немного воды и поставить на ночь на стол. Утром мы просыпались, а в стакане воды не было. А некоторые даже видели, как открывались двери и кто-то пил воду. Я тоже придумывала истории на этот счет, но сама не видела домового. Хотя в его существование верю даже сейчас». (100)
Следующий персонаж вызываний — русалка. Заметим, справедливости ради, что помимо русской мифологической традиции на возникновение этого персонажа вызываний повлияли, вероятно, и сказка Г.-Х. Андерсена «Русалочка» (в большей степени), и опера А. Даргомыжского по неоконченной пьесе А.С. Пушкина (в меньшей).
Для вызывания русалки применяются как традиционные атрибуты вызываний — нить, свеча, так и специфические, связанные с водной природой русалки (стакан воды, ванная с водой):
«Вызывали русалку, в темное место заходили. Брали нитку. Вне дома (в подъезде). Рисовали русалку на стене. Девочки видели русалку, а я — нет». (065а); «Вызывали русалку. Обязательно ее представляли с хвостом и длинными русыми волосами. Для того, чтобы ее вызвать, нужны были такие предметы, как: стакан с водой и три длинные русые волосинки, которые опускались в стакан. Но, к сожалению, я не запомнила слов. Также затем отходили подальше, прятались, а через некоторое время шли смотреть». (134); «.. Мы как-то вызывали русалочку … со словами «Русалочка, приди». Надо было для этого закрыться в ванне, набрать полную ванну воды, поставить зажженные свечи на тумбу. Когда придет русалочка, надо быстро загасить свечи и выбежать из ванны. Если не успели сделать, то русалка нас утопит. Вызывали так всего один раз, так как очень боялись. Честно говоря, не видела русалочку». (164)
К этому же классу существ мы отнесем и «бабку», существующую в двух ипостасях — «бабки-матершинницы» и «бабки-конфетницы».
Наиболее популярным персонажем является «бабка-материшинница». Её могут вызывать при помощи «кормления», для того чтобы удостовериться в её существовании:
«Бабка-матершинница». Вызывали в темной комнате, натягивали нитку, под ниткой насыпали сладких крошек. Бабка должна была пойти по этой ниточке и материться. Нужно сидеть тихо, а то она исчезнет». (017); «…В 3-4 классах были распространены вызовы кого-либо. Например, мы вызывали «бабку-матершинницу». Делали это так. Залезали под кровать, закрывали кровать кругом одеялами, чтобы под ней было темно, ложили кусочек хлеба под кровать и говорили, сидя в темноте: «Бабка-матершинница, выходи» (3 раза). Должна была она выйти и материться. Но у нас никто не выходил». (166).
Согласно еще одному сообщению, бабка-матершинница тесно связана с баней и оберегаться от неё надо прочерченной линией:
«Вызывали и бабку-матершинницу. Для этого нужно было зайти в баню, закрыть плотно дверь, завесить окно, сесть с ногами на лавку, на полу прочертить линию мелом, чтобы она до нас не дошла, а то может задеть руку или ногу, и может быть ожог. Повторить такие слова: «Ты старушка-болтушка, приди через порог и скажи нам пару слов». После этого нужно было материться. Вызывали бабку-матершинницу, когда нам было 5-6 лет, но никогда этого у нас не получалось» (182)
На бабку-матершинницу могут возлагаться и функции исполнительницы желаний — от неё ждут ответов на сокровенные девичьи вопросы:
«Со своей сестрой (младше на 4 года) вызывали бабку-матершинницу. Она должна была выйти и нас обматерить, а если мы сдержимся, не ответим, то можно будет задать любой вопрос, и она ответит (вопрос, который я хотела задать: «Любит ли меня такой-то?»). Для этого на маленьких листочках мы написали все известные нам бранные слова (сначала писали «легкие» типа «дура», «коза», «гадина», «сука», потом покруче, на все буквы алфавита) и разбросали их по туалету (жила она, по всей видимости, в каком-то грязном месте, если конкретно не в туалете. Поэтому там и разбрасывали листочки). Затем надо было уйти в комнату и сидеть тихо-тихо, ждать. Но поскольку никто не пришел, мы обматерили саму бабку…». (008)
Возможно, от популярной «бабки-матершинницы» (а возможно, и от менее популярного «гномика-матершинника») отпочковался мужской персонаж неопределённой демонологической принадлежности, именуемый просто «матершинник»:
«Один раз вызывали матершинника. Какие слова говорили, я опять не помню, но суть эта заключалась в том, что он на ухо каждому должен был материться. Сидели мы опять под столом и ждали. Вдруг сестра говорит, что «я слышу, как он матерится», но я почему-то ничего не услышала». (171);"Как-то раз вызывали матершинника. Надо было ночью положить 12 карандашей под кровать, зеркало — под подушку. И говорить при этом: «Приходи» — 3 раза. Когда узнала мама, нам влетело по 1-е число. Больше мы этого не делали». (164).
Другой разновидность «бабки» является «бабка-конфетница», напоминающая «гномика-сладкоежку»:
«Наверное в возрасте от 10 до 13 лет мы вызывали бабку-конфетницу, Пиковую даму. Этому нас учили сестры, которые жили в городе. Они рассказывали, что они с друзьями вызывали бабку-конфетницу, и она дала им конфеты, которые они попросили, также они говорили, что она очень добрая. У бабки-конфетницы нужно было просить конфеты. Это нужно было делать в полночь. К ножкам стула за обыкновенную нитку, которой шьют, привязывают конфетку и говорят: “Бабка-конфетница, выходи”».
Вызывание коронованных персонажей. В настоящее время в нашем распоряжении имеются подробные сообщения о вызывании «Зубной королевы» и «Черного принца».
«…Брали с девчонками глубокую тарелку и наливали в нее воду, но так, чтобы она закрыла только дно тарелки. Эту тарелку ставили перед собой, рядом ложилось зеркальце, бусы. Брали расческу и прятали ее в темном углу комнаты. Намазывали щеки одной зубной пастой, а губы — другой. Потом нужно было закрыть глаза. И сказать (3 раза): «Зубная королева, уходи». Потом подождать некоторое время, а потом открыть глаза и ложиться спать, а наутро на расческе должны появиться следышки и губки. Говорили, что у королевы некрасивые губы, вот такие. Если же человек испугался и открыл глаза сразу, то королева должна задушить его — не сразу, а когда он уснет» (018)
«Берешь зеркальце и намазываешь его зубной пастой. Потом вдвоем забираешься под одеяло. Должна быть полная темнота, ни одной щелки. И говоришь три раза: «Черный принц, выходи». В зеркале должно появиться отверстие в виде ромба и показаться руки Черного принца, и ее надо скорее схватить и тянуть изо всей силы, иначе Черный принц тебя затянет в зеркало, тянуть надо вдвоем, то есть тот, кто схватил за руку, вторая девчонка должна помогать. Когда вытянут руку, то, кто схватился за саму руку, должен подставить ее к уху, а черный принц говорит: «Отпусти меня» Ты говоришь: «Я тебя отпущу, если ты каждый день будешь мне приносить подарки».Если он соглашается, ты его отпускаешь». (018)
О вызывании Жевательного короля известно лишь то, что вызывать его совсем не желательно:
«Нежелательно вызывать Жевательного короля, т.к. он спрячем твою жвачку, и ты (если — С.Б.) ее не найдешь, то он отрубит тебе руки или даже голову. А если найдешь, одарит жвачками». (028)
Таким образом, вызывания (медиумические практики) являются важнейшей частью современной девичьей культуры. С одной стороны, они наследуют традиционным девичьим любовным гаданиям, а с другой стороны, они используют «достижения» городских медиумических практик. Одновременно они включают в себя весь доступный материал литературной и фольклорной мифологии, попадающей различными путями в детско-девичью среду. Попадая в девичий мир, литературно-фольклорный материал обрастает добавлениями. На смену Снежной королеве приходит Зубная, а «изнаночность» мира, вызываемого на контакт, побуждает включать признак антиповедения (Успенский, 1994, 320-332) — «матершинность» — в обряд и в название персонажей («матершинник» и «бабка-матершинница»).
§ 3. Девичьи гадания
В современной девичьей среде бытуют две основные разновидности любовных гаданий:
- гадания «этнографического» («бесписьменного») типа
- и гадания «модерного» («письменного», школьного) типа.
Рассмотрим их в особых подразделах.
Мантические практики «этнографического» («бесписьменного») типа
В сообщениях, оказавшихся в нашем распоряжении, рассказывается о следующих девичьих бесписьменных гаданиях.
Гадание (с валенком) на «сторону», в какую выйдешь замуж. Суть его заключается в следующем. Девушки поочередно бросают валенок (сапог) на дорогу и по направлению «носка» валенка узнают сторону, в какую выйдут замуж.
«В Рождество раньше собирались с девчонками и гадали. Бросали валенок через ворота на улицу поочередно, затем выходили и смотрели, в какую сторону валенок обращен носком, значит, в ту сторону и выйдешь замуж. Если был обращен носком к воротам родного дома, то в этот год не быть замужем. У меня не сбылось это гадание, а у подруги сбылось, может это совпадение, случай» (025).
«В Рождество выходили на улицу, снимали валенок, перебрасывали его через ворота и смотрели, в какую сторону улетел валенок. В какую сторону «смотрел» носок валенка, в той сторону живет жених. Мальчишки очень часто подкарауливали и утаскивали валенок, пока мы не видели. Вот было переполоху. Они говорили, что не найти нам свою пару на этой земле, придется лететь на другую планету» (031).
Гадание это относится к числу «классических» святочных гаданий и встречается в русской среде не менее двухсот лет (Максимов, 1903,268; Смирнов, 1927; Зеленин, 1927, 405; Сахаров, 1997,123).
Гадание (со сжиганием нити) на быстроту и очередность выхода замуж. Оно заключается в том, что девушки отрезают нити одинаковой длины и поджигают их.
«Еще мы гадали на то, кто из нас четверых подружек вперед замуж выйдет, мы отрезали одинаковой длины нитку каждый и подожгли. У кого вперед догорит нитка, тот первый окажется замужем. Это сбылось у всех четырех, как и показала нитка. После этого хоть что думай, то ли верить таким приметам, то ли это совпадение» (035).
«Гадать — мы очень часто гадали — под Новый год, под Рождество, Крещение, «старый Новый год». Привязывали к потолку нитку, у самого пола поджигали. Если нитка сгорела полностью, считали, что в Новом году выйдешь замуж. Если нитка потухала сразу или меньше половины сгорало, то замуж не выйдешь» (031).
«Когда я училась в школе, мы с девчонками в новогоднюю ночь (по старому стилю) гадали, но я помню только некоторое, это, например: одновременно поджигали одинаковые нитки, и чья нитка сгорит быстрее, тот быстрее всех замуж выйдет» (048).
Нам не удалось отыскать среди описанных этнографами традиционных девичьих гаданий в точности такое же. Однако у Забылина встречается следующее описание:
«Насолят нитку, к ней кольцо привяжут, а другим концом вверх к чему-нибудь закрепят…Нитку подожгут, пока она горит, кольцо не падает, вот и смотрят в него — показываться должно» (Забылин, 1880)
Гадание с раскачиванием предмета на определение пола будущего ребенка. С используемым в качестве гадального инструмента предметом проделывают определенные действия (кольцо опускают в стакан с водой; иглой протыкают шерстяную ткань), затем, подвешенный на волоске или нитке, медленно опускают возле руки того, на кого гадают. Если предмет (кольцо, игла) начнет совершать круговые движения — родится девочка (реже — мальчик), если маятникообразные — мальчик (реже — девочка), если предмет не движется — детей не будет.
«Брали стакан с водой, золотое обручальное кольцо, привязывали его на белую длинную нитку. Опускали это кольцо в стакан с водой три раза и затем держали над левой ладонью гадающего. Если кольцо на нитке начинает раскачиваться, как маятник, то это будет сын, а если будет описывать круг, то это будет дочь. Так продолжать несколько раз, пока кольцо просто будет висеть на нитке спокойно» (073).
«В кольцо, сделанное из указательного и большого пальцев, медленно опускать иглу на нитке средней длины. Если игла просто колышется из стороны в сторону — это значит, что первый родится мальчик, если игла совершает круговые вращения — это признак рождения девочки» (038).
Гадание (с выбором предмета) на «качество жизни» и «качество жениха». В миску, блюдце или валенок кладутся предметы, девушки выбирают их. Выбор предмета символизирует будущую жизнь: зола –плохая жизнь, сахар — сладкая жизнь, кольцо — выход замуж, луковица — к слезам, рюмка — веселая жизнь, золотое кольцо –богатая жизнь и т.д.
«Берут четыре валенка. В один кладут луковицу, в другой — кольцо, в третий — стакан, четвертый валенок оставляют пустым. Из всех валенок выбирается один. Предсказывается жизнь на год. Луковица — к слезам, кольцо — к свадьбе, стакан — к пьянке, гулянке, пустой — жизнь останется без изменений» (028).
«Гадают еще так: на стол кладутся соль, лук, сахар, вода, деньги. Кто гадает, должен отвернуться. Предметы меняются местами, и человек говорит, какое место он выбирает. Что выгадает, так и пройдет этот год: соль — слезы, воды — все утечет, деньги — богатство» (076).
«В миску насыпают рис и бросают кольца (медное, серебряное, золотое). Перемешивают. Закрыв глаза, берут горсть риса. Без кольца — бедная жизнь, медное кольцо — малые деньги, серебряное кольцо — средний достаток, золотое кольцо — богатство, много денег» (028).
Еще одно, основанное на идее «судьбоносной случайности», гадание осуществляется, как правило, с петухом. В одну тарелку насыпается зерно (или кладутся деньги), в другую наливается вода, рядом кладется зеркало, иногда приносят курицу. Петух, подошедший к зеркалу, символизирует красоту и нежность будущего жениха, подошедший к зерну или деньгам –его богатство, к воде — склонность к пьянству, если петух подходит к курице, значит, жених будет «бабником»
«Под Новый год брали стакан с водой, тарелку с зерном, ставили зеркало. Ровно в 12 часов ночи приносили петуха, выпускали его на пол. Наблюдали за ним. Если петух сначала начинал клевать зерно, то, выйдя замуж, считалось, будешь жить хорошо, всего будет вдоволь. Если петух сначала пил воду из стакана, то муж будет пьяница. Если петух просто похаживал по комнате, иногда увидев отражение в зеркале, как бы любовался собой, то муж будет красивым, будет любить веселье, будет душой компании. Гадали всегда в тишине, когда родители спали или их не было дома» (031).
Гадания с петухом, в которых используются кольца (медное, серебряное и золотое), вода, хлеб и уголь, достаточно хорошо известны и описаны в этнографической литературе (Максимов, 1903, 268; Забылин, 1880, 16-17).
Гадание на лай собаки о возрасте жениха. После определенных действий участницы гадания прислушиваются к лаю собаки.
«Выходили во двор в полночь, брали скатерть за края, бабушка высыпала снег. Раскачивали скатерть и говорили: «Полю, полю бел снег среди поля. Залай, залай, собаченька, дознай, дознай, суженый». В это время надо прислушиваться, как лают собаки. Хриплый лай сулит старого жениха, а звонкий — молодого. Но никто не услышал лай собак, в общем, гадание не получилось» (025).
Это гадание также известно из этнографической литературы (Максимов, 1903,270; Смирнов, 1927; Зеленин, 1927,404).
Гадание о судьбе по разгадыванию изображения. Этот вид гадания в силу своей простоты весьма распространен в современной девичьей среде. Первая его разновидность такова. Девушка поджигает предварительно скомканный ею бумажный лист, а затем рассматривает тень от сгоревшей бумаги. Частично в этом гадании присутствует и брачная тематика
«В пионерском лагере по ночам мы с девчонками гадали. Гадания по теням. Для этого брали лист бумаги или лучше газеты. Мяли его руками так, чтобы он превратился в бесформенную массу, избегая формы шара. Когда бумага была готова, мы ее ложили на дно тарелки и поджигали. Сгоревшую бумагу, не шевеля и не разрушая пепла, подносили к освещенной стене. Осторожно поворачивали тарелку, пока не появлялась какая-нибудь тень. По ее очертаниям судили о том, что будет на следующий день» (125); «А когда я уже работала, подружка мне гадала. Она взяла лист бумаги, скомкала его, положила на дощечку и подожгла. Когда бумага сгорела, и остался пепел, она поднесла к этому остатку горящую свечку. В темноте на стене был силуэт сгоревшей бумаги. И мы на стене увидели силуэт деревьев, леса. Это означало свободу, что я не выйду замуж. Оно так и оказалось» (087).
Вторая разновидность связана с выливанием в воду воска или белка куриного яйца:
«На рождество гадали тоже по-разному: жгли бумагу и смотрели на тень, которую она отбрасывает; выливали яйца и воск в воду; ложили под подушку расческу со словами: «Суженый-ряженый, приди ко мне ужинать» и ложились спать» (017); «Гадали с подружками где-то с 14-15 лет. Например, так: гадание на воск. Растопляли воск в кружке, завязывали подол юбки узлом, платок на голове всеми четырьмя концами вперед, ко лбу. Надевали фартук не спереди, а сзади. Наливали молоко в блюдце и ставили под порог. Затем говорили: «Домовой, хозяин мой, приди под порог попить молочка, поесть воска». И с этими словами выливали горячий воск в молоко. А затем смотрели, если увидишь церковь, то к страданиям, если цветы — то замужество или новый кавалер, полоски — дорога, человека или собаку — друг» (182)
Обе эти встречающиеся в последней четверти ХХ века девичьи мантические практики фактически в «первозданном виде» воспроизводят традиционные русские гадания.
Гадание с кольцом на вызывание образа будущего жениха. В стакан с водой девушка бросает обручальное кольцо и вглядывается внутрь кольца (приговаривая иногда слова: «Суженый (мой), ряженый…»):
«В стакан с гладким дном наливают три четверти воды, опускают на середину дна обручальное кольцо. Затем надо длительное время смотреть внутрь кольца, и можно увидеть лицо будущего мужа».
«В Рождество можно гадать, например, так: В темной комнате на стол ставится зеркало, перед ним стакан с чистой водой, на дне которого обручальное кольцо. В стороне стоит зажженная свеча. Произносят слова: «Суженый, ряженый, приди ко мне наряженный» и нужно смотреть в середину кольца, отраженного в зеркале» (074).
Это гадание также относится к числу традиционных (Смирнов, 1927).
Гадание с зеркалами на вызывание образа будущего жениха. Это хорошо известное из литературы гадание (Абевега, 1913; Смирнов, 1927) нередко используется и сейчас. Девушка садится в темноте между двумя зеркалами, зажигает свечу и начинает вглядываться в «галерею отражений», надеясь увидеть своего жениха:
«Два зеркала, большое и маленькое друг напротив друга, между ними две свечи. Нужно сказать: «Суженый, ряженый, приди ко мне ужинать», направить маленькое зеркало в большое (где появляется коридор). Если там кто-то появляется и начинает двигаться к тебе, то нужно сказать: «Чур меня». Гадание закончено» (038).
По мнению И.П. Сахарова, «гадание в зеркале не принадлежит к кругу изобретений русских ворожеек; оно перешло в наше отечество из других земель. Суеверные греки, получившие это завещание от древней восточной жизни, осуществляли его своими таинствами, приноравливая к разным обстоятельствам, и потом, вместе с просвещением, передали его разным народам» (Сахаров, 1997,115).
Помимо «чистого» вглядывания в двойное зеркало есть сообщения о том, что в зеркало смотрят через стакан или графин с водой или же наблюдают в зеркале находящуюся за спиной дверь:
«…В общежитии мы гадали в новогоднюю ночь… Например, чтобы увидеть своего суженого, мы смотрели в зеркало через стакан с водой» (058).
«Единственный раз я гадала с девчатами. Точно не помню, но кажется на стол ставили графин с водой, с трех сторон зажженные свечи, а за графином — зеркало. Нужно было смотреть в зеркало через графин. Что увидишь в зеркале, то и сбудется. Мне тогда показалось, что я вижу дерущегося мужчину. Потом я сопоставляла это с другими девчатами, через несколько лет, и мы сделали вывод, что это означало, что муж будет драться. На деле же оказалось, что муж мой в молодости был отъявленный бандит, пугал всех, дрался часто, сам страдал» (035).
«Гадание на жениха. Садились в темной комнате так, чтобы дверь отражалась в зеркале, стоящим перед человеком. Натягивали на зеркало черную нитку, перед зеркалом ставили зажженную свечу. Девушка должна была сказать: «Суженый, ряженый — приди ко мне наряженный» и смотреть в зеркало. Дверь должна открыться, и в зеркале появиться отражение парня, который будет ее женихом. Как девушка увидит отражение, нитка должна быть сразу же перерезана ножницами» (073).
Гадание с вызыванием сна про суженого. Чрезвычайно распространенный тип гадания. Ложась спать, девушка должна осуществить определенное магически окрашенное действие (положить под кровать матери сковородку, положить себе под подушку расческу, лечь на новое место и т.д.) и соответствующее времени или месту заклинание: «С понедельника на вторник я гляжу на подоконник, кто мечтает обо мне, пусть приснится мне во сне»; «Приди, милый, к теще на блины», «Суженый, ряженый, расчеши меня»; «На новом месте приснись жених невесте»).
«Ложась спать в ночь с понедельника на вторник, нужно сказать слова: «С понедельника на вторник я гляжу на подоконник, кто мечтает обо мне, пусть приснится мне во сне». Во сне может присниться будущий жених…. С 25 декабря по 13 января кладут на ночь матери под кровать сковороду и говорят: «Приди, милый, к теще на блины». Утром спрашивают, кто матери снился» (038).
Текст приведенного заклинания в принципе аналогичен тем, которые были зафиксированы более полувека назад: «Ложусь на понедельник, кладу в сголовье ельник, приснись тот мне, кто думает обо мне» (Смирнов, 1927, № 210)
Часты сообщения о гаданиях с колодцем, сложенным из спичек:
«Складывали из спичек под подушку «колодец» (спички крест-накрест) и перед сном произносили такие слова: «Суженый, ряженый, приди на колодец воды напиться». Говорят, что во сне должен присниться жених. Но мне никто не приснился» (025).
Данное современное гадание, несомненно, восходит к русскому гаданию с запиранием настоящего колодца:
«Ночью, перед тем как ложиться спать, девушка запирает колодец на замок (ко многим колодцам поверх сруба приделывается деревянная крышка) со словами: «Суженое-ряженое, приводи коня поить, у меня, у красной девицы, ключа просить». Ключ на ночь она кладет себе под подушку. Увидишь во сне, как жених придет просить ключа от колодца, чтобы напоить коня» (Смирнов, 1927).
О редукции данного обряда писал Ю.М. Соколов:
«…Первоначальная форма гадания требовала, чтобы девушка, желающая увидеть во сне жениха, запирала на замок колодец со словами: «Суженый, ряженый, приходи ко мне за ключом (от колодца) коня поить»; затем стали делать из лучинок модель колодца и класть ее под подушку; далее ограничивались лишь тем, что под подушку клали какой-нибудь ключ, наконец, все гадание было сведено к произнесению словесной формулы. Так закономерно совершается переход об обрядового синкретизма к обособленному словесному творчеству» (Соколов, 1941, 490).
Еще одно современное гадание с вызыванием сна:
«В лагере … гадали по-разному, но больше всего и чаще всего было гадание на жениха. Вечером пишем имя юноши на клочке бумаги, целуем это слово накрашенными губами (чтобы оставался след), ложили на зеркальце маленькое и под подушку. Если во сне увидишь его (хотя бы начертания его лица), то будешь с ним. Значит, дух его тебя услышал. У меня ничего не получилось, девочки говорили, что видели во сне своих избранников. Не знаю, честно они говорили или нет. Но! Если уж совсем честно: я не верю в вызывание духов, это все ерунда» (052).
Оно также имеет параллели (и, вероятно, исток) в традиционных русских гаданиях:
«На 17 декабря кладут под подушку три лавровых листка. На одном пишут — «Ананий», на лругом — «Азарий» и на третьем — «Мисаил». Должен привидеться суженый» (Смирнов, 1927).
Гадание на имя (юноши) с наматыванием нити на палец. В отличие от ранее описанных гаданий, настоящее не включено в особый хронотоп (святки, отход ко сну, атмосфера таинственности и т.д.) и осуществляется «по случаю»: найдя у себя на одежде нитку, девочка-подросток наматывает ее на палец. На каждый оборот отсчитывается одна буква алфавита. Различными правилами устанавливается отношение «выявленной» буквы (по числу полных витков) к имени, фамилии или отчеству «угадываемого». Кроме того, цвет найденной нитки указывает на цвет волос «жениха».Этот вид «повседневного» гадания практикуется с самого раннего, 7-8-летнего, возраста до «зрелых» студенческих лет.
«Если у кого-нибудь находили на одежде нитку, то считалось, что по ней можно определить, кто жених. Ниточку брали и наматывали на указательный палец и проговаривали алфавит. Один круг на пальце обозначал одну букву алфавита. Буквы «ё», «й» — пропускались, так как на них нет имен. Когда было выяснено какая буква, надо еще выяснить, что начинается с этой буквы — имя, фамилия или отчество. И точно так же наматывали нитку эту же на палец: один круг — имя, второй — фамилия, третий — отчество и так далее. Например, если по алфавиту выпала буква «З», а по ФИО — имя, то значит имя жениха начинается с буквы «З». И затем уже фантазируешь, кто может быть твой жених — например, «Захар». Еще по цвету нитки определяли, какого цвета у жениха волосы: черная нитка — черные волосы, рыжая нитка — рыжие волосы и т.д.» (181).
«Наматывали нитку, которую находили на своей одежде, на палец и считали, на какую букву алфавита она заканчивается, на какое число. Если четное число, то это фамилия мальчика, если нечетное — то это имя. Если нитка светлая — светлый мальчик, если темная — темный» (164).
Данная мантическая практика заставляет вспомнить об одном из обычаев скифов (в изложении Геродота):
«Энареи — женоподобные мужчины … гадают… при помощи липовой мочалы. Мочалу эту разрезают на три части и полоски наматывают вокруг пальцев, а затем вновь распускают и при этом произносят предсказания».
В.Ф. Миллер усматривает сходство этого не вполне ясного описания с наблюдавшимся им самим обычаем знахарей Осетии. Знахарка, приходя к больному, завязывает на куске холста узел и начинает отмеривать длину куска в локтях. При этом она называет подозреваемых в причинении болезни духов. До определенного имени у нее выходит одно и то же число «локтей», когда же доходит очередь до того духа, которого ворожея желает обвинить, она быстро передергивает и получает другое число. Тем самым причина зла, а значит и средство от него обнаружены (Дюмезиль, 1976, 38-39). Таким образом, современная девичья забава перекликается со скифскими и осетинскими мантическими практиками.
Гадание на спичках. Осуществляется следующим образом. По бокам спичечной коробки вставляются две спички и поджигаются. Если сгоревшие головки будут обращены друг к другу, значит «загаданные» парень и девушка будут вместе (по описанию респ. 028).
Аналогичное гадание зафиксировано более полувека назад:
«Зажигают… спичку и … втыкают ее горящим концом в носок валеного сапога…Спичка или уголек от нее после горения наклоняется в какую-либо сторону; куда наклонится спичка или уголек, туда и выйдешь замуж…» (Смирнов, 1927, №143).
Гадание по волосу на характер. Чрезвычайно распространено у современных девушек.
«Девочка выдергивает волосинку и проводит по ней двумя ногтями, если она круто завьется «пучком» — значит, ты вредная, если волнисто — добрая, если никак — упрямая и ленивая» (028).
Итак, большая часть бытовавших в последней четверти ХХ века в провинциальной девичьей среде бесписьменных мантических практики, по всей вероятности, непосредственно ведёт свое начало от традиционных сельских гадальных обычаев.
Перейдем теперь к рассмотрению современных («модерных», письменных) мантических практик.
Девичьи графические («школьные») гадания.
В эту рубрику входят разного рода письменные гадания, которыми девочки-подростки занимаются обычно в школах. Суть многих гаданий без графического сопровождения понять трудно. Впрочем, графическое сопровождение ничуть не облегчает задачи: требуется обучение «из рук в руки».
Составление графика. Одно под другим пишутся имена, отчества и фамилии гадающей и того, на кого гадают. Затем вычеркиваются совпадающие буквы, после чего составляются «графики» двух фамилий. Если в конце линии фамилий сойдутся, то и их «прототипы» будут вместе. (028).
«Клетки в сердце». Вот как выглядит этот вид гаданий:
«… Гадания … на воске, на жженой бумаге … обычно проводятся в гадальную неделю, после Рождества. Вот одно из них. Рисуешь левой рукой сердце на бумаге в клеточку, загадываешь парня, потом обводишь клетки так, чтобы они не касались контура сердца. Затем высчитываешь в порядке «… / «. В этом гадании существуют свои обозначения… Результат смотришь по последним 4-м клеткам. Например: «… /» — любит, «/…» — думает, « /..» — скучает, «/.» — интересуется» (017а).
«ЛУРНИСТ» — распространенное гадание, существующее по меньшей мере с 1970-х годов: в результате определенных операций с разного рода сведениями выявляются имеющиеся на данный день чувства «гадаемого» к гадающей: «Любит, Уважает, Ревнует, Ненавидит, Испытывает, Страдает, Тоскует». Есть основания считать, что такого рода гадание восходит к традиционному гаданию с ромашкой, когда каждый лепесток означает какое-либо отношение «загадываемого» к гадающей: «любит, не любит, плюнет, поцелует, к сердцу, прижмет, к черту пошлет».
Специализированные «гадалки» (на чихание, икание и т.д.) содержатся также в девичьих тетрадях-«гадалках» и альбомах. Очевидно, они ведут свое начало с распространенных в ХV111 — Х1Х вв. среди «малокультурных слоев населения» книг-"гадалок» типа «Брюсова календаря» (Соколов, 1929, 201).
Список гаданий можно умножить. Но даже приведенные гадания свидетельствуют о том, что, во-первых, в современной девичьей среде гадания занимают весьма устойчивое место, а во-вторых, в значительной мере они укоренены в традиционных русских или иных гадальных практиках.
§ 4. Любовная магия (привораживание)
Известный этнограф и историк религии С.А. Токарев писал: «Вообще приемы половой магии чрезвычайно однообразны и в большинстве случаев очень несложны всюду, начиная от самых отсталых и высокоцивилизованных народов. Привораживания и отвораживания, присушки и отсушки, приворотные зелья и заговоры — весь этот нехитрый и немногочисленный инвентарь средств эротических обрядов в какой-нибудь дореволюционной русской деревне мало отличался от приемов, употребительных в Меланезии» (Токарев, 1990,124).
Подтверждением того, что современные девушки всерьез верят в возможность привораживания, являются дневниковые записи. Вот два отрывка из дневника 16-летних девушек:
«28.03.89. Вчера я весь вечер ждала и страдала…. Уже вторую ночь я не могу спокойно спать… И каждую ночь я его зову. Он тот, о ком я мечтала всю жизнь, но я понимала, что это золото не для меня… Он такой спокойный, нежный, рассказывает о себе, шутит иногда, мы вместе смеемся. И после всего этого он не пришел. Я унижена и обижена. Но я буду драться… Хочу вернуть воскресение, с самого начала. Пускай оно вернется! Я не могу больше так. Буду его привораживать, буду делать все, чтобы понравиться…».
«15 октября [1989 г.] …Вот возьму и «приворожу», тогда хочешь — не хочешь никуда не денешься. Нет, никогда, ни за что не полезу в твою счастливую жизнь. Живи и будь счастлив…
[11 ноября 1989 г.] …Наверное, все-таки я его люблю. А может, и нет… Наверное, я чувствую, я его приворожу (ему назло)… Я вот опять все думаю, если приворожу… У меня аж сердце замирает… Вдруг это ему плохо будет…».
В «культуру привораживания» входят, по всей видимости, рассказы об удавшихся привораживаниях. Ведь для того чтобы иметь возможность обучить кого-либо технике привораживания, необходимо сделать его носителем соответствующего типа сознания: девушка должна поверить в действенность, невыдуманность, «посюсторонность» привораживания. В двух нижеприведённых сообщениях девочки узнают о привораживании от лиц женского пола:
«О привораживании, присушивании узнала, когда была очень маленькая. К нам в гости приходила соседка и рассказывала, что ее сына приворожила жена, что он хочет от нее уехать и не может, что это его тянет обратно, хотя знает, что она его не любит. Рассказала, что она ходила к бабке и узнавала, правда его приворожили или нет. И она на блюдце катала яйцо и показала, что да, приворожила. Помню, меня это очень заинтересовало, как это через яйцо можно увидеть. Сама никогда не привораживала, и очень этого боюсь» (083).
«А вот если взять привораживание. Моя бабушка еще мне рассказывала, что она вышла замуж из-за привораживания. Ей будущая свекровка встречалась на улице и ни с того, ни с сего подала щенка. Бабушка никогда не любила животных, а тут взяла и все, даже согласилась идти к ним в гости. А когда пришли свататься, не могла отказать, хотя ранее смотреть не могла на будущего мужа, не уважала его, т.к. он ей не нравился, другого любила. Постоянно бабушка говорила про своего сына, которого привораживала жена» (086).
«В привораживания верю, хотя сама не интересуюсь заклинаниями. Просто есть хорошая знакомая: вышла замуж по любви, родила, а он стал ей изменять. Она (подруга) пошла к бабке, которая и заговорила ее мужа словами, водой, медом (не знаю подробностей). Сейчас у них не жизнь, а сущий ад: он не стал изменять, но жестоко избивает жену и сына. Постоянные споры, рев, ругань в этом доме стали частыми гостями. Подруга не раз приходила ко мне и жаловалась: «Зачем я приговорила его к себе. Как сейчас быть? Он сейчас дома, т.е. домашний, а жизни не стало. Раньше изменял, зато в доме был покой и тишина. Как не поверить в привораживания?» (052)
Рассмотрим принятые в современной девичьей среде приёмы любовной магии («привораживания», «присушивания»).
Привораживания с поглощением.
В рамках привораживаний с поглощением можно выделить несколько разновидностей
Добавление в пищу выделений организма (менструальной и обычной крови, слез). Этот вид привораживания, как нам представляется, хорошо известен в современной девичьей среде.
«…Слышала, что если в питье или конфету добавить несколько капель менструальных выделений, дав это парню, и он тоже тебя полюбит» (086); «Еще я знаю один рецепт привораживания, который я раньше рекомендовала подругам замужним. Это делается так: в молоко добавляются пять капель месячных кровей женщины и подают мужу. И подруги говорили, что эффект положительный» (065);"Я еще вспомнила совершенно «дикий» приворот… Чтобы привязать к себе навечно парня, нужно девушке взять и накапать ему в питье 3 капли своей менструальной крови, думая о том, как он ей дорог и желаем. Пусть парень это выпьет и тогда он будет на век твой. Жидкость, желательно чтобы она была непрозрачной: чай, сок, темное вино. Это мне передала бабка в нашем дворе, сказала, что 100% сбывается. Я, естественно, попробовала этот приворот аж над тремя мальчишками, но, естественно, в разное время» (028).
Привораживание с помощью менструальной крови
Привораживание с помощью менструальной крови не является «русским девичьим изобретением» последних десятилетий. С давних пор оно распространено у многих народов. Г. Фреймарк в работе «Оккультизм и сексуальность», написанной в начале ХХ века, замечает: «Все, что имеет какое-нибудь отношение к половым органам, эксплуатируется в интересах колдовства. На первом месте здесь, конечно, стоит менструальная кровь женщины». Он приводит примеры использования менструальной крови в любовной магии:
«Узулка (по-видимому, представительница какого-то народа в неудачном переводе с немецкого — С.Б.) умеет пользоваться… менструальной кровью своей. Она вливает обыкновенно в настойку пару капель воды, в которой вымывает свои грязные рубахи, и этой-то настойкой она угощает своего возлюбленного. При этом она тайно причитывает: «Подобно тому, как эта кровь пристала к моей рубахе, пусть сердце твое прильнет ко мне в вечной любви…». Мадьярская девушка …пользуется менструальной кровью в качестве вернейшего средства для пробуждения любовной страсти. Она проливает несколько капель ее на печенье или фрукты, которыми затем угощает молодого человека…Южная славянка обмакивает сахар в менструальной крови и заваривает его в каком-нибудь блюде, которое подает своему возлюбленному» (Фреймарк, 1994, 76-77, 83,93 ).
На использовании менструальной крови в целях привораживания у восточных славян указывает А.Л. Топорков:
«Наиболее распространено у восточных славян привораживание с помощью пищи или питья, которое дают особе противоположного пола…, подмешав … кровь (особенно менструальную), пот и т.п.» (Топорков, 1995б, 249).
В подтверждение сказанного уместно сослаться на материалы Этнографического бюро князя В.Н. Тенишева по Владимирской губернии (Х1Х век), где имеется указание на существование следующего «суеверного средства приворота»:
«…Девушки угощают парней лепешками, сделанными на воде после мытья сорочки или после месячных очищений» (Тенишев, 1993,136)
Помимо менструальной крови нам встретилось указание об использовании в целях привораживания и обычной крови (из пальца):
«Проткнуть палец иголкой, кровь капнуть в стопку (бокал) с вином, дать выпить мальчику» (156); «Проткнуть палец булавкой, кровью смочить ниточку, вдернутую в иголку, иголку (незаметно) бросить в парня, чтобы иголка воткнулась в одежду и крикнуть (шепнуть): «Бегай за мной как нитка за иглой». Делали так» (155).
В уже цитировавшейся работе Г. Фреймарк замечает: «Вместо менструальной крови очень часто употребляется кровь, выжатая из пальца» (Фреймарк, 1994,83).
К описанным выше средствам примыкает привораживание, использующее другое «выделение» организма — слезы.
«Отрезать кусочек платка, которым ты вытирала слезы, и сжечь его, дать мужу или любимому в пище, чтобы он съел. Добиваются крепкой любви» (030).
Этот способ привораживания является ступенькой для следующей группы любовно-магических практик.
Использование пищевых добавок (соли).
«Пересаливать пищу любимого, чтобы крепче любил. Помогает. Многие это делают и добиваются крепкой любви» (030).
Данный способ привораживания, на наш взгляд, примыкает к использованию в любовной магии слёз. А.Л. Топорков находит другие параллели: «…Соль, как и другие виды пищи, широко применяется в любовной магии, причем по признаку «солености» сближается с человеческим потом» (Топорков, 1995в, 365). Как бы то ни было, соль, по всей видимости, семиотически уподобляется телесным выделениям, использование которых в сфере магии занимает главенствующее положение.
Так, Е. Кагаров указывал на существование свадебного обряда лизания молодыми соли, объясняя его тем, что «соль повышает половую силу и способствует беременности» (Кагаров, 1929, 176).
Наговаривание на пищу привораживаемого. В сообщениях наших респондентов указывается наговор на конфету и пряник:
«Еще у нас были привораживания, если это можно так назвать. Брали пряник или конфеты и наговаривали: «Будь моим, будь моим» или «Приди ко мне» и отдавали его адресату, он ничего не понимая съедал его». Затем после просьбы пояснить, добавила: «Привораживание было, когда мы были где-то в 7-м классе (1987 г.), брали просто пряник или печенье, конфету и просто передавали со словами, например: «хочешь пряник?» или «На конфету!» Как правило, никто из мальчиков не отказывался, в школе всегда хочешь есть… Когда передали, например, пряник, среди девочек это обычно сопровождалось смехом, переглядыванием, вопросами: «Ну, как, вкусно? Хочешь еще?», а потом это как-то забывалось. В школе я не участвовала в таком» (009).
Наговор на пищу является обычнейшим видом любовной магии: «Наиболее распространено у восточных славян привораживание с помощью питья или пищи, которое дают особе противоположного пола, произнеся над ним специальный заговор…» (Топорков, 1995б, 249).
Поглощение жидкости привораживающим. Нам встретилось две основных разновидности привораживаний такого рода. Первая предполагает поглощение чистой воды:
«Нужно загадать какое-нибудь очень желаемое желание или парня, который тебе очень нравится, но не обращает на тебя внимания и выпить 4 стакана чистой воды из одного стакана (можно из-под крана), думая о парне или о желании. Это нам сказала Н.Я., одноклассница, примерно в 3-4 классе. Знаю точно, что в тот вечер примерно 5-6 девчонок так же промывали свои желудки, как и я. Многие говорили, что ради желания сделают все, даже выпьют 4 стакана, но на утро многие думали иначе, и я в том числе» (028).
Вторая предусматривает добавление в выпиваемую жидкость пепла от сожженного предмета. Этим предметом может быть лист бумаги или сигарета, на которых предварительно пишется имя привораживаемого, а также фотография привораживаемого:
«Написать имя любимого на листе бумаги, сжечь ее и размешать пепел в стакане с водой и выпить ее. Так делала моя подружка, но это не помогло» (030);"Пишешь имя, фамилию, отчество парня на сигарете, куришь ее, а пепел стряхивали в кофе (обязательно в кофе), затем окурок выбрасываешь, а получившийся (неразб.) кофе выпиваешь. Пепел жевать не обязательно. Так мало того, что после этого тошнит, дак оно и еще не сбывается. Может быть, и не верили, но было интересно испытать случай» (028); «В классе 6-7 мне понравился мальчик, а он был старше меня, мне хотелось, чтобы он обратил на меня внимание, мне стали говорить различные средства, например: взять его фото, сжечь и выпить с чаем…. Ну, я так это и не осуществила, он сам обратил на меня внимание» (140).
Привораживания с использованием волос
В сообщениях указывается целый ряд способов привораживаний с использованием волос: обмотать волосы привораживаемого вокруг пуговицы; вставить волосок парня в хлеб: «сохнет хлеб — сохнет парень по девчонке»; волос парня и девушки завернуть в платок, зарыть в землю и ждать, пока сгниет платок. Волосы используются также в привораживаниях с применением фотографии.
«Если волосы парня обмотать вокруг пуговицы, то он тоже «не уйдет"» (152); «Наша подружка пыталась приворожить парня, а делала она так, брала свечку, волос парня и его фотографию и говорила заклинание. Но ничего у нее не вышло» (019а); «Берем один волосок его (парня) и вставляем в хлеб. Хлеб ложим в теплое место, чтобы он засыхал. Сохнет хлеб, сохнет парень по девчонке» (151); «Взять какую-нибудь еще вещь (лучше носовой платок) завернуть в него его волос и свой и зарыть в землю. Ждать, пока сгинет платок. Средство, хоть и длительное, но верное» (015).
Использование в современной русской девичьей магии волос объясняется, по-видимому, существованием «обширного комплекса представлений, согласно которым волосы обладают определенной «энергетической емкостью» — будь то энергия эротическая, магическая, колдовская или просто физическая мощь (что, в сущности говоря, не поделено никакими четкими границами)» (Неклюдов, 1977, 217). Соответственно, в магии отрезанные волосы (как и ногти, пот, слюна) воспринимаются как заместитель (двойник) человека (Толстой, Усачева, 1995, 105-106).
Неудивительно, что использование девушками волос в любовной магии отмечается у многих народов: «Хорватские девушки верили, что они смогут приворожить молодых людей, если незаметно подложат свои волосы в пищу избранников» (Толстой, Усачева, 1995,105-106). В Новгородской губернии девушки привораживали парней следующим образом: «Брали два волоса, один свой, другой парня, свивали их вместе со словами: «Как эти два волоса дружно свились, так бы и мы с рабом божиим (имя) дружно сжились»; затем замазывали их глиной куда-нибудь в печь: «Как в этой печке жарко, так бы и рабу божьему такому-то было бы меня жалко"». Существует украинское поверье, согласно которому ведьмы жгут на огне волосы человека, отчего их возлюбленный поднимается в воздух и летит к ним, как птица (Топорков, 1995б, 249-250).
О привораживании при помощи волос сообщает и Г. Фреймарк:
«Мадьярская девушка, — пишет он, — закапывает волосы своего возлюбленного у порога его дома». «Среди южных славян, — продолжает он, — широко распространено следующее средство: несколько волос, принадлежащих любимому человеку, заворачивают в маленькую тряпочку и носят их на голом теле, под самым сердцем. Для того чтобы возлюбленный пришел, достаточно в первый день новолуния бросить эти волосы в огонь и сжечь их».
Он же указывает еще одно средство, не атрибутируя его:
«Надо положить несколько волос, принадлежащих любимому человеку, под крышку часов, на самом механизме их; тогда этим человеком овладевает страшное беспокойство, которое прекращается лишь тогда, когда он, наконец, догадается прийти к обладателю часов» (Фреймарк, 1994, 83-84).
Таким образом, использование волос в современных девичьих привораживаниях имеет весьма мощные корни в европейской и, в частности, восточнославянской (и конкретно русской) магической традиции.
Привораживание с втыканием иглы в одежду.
Об этом способе привораживания говорится в одном из сообщений:
«Проткнуть палец булавкой, кровью смочить ниточку, вдернутую в иголку, иголку (незаметно) бросить в парня, чтобы иголка воткнулась в одежду и крикнуть (шепнуть): “Бегай за мной, как нитка за иглой”» (155).
С.А. Токарев, характеризуя приемы любовной магии у восточнославянских народов, в частности, замечает: «Эти приемы обычно очень несложны, тут и передача полового влечения…через иглу и нитку… и пр., с непременным произнесением заговора» (Токарев, 1990,124).Стало быть, и современные девичьи практики, привораживания, использующие иголку и нитку, восходят к восточнославянской любовно-магической традиции.
Привораживание, связанное с дверью, порогом, жилищем, следом. В современных сообщениях содержатся указания на применение в настоящем следующих видов привораживаний: подкладывание прута или вещи мужчины под порог; вбивание крестика в угол дома; посыпание дороги до дома сосновыми иголками и т.д.
«В лагере, где собирается много девчонок, обычно бытуют разного рода привороты. Знаю элементы некоторых, связано с прутом у порога, с иголкой в косяке двери, с фотографией любимого…» (032); «…К его квартире перед порогом положить прутик и что-то произнести. Но я так его не осуществила, он сам обратил на меня внимание» (140); «Никого еще не привораживала, но знаю несколько способов. Один из них: взять любую вещь мужчины, вымыть ей подол и положить под порог» (054); «Гадать гадала, а вот привораживаниями не занималась, хотя слышала об одном способе. Надо купить в церкви крестик, обязательно церковный и в полночь вбить в землю в передний правый угол дома, если стоишь лицом к входной двери, человека, которого привораживаешь» (055).
Привораживания со сжиганием написанного
Сообщается о двух разновидностях данного рода привораживаний. Первая: на листе пишется текст, связанный с привораживаемым, затем он сжигается:
«На листочке написать предложение, относящееся к парню, листочек сжечь, а пепел развеять по ветру» (155); «Делали еще так: на бумаге писали желание, и его надо было сжечь на пустыре, а ветер должен разнести пепел. Через несколько дней желание исполнялось» (154); «Привораживание. Девушка на листке бумаги пишет данные своего возлюбленного: цвет глаз, волос, какой у него рост, отличительные признаки внешности. Этот листок бумаги сжигается на блюдце и выносится пепел на улицу. Девушка должна дунуть. Если пепел полетит к вам в лицо, то привораживание совершилось. Если пепел разлетелся в разные стороны, то необходимо данный вид привораживания повторить еще раз» (109).
Вторая: на сигарете пишется имя привораживаемого, сигарета выкуривается:
«…Точную схему приворота знаю лишь одну. Надо написать на сигарете имя и фамилию мальчика, сигарету выкурить самой, собрать пепел, завернуть в бумажку, проносить ее сутки на груди и на рассвете сдуть пепел в сторону, где живет любимый. Я, конечно, этому не верю, хотя порою хочется».
«Хорошо помню, как у нас девчонки привораживали парней. Возьми сигарету с фильтром. На ней пиши имя, отчество и фамилию парня. Выкури сигарету, каждую последнюю букву в имени, отчестве и фамилии скуривай, дым сглатывай в себя. Через три дня тебе этот парень предложит дружбу» (103).
Привораживание с использованием изображений (фотографий или карт). Судя по сообщениям, существует множество способов использования фотографий в привораживании: перевязать сложенные лицом к лицу фотографии; приклеить фотографию привораживаемого на косяк двери; зарыть фотографию на кладбище; прикрепить фотографию на потолок над кроватью; проткнуть иголкой область сердца на фотографии; положить фотографию под подушку:
«Берем фото парня, вырезаем лицо и приклеиваем на косяк двери (вовнутрь). Дверь будет открываться, закрываться и стучать по фото парня. Этот стук должен передаваться на сердце парня» (151); «Зарыть фотографию на кладбище (и он тебя только будет любить)» (152).
«В юности мы много раз пытались привораживать. На мой взгляд, результат был отрицательный, но в душе таилась надежда. Брали фотографию мальчика, иголкой прокалывали ее в области сердца, говорили какие-то слова.
Накануне больших религиозных праздников фотографии ложили под подушку. Если увидишь этого человека во сне, значит, он будет спутником жизни. Иногда видели мальчишек во сне, но замуж ни одна девчонка из класса не вышла. Привораживание не помогало» (031).
«Берем фото парня, вырезаем лицо и приклеиваем на косяк двери (вовнутрь). Дверь будет открываться, закрываться и стукать по фото парня. Этот стук должен передаваться на сердце парня» (151).
«Нужно украсть фотографию у парня (нужно, чтоб на этой фотографии он обязательно был до пояса). Каждую ночь перед тем, как лечь спать, три раза плюнуть мимо фото (с левой стороны) и прикрепить ее у себя над головой на потолок. Так делать в течение недели и парень твой» (015). 5-5-120б «Попросить на память фото у парня, чтоб ни о чем не догадался. Поздней ночью пойти на кладбище (часов в 11), зарыть это фото в могилу его родственника и через три дня парень будет твой» (015).
Имеются также указания на использование в привораживании игральных карт: прикрепить «вальта» к потолку над кроватью; проткнуть иголкой место сердца «короля»:
«Чтобы юноша полюбил, страдал по девушке, мы делали так: брали из карт короля (колода должна быть обязательно новая). Перед сном нужно было проткнуть иголкой по карте место, где находится сердце, и положить ее под подушку. Ни с кем не разговаривая, про себя говоришь: «Спокойной ночи (например), Саша, и ложишься спать. Утром, проснувшись, говоришь: «Доброе утро, Саша» и вынимаешь иголку из карты. Мы считали, что юноша, которого ты загадала, всю ночь не спит, мучается, думает о тебе. И через несколько дней должен предложить «дружбу» (154).
«Карта «валет» (масть — в соответствии с временем года, когда родился «избранник», весна — черви и т.д.) вечером прикрепляется к потолку над кроватью (картинкой, естественно, вниз). Когда ложишься спать, то лежа в постели, надо сказать: «Люби меня, как я тебя, не спи всю ночь и думай обо мне (имя мальчика)» (156).
Эпистолярные любовно-магические практики
В 1980-1990-е годы большое распространение в девичьей среде получили т.н. «письма любви». Механизм их распространения описывается ниже:
«Когда я училась в школе, у нас ходили письма любви. Как я в это верила, просто ужас! Каждый раз переписывала по 20 и более писем. Они оказывались или в моем пальто или в сумке, может быть, и в почтовом ящике. Как правило, содержание было разное, но в конце всегда звучало примерно так: «Если ты хочешь друга и чтобы у тебя не было несчастья, возьми это письмо, перепиши его 20 раз и раздай его другим». Иногда были большие письма, т.е. большого содержания. И каждый раз я их переписывала. Переписав их, надо было раздать, и вот проблема: как? Давать в руки — никто не берет. Я так же, как и другие, подкладывала их в раздевалке или на перемене, пока никого нет в классе, в сумку, тетрадь или учебник. Подруга, получив такое письмо, сильно возмущалась, а я делала вид, что ничего об этом не знаю. Получив такое письмо -–это было как наказание: «О, за что мне такое наказание, почему именно мне, а не другой?» Но со временем поняв, что это ерунда, я перестала переписывать их, и, получая такие письма, просто сжигала в печке» (170).
«У нас в классе, как впрочем и везде, были письма любви. В то время я в них верила. Приходили самые разные: где надо было переписать их 5 раз, а где даже 20 раз. Я всегда сидела и писала, так как в них говорилось, что если не напишешь, то будет несчастье, я этого боялась. В основном, эти письма подкладывали в школе, в пальто в раздевалке, в сумку, в книги, тетради. Придешь домой и обнаружишь его. Притом я никогда не знала и не видела, кто подкладывает эти письма. Иногда они приходили по почте. Эти письма так выматывали. Они продолжались долго, потом я просто стала их выбрасывать или сжигать. Уже только в более старших классах школы я осознала, какая это была чушь» (171).
Тексты четырех таких писем (1980-1998 гг.) приведены в публикациях Е.Н. Пономаревой (Пономарева, 1999). Вот несколько текстов из нашего собрания:
«Игра «ВИА». Ирина Вершина, взрослая девушка, придумала эту игру (в) 1910 году. С тех пор она ходит по свету. Об этом не должен знать ни один парень. С этим и четвертым передай. Перепишешь по адресам четырем девушкам. Кто у себя оставит эту игру, у того будет много неприятностей (проверено). В самом конце напиши имя мальчика и зачеркни (как у меня). Через 11 дней он предложит тебе дружбу или признается в любви. Обратите внимание на 11 день что-то должно произойти. Текст не менять». (внизу страницы что-то зачеркнуто, вероятно, имя мальчика — С.Б.) (колл. 200).
«Игра «Судьба»;. Эта игра должна обойти весь свет. Этот лист отдай любой девчонке, которой желаешь счастья. Перепиши письмо 4 раза, с этим — 5. Письма можно пересылать по почте. Не думай, что это шутка. Несчастливой в жизни будет та, которая оставит письмо у себя или уничтожит его. Когда все будет готово, только тогда приступай к делу. Перед сном расчеши волосы, положи несколько волосинок под подушку, выпей 3 глотка воды и загадай имя парня. Через 5 или 10 дней он предложит тебе дружбу или признается в любви. Будь счастлива! Храни эту тайну, не выдавай мальчишкам! Это письмо нельзя посылать тому, от кого получил его» (колл. 200).
«Игра «Мир и молодежь». Это все правда, проверено дочерью ученого. Перепиши эту игру четыре раза и твоя будет пятая. Три игры отправь по почте, и две отдай, в руки только девчонкам. Не оставляй игру у себя на столе, если кто-нибудь прочитает, будет горе. Если ты не успеешь отдать за три дня, то ты будешь несчастливой. На игре напиши имя мальчика и зачеркни. Желаю тебе счастья!» (162).
«Игра «Индия». Об этой игре не должен знать ни один парень. Она для девушек. Перепиши это письмо четыре раза (и мое пятое), три письма отдай, а два вышли, если оставишь у себя или порвешь, будет несчастье (проверено). В конце напиши его имя и зачеркни. Через 11 дней он предложит тебе дружбу или объяснится в любви. Обрати внимание в пол-четвертого дня, что-то произойдет» (166).
Структура писем выявляется достаточно легко. В полном варианте обязательно указывается название «игры» («Счастье», «Мир и молодежь», «Индия» «ВИА» и т.д.), сведения о ее «происхождении» ( «Игра началась в 1949 году во Франции»; «Ирина Вершина, взрослая девушка, придумала эту игру в 1910 году» ; «Игра «Чей» была опубликована в «Крестьянке».… Началась она во Франции») и «доказательства» ее «научности» («Это все правда, проверено дочерью ученого»; «Если ты не веришь, то посмотри в журнале «Крестьянка» № 3 за 1987 год»).
Кроме того, сообщается о том, что игра «ходит по свету» или «должна обойти весь свет». Далее предлагается, во-первых, не оставлять письмо у себя и не уничтожать его под угрозой неминуемой кары ;во-вторых, не сообщать о письме мальчикам; в-третьих, переписать письмо определенное число раз (от 3-4 до 30 и более) и отправить по аналогичному числу адресов; в-четвертых, осуществить определенные магические процедуры. Наконец, сообщается, что в случае исполнения всего вышесказанного, через некоторое число дней «что-то должно произойти», кроме того, спустя определенное время желанный мальчик должен проявить любовно-дружеские чувства («предложит дружбу», «признается в любви»; «напишет письмо»)
Отношение девочек к получению подобных писем бывает двояким. В одном случае девочки верят в «благотворное» магическое действие письма, в другом случае лишь угроза несчастья заставляет девочек переписывать письма, а затем распространять их. Самые сообразительные перекладывают письма в другой почтовый ящик. Лишь с возрастом (и опытом) приходит понимание того, что все это «чушь, ерунда», и получаемые письма девочки начинают уничтожать.
В публикациях, посвященных «письмам любви», по-разному оценивается их природа. Е.Н. Пономарева полагает, что это — «почтовая игра», разновидность «письменного детского фольклора». Нам ближе позиция А.А. Панченко, определяющего «письма счастья» как разновидность жанра «магических писем». При этом оба автора указывают на сходство девичьих «писем любви и счастья» с т.н. «святыми письмами» (в них также предлагается переписать письмо, указывается срок «счастья», запрещается оставлять письмо у себя и т.д.). Е.Н. Пономарева, кроме того, обращается внимание на то, что «почтовые игры» отчасти «напоминают письменные заговоры» (Пономарева, 1998,41-43; 1999,10-11; Панченко, 1998,175-177).
Мы же хотим обратить внимание на формальное сходство «писем любви» с денежными «почтовыми пирамидами», имевшими место в 1970-х годах (предлагалось отправить почтовым переводом деньги на указанный адрес и подвигнуть на подобные действия еще некоторое количество энтузиастов; обещалось через определенное время получение солидной суммы денег почтовым переводом) и «открыточными» «почтовыми пирамидами» (вместо любовно-дружеского вознаграждения обещалось получение несметного числа открыток — в приложении приводится текст одной такой «международной детской игры», в котором предлагается надеяться на получение «240 открыток из разных стран и городов»:
«Здравствуй, дорогой друг! Когда ты получишь письмо, то по адресу №1 пошли открытку чистую в конверте. В графе «адрес отправителя» напиши: «Международная детская игра». Перепиши это письмо шесть раз, пошли эти письма по адресу, написанные в конце письма. Когда ты будешь переписывать письмо, адрес №1 писать не надо, а на листе №1 адрес №2 и т.д. Под адресом №6 напиши свой адрес. Если ты отправляешь это письмо позднее чем 4 дня, то игра будет прервана, а если вовремя, то через 24 дня получишь 240 открыток из разных стран и городов. Игру начали ребята из Вьетнама. Просьба не прерывай и ты.
Родители! Просьба: помочь вашему ребенку. Если он по какой-то причине не может написать эти письма, вы их (так — С.Б.), иначе игра будет прервана, и радость многих детей омрачена. Ни в коем случае не изменяйте текст письма. Срок отправления 4 дня» (в конце приложены адреса — все они — Коми АССР, г. Сыктывкар, села Кортекорского и Удорвского районов) (колл. 200).
Таким образом, девичьи «письма любви и счастья» можно считать продуктом не только магической традиции (письменных заговоров и «святых писем»), но и пока не получившей научного освещения традиции «почтовых афер».
Все изложенное в настоящей главе показывает, что практика гипотетических контактов с миром сверхъестественного — в виде медиумических, гадальных, привораживающих и иных «волшебных» практик является неотъемлемой частью современной девичьей культуры.
Глава 6. Вербальные формы девичьей культуры
В настоящей главе рассматривается важнейший компонент современной девичьей культуры — девичья вербальная культура, существующая в устной и рукописной формах.
Структуру главы мы решили выстроить следующим образом. В первом параграфе мы предпримем обзор основных рукописных жанров, поддерживающихся девичьими практиками повседневности; во втором параграфе мы рассмотрим жанры девичьих альбомов; третий параграф мы посвятим анализу рукописного любовного рассказа как жанра, наиболее развернуто и полно манифестирующего структуры девичьей ментальности и, наконец, четвертый параграф мы посвятим анализу эротического фольклора, бытующего в девичьей среде.
§1. Основные жанры девичьей рукописной культуры
Существует несколько форм девичьей рукописной культуры: «анкета», журнал, дневник, «пожеланник», «гадалка», альбом.
«Анкеты»
Феномен «анкеты» возник в Англии в Х1Х веке. «В викторианскую эпоху в Лондоне появилась новая салонная игра: предлагался некий стандартный список вопросов, на которые надо было в специальный альбом написать ответы, — причём непременно правду. Это увлечение быстро охватило всю Европу и на удивление долго не выходило из моды». Историкам социально-политической и философской мысли хорошо известны ответы Карла Маркса на анкету дочери («Ваш любимый цвет?» — «Красный»). Историкам европейской литературы знакома «анкета Пруста» («questionnaire Marcel Proust» — буквально: «вопросник Пруста»), — несколько десятков французских писателей в 1950-е — 1960-е годы отвечали прозаику Леонсу Пейару на те же вопросы, на которые в 14 лет отвечал будущий классик мировой литературы М.Пруст по просьбе дочери будущего президента Антуанетт Фор. (Кузнецова, 2000, 280)
Вероятно, жанр «анкеты» («вопросника») получил распространение в русской девичьей среде достаточно давно. Во всяком случае, в 1930-е годы советские старшеклассницы с ним были знакомы. В одной из повестей Л. Кассиля, изображающей картины жизни школьников конца 1930-х — начала 1940-х гг., от лица героини изложен такой текст:
«На столике … лежала толстая тетрадь…. На первой странице ее было крупно выведено: «Прошу писать откровенно». Я уже слышала, что в школе в старших классах ребята завели такой вопросник. Там наставили разные вопросы о нашей жизни, настроении, о дружбе, о любви, и каждый должен был писать тогда все начистоту и без утайки. И наши девчонки, видно, собезьянничали у старших. «Когда вам бывает скучно?» — было написано на второй странице… «Мстительны вы или нет"… «Можете ли вы пожертвовать собой?»» (Кассиль, 1987, 77-79).
Анкеты до настоящего времени чрезвычайно популярны среди девочек. В.А. Базанов полагает, что основная функция анкет –коммуникативная, а развлекательная, эстетическая и когнитивная функции, по его мнению, «имеют подчинённый характер по отношению к коммуникативной». Кроме того, анкета является «"инструментом» малой социализации, средством вхождения в социальную структуру детского, вернее подросткового коллектива (не только для хозяина анкеты, но и для респондентов)» (Базанов, 1998, 65-66)
Не отрицая наличия у анкеты всех этих функций, мы хотим сделать акцент на «любовно-коммуникативном» подтексте анкеты. Ведь ведут анкеты, как правило, девочки, и для них анкета — «легитимный» способ обратить на себя внимание лиц противоположного пола, узнать их мнение о себе. По сути, «анкета» — это современное «письмо Татьяны Онегину».
Должно быть, не всегда девочки имеют смелость признаться в том, что именно Sehnsucht der Liebe («томительное желание любви»), то состояние девушки, которое Пушкин выразил словами «сердечное томленье теснило ей младую грудь; душа ждала … кого-нибудь»), и является действительным побудительным мотивом для ведения «анкет».
И все же некоторые девушки, вспоминая отроческие годы, признают приоритетность «любовной тематики» для владелиц анкет:
«Анкеты… велись всеми девчонками. Мне было всегда интересно узнать не то, кто нравится из артистов или какой любимый фильм, а мне было всегда интересно, какой мальчик нравится девочке. Хотя знала, что не всегда могут написать правду"(196);
«…В школе мы делали анкеты, из которых узнавали, кто кому нравится? кто с кем хочет дружить? …. Всегда же приятно девчонке, если ей в анкете пишут, что ты, скажем, нравишься одному человеку, и он хочет с тобой дружить. Девчонки просто с ума сходили от этих анкет» (124);
Таким образом, «анкеты-вопросники» являются устойчивым жанром девичьей рукописной культуры, реализующим функцию любовной коммуникации и гендерной социализации в формах, легитимных для данного пола (девочки) и возраста (10-13 лет).
Рукописные журналы
Информация о том, что в дореволюционной России девочки занимались выпуском рукописных журналов, содержится лишь в литературно-художественных произведениях.
Так, в автобиографической повести А.Бруштейн «Дорога уходит в даль», повествующей о детско-отроческих годах девочки из семьи врача и построенной на материалах прибалтийской части Российской империи конца 1890-х гг., создание журнала представлено автором как модное увлечение: «Домашние спектакли скоро сменяются новым увлечением: мы издаём журнал. «Издаем» — это, конечно, звучит слишком пышно. Мы ещё не «издаем», мы только хотим издавать. Мы объявили всем в классе, чтобы кто может писал стихи, рассказы, повести — кто что хочет, кто что любит»
Автор описывает процесс подготовки журнала ученицами первого класса женского института (10-11 лет):
«Если у нас наберётся пять-шесть порядочных вещиц, вот и первый номер журнала, — с увлечением говорит нам Лида….
— Я предлагаю заглавие: «Пламенные сердца»! — говорит Варя….
— …Давай иначе: «Незабудки»….
… Варя изготовляет … прелестную обложку для журнала: по всей обложке сыплются незабудки, а на изящном, косо нарисованном прямоугольнике — заглавие журнала…»
Далее мы узнаем о примерном характере текстов, предлагаемых ученицами в «редакцию» журнала: это «стихи, в которых «ни складу ни ладу"» («Нет уж хорошенькой розы, И все цветочки льют слёзы!»), и рассказы:
«Одной из первых приносит рассказ «Неравная пара» Тамара. Мы читаем… Бедный, но гениальный музыкант дает уроки сиятельной княжне…. У бедняка музыканта …только глаза — «глубокие, как ночь», смелые и решительные. Он необыкновенно умный, образованный и талантливый. Молодые люди влюбляются друг в друга…. Молодые люди мечтают пожениться. Об этом узнают старый князь и старая княгиня и решают отдать свою дочь в монастырь: пусть живет до самой смерти монахиней, но только не женой бедного музыканта! Подслушав это родительское решение, молодая княжна бежит к озеру, ее белая вуаль развевается по ветру; она бросается в озеро и тонет. Бедный музыкант бросается за ней — и тоже тонет. Конец. …. Этот рассказ — «Неравная пара» — обходит весь класс, и все плачут над ним!» (Бруштейн, 1964, 402-404).
В сущности, нашему вниманию представлен процесс рождения единичного девичьего рукописного рассказа о любви, с момента своего появления обладающего вариативностью (готовность изменить текст «по желанию публики») полуфольклорной формой бытования («рассказ обходит весь класс», легко представить, как текст утрачивает авторство). Развязка рассказа Тамары («первичное» и ответное самоубийства возлюбленных) прямо перекликается с наиболее распространённым сюжетным ходом современных девичьих рукописных рассказов (см. §3 настоящей главы).
Мы полагаем, что А.Я. Бруштейн описала типичный механизм создания 10-11-летними девочками-"барышнями» рукописного журнала и вполне реалистично представила содержание, жанровые свойства и художественный уровень представляемых материалов.
Действие повести К.Филипповой «В гимназии» происходит в середине 1910-х гг. в Екатеринбурге. Персонажи — гимназистки 4-5 класса (14-15 лет). Девочки, узнав о журнале, тайно выпускающемся в мужской гимназии, начинают собирать материалы для своего. Помимо рассказа, представленного для журнала юношей-гимназистом, свой рассказ предлагает одна из девочек:
«Она писала о том, как одна девушка, по имени Регина, хотела сделаться учительницей, но родные принуждали ее выйти замуж за богатого старика. Регина долго боролась, ушла от родных и все-таки сделалась учительницей».
Ещё одна гимназистка представляет стихотворное сочинение:
Стихотворение было длинное…. В стихах было все: и пылкая любовь, и коварная измена, и смертоносный яд, и свадьба, и все завершалось самыми грустными похоронами».
Обратим внимание, на то, что сюжет данного стихотворения перекликается с сюжетами девичьих рукописных рассказов второй половины ХХ века, в которых присутствует и «смертоносный яд», и свадьба с «самыми грустными похоронами».
Кроме рассказов и стихотворений девочки подготавливают материал в раздел «Новости со всего света»: «В него входили краткие сообщения о последних конфликтах с классными дамами и преподавателями».
Показать журнал читателям не удаётся: он попадает в руки начальства, и его создатели подвергаются суровым наказаниям вплоть до исключения из гимназии. (Филиппова, 1938, 126-128, 131-140, 150-151, 156)
Резонно задать вопрос: а существовал ли в действительности хоть один девичий рукописный журнал? Ведь до сих пор ссылки давались лишь на художественные тексты (пусть и, по всей вероятности, имеющие значительную автобиографическую основу). Документальных материалов, подтверждающих существование девичьих рукописных журналов в Х1Х — первой половине ХХ века обнаружить не удалось. В научной литературе мы встретили лишь одно, относящееся к 1920-м годам, упоминание о девичьем журнале: «Постоянные приставания, недвусмысленные намеки, откровенное насилие сопровождали девушек на протяжении всего периода обучения. В знак протеста против этого школьницы Таганрога, например, выпустили нелегальный девичий журнал, о котором юноши не подозревали» (Рожков, 1999, 148). К сожалению, автор статьи ничего не сообщает о названии и содержании этого журнала.
И всё же за существование, по крайней мере, одного девичьего рукописного журнала мы можем поручиться. В 1994 году студентка Шадринского пединститута С.И. Баженова передала в наш личный архив рукописный журнал «Веселая тройка», выпускавшийся тремя старшеклассницами в г. Шумихе Курганской области в 1962-1963 гг.
Каждый из трёх номеров журнала представляет собой обычную школьную тетрадь, исписанную перьевой ручкой. Есть вырезанные из журналов картинки. Первый выпуск не имеет пометок о времени выхода, на первой странице второй тетради (обложки нет) написано «январь 1963 г.», на обложке же третьей тетради значится «Веселая тройка № 3», а на первой ее странице написано «февраль».
В журнале можно встретить материалы самых разных жанров — рассказы, очерки (очерк «Как Нина Петрова стала спортсменкой!» «публиковался» с продолжением во всех трех номерах), стихи, басни, загадки, песни, критические статьи. (Борисов, 2000, 31-33).
Таким образом, располагая сравнительно небольшим объемом художественно-автобиографического и документального материала, мы, тем не менее, можем с уверенностью говорить о существовании такого жанра девичьей рукописной культуры, как рукописный журнал.
Дневник
Письменная фиксация в тетради событий и переживаний является весьма распространенным типом социокультурного поведения. Тетрадь, в которой ведутся такие записи, обычно называется дневником. Его преобладающей разновидностью является индивидуальный («личный») дневник.
В нашем архиве имеется несколько десятков (более сорока) личных дневников объемом от 10 до 700 страниц. Знакомство с ними позволило нам высказать предположение о наличии у личного дневника следующих функций.
1.Релаксационно-психотерапевтическая: снятие эмоционального и нервного напряжения в процессе вербальной рационализации переживаний.
(«Мне становится легче, если я пишу, когда мне плохо. И очень хорошо от моих записей о мечтах, каких-то надеждах». (004в); «Я начинаю вести ДНЕВНИК по совету моей подруги, когда мне плохо, я трачу бумагу и записываю сюда ВСЁ, всю мою жизнь. По крайней мере в 13-14 лет. 7.71.93.» (206)).
2. Функция квазидиалоговая, квазикоммуникативная
(«Уже частью моей жизни стал дневник, который я веду с 1996 года. Я теперь не представляю, что бы я делала без него. В нем я записываю все свои мысли, переживания, чувства. Часто, когда мне не с кем поговорить на ту или иную тему, я «разговариваю» с ним» (004в)).
3. Культурно-игровая.
Дневник — своего рода излишество, прихоть, подражание «книжным барышням». Он не обязателен, избыточен, как Glasperlenspeal, но, как и всякая игра в бисер, доставляет бескорыстное удовольствие
(«Я даже не знаю, почему именно я начала писать свой дневник. Сначала, как это у меня часто бывает, это было какой-то своеобразной игрой, небольшой прихотью… Я нашла среди дедушкиных вещей толстенькую книгу, поняла, что она предназначена для записей и решила попробовать. Мне понравилось писать, а особенно перечитывать написанное"(004в)).
4. Литературно-творческая.
В дневнике автор volens-nolens выступает как наивный (реже — опытный) сочинитель, литератор, писатель, в крайнем случае — летописец-историк (собственной жизни). Недаром некоторые авторы воспринимают собственный дневник как книгу — метафорическую «книгу жизни» или набросок реальной
(«Все! Тетрадь моя закончилась. Обидно. Целых пять лет здесь. С 15 до 20 лет. А мне уже скоро 21. Это как книга. И главное — никто ее до конца не прочитал» (213); «А про дневник мой хочу добавить, что за четыре года у меня получилось примерно 210 страниц. Это уже целая книга, не так ли?» (004в)).
5. Аутокогнитивно-социализационная.
Записывая и перечитывая прошлые записи, девушка-автор познает себя, мотивы своих поступков, логику своих мыслей. Ведение дневника интенсифицирует процесс извлечения опыта из «потока жизни».
6. Функция культурной памяти.
Дневник выступает как механизм сохранения памяти о значимых событиях индивидуальной жизни
(«И вот сейчас, когда прошло уже четыре года после его заведения, я с неописуемым восторгом читаю свои записи, как бы возвращаюсь в то прошлое время…(004в); «…Я решила завести этот дневник именно сейчас. Это время запомнится мне на всю жизнь. И я хочу наблюдать, как будут протекать последующие дни и месяцы этого времени. Ну, прежде всего, чем будет памятно для меня это время: я вступила как бы в новую для себя жизнь…».(234)).
7. Функция завещания «понимающим читателям».
Сознавая очевидную бесполезность, непрагматичность ведения дневника, автор пытается придать смысл этому занятию, адресуя его эвентуальным понимающим читателям
(«Кто знает, может, эта записная книжка поможет в жизни моей дочери, а может сыну. А может, она поможет больше и лучше узнать меня моей маме или мужу» (235)).
Секретность, интимность личного дневника составляет одну из его наиболее существенных черт
(«Как и у каждой нормальной девочки, у меня был заветный дневник, в котором хранились все мои тайны. Там я писала то, о чем не могла никому поведать» (017а); «Я начинаю вести ДНЕВНИК по совету моей подруги, когда мне плохо, я трачу бумагу и записываю сюда ВСЕ, всю мою жизнь. По крайней мере в 13-14 лет. Здесь его никто никогда не прочитает кроме меня. 7.71.93.» (206)).
Владелицы дневников, конечно, предполагают, что к их записям может быть проявлен чей-то интерес. К этой возможности разные девочки-подростки относятся по-разному. Кто-то апеллирует к доброй воле и порядочности потенциального «читателя» («Прошу не читать никому. Это личная жизнь!!!» (213)). В других случаях автор смиряется с возможностью вторжения в его частную жизнь и лишь предупреждает: «Если прочитаешь этот дневник, то для тебя откроется дверь в мою жизнь, где я описала все свои дни, но запомни, написаны эти строки для меня, а не для ВАС!» (201)
Если же знакомство с содержанием дневника все же происходит вопреки желанию автора, это воспринимается им как оскорбление, нарушение фундаментальных культурных норм:
«Не стала писать, потому что прочитали мой дневник. Это моя дорогая мамочка и Любка. Как они могли! Что за люди бесчеловечные. Где у них культура? Ну ладно, мама. Я ей прощаю. Она хоть не вспоминает. А эта тварь. Как я ее ненавижу…. Еще и вспоминает постоянно: «Пишешь дневник?» Свинья — другого названия ей не дашь…. Пишу, а сама боюсь, как бы мама не пришла. Вот жизнь. Нельзя завести дневник. А если уж завел, то пишешь, рискуя» (213).
Существует и такой феномен, как передача личного дневника на прочтение близкой подруге (реже — юноше). В этом случае дневник выполняет функции дружеской коммуникации.
Коллективные дневники. В нашем архиве есть два таких дневника. Один из них велся тремя соученицами по Куртамышскому педучилищу. Открывается дневник записью:
«15.IX. — 1985 год (19.05 вечера). В этот день мы решили начать свой дневник. Не знаем, сколько мы его проведем, но надеемся — все четыре года».
Описываемый дневник для его владелиц-авторов выполняет функцию исповедника, обретает квазисубъектные свойства:
«Ох, милый дневничок, мы помаленьку стали забывать тебя…. Ну ладно, пока, милый и любимый наш дневничок.… Ну ладно, пока наш милый, глубоколюбимый, красивый дневничок!… Здравствуй, наш любимый дневничок.… Здравствуй, дорогой дневничок.… Здравствуй, милый дневничок! Как давно мы не заглядывали к тебе.… Здравствуй, наш дорогой и глубокоуважаемый Дневничок! Давненько мы не заглядывали к тебе, но была уважительная причина… Добрый вечер, милый дневничок! Извини, что редко делаем записи, некогда, понимаешь?.. Ну ладно, пока, глубокоуважаемый дневничок.… Здравствуй, дневничок, или, вернее, с добрым вечером субботним! Опять приходится извиняться за нашу невнимательность к тебе.… Здравствуй, дневничок! От всей души поздравляем тебя с прошедшим Новым 1986 годом!»(208).
Представленная выше подборка отрывков из этого дневника показывает, что к дневнику обращаются многократно, с разнообразными эпитетами, приветствиями, извинениями, «герменевтическими апелляциями» («понимаешь?», «пойми») и даже с поздравлениями. Дневник выступает в качестве незримого слушателя, собеседника, наперсника, исповедника.
Таким образом, индивидуальные и коллективные дневники можно рассматривать как сложный феномен, выполняющий многообразные (когнитивно-социализационные, игровые, психотерапевтические, креативные и иные) культурно-психологические функции.
Новогодние «пожеланники».
Особым жанром девичьей рукописности последних десятилетий (как минимум, последней четверти ХХ века) является новогодний «пожеланник».
«Заводили отдельную тетрадь, она вся сворачивалась треугольником, каждая страничка. Ее давали каждой девочке, в нем она писала пожелания хозяйке. И вскрывать эту тетрадь можно было только в Новый год, а весь год она заполнялась пожеланиями. Тогда все эти пожелания исполнятся» (184);
«В новом году раздавала треугольнички. Тетрадка складывалась в треугольник — каждая страничка, и желающие должны были написать свое пожелание и заклеить страничку. После Нового года можно было открывать и читать. Я это обычно делала дома в новогоднюю ночь с мамой» (004).
Процитированные сообщения лишь в общей форме позволяют получить представление о внешнем виде «пожеланников» и их «новогоднем» предназначении. Более подробно варианты внешнего вида «пожеланников», порядок их заполнения, содержание пожеланий изложены в следующем сообщении:
«На Новый год мы писали друг другу поздравления в тетрадь, листы которой были сложены углом или прямоугольником. На внутренней стороне писали поздравление. Снаружи были надписи:
«Кто: Волосникова Тамара.
Когда: 31 декабря.
Где: дома.
Во сколько: в 12.00.
С кем: одна».
Тот, кто поздравлял, отвечал на эти вопросы.
«Что сделать перед вскрытием: съесть конфету».
…Затем лист заклеивался очень основательно, чтобы его было невозможно открыть. Было, конечно, очень интересно дождаться до того дня и часа, открыть и прочитать, что же тебе пожелали» (089).
Завершая описание «новогоднего пожеланника» как метажанра девичьей рукописности, отметим сходство между военными письмами 1941-1945 гг. и пожеланиками 1970-1990-х гг.: и те и другие имеют достаточно редкую в обиходе форму треугольника.
«Гадалки»
Еще один жанр девичьей рукописности — «гадалки» — представляют собой тетрадь с набором различных «гадательных текстов». «В девичьей среде наиболее распространены следующие виды гадательных справочников: сонник (краткий вариант старинного сонника), гадание на картах, гороскоп (чаще та часть, где даётся характеристика человека, а не предсказание судьбы)» (Головин, Лурье, 1998, 298).
Поскольку феномен магических девичьих практик (в том числе и гадательных) был более подробно рассмотрен в главе 5, здесь мы ограничимся указанием на существование жанра «гадалки» в ряду других рукописных жанров.
Эпистолярные практики
Естественно, написание текстов, предназначенных для отправления по почте, не является какой-то специфической девичьей практикой. И всё же некоторые разновидности и аспекты эпистолярных практик, как представляется, являются составной частью девичьей культуры.
Письма «счастливому солдату». Эпистолярный жанр писем «счастливому солдату (курсанту)» представляет собой разновидность вербальной девичьей любовно-поисковой активности. Механизм возникновения «проекта» подробно описан молодой женщиной 1972 года рождения из села Камышевка Шатровского района Курганской области:
«Про «счастливого солдата» мы узнали, когда у подруги пришёл из армии брат. Он рассказал однажды, что им в часть приходило письмо счастливому солдату, и так у них завязалась переписка с девушками.
Однажды сидели и болтали, вот в такой обстановке и вдруг кому-то из моих подруг пришла в голову мысль скрасить службу солдатам, взяли адрес его части. Все, конечно, с этим были согласны. Тут же достали ручку, тетрадь. Решили письмо написать все вместе. Письмо было такого содержания:
«Привет из Камышевки! Здравствуй, счастливый незнакомец! Пишет тебе девчонка по имени …. Мне … лет. Буду очень рада получить от тебя письмо!»
В конце писали: «Жду ответа, как соловей лета!» или «Лети как Гагарин, вернись как Титов». На конверте адрес: «Москва, в/ч 3578 «А» Счастливому солдату».
Так у нас завязалась переписка со счастливыми солдатами. Письма с ответом приходили, было приятно получать письмо и писать ответ. Мне солдат выслал даже свою фотографию. Моим подругам тоже приходили письма» (Ф.1. Оп. 19. Д. 1).
Трудно сказать, как далеко в прошлое уходит данная эпистолярная практика. О похожем феномене речь идёт в повести В. Войновича «Путем взаимной переписки» (1968):
«В … авиационный истребительный полк пришло письмо. На конверте, после названия города и номера части, значилось: «Первому попавшему». …Почтальон … передал его …. Ивану Алтыннику, известному любителю «заочной» переписки. Письмо было коротким. Некая Людмила, фельдшер со станции Кирзавод, предлагала неизвестному адресату «взаимную переписку с целью дальнейшего личного знакомства». В конверт была вложена фотография… Алтынник … разглядел на ней девушку лет двадцати — двадцати двух с косичками…. Письмо Алтынник положил в …. ящик, где у него уже хранилось несметное количество писем от всех заочниц (числом около сотни)»
Как следует из процитированного текста, в 1960-е годы практика «заочной переписки» 20-22-летних девушек с военнослужащими была весьма распространена. По-видимому, за прошедшие десятилетия изменился лишь адресат — «первый попавшийся» превратился в «счастливого солдата». Вероятно, семантическую трансформацию «адресата» следует рассматривать в контексте складывания таких коммуникативных жанров, как «письмо счастья» и «пирог (гриб) счастья» (Борисов, 2000д).
Письма-шутки. Шуточные тексты, отправляемые по почте, представляют собой, по-видимому, ещё не изученный жанр современного письменного фольклора. Ниже мы приводим текст письма-шутки, отправленного 16 марта 1983 года Снежаной З. из Ташкента Ане С. в г. Артёмовский Свердловской области:
«Письмо шутка!
Привет из края чудес!
Здравствуй дорогая. Известно кто я. Разреши изредить тебе горячий, пламенный, светло-голубой, ярко-сверкающий, воздухо-плавающий, химическо-поражающий, всегда задевающий, чуть согревающий, физически-убивающий, тёплый привет! Ещё раз здравствуй! Это я! Жива-здорова — лежу в больнице, сыта по горло — есть хочу, приходи ко мне — я тебя видеть не хочу! Вот так шутка, вот так дело. Пять копеек улетело! Если хочешь ответить по адресу Ц-7+7, дом 5-5, гараж монтаж, 7 этаж. Письмо ты, конечно, получила, но ничего не заплатила. Я живу у подружки, улица Площадка, подруга живёт на крыше, а я еще выше. Как ни крути, ни верти, а 5 копеек заплати. Шумели камни, деревья гнулись, а 5 копеек улыбнулись. Прошу не вспоминать ни лихом, ни добром! А если будешь страдать, побольше денег высылай, по адресу: город Страданий, улица Ожиданий, квартира Свиданий, на этом до свиданья! Я писала, торопилась, чуть со стула не свалилась, благодаря тому, что сидела на полу. «Конец», — сказал скворец, месяц и число снегом замело.
До свидания. Снежана».
Знакомство с данным текстом заставляет вспомнить прежде всего русскую народно-смеховую традицию, прежде всего — традицию балагурства. «Балагурство, — писал Д.С. Лихачёв, — одна из национальных русских форм смеха, в которой значительная доля принадлежит «лингвистической» его стороне…. В балагурстве значительную роль играет рифма. Рифма провоцирует сопоставление разных слов, «оглупляет» и «обнажает» слово. Рифма … создаёт комический эффект. Рифма «рубит» рассказ на однообразные куски, показывая тем самым нереальность изображаемого…. Рифма объединяет разные значения внешним сходством, оглупляет явления, … снимает серьёзность рассказываемого» (Лихачев, 1997, 356-357). Всё сказанное относится к тексту «письма-шутки» в полной мере.
Образец другого письма был прислан нам в начале 1990-х годов из г. Риги Натальей Гнатышеной (15 лет):
«Письмо другу!
Привет из города Любви! Здравствуй, милый!
Разреши тебе передать чистосердечный, в любви бесконечный, в жизни решающий, тёплый привет. С тех пор как я с тобой познакомилась, — твой образ стоит передо мной, как собака на посту. Твоя улыбка напоминает мне 45-ый размер растоптанной галоши. Твои глаза, как фары автобуса, освещают мой путь в тёмную ночь. При встрече со мной твоё сердце бьётся, как мяч на Московском стадионе «Динамо». Твоя фигура мне напоминает телеграфный столб, сделанный из бетона. Твои пальцы напоминают грабли из колхоза «Путь к гробу». Я знаю, что, получив моё письмо, ты улыбнёшься во все 33 зуба, как жеребец на овёс. Остаюсь верной и преданной тебе до гроба, который ещё до нашей встречи разобрали. Я живу у брата на улице Марата. Марат, что живёт на крыше, а я чуть-чуть повыше.
Пиши по адресу: г. Любви, Волнующая область, Тоскучий р-н, ул. Страданий, дом Ожиданий, стучи 12 раз ногой и 48 головой (может, откроют). Телефон: крути диск, пока не сломаешь (может, дозвонишься)».
«Письмо другу», в отличие от «письма-шутки», имеет адресата, причём не только формально, но и содержательно. В этом смысле оно стоит ближе не к абстрактному балагурству, а к менее исследованному жанру «писем в стихах».
Прежде всего, следует указать на такую разновидность писем в стихах, как «инвективные письма государственным деятелям». Хорошо известна «Отповедь турецкому султану от казаков запорожских»). Менее известно письмо Наполеону («О, ты, …., поганец, Прескверный, подлый корсиканец, Природы выблядок, урод, Рассукин сын, каналья, скот»). В 1980-е годы широкое распространение имело т. н. «письмо Рейгану» («Послушай, Рейган, … из Голливуда! Ты на кого решил войной идти, паскуда?…») (тексты указанных трех «писем» частично и полностью опубликованы в: Борисов, 1994,125-129).
Вторая разновидность — комические письма в стихах эротического содержания. Этот жанр существовал уже в середине Х1Х века — «Письмо к сестре» («Ты представь себе, сестрица! Вся дрожа, как голубица Перед коршуном лихим, Я стояла перед ним») (Под именем Баркова, 1994, 242-248); существует он и сейчас — цикл «"Письмо Никите» — «Ответ на письмо» — «Письмо Никите"» («Получила весточку, не забыть вовек: Сволочь ты, Никита, а не человек») (армейский альбом 1997 года; из архива автора).
Обратим, наконец, внимание на текстуальную перекличку «писем» с альбомным жанром «адрес любви» (см. гл. 6, § 2). Трудно сказать, является ли альбомный «адрес любви» цитатой из «письма-шутки» («город Страданий, улица Ожиданий, квартира Свиданий, на этом до свиданья!»; «г. Любви, Волнующая область, Тоскучий р-н, ул. Страданий, дом Ожиданий, стучи 12 раз ногой и 48 головой»); или же наоборот, эпистолярный шуточный жанр использует жанр девичьего альбома.
Эпистолярные клише. В девичьих письмах до сих пор сохраняются клише, некогда, вероятно, распространенные в эпистолярной практике малообразованной и полуобразованной публики. Некоторые клише в силу их частой повторяемости и семантической завершенности могут быть отнесены к разряду фольклорных явлений.
К их числу относятся прежде всего «зачины» письма:
«В лагере я знакомилась с девочками, а затем мы переписывались. В письмах использовались различные стишки, типа: «Добрый день, веселый час! Что ты делаешь сейчас? Все дела свои бросай и письмо мое читай!»"(183);
«Мы с подругами переписывались только летом, когда все разъезжались. Начало писем было обычно такое: «Добрый день, а может, вечер, может, утренний рассвет. Прочитаешь и узнаешь, от кого тебе привет (кто прислал тебе привет)"» (247).
«Прежде чем начать письмо, ставлю месяц, год, число» (архив автора).
«Концовки» письма бывают двух основных видов. Первый — вербальные концовки:
«1. Писать письмо уже кончаю, Ложу его в конверт, И скоро скоро ожидаю, Когда вернется мне ответ.
2. Лети письмо по ветру, Ты, ветер, крепче дуй. От писателя к читателю крепкий поцелуй.
3. Электричество горит, освещая здание, Больше нечего писать. Целую. До свидания» (247).
Второй вид — визуально-вербальные концовки:
«На прощанье … обводили свою левую руку и писали: «Вот моя рука, шлет привет из далека"»; «Моя левая рука шлет привет издалека».
Изучение подборки писем, направленных Елене N. в 1986-1989 г.г. позволило выявить следующие варианты эпистолярных концовок. Большая часть писем заканчивается контурным изображением ладони с надписями на нем. Чаще всего (6-7 раз) на каждом пальце написано по слову, вместе складывающихся в фразу: «Жду ответа, как соловей лета». Один раз помимо надписи на пальцах текст размещен и на ладони: «Жду, жду письма через годы и моря». В другой раз в конце одного из писем встречаем симптоматичную надпись: «Не забывай рисовать свою руку в конце письма!»
Наконец, фольклорными можно назвать надписи на конвертах: «Привет почтальону!» (из Латвии в Карелию, 1987), «Стоп, а где улыбка?» (с. Белозерское Курганской области, 1989), «Лети с приветом, назад с ответом» (из Ташкента в Екатеринбург, 1985).
Альбом
Современный девичий альбом (альбом-песенник) восходит к русскому домашнему альбому XIX века. В первой половине XIX века альбомная культура разделяется на элитарные литературные альбомы с оригинальными авторскими текстами и массовую альбомную продукцию, «нижние этажи» альбомной культуры. Именно во втором потоке складывается своего рода «альбомный фольклор». «Изменение общественного вкуса минует страницы массового альбома. Здесь идет своя медленная эволюция, связанная с проникновением альбома в культурную жизнь социальной группы более низкого ранга. О том, как протекала эта эволюция, как менялся в это время репертуар альбома, мы почти ничего не знаем…. Пансионы, женские гимназии, курсы, бывшие (особенно в конце XIX столетия) местом сословного смешения, видимо, и стали основным каналом трансляции альбомной традиции от привилегированных социальных слоев к слоям с более низким социальным и культурным статусом» (Ханютин,1989,193-199).
Один из таких альбомов упоминается в автобиографической повести А. Бруштейн, описывающей институт конца XIX века в западной части России (Прибалтика): «У всех девочек есть альбомчики — бархатные, кожаные, всякие. В углу каждой страницы наклеены картинки. Есть альбомчик и у меня — синенький, славненький … полный стихотворной дребедени, вписанной руками моих одноклассниц» (Бруштейн,1964,345).
Девичьи альбомы перенесли испытание революцией 1917 года и выжили. В книге 1928 года встречаем следующее описание: «Голос Люли, — читает, вероятно, по-писаному: «Незабудку голубую ангел с неба уронил, для того, чтобы родную я навеки не забыл…». Вот еще миленькие стишки…: «Пишу тебе в альбом три слова: живи, цвети и будь здорова». А вот тут, гляди, ангельчик. Смотри, крылья какие хорошенькие. Ангельные картинки труднее всего теперь доставать"… Альбом с институтскими стишками, с «ангельными картинками» — в нашей школе? Что за наваждение? Неужели альбом пережил эволюцию и реформу школы?» (Григорьев, 1928,70-71).
Девичьи альбомы 1930-х годов (с их «монолитным, стройным и в достаточной степени гнусным» мировоззрением, укоренившимся «на девятнадцатом году революции в сердцах и умах … школьниц») рассматриваются в статье К. Чуковского. «Конечно, клеветником на советских детей был бы тот, кто сказал бы, что такие альбомы представляют собою бытовое явление, — оговаривается автор. — Но и музейной редкостью их тоже невозможно назвать… Стихи, наполняющие «Альбом для любви и страдания», несомненно, достались этим … девочкам в наследство от их теток, матерей, пожилых сестер и т.д.» (Чуковский, 1989, 1; 441-466).
Девичьи альбомы 1920-х–1940-х годов (описания их см.: Лурье, 1992; Борисов, 1997) — альбомы, на наш взгляд, во многом «переходного» типа. В них доживают свой век песенные жанры ушедшей эпохи (дореволюционный «жестокий романс», нэповская «блатная песня» — «Маруся отравилась», «Мурка», «Гоп со смыком), в них присутствуют текущие официальные военные и политические «шлягеры»; с институтско-гимназических времен в них встречается жанр личных надписей хозяйке альбома с указанием даты. В то же время в альбомах указанного периода отсутствуют те жанры девичьей рукописности, которые возникнут позже — в 1950-е — 1970-е годы…Не стоит забывать, что с 1944 по 1954 год социализация советских девочек происходит в условиях «женских школ». Возможно, в частности, именно этим объясняется слабая представленность проблемы межполовых отношений на страницах альбомов-песенников второй половины 1940-х-первой половины 1950-х годов. Главным образом, речь на страницах альбомов данного периода идет о школьной девичьей дружбе.
В конце 1950-х — 1960-х годах происходит изменение в тематике песенников. Возникает тема дружбы и любви между мальчиком и девочкой. Описание одного из альбомов начала-середины 1960-х годов можно встретить в повести В. Орлова «Происшествие в Никольском»:
«Тетрадка, общая, в клеточку, была … чрезвычайно знакома Вере… Тетрадки эти, по примеру некоторых старших учениц … Вера с Ниной завели … года четыре назад…. Волновались, тянули жребий, кому чью фотографию наклеить на обложку. По неписаной традиции полагалось, чтобы в классах одного возраста на тетрадках у девочек фотографии были обязательно разные. В тот год особенно ценились Муслим Магомаев, Бруно Оя, Софи Лорен и хоккеист Рагулин. Нине… повезло — ей выпала Софи Лорен. …
Тетрадь Нины… на первом листе имела название «Альбом для души, или Возраст любви и дружбы» с меленько написанным эпиграфом…: «Эта книга правды просит. Не люби, который бросит». Дальше шли стихи, взятые из книжек и тетрадей подружек и записанные с пластинок слова модных в ту пору песен:…. Через каждые несколько страниц текста попадались подклеенные фотографии артистов и … кадры из «Советского экрана». После стихов и песен шли разделы о поцелуях, о дружбе, о любви и о различиях между любовью и дружбой. Аккуратно были списаны Ниной образцы посланий к мальчикам. И на случай любви удачной, и на случай любви неразделенной. Вера… наткнулась на знакомые ей пункты отличий любви от дружбы, много их было, и все схожие: «Если мальчик может делать уроки, оставшись в одной комнате с девчонкой, значит это дружба. Если же уроки у них не получаются, значит, это любовь» … Боже ты мой, какая это была чушь! …А тогда верили во все… волновались, перечитывая свои глупые тетради…» (Орлов, 1975,214-216).
Считаем нужным отметить, что в доступных нам альбомах-песенниках мы ни разу не встречали ни сообщений о различиях между любовью и дружбой, ни образцов посланий к мальчикам. Это свидетельствует либо о высоких темпах появления и смены жанров девичьего альбома. либо о значительных региональных отличиях.
Описание альбома рубежа 1960-х — 1970-х годов можно встретить в повести Э. Пашнева «Белая ворона. В ней же сообщается об одном из способов использования альбома:
«В «Бом-бом-альбоме», в «Песеннике» или даже «Дневнике моей жизни» в двух-трех местах выбирались парные страницы, заполнялись самыми жуткими охами и вздохами и склеивались. Прочесть секрет можно было, только разорвав эти страницы в определенном месте, где был нарисован цветочек. «… У меня там написана и заклеена неприличная загадка», — сказала Нинка ….».(Пашнев, 1990,378-412).
К концу 1960-х — середине 1970-х годов, как представляется, складывается «новый» девичий альбом-песенник. Речь идет о возникновении и закреплении ранее отсутствовавших жанров: рукописного девичьего рассказа о любви романтико-трагического и романтико-авантюрного содержания; стихотворного рассказа о любви («Зависть», «Стрекоза»); правил («законов») любви и дружбы; «теорем любви», «формул любви», «любовных квазиаббревиатур», «акростихов», «адресов любви»; «лекций профессора» (о любви). Характерно, что ни один из этих жанров не указан в вышеприведенных описаниях альбомов В.Орлова и Э.Пашнева. Помимо собственно девичьих жанров, в альбомы 1980-х годов попадает такой «обоеполый» жанр как «школьные термины». Следует упомянуть, кроме всего, тексты эротического содержания (рассказы, басни, куплеты, загадки).
1960-е — 1980-е годы — период расцвета «новой» девичьей рукописности. В 1990-е годы отмечены тенденцией к упрощению жанрового состава альбомов-песенников (это связано, возможно, с развитием «индустрии девичьей культуры» (куклы «барби», книги и журналы о них, появление специализированных девичьих журналов, книг «для девочек» выпуск типографски исполненных девичьих альбомов различной модификации). Однако вплоть до настоящего времени, насколько мы можем судить, альбом продолжает остается важной частью девичьей культуры.
Мы рассмотрели в данном параграфе все выявленные нами жанры девичьей рукописной культуры. В следующем параграфе будут рассмотрены жанры, характерные для альбома как синтетического жанра, «метажанра».
§2. Жанры девичьего альбома
Ниже мы рассмотрим жанры «нового» альбома-песенника, то есть песенника в том жанровом составе, который сложился в 1960-е — 1980-е годы. Большинство этих жанров пронизывает и определяет лексико-семантическое поле «любви»
Определения любви и дружбы
Большое место в создании «любовной ауры» альбома занимают «определения любви и дружбы». Это понятие мы применяем вполне условно, в девичьей коммуникации оно не применяется. Следует отметить то обстоятельство, что определения рассыпаны по всему альбому и часто «прячутся» среди афоризмов, четверостиший, цитат, также посвященных любви.
Особенность многих «определений любви» — их метафорически-иронический характер:
«Любовь — это букет, в котором часто встречается крапива»; «Любовь — это ваза, а ваза — стекло. Стеклянные вазы бьются легко»; «Любовь — солома, сердце — жар. Одна минута — и пожар»; «Любовь для русского народа, любовь — для русской красоты, любовь сильнее водорода и крепче серной кислоты»; «Любовь — это канат, который черти тянут в ад», «Любовь — это два дурака с повышенной температурой»: «Любовь — это пух, а кто любит — тот лопух», «Любовь — это адская музыка, под которую пляшут даже старики», «Любовь — это пуля, которая попадает в сердце и выходит боком» (см. также приложение)
«Адрес любви»
Жанр «адрес любви» представляет собой результат любовно-романтической трансформации почтового адреса.
Уже в 1960-х годах в девичьих альбомах-песенниках можно было встретить такую запись:
«Мой адрес. Город — любовь. Улица — свидания. Дом — ожидания. Квартира — расставание"(6-21а).
Записи подобного рода в бесконечном числе вариаций встречаются и в альбомах-песенниках 1970-1990-х гг.:
«Мой адрес. Город любви. Улица Ожидания. Дом свидания. Квартира — целования».(240); «Адрес любви. Город — любви. Улица — счастья. Дом — ожиданий. Квартира — свиданий"(210); «г. Любовь. Тоскующая область. Улица Свиданий. Ревнующий дом ожиданий» (221).
Отрыв «адреса любви» от реального пространства может быть интерпретирован двояким образом.
Во-первых, «адрес любви» может быть соотнесён с романтическим картиной мира. В этом случае несомненно родство альбомного «адреса любви» с прециозной литературой ХV11 века. Так, Мадлена де Скюдери в романе «Клелия» разработала символическую «географию любви», смысл которой заключался в продвижении из Страны Новой Дружбы в Страну Нежности. Пути в эту страну лежат пути через такие «промежуточные инстанции» («города», «селения»), как Любезность, Покорность, Приятные Услуги, Чувствительность, Доверчивая Дружба, Галантные Изъяснения, Возвышенное Сердце, Благородство. При путешествии могут встретиться опасности: Коварство, Нескромность, Злословие, Озеро равнодушия, Море Неприязни. «Карта страны Нежности» имела и собственно графическое воплощение (Тарасов, 1986, 171; Lathuillere, 1966; благодарим М. Неклюдову за возможность ознакомления с «Картой страны Нежности» из последнего издания).
Во-вторых, вымышленность «адреса любви» даёт возможность интерпретировать его в народно-смеховом ключе, как один из приёмов обозначения «изнаночного мира». Вспомним столь же подчёркнуто нереальное время древнерусских пародийных текстов: « Дело у нас в месице саврасе, в серую субботу, в соловой четверк, в желтой пяток», « Месяца китовраса в нелепый день.» (Лихачев,1997,349).
Возможность смеховой интерпретации «адреса любви» подтверждается наличием эпистолярного жанра «письма-шутки», в которую «адрес любви» включается как его элемент.
Даже альбомные «адреса любви» очень часто заканчиваются словами, допускающими как приветливо-дружескую, так и насмешливую интерпретацию:
«Город желания, улица ожидания: дом любви. Будет время — заходи!» (229); «Улица Свиданий. Дом ожиданий. Кв. Любви. Будет время — заходи» (238); «Мой адрес. г. Ожидания, ул. Свидания. Дом любви. Время будет заходи!»(212); «Влюбленная область. Ревнивый район. Город ожидания. Дом Любви. Пиши, звони, заходи"(235).
В нашем собрании есть альбом с «адресом любви», который может быть интерпретирован исключительно в смеховом ключе:
«Мой адрес. г. Свидания. Ул. Ожидания. Дом у брода ищи три года"(241);
Кстати, в 1970-е годы в г. Шадринске нам неоднократно приходилось слышать шуточный текст-адрес с приглашением: «Улица Щёткина, дом Трещоткина, приходите в гости, поломаем кости» (в г. Шадринске с 1920-х годов существует улица Щёткина).
Таким образом, альбомный «адрес любви» можно рассматривать двояко: как жанр, указывающий на романтическое умонастроение владелицы альбома, и в то же время как жанр, демонстрирующий её ироничное отношение к теме любви.
Жанр «теорема любви»
Жанр «теорема любви.» представляет собой свод четверостиший, соединенных служебными «математическими» словами «Дано», «Доказать», «Доказательство».
«Теорема любви
Дано: Помни друг мой дорогой формулу такую,
Что квадрат двух алых губ равен поцелую.
Доказать: Нету года без июля, а июля без цветов.
Нет любви без поцелуя, в поцелуе вся любовь.
Док[азательств]о: Коль боишься поцелуя, постарайся не любить.
Ведь любовь без поцелуя никогда не может быть»
(из альбома 1990 года, переписанного из альбома 1980-1982 гг., пос. Мишкино Курганской обл., 210).
В качестве исходного образца данный жанр использует школьные математические (алгебраические и геометрические) задачи на доказательство. Вряд ли в данном случае имеет место пародирование, скорее, речь идет о превращении иррациональной «любви» в «науку страсти нежной», о ее магической легитимации: процесс написания любовных строк в виде математической задачи осуществляет синтез рационального и любовного дискурса.
«Формула любви»
Жанр «формула любви» представляет собой имитацию решения математического задания с символами, дающего в результате фразу любовного признания.
«Формула любви» из блокнота 1979 года (211) заканчивается вариантом « Я Вас люблю»:
Аналогичная формула из альбома 1980-1982 гг. (переписанного затем в альбом 1990 года — 210) заканчивается формулой с изменённым порядком слов:
.
По-видимому, «формулы любви», как и «теоремы любви», выполняют функцию «игровой рационализации» и «легализации» полузапретной «сердечной» тематики.
Квазиаббревиатуры
В девичьих альбомах нередко можно встретить «расшифровки» слов, не являющихся в действительности аббревиатурами (в дальнейшем мы их для краткости будем называть квазиаббревиатурами): ДУРАК (Дорогой, уважаемый, родной, абажаемый кавалер), СМЕХ (Стремлюсь мстить его храня) (221, 225), ЛЕТО (Люблю его только одного), УТРО (Умру только ради одного), УРАЛ (Умру ради ангела любимого) (Лойтер, 1995,109).
Вероятнее всего, девичьи альбомные квазиаббревиатуры восходят к «текстовым татуировкам-аббревиатурам», распространенным в местах лишения свободы и у представителей преступного мира. Авторы «Словаря блатного жаргона», включающего также и словарь татуировок, указывают на существование многочисленных «любовных» аббревиатур, «дополняющих и без того сверхсентиментальную картину блатного фольклора» (СБЖ, 1992,344).
Преобладающая часть «аббревиатур», встречающихся в девичьих альбомах, является частью именно «татуировочного тезауруса»: КЛЕН (клянусь любить его/ее навек/навечно), ЛЕБЕДИ (любить его/ее буду если даже изменит), ЛЕВ (люблю ее/его всегда), СЛОН (сердце любит одну/одного навеки), ЯБЛОКО (я буду любить одного как обещала). Иногда совпадающие слова имеют различную интерпретацию: ЛИМОН (люблю и мечтаю о нем, 6-25; любить и мучиться одной надоело, (СБЖ, 1992, 348; Мильяненков, 1992,51)), ЗЛО (за любовь отомщу, 6-26; за все легавым отомщу, (СБЖ, 1992,348)), УТРО (Умру только ради одного (Лойтер, 1995,109); ушел тропою родного отца, (Мильяненков, 1992,52)).
Как представляется, мы имеем дело с феноменом своеобразного любовного-символического эзотеризма: достаточно вспомнить классическую квазиаббревиатуру, распространенную в христианской традиции: слово «рыба» выступало как символ Христа, поскольку по-гречески буквы слова «ИХТЕ» (рыба) могли «расшифровываться» как «Иисус Христос — Сын Божий"…. Можно указать и на каббалистическую традицию, также прибегавшую к вербальным «декодировкам» букв в «священных» словах. Этот подход предполагает деление «читателей» знака на профанов, усматривающих в слове обычный вербальный знак с бесспорным денотатом, и посвященных, воспринимающих слово как зашифрованный текст, смысл которого ясен немногим.
Помимо связи девичьих альбомных квазиаббревиатур с татуировками преступного мира, можно указать и на их связь с феноменом «шифровок», имеющих распространение среди лиц подросткового возраста «во время отбывания наказания в гомогенной половозрастной среде», в частности, в девичьих колониях. Эти шифровки служат средством письменной (в том числе любовной) коммуникации. К. Шумов подразделяет «любовные шифровки» на объяснения («Ялтун-ултун — я люблю тебя, не устану любить никогда; Лодочка — люблю одну девчонку, она чиста, как ангел»), комплименты («Сургут-черт — сердце устало рыдать, губы устали твердить, что единственная радость ты»), обещания («Пляж — пиши, милая, я жду»), упрёки («Мразь — мы расстались, а зачем?»), прощания («Рок-н-рол — разлука оказалась коварна, но разве остынет любовь?») (Шумов, 1998,45-53).
Таким образом, можно прийти к выводу, что девичьи альбомные квазиаббревиатуры репрезентируют наличие в девичье-подростковом менталитете символической составляющей. При этом существует большая вероятность того, что сам жанр квазиаббревиатур заимствован девичьим сообществом у представителей делинквентных субкультур.
Акростихи
Еще одним жанров современных девичьих альбомов, также основанным на декодировке текста, являются акростихи. Число их, по нашей оценке, невелико, и все они напрямую связаны с любовной тематикой:
По-видимому, большинство любовных акростихов (если не все) ведёт начало из дореволюционной альбомной традиции.
Стихотворные клише с подставляемыми буквами.
В альбомах чаще всего можно встретить две стихотворные формулы с подставляемыми буквами. Первая обычно пишется в начале альбома и представляет читателям альбома хозяйку.
На […] моя фамилия,
На […] меня зовут,
На […] моя подруга,
На […] мой лучший друг.
Вторая выполняет функцию признания в любви (как правило, подруге):
[Л] — я букву уважаю,
[Ю] — на память напишу,
[Б] поставлю — выйдет слово,
[А] — скажу, кого люблю
(228; аналогичный текст, с буквами, образующими слово «[КОЛЮ]» имеется в альбоме 1968-1969 гг., 223).
Стихотворные клише для писем, фотографий, поздравлений.
Девочки-подростки нередко заносят в альбомы стихотворные клише, пригодные для использования в соответствующих ситуациях. Клише эти, как правило, пронизаны любовно-романтическими и (или) дружескими мотивами. Можно выделить несколько разновидностей этого жанра.
Стихи для начала писем.
В принципе, не исключён вариант, что жанр «стихи для начала писем» выполняет не прагматическую функцию, а функцию насыщения альбома любовно-романтической семантикой.
Пожелания.
«Приметы» любви (альбомные «гадалки»)
Трудно указать точное время возникновения этого жанра. В нашем архиве наиболее ранним является альбом 1948 года, в котором содержится небольшой раздел «Пожатия пальцев»:
«1. Большой — на улицу зовет. 2. Указательный — хочет знакомиться. 3. Средний — просит поцеловать. 4. Безымянный — просит разрешения гулять. 5. Мизинец — хочет сделать предложение» (226).
С тех пор по меньшей мере 50 лет по альбомам-песенникам кочуют всевозможные «значения». О восприятии этих «примет» и «значений», являющих собой пример тотальной семиотизации в режиме «любовного кода», говорится в следующем сообщении:
«Верили во все, что написано в этой тетради. Чихнули, например, бежим к тетради, открываем, ищем этот день недели, смотрим на часы (со скольки до скольки) и читаем то, что напророчено.
Выискивали в этой же тетради, к чему
горит лицо: Пон. — письмо; Вт. — Любит, а ты не знаешь; Ср. — признание в любви; Четв. — свидание, любовь; Пят. — подарок, новая дружба; Сб. — измена, кто-то любит и страдает; Вс. — любовь, свидание, веселье.
К чему чешутся: щека — к любви, нос — к выпивке, губы — к поцелую, кровь — к поклону, грудь — любимый вспоминает, глаза (правый) — к свиданию, (левый) — к слезам:
К чему икать в понедельник — к знакомству; вторник — к подарку; среда — к неприятностям; четверг — к горю; пятница — сбудется желание; суббота — к свиданию; воскресение — кто-то вспоминает.
Если звенит в ушах: Понедельник — кто-то любит и скучает; вторник — к страданию; среда — кто-то объясняется в любви, четверг — вечер с любимым; пятница — к ссоре, суббота — получишь письмо; воскресенье — к приезду гостей.
Конечно, сейчас смешно в это верить, но тогда это воспринималось очень серьезно».(170в)
В тетрадях встречаются: «Приметы о рождении» («январь — добрый, февраль — завидующий…»), «Значение волос» («черные — красивые, русые — влюбленные»); «Значение губ» («маленькие — влюбленные, розовые — ревнивые»); «Значение носа» («высокий — знаменитый, маленький — красивый»); «К чему снится парень» («пятница — к любви; суббота — к исполнению желаний; воскресение — к вечной любви»); «Обращение» (» «Эй» — смеется, «Вы» — уважает, «Ты» — считает своей, «Имя» — любит»); «Пожатия» («"слабо» — первое замужество, «сильно» — любит»); «Значение знаков (» Любовь — !!! Ссора — !! Любовь с обманом — ?!!») (см. приложение)
Данный жанр демонстрирует сильнейшую интенцию девичьего сознания к любовной семиотизации произвольных данностей «жизненного мира».
Правила и законы любви
Если «приметы любви» («альбомные гадалки») предназначены для любовной интерпретации тех или иных явлений в сравнительно «нейтральной» обстановке, то «правила любви» (или «законы любви») предназначены для интерпретации поведения и его регуляции во время свидания девочки-подростка (девушки) и мальчика-подростка (юноши).
Вот какой вид имеют «классические» «законы любви» (извлечены из тетради 1990 года, хозяйка которой переписала его содержимое из тетради 1981-1982 гг. своей сестры, обе — из посёлка Мишкино Курганской области):
«20 законов Любви.
1. Любовь девушки заключается в мыслях. 2. Когда парень идет и говорит: «Люблю», не верь. При первой встрече говорить не будет. 3. Парень хочет поцеловать девушку, хотя она не хочет.4. Если парень хочет познакомиться с тобой, он бросает взгляды. 5. Если парень жмет руку, не кричи, этим ты выдаешь, что любишь его. 6. Чем крепче жмет руку, тем крепче любит. 7. Если парень прощается левой рукой, значит, безумно любит. 8. Не гаси у него свечку, значит, хочешь целоваться. 9. Сначала о любви не говори. 10. При первой встрече прощайтесь вежливо. 11. Если парень любит девушку, то он бросает частые взгляды. 12. В первое время не опаздывай на свидание. 13. Если при первом поцелуе девушка опустит глаза, то поцелуй ее еще раз. 14. При первой встрече не целуйтесь на прощание. 15. Никогда не пей спиртные напитки при девушке. 16. Если дует дым в лицо, значит любит. 17. Берет под руку, хочет жениться на тебе. 18. Думай так, чтобы любовь была продолжительной. 19. Если не веришь, что она тебя любит, будь с ней повежливее. 20. Иногда любовь кончается разлукой, а чаще всего бракосочетанием» (210).
Таким образом, «законы любви» представляют собой конгломерат нескольких типов предложений. Первое — утверждения (1, 20), построенные по типу аксиом («Любовь девушки заключается в мыслях»). Второе — интерпретативно-логические суждения: «Если … значит…» («если … то …») — 4, 5, 19 и др. Третье — суждения императивного характера, обращенные либо к девушке («Не гаси у него спичку…»), либо к парню: («Юноша! При первой встрече обращайся вежливее…»; «Юноша не должен просить поцелуя…» («Значения любви»; Борисов, 1996а, 376); в девичьем альбомном тексте «Секреты юноши» читаем: «Юноша должен целовать девушку не нахально» (219)), либо к обоим («…Прощайтесь вежливо»).
Жанр «правил» («законов») любви уходит корнями в куртуазную культуру средневековой Франции. Придворный клирик Филиппа 11 Августа Андрей Капеллан в конце Х11 века выпускает трактат «О любви». В шестой главе второй части трактата приводится 31 «правило любви». Основные принципы истинной любви, по мнению автора трактата, таковы:
«…Основу истинной любви составляют любовное влечение (правила 9, 24), подлинная страсть (правила 15, 16, 23) и взаимность чувств (правило 5); человек (прежде всего мужчина) должен быть достоин любви, главным образом своей доблестью (правило 18); выше ценится труднодостижимая, но не легкодоступная любовь… (правило 14); любовь должна быть лишена корысти (правило 10); чувство ревности лишь доказывает истинность любви и усиливает ее (правила 2, 21, 22); в интимных отношениях любовников не должно быть внутренних запретов (правила 26, 27); вместе с тем безмерное сладострастие губит любовь (правило 29); недолговечна та любовь, тайны которой разглашаются (правило 13); любовь не вечна и может смениться новой (правила 4, 17, 19)….
Часть правил затрагивает проблему соотношения любви и супружества. Так, в правиле 1 говорится о том, что супружество не может быть препятствием для любви вне брака…. Любить можно того, с кем не зазорно вступить в брак (правило 11); мужчина допускается к любви лишь по достижении полной зрелости (правило 6)…. В любви в отличие от супружества возможны случаи, когда одну женщину любят двое, и ничто не препятствует любви двух женщин к одному мужчине (правило 31)» (Блонин, 1996, 162 — 163).
Можно предположить, что «правила любви» благодаря трактату Андрея Капеллана долгое время сохранялись как жанр французской «куртуазной субкультуры». Впоследствии, вероятно, жанр диффундировал как географически, так и социально: произошла рецепция этого жанра представителями более низких в статусном отношении слоев европейского ареала.
Если вести речь о функции данного жанра в современности, то «правила любви» призваны, по-видимому, удовлетворить потребность девочек-подростков в познании норм «правильного» (достойного) поведения в ситуации межполового общения. Жанр «законов любви» напоминают sui generis техническое руководство, инструкцию. С его помощью сфера повышенной неопределённости — влюблённость, увлечение, ухаживание, свидание — вводится в рамки «умопостигаемости», становится предметом изучения и научения.
Доклад (профессора) о любви
Еще одна жанровая разновидность «классических» альбомов 1970-х –1980-х годов. Наивный просветительско-дидактический текст называется «докладом». Так, например, выглядит текст 1978 года:
«Доклад о любви.
Иногда мальчишки и девчонки думают, что до любви им далеко, что они просто дружат. И что они так просто любят друг друга, а не по-настоящему. Любовь обычно приходит в 14-16 лет. Первое чувство самое первое и нежное и чистое. Когда юноша и девушка идут вместе, он смотрит на неё, значит, она ему нравится. Когда он смотрит вдаль, то он просто хочет проводить ее до дома. Когда юноша говорит о любви и хвалится, то он теряет достоинство в глазах девушки. Девушки! Не дружите с такими парнями! Юношу легко узнать, если он ее любит, то он при девушке краснеет. Девушку тоже можно легко узнать: при встрече она опускает глаза и старается меньше говорить с юношей. Когда юноша и девушка гуляют, то после прогулки юноша должен проводить девушку до дома. Она первая должна сказать «до свидания» и должна ждать, когда он скажет. Он должен спросить, когда она свободна. И девушка должна назначить ему свидание. На улице юноша должен идти с левой стороны и держать девушку за талию» (222).
Легко обнаружить сходство стилистики («Когда… то…») и содержания (правила поведения симпатизирующих друг другу лиц подросткового возраста) отдельных положений «доклада о любви» со стилистикой и содержанием «правил любви».
Нередко авторство доклада приписывается некоему «старому профессору» или даже «профессору Соколову». Вот как выглядит подобного рода текст 1983 года:
«В своем докладе, как старый профессор, расскажу, что такое любовь и дружба. Думаю, что тем самым отвечу на вопрос современной молодежи. Любовь приходит в 14-15 лет. Иногда девчонки и мальчишки думают, что любовь еще далеко, но, думая так, Они меньше любят друг друга. Когда парень идет с девушкой и смотрит куда-то вдаль, то он идет по своим делам и хочет проводить ее только до дома. Девушки, когда парень много говорит о любви, то он может быстро изменить, он не имеет настоящей любви к девушке» (220).
«Теоремы любви», «формулы любви», «доклады (профессора) о любви», «правила и законы любви» реализуют, по всей видимости, психологическую установку на сциентизацию «страсти нежной», — установку, впервые обретшую культурное выражение два тысячелетия назад в «Науке любви» Овидия (Овидий, 1973, 147-210), спустя двенадцать веков — в одноименном трактате Андрея Капеллана, а еще через шесть столетий воплотившуюся в «Физиологии любви» Стендаля (Стендаль, 1979).
«Адреса любви», «определения любви», «квазиаббревиатуры», «акростихи», «приметы любви» вкупе с вышеперечисленными жанрами обеспечивают реализуют эмоциональный, когнитивный и развлекательно-игровую аспекты «любовного погружения» для читательниц альбома.
§ 3. Девичий рукописный любовный рассказ
Данный параграф посвящен рукописному рассказу — наиболее развитому жанру девичьей альбомной словесности.
История открытия, публикации и научного изучения жанра.
Впервые с феноменом рукописного девичьего рассказа нам пришлось столкнуться в начале 1980-х годов во время работы в пионерлагере Свердловской области. Сбор рассказов мы начали в середине 1980-х годов. А первая публикация, специально посвященная феномену девичьего рукописного любовного рассказа, появилась в 1988 году в курганской областной газете «Молодой ленинец» (Борисов, 1988). В 1989 году информация о существовании ранее не известного вида словесности появилась в московских изданиях. В нашей статье, опубликованной в журнале «Социологические исследования», «любовно-трагедийный рукописный рассказ» был упомянут как составная часть «неофициальной культуры» (Борисов, 1989а; см. также: Борисов 1989б). В книге «Массовый успех» А. Ханютин указал на такой жанр «альбомной культуры», как «мелодраматические и любовно-драматические рассказы, действие которых разворачивается в пионерлагере и в школе» (Ханютин, 1989, 195-197) В 1990 году «феномен рукописного девичьего любовного рассказа» был рассмотрен в контексте девичьей альбомной культуры в латвийском журнале «Наука и мы» (Борисов, 1990б) и в контексте плачевой культуры на конференции в Казахстане (Борисов, 1990г).
Важным этапом в научном изучении жанра стал 1992 год, когда в обнинском сборнике (Борисов, 1992а) и в таллинской монографии «Школьный быт и фольклор» (Борисов, 1992б) увидели свет несколько десятков девичьих рукописных рассказов. В 1992-1993 гг. увидели свет наши публикации, рассматривающие социологические и психологические аспекты девичьего рукописного любовного рассказа (Борисов, 1992в; 1992г; 1993а). В 1993 году была защищена диссертация, эмпирической базой которой в значительной степени стали тексты девичьих рукописных рассказов (Борисов, 1993б)
В 1993-1994 гг. начинается обсуждение феномена девичьих рукописных рассказов. Сначала на сборник «Тридцать девичьих рукописных рассказов о любви» реагируют авторы, лишь косвенно связанные с изучением современной неофициальной культуры (Будинайте, 1993; Корсаков, 1994; Шинкаренко, 1995).
В 1995 — 1997 гг. упоминания и суждения о девичьих рукописных рассказах начинают встречаться в публикациях, специально посвященных формам неофициальной культуры, современного городского (в том числе школьного) фольклора (Лойтер, 1995,92; Неклюдов, 1995,3-4; Гудкова, Неклюдова, 1995,64; Адоньева, Герасимова, 1996, 345; Самиздат века, 1997, 982).
В 1995 — 1997 гг. в ряде вышеуказанных изданий осуществляется публикация версий уже опубликованных в 1992 году рассказов (Шинкаренко, 1995; Самиздат века, 1997). Печатаются и ранее не публиковавшиеся тексты (Лойтер, 1995; Борисов, 1995г). Публикации в «Новом литературном обозрении» (Борисов, 1996а) и монографии «Русский школьный фольклор» (Борисов, Жаворонок, 1998) вводят в оборот шесть отсутствовавших в изданиях 1992 года текстов. Итого к настоящему времени опубликовано 38 сюжетно различающихся текстов, объединённых признаками «девичий рукописный рассказ о любви»
Время появления жанра, его исторические аналоги
Вопроса о времени появления феномена рукописных девичьих рассказов весьма важен, поскольку отчасти проливает свет на социально-исторические и культурно-исторические предпосылки существования наивной словесности.
В 1992 году в предисловии к сборнику «Тридцать рукописных девичьих рассказов о любви» мы высказали следующее предположение: «Представляется возможным, что феномен девичьего рукописного рассказа как жанра возник в романтическую эпоху 50 — 60-х годов…» (Борисов, 1992а,13). В автореферате 1993 года мы даже отчасти отодвинули в прошлое время гипотетического возникновения жанра: «…Только в послевоенное время (1950-е гг.) сложился особый альбомный жанр — рассказ о любви …. Рассказы формировались в период складывания романтической идеологии конца 1950-х — начала 1960-х гг.» (Борисов, 1993б; 10,11)
Высказанное суждение встретило возражения С.М. Лойтер и Е.М. Неелова: «Трудно согласиться с мнением о том, что «феномен девичьего рукописного рассказа как жанра возник в романтическую эпоху 50-60-х годов …». Нам представляется, что любовные девичьи рассказы, как многие неофициальные, неканонические, запретные жанры и виды фольклора, обратили на себя внимание собирателей лишь в 1980-е годы, а бытование их имеет несравненно большую историю. Они просто не изучались и не собирались. Поэтому многое утрачено. Восстановить картину их бытования, как и картину бытования альбомов, поможет и поиск того, что еще сохранилось, и обращение к литературным источникам. Один из них — горьковское «На дне», где обитательница «дна» 24-летняя Настя «повествует» о своей якобы имевшей место романтической любви» (Лойтер, 1995,92).
Вряд ли В.В. Головин, готовя материал «Девичий альбом 20 — 30-х годов ХХ века», предполагал участвовать в дискуссии на тему: «Существовали ли рукописные рассказы в девичьих альбомах до 1950-х годов?» Однако его статья 1997 года в «Новом литературном обозрении» (Головин, 1997) стала невольным ответом на поставленный вопрос: в девичьих альбомах 1920 — 1930-х годов рукописных рассказов не обнаружено. Одновременно мы предприняли аналогичную публикацию: подробные конспекты девичьих альбомов начала 1920-х — конца 1940-х годов показали, что «девочкам довоенных, военных и первых послевоенных лет жанр «девичьего рукописного любовного рассказа» был незнаком» (Борисов, 1997)
Неожиданным (и, скорее, невольным) аргументом в дискуссии о времени появления жанра девичьего рукописного рассказа стала публикация в том же 1997 году «Рассказа о Марийке» («классического» текста, известного нам в восьми вариантах) в книге «Самиздат века». Источник текста был обозначен следующим образом: «Анонимный альбом 1953-1955 гг. из пос. Вознесенье Ленинградской области». (Самиздат века, 1997,982). Поскольку мы не встречали ни одного рассказа в альбомах даже 1960-х годов, а пополняли фонд рассказов преимущественно из альбомов-песенников 1980-х — начала 1990-х годов, то данное указание подтверждает наше мнение о складывании жанра девичьих альбомно-рукописных рассказов в послевоенные годы. На настоящий момент сведения об альбоме первой половины 1950-х годов, содержащем романтический рассказ о любви, — это информация о наиболее раннем из всех зафиксированных рассказов.
Итак, документальные свидетельства бытования любовных рукописных рассказов в девичьих альбомах до 1950-х гг. отсутствуют. И, тем не менее, вполне оправданной представляется постановка вопроса об исторических предшественниках-аналогах девичьего альбомного рассказа 1950 — 1990-х гг. — жанра, существующего на границах литературы (индивидуального наивного литературного творчества) и альбомного фольклора. (С. Адоньева и Н. Герасимова справедливо называют «девичий любовный рассказ» «литературно-фольклорным явлением» (Адоньева, Герасимова, 1996, 345).
Пролить свет на истоки наивной альбомной прозы в какой-то степени может литература автобиографического характера, описывающая социализацию девочек в конце Х1Х — начале ХХ вв.
Выше уже рассказывалось о феномене девичьего рукописного журнала. В частности, было замечено, что в рассказе «Неравная пара», предложенном 10-11-летней девочкой для рукописного журнала 1890-х гг. (Бруштейн, 1964, 402-404), по сюжетным характеристикам соответствует сюжетным ходам современных девичьих рукописных рассказов 1960-х –1980-х годов.
Заметим, что сама девичья среда органично воспринимает непрофессиональные, наивные тексты. Это и немудрено, ведь они являются порождением самой ментальности «сословия гимназических барышень», сознания грамотных девиц среднего класса, знакомых с образцами сложившейся к последней трети Х1Х века массовой (коммерческой, «бульварной») литературы.
Литературные и культурологические особенности современных девичьих рукописных рассказов
В ряде публикаций высказывались предположения относительно возможных культурных текстов, послуживших образцами для создателей рукописных рассказов. Так, Д.Корсаков следующим образом обозначает социокультурный слой, к которому принадлежат носители рассказов — «барышни, воспитанные на индийском кино» — современный аналог «начитавшихся французских романов барышень» (Корсаков, 1994).
В свою очередь, С. Жаворонок определяет девичий рукописный любовный рассказ как «праправнучку романтически окрашенной сентиментальной повести последней трети ХV111 — начала Х1Х в.».
«Преемственность традиций сентиментальной повести, — пишет она, — прослеживается на уровне темы девичьих рассказов (несчастная любовь и, часто, безвременная гибель героев), сюжета (встреча — первая любовь — испытание на верность — трагедия), а также ряда сюжетообразующих мотивов (таких, как мотив несчастного случая, немилостивой Судьбы, посещение могилы возлюбленного)». С.Жаворонок справедливо упоминает и другие письменные и устные культурные традиции, на которые ориентируется девичий рассказ: «Встречающийся в девичьих новеллах буквально сказочный happy-end говорит о влиянии на жанр сказочной и мелодраматической традиций. Персонажи девичьих рукописных рассказов дублируют некоторые черты героев девичьих баллад и бульварного романа рубежа веков» (Жаворонок, 1998, 185-194)
Вообще говоря, сюжетно-тематические параллели девичьим рукописным любовным рассказам можно отыскать практически повсюду — и в античном романе, и в малайских романтических шаирах Х1V-ХV111 вв., и в средневековом романе, и в трагедиях Шекспира («Ромео и Джульетта», «Отелло»), и у Тургенева («Отцы и дети»), и в кинематографе начала ХХ века, и в рассказах, помещаемых в женских советских журналах последней трети ХХ века.
Думается, размышляя над differentia specifica девичьих рукописных рассказов, можно попытаться определить нечто вроде их фабульной морфологии. В предельно абстрактной форме фабула подавляющего большинства рукописных девичьих рассказов выглядит, на наш взгляд, следующим образом.
- А. Возникновение устойчивых взаимоотношений между мальчиком-подростком (юношей) и девочкой-подростком (девушкой). Зарождение любовного чувства.
- В. Нарушение устойчивых отношений. Проверка истинности зарождающегося любовного чувства.
- С. Восстановление любовных отношений «на новой ступени».
Нарушение зарождающихся любовных отношений может осуществляться в двух основных формах: оба героя разлучаются «в этом мире», или один из героев по какой-либо причине навсегда покидает «этот мир»
В зависимости от той или иной формы нарушения зарождающихся любовных отношений, реализуется третья часть фабулы — воссоединение любящих происходит реально, «на этом свете», либо идеально («верность погибшему»), «мемориально» («память, тоска, печаль о погибшем») или, наконец, мистически («воссоединение на том свете»).
Расположим рукописные рассказы в соответствии с разными вариантами развития трехчастной фабулы. Поскольку первая часть («знакомство») не нуждается в специальном рассмотрении, мы начнем рассмотрение вариантов со второй части фабулы.
Линия Ва — временное прекращение зарождающихся любовных отношений — реализуется в следующих трех вариантах, каждый из которых предполагает свой способ их восстановления.
Варианту Ва1 — прекращению отношений вследствие козней (соперника/соперницы) — соответствует модель Са1 — восстановление единства любящих в результате преодоления данных козней («Настоящая любовь», «Роман о дружбе и любви», «Неожиданная встреча»).
Варианту Ва2 — прекращению отношений по инициативе девушки вследствие возникших сомнений в искренности чувства, обиды, недоразумений и т.п. — соответствует модель Са2: воссоединение вследствие усилий юноши («Люби меня», «Аленька», «Инга», «Трудное счастье», «Финал»).
Варианту Ва3 — прекращению отношений по инициативе юноши после интимной близости с девушкой — соответствует модель Са3 — юноша возвращается к оставленной ранее девушке, ставшей матерью его ребенка («Фараон», «Повесть о любви», «10 б»).
Линия Вb — прекращение отношений вследствие смерти одного из героев (внезапная болезнь, убийство соперником, убийство неизвестными злодеями, самоубийство) — предполагает два варианта воссоединения: Сb1 — сохранение верности погибшему, сохранение памяти о погибшем как процесс утверждения идеального воссоединения с возлюбленным, и Сb2 — ответное самоубийство (или смерть от несчастного случая) как акт посмертного воссоединения.
Линия Вb-Сb1 реализуется в рассказах «Желтый тюльпан», «Горе», «Василек», «Марийка», «Музыка, счастье и горе».
Линия Вb-Сb2 реализуется в рассказах «Легенда о любви», «Разлучница», «Баллада о красных гвоздиках», «Королева», «Помни обо мне», «Суд», «Измена девушки», «Третий лишний», «Вот такая любовь», «Сердце на снегу», «Сильнее гордости — любовь», «Аленкина любовь», «Ирина», «Интервью», «Рассказ о дружбе», «История первой любви», «Первая любовь», «В день свадьбы».
Из 38 опубликованных сюжетов 34 с той или иной степенью точности укладываются в описанную трехчастную схему. Рассказы «Полонез Огинского», «Рассвет», «Тюльпаны» и «Подлость» не соответствуют ей.
Поскольку абстрактный фабульный архетип девичьих рукописных рассказов, может, по всей видимости, быть сведен к трехчастной формуле, все элементы которой включают в себя любовную семантику (любви посвящены и те тексты, которые не укладываются в предложенную формулу), то в жанровое определение девичьего рукописного рассказа целесообразно ввести понятие «любовный».
Понятие «девичьего любовного рукописного рассказа» формально охватывает все зафиксированные тексты; трехчастная формула логически удерживает около 90% зафиксированных (сюжетно не повторяющихся) текстов. Но, как и в любом жанре, существуют, на наш взгляд, девичьи любовные рукописные рассказы par excellence, рассказы, определяющие «лицо» жанра. Как представляется, в группу таких «репрезентативных» текстов входят рассказы, включающие смерть или реальную угрозу смерти хотя бы одного из героев. Связка «любовь+смерть» охватывает порядка 60-70% зафиксированных сюжетов. Наконец, семантическим ядром девичьих любовных рукописных рассказов является группа текстов, в которых не просто наличествует тема «любви и смерти», но реализуется сюжетный ход «самоубийство в ответ на смерть любимого» (он присутствует в тексте 40% рассказов).
Данный сюжетный ход, на наш взгляд, реализует квазирелигиозную семантическую компоненту девичьих рукописных рассказов. Конечно, девичьи рассказы и сами по себе, оберегаемые от посторонних, более эзотеричные, чем альбомы-песенники, не содержащие подобных рассказов, являются своеобразным исповеданием культа любви, во имя которой можно (и даже должно) уйти из жизни или отрешиться от обычных земных моделей поведения (хранить верность образу погибшего любимого). Но сюжетное воплощение такой поведенческой модели, как самоубийство в ответ на гибель любимого, реализует, на наш взгляд, презумпцию существования трансцендентного (иного, потустороннего) мира, являющуюся конституирующим признаком религиозного миросозерцания.
В ряде текстов эта презумпция артикулируется вполне отчетливо:
«Похороните меня вместе с ней. Может, я мертвый смогу признаться ей в любви. Я встречу ее там и полюблю ее» («Интервью»; Борисов, 1992а, 71); «Я не могу жить без Оли, и лучше будет, если мы снова будем вместе. Прощай, дорогая мамочка» («Рассказ о дружбе»; Борисов, 1992а, 73); «…Он решил покончить с собой, так же, как Лилька с Виктором, уйти с ними в другой мир, но не мешать им там любить друг друга» (Третий лишний»; Борисов, 1992а, 19-20); «Дорогой Эдик…, я иду к тебе на вечное свидание. Встречай меня!.. Прощай, солнышко. Я иду к Эдику» («Легенда о любви»; Борисов, 1992а, 91).
Впрочем, единственной артикулируемой и, стало быть, определяющей чертой «иного мира» является его функция воссоединения любящих, разлученных «на земле».
Идея взаимосвязи и взаимодополнительности «двух миров» входит в христианский канон: страдания «на этом свете» должны искупиться блаженным существованием «на том свете», ценности же «горнего мира» воздействуют на поведение людей в мире «дольнем». Рассматриваемые под этим углом зрения девичьи любовные рукописные рассказы выступают функциональным аналогом агиографической литературы (Берман, 1982)
В «житиях святых» герои во имя высших религиозных ценностей претерпевают мучения и расстаются с жизнью, а их чтение служит достижению катарсиса, нравственно-очистительного экстаза, слез умиления. Трагические рукописные рассказы также вызывают слёзы у читательниц:
«Чтобы довести себя до слез, мы …читали тетрадку, в которой у Татьяны были записаны несколько рассказов о трагической любви. Действовало безотказно!» (069);"Писали, читали рассказы о любви: «Любовь Тани и Эдика», «Два лебедя» и др. … Этими рассказами лет в 13-14 я очень увлекалась, да и не только я, но и мои сверстницы. Мы их переписывали, собирались вместе, читали, плакали…. При обсуждении любовных рассказов мы (девчонки) плакали» (036); «Девичий рукописный рассказ-роман о любви впервые прочитали из тетрадки сестры. Одну скромную девочку любил хороший мальчик, который всем нравился. А его любила еще и «разболтанная» девчонка. Она убила скромную девочку. А парень убил ее. Роман начинается с суда, и про это он рассказывает. На суде в конце ему становится плохо, т.л. он принял яд. Он прощается с мамой, просит прощения и говорит: «Любимая, я иду к тебе» Когда я прочитала этот роман, я очень долго ревела. Мне было жаль героя, скромную девочку и маму героя"(245).
Идущие на смерть ради любви персонажи девичьих рукописных рассказов вызывают у читательниц плач, который мы рассматриваем как физиологическое выражение переживания контакта с «царством высших и вечных ценностей» (Борисов, 1990; Борисов, 2000в, 35-42).
Вопрос об инициационном начале в девичьих рукописных рассказах развивает тему их «культурно-психологической» нагруженности. Ю. Шинкаренко увидел в девичьих рассказах опредмеченные механизмы «самоинициации»: «Фабула большинства рассказов, кочующих из одного домашнего альбома в другой и записанных С. Борисовым, однотипна: молодые люди переживают несчастную любовь, испытывают себя на прочность чувств, иногда кто-то из них (или оба) погибают… Анонимные авторы (а вслед за ними многочисленные читатели-"переписчики») проигрывают в своем сердце тему «испытаний» и «временной смерти"…И авторы, и читатели в какой-то мере отождествляют себя с героями рассказов, вместе страдают, временно уходят вслед за ними в потусторонний мир, а в реальность уже возвращаются с новым опытом, по крайней мере — с желанием не повторять трагических ошибок в любви».
Как полагает Ю. Шинкаренко, не случайно именно девочки являются создателями «такой опосредованной формы инициации, как рукописный рассказ», ведь именно они должны «научиться любить, чтобы создать семейный очаг» (Шинкаренко, 1995,84)
В отличие от Ю. Шинкаренко, С. Жаворонок полагает, что инициацию проходят лишь герои рассказа, но не девочки- создательницы, читательницы и переписчицы: «Первая любовь рукописных рассказов связана с переходом героя из одной половозрастной группы в другую: первая любовь завершает период отрочества и «открывает» период юности…. Прохождение «любовной инициации» вызывает героев из небытия — времени и пространства, где любви не было, сталкивает их друг с другом и поворачивает, как любая инициация, лицом к смерти — символической и реальной» (Жаворонок,1998,186).
Думается, обе концепции можно легко объединить: рассказы, в которых участниками инициационных событий становятся, герои рассказов, выступают роль инструмента «самоинициации» (напомним, это термин Ю. Шинкаренко) читательниц и переписчиц девичьих рассказов.
И завершить тему прагматики девичьих любовных рукописных рассказов нам бы хотелось указанием на их программирующее, воспитывающее воздействие. Не исключено, что чтение в отрочестве рукописных любовных рассказов, в особенности с сюжетным ходом «ответное самоубийство как способ воссоединения с погибшим любимым», на долгое время закладывает в подсознание девочки-подростка специфическую модель мира, а отчасти и модель поведения.
В личном дневнике 1983 года мы встретили следующую запись:
«Сегодня Марина Вагайнова принесла в школу тетрадь. Листая эту тетрадь, я прочитала рассказ. Он называется «Помни обо мне». Рассказывается в этом рассказе о крепкой любви Алены и Олега. Разлучить этих молодых счастливых людей не могло ну просто ничто. Однако разлукой послужила смерть Олега. Алена навсегда разлучилась с ним. Но она очень счастливый человек. Она очень сильно любила его, а этого достаточно. Боже мой, как расстроил и потряс меня этот рассказ! Я его запомню надолго» (дневник из личного архива автора).
То, что поведение героев любовных рассказов интерпретируется девочками-подростками как «высшее», «должное», заслуживающее подражания, едва ли не нормативное, отчасти подтверждается следующей записью в адрес хозяйки альбома:
«Светланка!!! Пишу тебе свое пожелание 18 января 1977 г.… Найди себе парня, правда, не сейчас, можно, когда тебе будет 16-17 лет. И иди с ним рука об руку. Пусть счастье у вас будет прекрасное. И любите вы друг друга, как любили Давыдовы друг друга, и ты будь похожа на Валю, но убиваться не надо. Просто, если несчастье будет, вспоминай его хоть мертвого хоть живого…» («Песенник ученицы 6 класса», Светлана, Шадринск, 1976-1977 — из личного архива автора)
Начав с рассмотрения фабульной архетипики девичьих рукописных рассказов, мы, следуя содержательной логике анализа, перешли к выявлению их культурно-психологической прагматики. Сейчас можно перейти к рассмотрению собственно литературных особенностей девичьих любовных рукописных рассказов. Если использовать формальную трактовку новеллы, предложенную Л.С.Выготским и принять в качестве отличительной черты новеллы несовпадение фабулы (последовательности событий) с сюжетом (последовательностью изложения событий в тексте) (Выготский, 1990,140-156), то черты новеллистической техники можно найти в целом ряде девичьих рукописных нарративов
Возьмем в качестве примера «классический» девичий рукописный рассказ «Суд» — он известен во множестве вариантов под названиями «Поэма о любви». «Рассказ подсудимого», «Из зала суда», «Подсудимый» и др. Фабула его такова: а — встреча героя и героини, начало их дружбы; b — соперница из ревности вонзает нож в героиню; с — героиня умирает на глазах героя; d — соперницу убивает герой; е — герой выпивает яд; f — герой выступает на суде; g — герой умирает. Сюжет выглядит иначе: f — герой выступает на суде; а — мы узнаем о встрече и дружбе героя и героини; с — героиня умирает на руках героя; b — мы узнаем, что героиню убила соперница; d — герой убивает соперницу; е — узнаем, что герой выпил яд; g — герой умирает. То есть, если фабула выглядит как abcdefg, то сюжет имеет следующий вид: facbdeg. Чертами новеллы обладают и такие рассказы, как «Марийка» и «Помни обо мне», также известные во множестве вариантов.
Еще один литературный прием, часто применяемый в ряде девичьих любовных рукописных рассказов — «текст в тексте».Это может быть легенда, рассказываемая одним из героев. Так, в рассказе «Помни обо мне» герой рассказывает легенду о лебединой верности, «декодировка» которой побуждает впоследствии героиню к «ответному» самоубийству. Это могут быть обширные выдержки из личных дневников героев («История первой любви»).Это, наконец, наиболее часто встречающийся тип «внутреннего текста» — предсмертные письма главных героев. В них беспрепятственно артикулируется семантический комплекс «любовь+смерть», являющийся, как мы писали выше, свойством большинства девичьих рукописных рассказов. Приведем несколько примеров:
«Она взяла лист бумаги и написала: «Владимир! Ведь я люблю тебя больше жизни, но… я ведь лишняя и решила уйти от тебя навсегда…» Вот уже и обрыв…. Заливаясь слезами, она бросилась вниз» («В день свадьбы»);
«В комнате она оставила записку. «Я никого не любила кроме тебя. … Прощайте все мои родные и знакомые…» На следующий день состоялись похороны….» («Легенда о любви»);
«Она написала свое последнее письмо и завещание: «Милый Витя! Настал час, когда я умираю… Целую тебя в последний раз. Навеки твоя, Лена"» («Вот такая любовь»).
«Предсмертное письмо» из «точки смерти-вечности» выполняет в рассказе важную функцию: оно призвано манифестировать ту самую «истинную любовь» героя («до гробовой доски»), наличие которой с достаточной ясностью он не мог продемонстрировать контрагенту, пребывая в «живом и здоровом» состоянии.
Подведем некоторые итоги. Девичий любовный рукописный рассказ сформировался как жанр наивной (подростковой) рукописности в России (СССР) во второй половине ХХ века. Учитывая вероятность существования в конце Х1Х — начале ХХ вв. жанра рукописного журнала, можно предполагать, что феномен девичьего любовного рассказа мог «кристаллизоваться» на журнальных страницах. Девичий рукописный рассказ может быть рассмотрен как жанр в силу того, что, во-первых, все рукописные рассказы повествуют о любви, во-вторых, порядка 90% рассказов описываются трехзвенной фабульной структурой (коммуникативное единство — прекращение коммуникации — восстановление (любовной) коммуникации). Репрезентативной для рукописного девичьего рассказа является сюжетная линия, включающая сочетание темы любви и смерти, а «семантическим ядром» жанра являются рассказы, включающие сюжетный ход «самоубийство как ответ на гибель возлюбленного».
В «классических» рассказах (наиболее часто переписываемых, сохраняющихся в альбомах десятки лет) используется новеллистическая техника — несовпадение сюжетной и фабульной линий. При построении девичьего рукописного рассказа нередко использование приема «предсмертного письма».
Девичьи рукописные рассказы о любви выступают и как своеобразный социокультурный институт. Они в латентной форме транслируют романтические ценности и представления от поколения к поколению, выполняют для читательниц функцию «самоинициации».
Дальнейшее изучение феномена девичьего любовного рукописного рассказа поможет выявить его место в современной субкультуре девичества и континууме современной наивной литературы.
§4. Эротика в девичьей вербальной культуре
Эротическая тема представлена в девичьей вербальной культуре в трех основных видах: стихотворные и прозаические «классические», то есть собственно заимствованные из взрослой среды тексты (например, «Баня», «Японская комната» — в прозе, «Свекор, или Ночь на печке» — в стихах); смехоэротические жанры (басни, загадки, частушки, куплеты) и, наконец, самодеятельный «дефлоративный нарратив»
До конца 1980-х — начала 1990-х годов, когда эротическая продукция стала в массовом порядке публиковаться и распространяться, девочки-подростки получали информацию эротического характера посредством ознакомления с текстами, написанными от руки или отпечатанными на машинке:
«В 8-м классе по рукам ходило примерно три тетрадки с романом. Герои романа бурно занимались любовью в весьма неприличной форме. Читать такое давали не всем, только избранным» (Ф.1. Оп. 14. Д. 33).
Как отмечают в воспоминаниях девушки, чтение «нелегальной» эротической литературы действовало возбуждающе:
«В 7 классе одна девушка принесла рукописные эротические повести: большая часть повести состояла из описания полового акта. Тетрадка была затисканная, потрепанная: видно было, что ее прочитало много человек. Помню, что когда я читала это все, то испытывала большое волнение, у меня потели руки, я нервничала, часто меняла позу, и, кажется, даже возбуждалась. После прочтения ходила несколько дней под впечатлением: ночью мне снилось, что это происходит со мной.…» (179);"Порнографические рассказы прочитала первый раз в 7 классе. Было интересно и не больше. Действовало возбуждающе. От мамы прятала. Дали подруги. Первый раз читали вместе, но больше нравилось одной. Не раз перечитывала» — (099).
Классическим эротическим текстом 1970-х — 1980-х годов была приписываемая Л.Н. Толстому «Баня»:
«Любили мы собираться где-нибудь в запасном выходе и читать порнографические рассказы типа “Баня”» (057);.
«Тайком от родителей мы старались прочитать эротические рассказы, например, Толстой, “Баня”» (036).
В конце 1980-х годов мы выдвинули гипотезу, согласно которой половое влечение формируется раньше у тех девочек-подростков и девушек, которые читали неофициальную эротическую литературу, чем у тех юных представительниц женского пола, которые не знакомились с ней. Статья, включавшая подтверждавшие обоснованность гипотезы социологические материалы, была опубликована в журнале «Социологические исследования» (Борисов, 1989а). Однако поскольку дальнейших исследований на эту тему не проводилось, а распространение эротической литературы в скором времени перестало иметь нелегальный характер, гипотеза о влиянии чтения эротической литературы на формирование у девочек-подростков и девушек полового влечения осталась хоть и не опровергнутой, но и не подтверждённой серией независимых репрезентативных исследований.
Пожалуй, единственным официальным источником информации сексуального характера, имевшим массовое распространение, стали публикации середины 1980-х годов в журнале «Семья и школа».
«…Когда учились классе в 5-6, то читали «Семью и школу», где была серия статей для подростков о том, как устроены половые органы, как происходит зачатие и как проходят роды. Эти… статьи читались нами у подруги в ванной комнате — чтобы никто не видел, чтобы никто не подумал, что мы озабочены этой темой» (049).
Рассмотрим подробнее три разновидности эротических текстов, с которыми девочки-подростки часто сталкиваются в процессе социализации.
Песенные и стихотворные «дефлоративные» нарративы
«Дефлоративные нарративы» представляют собой не описанный до последнего времени жанр подростковой и, особо, девичьей культуры. Можно говорить о совокупности текстов, разрабатывающих тему добрачной утраты девственности. Рассмотрим их чуть подробнее.
Зафиксированная в официальных песенниках 1960-х годов песня («Дым костра создает уют, искры гаснут в полете сами. Пять парней о любви поют чуть охрипшими голосами») дала начало различным текстам дефлоративного содержания. В одном из вариантов «падение» происходит после школьного бала:
В другом варианте «падение» происходит «за кадром», в походе:
Один из вариантов (из песенника 1987 года Ксении Ю. 16 лет) опубликован (Головин, Лурье, 1998, 345).
Еще одна популярная песня, часто встречающаяся в альбомах, — «Голубое в клеточку такси». В ней также речь идёт о школьнице («отбросив в сторону портфель»; ниже цитируется вариант из песенника середины 1980-х гг., г. Шадринск):
Помимо того обстоятельства, что в обоих случаях речь идёт о школьнице, можно отметить и общее место «утреннего просыпания» — «Вот уже утро, пора нам вставать» («Пять парней…») и «А наутро встанешь чуть испуганно» («Голубое в клеточку такси»).
В стихотворении «Выпускной вечер» «падение» «претерпевает» опять-таки школьница. Возможно, «школьный бал» в песне «Пять парней…» и есть «выпускной бал». В этом случае можно предположить, что в песнях обыгрывается совпадение смены социально-гражданского статуса (утрата статуса ученика = ребенка, обретение — посредством получения «аттестата зрелости» — статуса взрослого) со сменой статуса социально-полового (утрата статуса девушки, обретение статуса женщины). Стихотворение цитируется по песеннику 1987 года 7-классницы из г. Шадринска:
Стихотворение «Выпускной вечер», в отличие от песни «Пять парней», насквозь морализаторское. Причём, мораль стихотворения — открытая, почти «басенная». Аналогичным морализаторским пафосом пронизано стихотворение, начинающееся словами «Усевшись с подругами в тесном кругу…»:
Далее в стихотворении назидательно сообщается, что «другая живет у него в груди» — та, которую он «не решится обнять», чью «девичью гордость и невинность» он хранит «как подарок бесценный». «Вот это и есть та большая любовь, которой ты очень хотела», — резюмирует автор (225; 1988).
Большой популярностью в девичьей среде пользуется текст «За окном барабанит дождь…», часто встречающийся в альбомах и нередко исполняемый как песня:
Обращает на себя внимание топика «утреннего просыпания», уже знакомая по песням «Пять парней» и «Голубое в клеточку такси».
Тему рифмованного «дефлоративного нарратива» мы завершаем сообщением еще об одной песне:
«Эти песни с удовольствием пели и парни, и девочки. Помню, например, одну из таких песен. Она без названия, но назовем ее «В первый раз».
Стихотворные и песенные эротические нарративы представляют собой весьма важный слой вербальной девичьей культуры. Они выполняют две отчасти противоречащие друг другу функции. С одной стороны, они осуществляют психологическую адаптацию девушек к вероятной для их значительной части добрачной дефлорации, в то же время они выполняют функцию предостережения девушек от возможных негативных последствий такого шага (прежде всего, пренебрежения юноши к девушки, «легко» согласившейся на интимную близость)
Прозаические «дефлоративные нарративы»
По нашим оценкам, 90–95 % рукописных девичьих прозаических нарративов составляют рассказы о романтической любви с минимумом телесных реалий, от 5 до 10 % прозаических нарративов так или иначе посвящены описанию эротических и собственно сексуальных отношений. Конечно, в девичьей среде циркулируют и «классические» «жестко-эротические» тексты типа «Баня» и «Японская комната».
Кроме того, существуют тексты, порожденные собственно девичьей средой. В тетради, представленной нам студенткой пединститута в 1988 году, были записаны тексты, многие из которых вошли в сборник «30 девичьих … рассказов». Но помимо текстов романтико-трагического и романтико-авантюрного содержания в тетради были и рассказы откровенно вульгарно-эротического характера. Вот, например, несколько строк из рассказа «История одного лета» (237):
«Саша обнял Свету … повалил наземь… расстегнул верхнюю пуговку платья. «Не надо, Саша…» — « Что ты Света … я просто хочу … посмотреть на такую, в чем мать родила». И он … снял платье с девушки … Саша мгновенно схватил … грудь Светки … Светка … сняла с себя плавки…. Светка … вскрикивала от боли и наслаждения.…».
Дефлорация как центральная тема рассказа присутствует в ряде текстов, опубликованных в сборнике «Тридцать девичьих рукописных любовных рассказов»: «Подлость» («…Его рука скользнула меж грудей…. Вмиг от боли она вскрикнула…Он, как зверь, вдавил ее в диван…. Она увидела на простыне красное пятно…"(Борисов, 1992а; 34-35); «Ирина» («…Он…продолжал снимать все, что было на ней…прижал к груди, взял ее на руки и понес на койку») (Борисов, 1992а,49); «Финал» («Вдруг она почувствовала, что на нее навалилось чье-то тяжелое тело. Она уже не могла сопротивляться») (Борисов, 1992а, 52-53); «Я всегда с тобой» («Когда она очнулась, то увидела, что она, раздетая догола, лежит в постели») (Борисов, 1992а, 74); «Фараон» («Она долго сопротивлялась, а потом уснула, ничего не понимая») (Борисов, 1992а,84).
Думается, что было бы неправильно преуменьшать роль подобных рассказов в половой социализации девочек-подростков 1970-х — 1980-х годов. Вкупе с песенно-альбомными текстами они актуализировали темы соблазнения и сексуального насилия для девичьего сознания.
Смехоэротический дискурс в девичьей культуре.
Хотя распространение смехоэротического фольклора в русской довзрослой среде практически не изучалось, тем не менее существует, на наш взгляд, негласная презумпция того, что преимущественной сферой циркуляции смехоэротического фольклора является мальчишечья среда. Тем ценнее свидетельства, показывающие, каким образом распространяются смехоэротические тексты в среде девочек:
«Помню, ко мне подошла одноклассница и сказала: «Хочешь, песенку спою?» и спела: «Пиликала гармошка, играл аккордеон, маленький Антошка натягивал га-а-а…(неразб.) птица, летела по небу, она на лету показывала свою пи-и-и-ратики, пиратики, морские акробатики, днем они дерутся, а ночью е-е-хали медведи на велосипеде, впереди большая утка, она большая про-о-о-стите, это слон, у него большие я-я-я-ша, Яша, где твоя мамаша? А моя мамаша с папашей делают второго Яшу». Мне показалось: такая классная песня, и я её сразу запомнила, и потом всем девочкам во дворе пела, а потом всем двором пели (конечно, чтобы взрослые не слышали), казалось, так интересно. Когда первый раз кому-то поешь эту песенку, то поясняешь…» (далее респондент приводит список подразумеваемых «неприличных» слов) (018в).
Помимо песен-куплетов с подразумеваемыми, но не проговариваемыми «неприличными словами» в девичьей среде широко распространены загадки и квазизагадочные тексты-анекдоты (из серии «Армянское радио») с эротическим содержанием или подтекстом. Их нам приходилось встречать в девичьих тетрадях: («Почему у курицы нет грудей? Потому что у петуха нет рук…. Почему петух при виде курицы прыгает на одной ноге? Потому что он другой расстегивает брюки?» (большая подборка опубликована в: Борисов, 1994). Любопытно отметить, что в девичьем альбоме, из которого взяты процитированные примеры, скабрёзные «загадки» разделялись текстами таких бесспорно возвышенно-романтических произведений, как «Мне звезда упала на ладошку» А. Дольского и «Баллада о прокуренном вагоне» Г. Кочетова.
Часто в девичьих блокнотах и песенниках можно встретить построенные на эротических двусмысленностях юмористические рассказы «Подарок (Неопубликованный рассказ Чехова)» (см. Борисов, 1994) и «Рецепт (Киевского) торта» (см. приложение, а также: Борисов, 1996а).
Рассмотрев всю совокупность зафиксированных нами жанров, мы пришли к выводу, что центральной темой девичьей вербальной культуры является романтическая любовь.
Заключение
Мы рассмотрели ряд компонентов культуры гендерной социализации преимущественно девочек.
В результате было показано наличие слоя детских (эротически нейтральных ) игр, которые организуются и осуществляются преимущественно девочками, а также ритуализированных практик. Нам удалось выявить параллели этих игровых и ритуализированных практик с архаическими ритуалами и традиционными обрядами.
Мы рассмотрели ряд слабо исследованных или вообще не затрагивавшихся в культурно-антропологических исследованиях русского детства латентных механизмов гендерной социализации девочек, таких как овладение информацией о репродуктивной функции человека (показана эволюция представлений от сказочных до технически-медицинских); смысловое освоение пубертата (менструации, роста груди) и связанных с ним семиотически маркированных действий (надевания бюстгальтера, посещения гинеколога), а также осмысление поцелуя как рубежного (переходного) поведенческого акта.
Впервые была показана роль латентных внутридевичьих интеракций в процессе генедерной социализации девочки. Было обращено внимание на наличие целого ряда эротически окрашенных междевичьих практик, в том числе: взаимных игровых и внеигровых обнажений и ощупываний, игр с имитацией половой близости (как зачатия), беременности и родов, подражательно-тренировочных имитаций половых отношений, парафольклорных обучающе-предостерегающих рассказов об опасности неосторожного повдения, о первой брачной ночи, о беременности и родах. Была отмечена особая роль «девичьих посиделок» («девичников») как ведущей формы трансляции поведенческого опыта (одежда, гигиена, манера вести себя, коммуникация с представителями противоположного пола разных возрастов) и поддержания половозрастных групповых («девичьих») ценностей, в частности, девственности (чести, целомудрия), верности, любви и т.д.
Специальному рассмотрению подвергся такой канал половой социализации, как совокупность латентных межполовых интеракций. В частности, были выделены конвенциональные виды межполовой коммуникации — добровольные игровые и неигровые односторонние и обоюдные обнажения; игры с поцелуями, игры с эротическим подтекстом (в том числе с раздеванием); слабоконвенциональные формы межполовой коммуникации, и, наконец, насильственные формы.
В работе были рассмотрены также виды «любовной» активности девочек и девушек, исходящие из «нематериалистических» постулатов. Речь идет об играх в поднимание «покойника», о загадывании желаний, о мантических (гадальных» и собственно магических (привораживающих) практиках. В результате было установлено, что магический (в широком смысле) континуум девичьей культуры не только сохраняет традиционные практики, но и порождает новые («письма любви», «школьные гадания»).
Фольклорная составляющая девичьей культуры также была подробно рассмотрена в нашей работе. Было показано многообразие как метажанровых («анкеты», «пожеланники», «дневники», «альбомы»), так и жанровых («законы», «теоремы», «квазиаббревиатуры», «рассказы») компонентов девичьей рукописной культуры. Отдельно были рассмотрены как любовно-романтическая, так и эротическая парадигмы девичьего фольклора.
К сожалению, нам не удалось выявить «этос», «ядро», «базовую модель» гендерной социализации девочек-россиянок последней трети ХХ века. Возможно, это «ядро» нам пока не удалось обнаружить, возможно, этого «ядра» нет вообще, а возможно, имеется несколько параллельно существующих «базовых культурных моделей» девичьей половой социализации.
Проделанная и отраженная в учебном пособии работа позволяет наметить направления новых исследований.
Во-первых, речь может идти о дальнейшем углублении в изучении собственно «девичьей культуры» или, точнее процессов социализации. Так, в работе мы не стали развивать тему коммуникативно не окрашенных форм культурно-психического онтогенеза: индивидуальные миры сновидений, индивидуальные игровые миры, формы индивидуально- эротического развития (фантазирование, культурно-телесные «техники себя»). При этом мы считаем нужным отметить, что определенный материал в нашем распоряжении имеется.
Во-вторых, выделение локуса «девичьей культуры» ставит вопрос об описании и последующем изучении иных половозрастных культурных континуумов (женского, мальчишеско-юношеского, мужского); а также катализирующих локусов социально-половой социализации — школ, домов отдыха, туристических и оздоровительных лагерей, танцевальных залов («дискотек»), домашних вечеринок,свадебных обрядов, походов и т.д.
Реализация названных направлений исследований позволила бы развить эвристические потенции, заложенные в нашей работе и создать описание мира современной российской эротически маркированной повседневности как совокупности сообщающихся половозрастных субкультур.
Мы надеемся, что хотя бы часть из намеченных направлений мы сумеем реализовать в будущем.
Добавить комментарий