Субкультура девичества: российская провинция 70-90-х гг. ХХ в.

Актуальность темы исследования. Несмотря на то, что в культурно-антропологическом отношении могут быть описаны общества любого уровня развития, исследования культурно-антропологического характера направлены почти исключительно на изучение архаических и традиционных обществ. Между тем, культурно-антропологическое описание индустриальных обществ ХХ века представляется чрезвычайно актуальной научной задачей в силу того, что данного рода общества пребывают в состоянии перманентной интенсивной трансформации, в результате которой постоянно стирается информация культурно-антропологического характера о предшествующем состоянии объекта. Велика актуальность культурно-антропологического описания, в частности, применительно к нашей стране, где высокий уровень этнографических исследований т. н. «малых народов» сочетался с практическим отсутствием исследований, посвященных современному образу жизни этносов наиболее урбанизированных и индустриализовавшихся — прежде всего, восточнославянских.

Степень научной разработанности проблемы. Было бы несправедливо говорить о том, что в отечественной социогуманитарной литературе абсолютно отсутствуют исследования этнографических (культурантропологических) аспектов бытия отдельных социальных общностей и групп. Так, в конце 1980-х — начале 1990-х годов появились публикации, посвященные латентным структурам повседневности: «лагерному» быту, обычаям профессиональных уголовников, т. н. «неуставным отношениям», складывающимся в армейской среде (К.Л. Банников, В.В. Иванов, И.В. Меркулов, Н.И. Марченко, И.В. Образцов, А.В. Юдин), описанию норм и ценностей т. н. «системы» (Т.Б. Щепанская), фольклорным модусам «школьной жизни» (сборники «Школьный быт и фольклор» и «Русский школьный фольклор»), субкультуре материнства (Е.А. Белоусова, Т.Б. Непанская). Тем не менее, можно без труда назвать немало аспектов жизни общества ХХ века, нуждающихся хотя бы в первичном культурно-антропологическом описании: феномены «знакомств», «ухаживаний», «свадьбы», «адюльтера», «домашних вечеринок», «двора», «улицы», «барахолки», «пионерлагеря», «дома отдыха» и т.д.

В этом контексте механизмы гендерной инкультурации детей и подростков, в частности, формы социализации девочек («девичья субкультура») логично рассматривать как одно из культурно-антропологических «белых пятен» отечественной (советской и постсоветской) действительности.

В отечественной литературе понятие «девичья субкультура» впервые было употреблено в статье, опубликованной в журнале «Социологические исследования» в 1989 году (С.Б. Борисов). Практически тождественное понятие «девичья культура» стало в 1992 году подзаголовком второго тома монографии «Школьный быт и фольклор». В 1998 году в монографии «Русский школьный фольклор» А.Ф. Белоусов упоминает о «девичьей школьной культуре» и «традиционном материале девичьей культуры», а С.И. Жаворонок  — о «девической субкультуре» и «девичьей субкультуре». Перечисленным и исчерпывается «корпус использования» термина «девичья (суб)культура».

Не удивительно, что понятие «девичья субкультура» не вошло до настоящего времени в арсенал отечественной социологической и культурологической мысли: до настоящего времени не появилось исследований, более или менее целостно описывающих механизмы гендерной инкультурации и социализации российских девочек. Выдвигаемое на защиту исследование является первой попыткой представить целостное описание девичьей субкультуры.

В силу полной новизны исследования нет возможности предпринять осмысление совокупности предшествующих публикаций по данной теме. В то же время в исследовании прямо или косвенно использованы результаты, достигнутые в других научных областях.

Первая группа дисциплин и исследовательских направлений связана с феноменами пола, сексуальности, гендера.

Исследование половой социализации девочек не могло бы осуществляться без формирования представления о детской сексуальности, произведённого психоанализом (З. Фрейд, К-Г. Юнг и др.). Считая малоприменимым понятийный аппарат, использовавшийся классическим психоанализом, диссертант в то же время высоко оценивает произведенную им артикуляцию темы детской сексуальности.

Психология пола и, прежде всего, психология женщины активно разрабатывалась в начале ХХ века (О. Вейнингер, Г. Гейманс, П. Ломброзо) и находилась под сильным влиянием биологического детерминизма. В 1920-е-1940-е годы тема женской (и в том числе девичьей) психологии разрабатывалась в русле психоаналитической традиции (К. Хорни, Х. Дейч). В послевоенные годы проблемы психологии девочек рассматриваются преимущественно в рамках практической психологии (А. Найк).

Проблемы половой социализации входят в сферу сексологии, решающий вклад в развитие которой в нашей стране внес И.С. Кон. Справедливым будет указать на публикации 1920-х годов, в которых затрагивались в том числе и проблемы полового развития девочек и девушек (Л.М. Василевский, К.П. Веселовская, С.Я. Голосовкер и др.). Среди отечественных авторов последней трети ХХ века изучением детской сексуальности наиболее активно занимаются В.Е. Каган и Д.И. Исаев. Однако названные исследователи основной акцент делают на психопатологических и педагогических аспектах детской сексуальности. Феноменологией же массовых проявлений детской эротически окрашенной активности они не занимаются.

Исследование половых стереотипов поведения и форм социокультурного освоения физиологической динамики пола осуществлялось и осуществляется в этнографии и антропологии (А.Ф. Швейгер-Лернхенфельд, Г. Плосс, М. Бартельс). Применительно к отечественному культурно-историческому ареалу следует отметить работы Т.А. Бернштам и И.А. Морозова, в которых рассматриваются формы половой социализации русской молодёжи Х1Х — первой четверти ХХ в., а также Ю.М. Лотмана и А.Ф. Белоусова, посвященные жизни воспитанниц институтов благородных девиц.

Перспективным направлением в историографии является «женская история» (И.А. Жеребкина, Л.П. Репина, Т.Б. Рябова, М.Н. Смелова, А.Л. Ястребицкая). Однако тема девичества этим направлением практически не затрагивается. Из исследований «женской истории» России следует отметить работы Н.Л. Пушкаревой.

«Русская философия любви и пола» начала ХХ века (Н.А. Бердяев, В.В. Розанов), по верному замечанию И.С. Кона, была «больше метафизической, чем феноменологической». Стремление дистанцироваться от стихии «эмпирической сексуальности» характеризует публикации на тему пола и отечественных философов конца ХХ века (Г. Гачев). Наиболее значительными в области философии пола в ХХ веке являются работы французского мыслителя М. Фуко, поставившего вопрос о социокультурных механизмах формирования субъекта сексуальности и об особой роли феномена власти в этом процессе. Современное философское осмысление пола (главным образом, женского) осуществляется в контексте проблематики власти и языка (Т.А. Клименкова, С.А. Ушакин, С.Н. Некрасов, И.В. Возилкин, Н.С. Юлина).

Нельзя не упомянуть о публикациях в области т.н. «гендерных исследований», феминистской социологии и феминологии. Эти направления исследований получили распространение в 1970-е—1980-е годы на Западе, а позднее, в 1990-е годы, и в России. Эти работы имеют отчетливый социально-политический уклон, предметом же их рассмотрения являются большей частью вопросы женской занятости и заработной платы, профессиональной карьеры и лидерства, воспитания детей и распределения домашней работы (К. Хольмберг, М. Линдхольм, Л.С. Егорова, И.С. Клецина). Темы девичьей социализации в публикациях феминистской направленности не рассматриваются.

Следует, наконец, указать на исследования, в которых обращается внимание на девичьи образы в фольклорно-мифологической и архаической культуре (И.М. Дьяконов, Я.В. Чеснов, С.Б. Борисов).

Вторая группа дисциплин связана с изучением детства как этапа жизненного пути человека.

Целенаправленный сбор и изучение детского фольклора начались в 1920-е годы работами О.И. Капицы и Г.С. Виноградова. Следует отметить выход в начале 1930-х годов монографии «Игры народов СССР» В.Н. Всеволодского-Гернгросса. В зарубежной науке первыми фундаментальными работами в области детского фольклора стали вышедшие в конце 1950-х — 1960-х гг. книги английских исследователей А. и П. Опи. В 1970-е годы выходят в свет книги американских ученых М. и Г. Кнаппов «Детский фольклор Америки» (1976) и финского фольклориста Л. Виртанена (1978). Новый этап в отечественной детской фольклористике связан с работами О.Н. Гречиной и М.В. Осориной, А.Ф. Белоусова, С.М. Лойтер, М.Н. Мельникова, А.Ю. Ханютина, М.П. Чередниковой. Следует отметить важную роль посвященных детскому фольклору чтений, проводимых в память о Г.С. Виноградове, а также возобновленного в 1994 году журнала «Живая старина».

Если вести речь об этнографии детства, то в ней, как правило, изучают не поведение самих детей, а формы народной педагогики  — «от зачатия, рождения до пестования, лечения и начального воспитания».

Изучение детства как социокультурного феномена, проблем подростковой субкультуры осуществляется в рамках психологии и социологии детства (В.В. Абраменкова, П. Бюхнер, Г.-Г. Крюгер, М. Дюбуа, В.Т. Кудрявцев, И.А. Мальковская, Т.Д. Марцинковская, Л.Ф. Обухова, Ф. Райс, С.Н. Щеглова). При этом формы половой социализации, как правило, оттесняются на второй план, а на первый план выходят проблемы образования, девиантного поведения, выбора жизненного пути.

Методологический контекст нашего исследования составляет целый ряд социогуманитарных направлений, не имеющих определенной половозрастной привязки и ориентированных на изучение человеческой субъективности, сферы смыслов, институционально не регулируемой повседневности: истории повседневности (нравов), ментальности (эмоций), частной жизни (семьи) (Ф. Арьес, М.М. Бахтин, Е. Зубкова, Д.С. Лихачев, Е.О. Кабо, А.Г. Каган, В. Купер, Н.Б. Лебина, Э. Фукс, Й. Хейзинга, Л.П. Репина, А.Я. Гуревич, С.В. Оболенская, Э. Поньон), исследований городской культуры (А.Ф. Белоусов, С.Ю. Неклюдов); семиотики культуры (Ю.М. Лотман, Б.А. Успенский); концепций телесности (М. Мосс, В.Л. Круткин, В. Подорога, Г.И. Кабакова). Важно при этом оговорить то обстоятельство, что разработка вопросов, связанных с темой нашей работы, в рамках перечисленных исследований не осуществлялась.

Работ же, в которых обсуждение латентных механизмов гендерной социализации детей и подростков занимало бы значительное место, всего несколько. Это книги М.М. Рубинштейна «Юность по дневникам и автобиографическим записям» (1926); П.П. Блонского &#171Очерки детской сексуальности» (1935), Т.А. Бернштам «Молодежь в обрядовой жизни русской общины ХIХ — начала ХХ в.: Половозрастной аспект традиционной культуры» (1988), И.А. Морозова «Женитьба добра молодца: Происхождение и типология традиционных молодежных развлечений с символикой «свадьбы»/«женитьбы»» (1998) и Т.К. Савельевой «Алиса в стране взрослых: О ценностных ориентациях, поведенческих установках и сексуальной социализации девочек-подростков в городском полиэтническом обществе» (1999).

Таким образом, можно констатировать, с одной стороны, наличие обширной базы смежных исследований и направлений, а с другой стороны, исчисляющееся единицами число работ, в которых рассмотрение латентных механизмов гендерной социализации детей и подростков было бы предметом целенаправленной рефлексии.

В настоящей диссертации будет исследоваться только «девичья (суб)культура» — латентные механизмы гендерной социализации девочек. В нашей книге практически отсутствует сопоставление русской (российской) культуры девичьей половой социализации с аналогичной культурой их сверстниц за рубежом. В связи с этим мы можем указать на исследования М. Мид и М. Шостак, описывающие половую социализацию девочек в традиционных обществах Океании и Южной Африки во второй половине 1920-х — первой половине 1930-х годов. Можно также указать на публикации, в которой рассматриваются инициационные операции эксцизии, проделываемые над миллионами девочек-подростков в странах Южной Африки вплоть до последних десятилетий ХХ века (А.А. Андреев, И.Л. Андреев и др.). С работами последних лет, рассматривающими культурантропологические аспекты половой социализации девочек в современных западных странах, соискателю познакомиться не удалось.

Таким образом, можно констатировать, с одной стороны, наличие обширной базы смежных исследований и направлений, а с другой стороны, практически полное отсутствие разработки темы девичества как в рамках психологических, социологических, этнографических, исторических, философских, культурологических дисциплин, так и в специализированных исследованиях, посвященных отдельным областям и модусам социокультурного бытия.

Целью нашего диссертационного исследования является целостное описание девичьей культуры как совокупности ценностных и поведенческих форм гендерной социализации детей и подростков женского пола в СССР и России преимущественно в последней трети ХХ века.

Названная цель предполагает решение следующих исследовательских задач:

1. Осуществить сбор первичного эмпирического материала о различных (прежде всего латентных) областях девичьей культурно-половой социализации.

2. Систематизировать полученный материал и классифицировать его по качественно различающимся областям, тем самым, наметив структуру понятия «девичья культура».

3. Рассмотреть мифоритуальные и фольклорные корреляты к выявленным модусам девичьей культуры.

Метод сбора информации. Поскольку к настоящему времени не сложилось сколько-нибудь значительной традиции исследования и описания феномена половой социализации детей и подростков, диссертант должен был самостоятельно осуществлять сбор первичной письменной информации личного характера. Возникает закономерный вопрос: применялся ли когда-нибудь в науке метод сбора повествовательных (не «анкетных») текстов, написанных по просьбе исследователя.

Автор вышедшей в середине 1930-х гг. книги «Психология детской сексуальности», психолог П.П. Блонский следующим образом охарактеризовал способ получения от девушек и молодых женщин письменных воспоминаний («ретроспекций») сексуально-интимного характера о детстве и отрочестве: «До дачи воспоминаний в письменном виде в аудиторной обстановке я разъяснял огромное значение даваемых воспоминаний для науки, в частности, для сексуальной педагогики. Воспоминания писались у меня на глазах, в общем, около одного часа, притом анонимно». Данный метод нельзя отнести к часто используемым, и все же можно говорить о достаточно продолжительной истории его применения. Так, к данному методу прибегал основоположник психоанализа З. Фрейд. Отечественный психолог М.М. Рубинштейн в 1920-х годах использовал метод сбора сделанных по его просьбе «автобиографических записей». Метод конкурсного сбора инициированных автобиографических рукописей был основным социологическим методом в Польше 1920-1960-х гг. Следует при этом отметить, что работы, содержащие осмысление метода целенаправленного сбора письменных документов, отсутствуют.

Из описанных методов получения письменной информации метод соискателя ближе всего к «тактике» профессора П.П. Блонского. Отличие заключается в том, что студентки писали тексты не в той же аудитории в течение часа (как у П.П. Блонского), а индивидуально, в домашней обстановке. Работе студенток над рукописью, как правило, предшествовал установочный монолог автора диссертации. Помимо обещания конфиденциальности и указания на желательность свободного изложения любой информации, которая покажется студентке заслуживающей внимания, в установочном монологе подробно излагался и часто давался под запись перечень представлений, поступков и ситуаций, наличие или отсутствие которых в детстве и отрочестве требовалось прокомментировать в письменной работе. Перечень обязательных для комментирования тем постоянно расширялся по мере появления в письменных работах ранее не известной соискателю информации.

Время на написание варьировалось от 1 дня до 3-4 месяцев. После изучения рукописей мы в ряде случаев задавали их авторам уточняющие или дополнительные вопросы и получали на них письменные ответы. В подавляющем большинстве работ информация была изложена достаточно подробно и, как представляется, откровенно. В отдельных случаях нами были получены тексты, по уровню откровенности приближающиеся к психоаналитическим исповедям, объемом от 100 до 200 страниц.

Характеристика источников диссертации. Авторами письменных работ были студентки старших курсов Шадринского государственного педагогического института, год рождения которых приходится на 1970-е годы. Всего при подготовке диссертации было использовано более 250 письменных работ общим объемом около 10 000 рукописных страниц. Все тексты хранятся в личном архиве диссертанта.

Помимо инициированных самоописания источниковой базой диссертации являются личные дневники девочек-подростков и девушек (собрано более 40) и альбомы-песенники (собрано более 60).

Диссертация основана на материалах, написанных студентками, проживающими в географическом ареале, центром которого является город Шадринск Курганской области. Собственно шадринские работы составляют примерно половину источников. Еще примерно четверть студенток поступили в Шадринский пединститут из Кургана, районных центров Курганской области, сел и деревень Целинного, Варгашинского, Каргапольского, Сафакулевского, Альменевского, Щучанского, Шатровского, Мишкинского, Далматовского, Шадринского районов Курганской области. Кроме того источниковой базой диссертации послужили работы студенток из Челябинска и Челябинской области (гг. Миасс, Коркино), Екатеринбурга и Свердловской области (гг. Каменск-Уральский, Ревда, Асбест, Сухой Лог, Верх-Нейвинск, Качканар), Тюменской области (г. Нефтеюганск, пос. Лабытнанги, пос. Пангода); Пермской области (пос. Шумихинский); Удмуртии (пос. Воткинск); населенных пунктов Кокчетавской, Семипалатинской, Карагандинской (г. Темиртау) областей Казахстана.

Поскольку половина работ, являющихся источниковой базой диссертации, написана шадринскими жительницами, нелишне будет сообщить основные сведения о Шадринске. Шадринская слобода основана в 1662 году, в первой трети XVIII века Шадринск становится городом. Шадринск, географически пребывая за Уралом, административно входит в европейскую Пермскую губернию. В Х1Х веке сословно-культурное «лицо» Шадринска может быть определено как «купеческий город», к рубежу XIX-ХХ вв. в Шадринске усиливается влияние интеллигенции. До 1940-х гг. Шадринск остается слабоиндустриализованным городом с патриархальными культурными традициями. Новый этап в развитии Шадринска начинается с эвакуации в город в 1941 году крупных промышленных предприятий. Практически все они остались в Шадринске. К 1970-1980-м годам Шадринск приобретает ярко выраженные черты индустриального города с численностью на уровне 80 тысяч человек.

Таким образом, детство и отрочество девочек, родившихся в 1970-е годы, проходило во вполне типичном российском городе, имеющем, во-первых, достаточно длительную историю (более 300 лет), во-вторых, современную тяжелую и легкую промышленность, в-третьих, достаточно развитую культурно-образовательную инфраструктуру (пединститут, несколько техникумов и училищ, музыкальная, художественная и спортивная школы, краеведческий музей, библиотечная сеть, драматический театр и т. д.).

В то же время Курганская область, в состав которой Шадринск был включен в 1943 году, в 1970-1980-е годы продолжает оставаться типичной сельскохозяйственной областью, лишь в слабой степени охваченная процессами урбанизации: из 9 городов в области лишь 3 являлись городами до 1917 года.

Таким образом, источниковая база исследования вполне репрезентативна — студентки из Шадринска и Кургана представляют индустриально-урбанизированные слои населения, студентки же из районных центров, сел и деревень Курганской области представляют население слабоурбанизированных слоев населения.

Научная новизна исследования определяется тем обстоятельством, что в научный оборот вводится информация об эмпирических аспектах, структуре и функциях ранее не известного типа культуры, изучение которого позволит лучше понять сложный процесс половой социализации человека.

На защиту диссертант выносит следующее положение: существует преимущественно латентная культура девичьей социализации — «девичья (суб)культура», — представляющая собой систему ценностей, норм и образцов, устных и рукописных текстов, игровых, эротических, магических и мантических практик и являющаяся важнейшим, ранее не замечавшимся и не изучавшимся, каналом гендерной социализации детей и подростков женского пола.

Апробация основных положений диссертации была осуществлена автором

— в процессе преподавания спецкурсов «Культурантропология девичества» и «Антропология повседневности» на факультете специальной и коррекционной психологии и педагогики Шадринского государственного педагогического института;

— на тематических заседаниях постоянно действующего при Институте высших гуманитарных исследований Российского государственного гуманитарного университета (ИВГИ РГГУ) семинара «Фольклор и постфольклор: структура, типология, семиотика» (Москва, 1999-2001);

— в выступлениях на ряде научных конференций: международных — научной конференции «Культура. Деятельность. Человек» (Усть-Каменогорск, 1990), симпозиуме «Культура и рынок» (Екатеринбург, 1994), научной конференции «XI Виноградовские чтения» (Ульяновск, 1998), научно практической конференции «Молодежь России на рубеже веков» (Березники, 1999), всесоюзных — конференции «Демократия как важнейшее условие развития культуры» (Барнаул, 1990), всероссийских — научной конференции «Рефлексивные процессы и творчество» (Новосибирск, 1990), республиканских, региональных и межрегиональных — герменевтической конференции «Понимание и рефлексия» (Тверь, 1994), научной конференции «Место и значение фольклора и фольклоризма в национальных культурах: история и современность» (Челябинск, 1998), конференции «Современное общество и проблемы воспитания» (Липецк, 2001), научно-практической конференции (с международным участием) «Женщины XXI века — права, реалии, перспективы» (Курган, 2001).

Структура диссертации. Диссертация состоит из введения, шести глав, заключения и библиографии. К работе прилагается список литературы из 345 наименований. Общий объем диссертации составляет 475 с.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Во Введении обосновывается актуальность темы исследования, дается характеристика степени разработанности темы, формулируются цели и задачи работы, обосновывается структура диссертации.

Глава 1. Формы неэротической междевичьей коммуникации. Междевичья неэротическая коммуникация ни разу не становились предметом специального изучения. Диссертант условно разделяет все формы неэротической междевичьей активности на две группы: «игровые» и «коммуникативные».

§1. Девичьи неэротические игры. Диссертант выделяет несколько разновидностей девичьих неэротических игр.

1. Импровизационно-драматические» игры, в которых девочки принимают на себя различные женские «актерские» роли — «матерей» и «жен» («в дочки-матери», «в семью»), «хозяек» («в дом»), невест («в свадьбу», «в принцесс»).

Значительная часть девичьих импровизационно-драматических игр основана на использовании кукол. Характерной их особенностью является то, что они изображают преимущественно девочек. Отечественная «взрослая культура» (определяющая производство того или иного вида кукол) исходит из предположения, что девочкам для идентификации в процессе игры с гендерными ролями дочери, домохозяйки, «модницы», невесты, жены «кукол-девочек» вполне достаточно. При этом не учитывается то обстоятельство, что для идентификации себя с куклой в роли жены (невесты) необходимо наличие «куклы-мужа (жениха)», а для девочки, принимающей на себя в процессе игры материнскую роль, остается возможность идентифицировать себя только с ролью «матери девочки». В силу отсутствия кукол-мальчиков, роль мужских персонажей в импровизационно-драматических девичьих играх выполняют игрушки-клоуны, игрушки-медведи и т.п.

«Семейные» игры девочек с куклами занимают важное место в осуществлении важнейшей, а быть может и главной, задачи социализации — обеспечить интериоризацию нужных обществу социальных установок с тем, чтобы люди хотели «действовать так, как они должны действовать в качестве членов данного общества» (Э. Фромм). В этом смысле бесспорная социальная функция девичьих импровизационно-драматических «кукольных» игр в «дом» и в «семью» — формирование в девочках потребности в исполнении ожидаемых (в патриархатном обществе) от лиц женского пола материнско-супружеских социальных ролей.

2. Девичьи игры c прыжками.

Игры с прыжками составляют важнейшую часть «девичьей культуры» второй половины ХХ века. Соискатель рассматривает происхождение и современное состояние девичьих прыжковых игр, их актуальные и исторически утраченные функции и семантику.

Игра «В классики» была в XIX веке исключительно мальчишечьей игрой, в первой половине ХХ века девочки играли в нее наряду с мальчиками, а, начиная с середины ХХ века, игра в «классики» становится преимущественно девичьим занятием. «Скакалки» существуют у девочек с начала ХХ века. Игры «В козла» («В лягушку») с перепрыгиванием через отскочивший от вертикальной плоскости (стены, забора) мяч существуют, по меньшей мере, с 1950-х годов. Игра «В резиночку» получила распространение в нашей стране в последней трети ХХ века.

Диссертант ставит вопрос об исторической семантике девичьих игр с прыжками. Прежде всего, в славянской обрядности прыжки (на качелях, через колоду, лавки, пояса, с лавок, столов, печей) связаны с плодородием земли, с урожайностью культурных растений, чаще всего льна и конопли. Далее, прыжки через костер, известные у всех славян, имели брачную семантику. Обряд скакания девочки-подростка или девушки в поневу (юбку, пояс) является компонентом восточнославянских пубертатного и свадебного обрядов и тем самым имеет брачную семантику. Мотив «оборотничества», превращения в животное был темой некоторых посиделочных девичьих развлечений, включавших в себя подпрыгивание («скакание лягушкой») (см. публикации И.А. Морозова). Следует отметить визуально-эротическую семантику прыжков: во время языческих плясок-скаканий обнажались традиционно закрытые для взоров части тела, в частности, ноги (отмечено Н.Л. Пушкаревой). Нельзя, по мнению соискателя, исключать и возможного психоделического эффекта длительного подпрыгивания, которое, в частности, является частым элементом как языческих, так и сектантских практик.

Итак, прыжки в историческом прошлом выступали как элемент языческих обрядов и игр, прямо или опосредствованно связанных с плодородием. В современных девичьих «прыжковых» играх семантика аграрно-магическая, пубертатно-переходная и брачная присутствует в лучшем случае на уровне «памяти жанра» (термин М.М. Бахтина). В то же время в современных играх от прежних обрядово-игровых практик сохранились психоделический эффект продолжительного однообразного подпрыгивания и визуально-эротический эффект обнажения частей тела, обычно прикрытых платьем.

Кроме того, основной принцип большинства девичьих игр с прыжками  — «избегай прикосновения» — символически воспроизводит «бытие-в-состоянии-девичества» и соответствует девичьей модели поведения: умей оставаться «нетронутой» в сложной быстроменяющейся ситуации, веди себя так, чтобы не переступить черты, не оказаться запятнанной.

3. Речитативные игры с хлопками появились у девочек в 1970-е годы. Смысл подобных игр, по-видимому, заключается в получении удовольствия от быстрых ритмичных ударных движений, совершаемых под собственное голосовое сопровождение. У части игр заключительная часть игры приобретает состязательный характер: более ловкий участник причиняет шутливый ущерб менее расторопному (например, щиплет живот, нос, ухо; щекочет).

Нельзя не отметить определенное сходство современных девичьих речитативно-хлопковых игр с жанром потешек, часть которых включают соприкосновение ладоней взрослого и ребенка и заканчиваются «потешным» ущербом ребенку. Впрочем, вряд ли можно говорить об отношениях непосредственной преемственности между речитативными девичьими играми и жанром потешек. Вполне возможно существование и иных импульсов к появлению девичьих «ладушек».

Диссертант рассмотрел основные разновидности игровых речитативов и пришел к следующим выводам.

Речитатив «Весело было нам…» для девичьей игры в ладоши (включающий слова «Мы с балкона полетели, локтем барышню задели») восходит, как установлено диссертантом, к песне авантюрного характера первой четверти ХХ века («Мы с галерки полетели, лаптем/локтем барышню/барыню задели»).

«Два пупсика гуляли в тропическом лесу (Таврическом саду)…». Этот текст известен, по меньшей мере, с 1940-х годов. Обращает на себя внимание ярко выраженная телесно-низовая семантика текста («…штанишки потеряли», «…балерина … ножку подняла, а пупсики кричали: «Дыра, дыра, дыра!»» и др.») данного речитатива. Данный «речитатив» явно восходит к «петербургскому тексту». Топоним «Таврический сад» знаком детям по стихотворению-сказке К. Чуковского «Мойдодыр»: («Я к Таврическому саду…»). Анализ другой сказки К.И. Чуковского показывает, что лексико-семантическое поле «Двух пупсиков…» полностью перекрывается лексико-семантическим полем «Крокодила». Вполне возможно, что игровой речитатив о пупсиках восходит к «петербургскому тексту» К.И. Чуковского. Возможно, впрочем, что оба они уходят корнями в пока не реконструированный детский фольклор Санкт-Петербурга начала ХХ века.

«На Алтайских горах». Игровой речитатив существует в двух вариантах. В одном, более распространенном, речь идет о падишахе, в другом — менее распространенном — о монахе. На взгляд соискателя, именно в последнем варианте — «На Алтайских горах-ох-ах <…> Был один святой монах-ох-ах» — можно отыскать источники происхождения как данной игры, так и ей подобных. Существует песня эротического содержания начала ХХ века, предназначенная для святочных игрищ с тем же ведущим персонажем и аналогичным ритмическим рисунком и персонажем: «Преподобный монах, нах, нах, Чево роешь во штанах, нах, нах? <…>». По-видимому, в данном случае мы имеем дело с обычным для народной культуры опусканием в детскую среду отживших (святочно-игровых) форм «взрослого» фольклора.

«На немецком стадионе <…>… немцы (черти) прыгали с балкона». То, что в одном из вариантов вместо немцев с балкона прыгали черти, на взгляд диссертанта, не случайно. Отечественный «немец» детского фольклора аналогичен фольклорному черту. Мы имеем в виду амбивалентное соединение страшного и сексуального (вынимает ножик из кармана, прыгает на девчонку, требует снять трусы, раздевает догола, демонстрирует фаллос) с одной стороны, и нелепого, смешного, побеждаемого (ломает голову, скрывается под мостом, и т.д.). В связи с вышесказанным весьма симптоматично окончание распространенного с послевоенной поры в детской среде четверостишия: «<…> под мостом поймали Гитлера с хвостом». В образе «Гитлера с хвостом» детское представление о немце «зримо» соединилось с представлением о хвостатом черте.

Вероятно, исторически хлопки в ладоши («[руко]плескания») являлись жестово-кинесическим элементом языческих игрищ, часто сопрягающимся с прыжками («скаканиями»). Судя по текстам XVII вв., в женско-девичьи обряды троицко-семицкого цикла входили удары в ладоши с вербальным (песенным) сопровождением.

Существованию речитативных игр с хлопками у современных девочек, диссертант может дать пока лишь предположительное объяснение. Возможно, девочки испытывают (протоэротическое?) удовольствие от ритмически организованных мануальных соприкосновений, хорового произнесения рифмованного (подчас эротически окрашенного) текста и, наконец, частой психофизиологической разрядки в играх, включающих заключительный активный контакт с телом партнера (щипок).

4. «Секретики». Игра в «секретики» — широко распространенная среди девочек младшего возраста забава. По мнению диссертанта, игра в секретики имеет сходство с обрядом «похорон кукушки». В общих чертах обряд этот выглядел следующим образом: в определенный весенний день девочки-подростки, собравшись, делали из тряпок, веток и травы куклу, называемую «кукушкой», несли ее в лес, закапывали («хоронили») и «кумились» между собой попарно. Обряд похорон «кукушки» обладает рядом черт, сближающих его с «секретиками». Прежде всего, участниками обряда «в большинстве случаев были девочки и молодые девушки. Во-вторых, встречаются указания на исходную тайность обряда («…девушки совершают обряд тайком от парней»). В-третьих, куклу-«кукушку» украшали стеклянными бусами (монистами); «секретики» же, как известно, должны быть в первую очередь «красивыми», а «стеклышко» выступает в качестве их непременного элемента. Наконец, в-четвертых, центральным смысловым элементом похорон «кукушки» являлось кумление девушек, то есть установление тех особо доверительных отношений, во имя которых девочки и показывают друг другу свои «секретики».

То, что зарывание в землю связано с установлением между людьми близких отношений, подтверждается и содержанием обряда установления кровного братства, принятого у славян: «чтобы породниться кровью, названные братья пускали себе за руки кровь и сливали ее вместе в ямочку». Уместно упомянуть используемый в женской магии приём тайного зарывания предмета (например, фотографии) в землю как средство «привораживания».

Итак, как представляется, игра в «секретики» исторически восходит к девичье-женским обрядам «кумления» и привораживания, в настоящее же время «секретики», по-видимому, выполняют функцию установления и закрепления девичьей дружбы посредством предоставления селективного доступа к маркированным (явно — эстетически, латентно — эротически) объектам.

5. Игра с «покойником» проходит в форме ритуализированного действия под условным названием «Панночка померла». Непосредственной культурной предпосылкой этой забавы, возникшей несколько десятилетий назад, является кинофильм «Вий», снятый в 1967 году по одноименной повести Н.В. Гоголя. В то же время налицо все признаки сходства данной забавы с распространенными в русской святочной традиции и насыщенными эротической семантикой играми в покойника,.

Все рассмотренные в данном параграфе игры в своей совокупности составляют весьма «плотный» слой игровой культуры, способный осуществить «втягивание» практически любой девочки в круг специфически игровой социализации.

Далее соискатель обращается к рассмотрению тех девичьих практик, в которых преобладает фактор дружеской коммуникации.

§ 2. Неэротические коммуникативные девичьи практики.

В данном параграфе рассматриваются неэротические ритуалы, обычаи, встречающиеся в междевичьей коммуникации.

1. Ритуальное закрепление дружбы и обряды посестримства.

В исследовательской литературе такие виды коммуникации русских девочек и девушек в ХХ веке, как ритуалы закрепления дружбы и ритуалы установления «посестримства», никогда ранее не рассматривались.

Ритуал закрепления дружбы может включать произнесение текста клятвы (например, обещания не расставаться). Подчас ритуал закрепления дружбы включает и «потлач»: «Обычай скрепления дружбы у нас был таков: мы все очень любили значки. Каждая девочка должна была принести свой любимый значок, и все вместе мы их кидали в речку с моста».

Иногда в структуру ритуала закрепления дружбы входит акт вырывания ямки в земле (что заставляет вспомнить игру в «секретики») и плевание в неё («Мы вырыли ямку в земле, каждый туда плюнул … и ямку эту зарыли»). Данный вид ритуального закрепления дружбы насыщен «похоронной» семантикой (зарывание в землю), что, по-видимому, является акциональным коррелятом метафорического мотива «дружбы до гроба (гробовой доски)». Симптоматичен, кроме того, мотив совместного плевания в ямку. В скандинавской мифологии две группы богов (асы и ваны) закрепляют мирный союз после окончания войны тем, что плюют в особый сосуд. Укажем также на связь плевка как акциональной составляющей ритуала закрепления дружбы с ролью слюны как источника зачатия (что будет рассмотрено во второй главе).

Существует, наконец, группа ритуалов закрепления дружбы, включающая действие с наиболее традиционным обрядовым «компонентом» — кровью. Ритуалы скрепления девичьей дружбы с разрезанием какого-либо участка руки (пальца, ладони, запястья) могут быть подразделены на две группы. К первой группе могут быть отнесены ритуалы, предусматривающие использование крови как «чернил» для написания текста клятвы или для скрепления написанного текста «печатью». Ко второй группе можно отнести те ритуалы, в которых происходит соприкосновение порезанных (и кровоточащих) областей руки для символического «смешивания», «соединения» крови.

Если обрядовое закрепление дружбы между девочками наряду с «кровавыми» имеет немало «бескровных» разновидностей, то ритуальное девичье «побратимство» (термин «посестримство» используется девушками редко) практически всегда включает разрезание или прокалывание иглой пальца или ладони с последующим соединением пораненных мест для «обмена» кровью.

«Кровавые» русские обряды посестримства последней трети ХХ века могут быть сопоставлены не только с аналогичными «кровавыми» обрядами побратимства у разных народов. Они, на наш взгляд, могут быть соотнесены и с издавна существовавшим в русской традиции обрядом кумовства-посестримства. Это обряд был совмещен с обрядом «крещенья кукушки» и приурочивался к вознесенью, которое праздновали на 40-й день после пасхи или за 10 дней до троицы. Обряд кумовства был чисто девичьим и совершался в глубокой тайне. Поскольку фиксации обряда «крещение кукушки» имели место еще в ХХ веке, можно предположить, что именно этот обряд в известной степени «подпитывал» желание девочек установить отношения «посестримства».

2. Обмен письмами и подарками между постоянно встречающимися девочками, возникнув, поддерживается подчас относительно длительное время. В одних случаях участниц, вероятно, привлекает возможность перевоплощения: девочки придумывают себе новые имена, и переписка превращается в sui generis импровизационно-драматическую игру без зрителя. В других случаях на первый план выступает наличие тайной совместной деятельности. Кроме того, немаловажную роль в поддержании переписки может играть эффект «обмена дарами» («Мы писали небольшое письмецо и еще делали какой-нибудь подарок, состоящий из календариков, открыток, заколок и т.д.»).

Наличие обмена подарками заставляет вспомнить концепцию французского антрополога М. Мосса, согласно которой дар хранит в себе частицу сущности дарителя, его сакральной силы-энергии, и в процессе дарения происходит экспансия дарителя. Получатель дара, чтобы «выровнять» положение, должен «отдариться». Даритель и получатель дара постоянно меняются ролями, и между ними возникает энергетическая связь. Вспоминается в связи с этим и уже упоминавшийся русский обряд кумления-«посестримства»: в ходе его девушки обменивались платками, лентами, бусами, кольцами, крестами.

Итак, по всей вероятности, культурно-психологическим основанием зафиксированного нами феномена обмена письмами и подарками между постоянно встречающимися девочками являются эффекты импровизационно-драматической игры, эффект общей тайны и символико-энергетический эффект «обмена дарами».

3. Девичьи «тайные языки». Кодирование устных и письменных сообщений может осуществляться девочками в различных целях. Так, в одних случаях «кодовый язык» создаётся для сокрытия девичьих тайн от мальчиков. В других же случаях, напротив, «языки» придумываются девочками для того, чтобы привлечь внимание мальчиков. Наконец, «тайный язык» может выполнять функцию обособления девочек-подруг от сверстников, независимо от пола последних.

4. «Девичник». Изолированные от родителей (взрослых) и мальчиков-сверстников девичьи собрания представляют собой весьма распространенный коммуникативный феномен. «Девичник» имеет две основные функции: функцию релаксации и самореализации, и функцию трансляции культуры половой социализации. Вторая функция девичника рассмотрена диссертантом в третьей главе. В этой же главе соискатель рассматривает его первую функцию. Находящиеся большую часть времени «на глазах» у взрослых или мальчиков и вынужденные вследствие этого контролировать свое поведение девочки, оставшись вне пределов визуальной досягаемости, получают возможность вести себя раскрепощённо.

По-видимому, можно говорить о девичнике как о механизме воспроизводства «женско-девичьей культуры» в неспецифическом (широком) смысле — культуры беззаботной болтовни, обмена информацией о модах, кулинарных рецептах и способах похудания, культуры художественного самовыражения и гастрономических «пиршеств», культуры сплетен и любовных интриг. Современные девичники, по-видимому, взяли на себя функции традиционного предсвадебного девичника (на котором подруги невесты, пели, плакали и смеялись, то есть осуществляли катартическую функцию и функцию художественной самореализации) и деревенских девичьих посиделок (в той их стадии, пока к занимающимся рукодельем девушкам не присоединяются парни).

Итак, рассмотрев в главе различные виды преимущественно девичьих форм активности, лишенных явной эротической и магической окраски, диссертант приходит к выводу о том, что акциональным ядром большинства досуговых девичьих практик являются утратившие свое функциональное назначение и включенные в семантическое поле игровой и дружеской коммуникации языческие обрядовые практики. Совокупность рассмотренных в главе досуговых практик образует коммуникативно-игровой пласт русской девичьей культуры.

Глава 2. Когнитивные аспекты девичьей половой социализации.

Важной частью культуры половой социализации девочек является освоение информации о различных эротически-репродуктивно маркированных и поэтому в значительной степени табуированных для обсуждения в разговорах взрослых с детьми физиологических процессах (пубертат, зачатие, роды). Не менее важным аспектом гендерной социализации девочек является практическое столкновение с процессами полового созревания, необходимостью посещения гинеколога и постижения секретов ритуальных форм межполовой коммуникации (техники поцелуя). В главе рассматривается, в каких культурно-психологических формах протекал процесс освоения русскими девочками данных реалий в последней трети ХХ века, а также по мере возможности попытаемся выявить культурно-исторические соответствия этим формам.

§ 1. Эволюция девичьих представлений о появлении детей.

Важнейшим аспектом начальной когнитивной социализации является освоение информации о причинах появления на свет детей. Тема эта особенно актуальна для девочек, поскольку культура посредством игр в куклы формирует в них потребность ухода за детьми (см. § 1 главы 1). Однако для взрослых тема «появления детей на свет» ассоциируется со сферой «телесного низа» — с сексуальным механизмом зачатия, вынашиванием плода, родами, — сферой, обсуждение которой сопряжено с многочисленными ограничениями даже между представителями взрослого мира, тем более данная тема табуирована для разговоров с детьми. В результате девочки вынуждены довольствоваться родительскими адаптированными для детей версиями, либо черпать информацию от сверстников.

В числе ответов на вопрос о причинах появления детей преобладают версии народно-мифологические (приносит аист или Дед Мороз) и «повседневно-мифологические» (детей дарят на день рождения или свадьбу, покупают в магазине, получают в подарок, находят в капусте, в сугробе или под елкой). Мифологема случайного обнаружения ребенка в капусте, огороде и др. может быть соотнесена с наиболее архаическим типом этиологических мифов. В них возникновение тех или иных элементов природы или культуры объясняется как их простая «находка» демиургами в готовом состоянии.

Данные версии сообщаются взрослыми детям, принимаются последними на веру и передаются из уст в уста в детской среде. Следует отметить достаточно высокую (пусть и недолговечную) эффективность народно- и повседневно-мифологических родительских версий, — многие девочки принимают их на веру.

Сразу или постепенно, в результате собственных размышлений или общения со сверстницами, девочек перестают удовлетворять мифологические версии появления детей на свет, у них возникает потребность освоить поступающую из разных каналов информацию о появлении ребенка «методом рождения», о его первоначальном пребывании в материнском животе. Поскольку в неспециализированном разговорном дискурсе обычно не различаются живот как «материнская утроба» («место пребывания человеческого эмбриона») и живот как «место переваривания пищи», то девочки, как правило, начинают отождествлять находящиеся в животе детородную и пищеварительную системы.

В девичьем сознании функционируют следующие (некоитальные, партеногенетические) версии попадания ребенка в живот женщины.

Версия волшебного появления ребенка в животе у женщины: «Сказочная фея <…> взмахивает волшебной палочкой, и у женщины в животе появляется крошечный ребенок».

Версия появления детей в животе по желанию женщины: «Думала, что мама захотела детей, и они у ней появились. Так и я захочу, и они у меня появятся». Мотив появления (рождения) ребенка вследствие сильного желания женщины встречается в фольклоре: так, зачатие «от усердного мечтания о сыне» встречается в чувашских сказках.

Стихийно-преформационистская версия заключается в представлении об изначальном присутствии крошечного ребенка в животе каждой представительницы женского пола. Эти представления девочек перекликаются с «учением о преформации», господствовавшим в биологической науке до XVIII века. Согласно этому учению, в половых клетках организма наличествует полностью сформированный зародыш, в процессе же развития происходит лишь увеличение в размерах. Подчас этого «изначального ребенка» девочки обозначают словом «пупсик»: «Что касается рождения детей, то … думала, что от рождения у всех женщин в животе есть ребеночек. Пока девочка маленькая — у нее пупсенок, девочка растет, и ребеночек тоже растет». Пупсик, по-видимому, является устойчивым персонажем девичьего мифологического сознания. С одной стороны, он кукла, в то же время «живой» ребенок. Распространенность стихотворного текста «Два пупсика гуляли…» (см. § 1 главы 1) подтверждает высокую популярность образа «живых пупсиков» в девичьей среде.

Версия помещения в живот готового ребенка: «…думала, что разрезают живот, кладут туда ребенка и зашивают обратно». Аналогичная версии имеется в грузинской мифологии: Амирани, преждевременно рожденный богиней охоты Дали, дозревал в желудке быка (телки). Версия извлечения из чрева ранее помещенного имеет весьма обширную фольклорно-литературную базу. Достаточно вспомнить библейского Иова, проглоченного морским чудовищем; Мюнхгаузена, проглоченного огромной рыбой (у Э. Распэ); Красную Шапочку, проглоченную волком; городового, проглоченного Крокодилом (у К.И. Чуковского).

Версия появления ребенка от поцелуя — одна из наиболее популярных («…если поцелуешься, то сразу будет ребенок. Это я узнала от девочек…»). Данная версия может выступать как «в чистом виде», так и в качестве интродукции к версии «беременность от слюны».

Версия зачатия ребенка от слюны. Слюна, попадающая во время поцелуя изо рта мужчины в рот, а затем и в живот женщины, выступает в качестве «субстрата беременности» («Родители поцелуются, слюня попадает маме в живот, он начинает расти, а потом через 9 месяцев появляется ребенок…»). Мотив «чадотворности» слюны, хоть и нечасто, встречается в мировом фольклоре. Так, в одной из индийских сказок у оленихи, слизнувшей слюну раджи, рождается человеческое дитя, а в осетинской легенде при помощи плевка женщина переносит зародыш в тело мужа. Версия беременности от слюны может контаминироваться с преформационистской: «…в слюне находятся невидимые деточки, когда целуешься, то эти деточки попадают в живот и растут».

Версия зачатия ребенка от проглоченного предмета c давних пор реализовывалась в мифологических и фольклорных текстах: зачатие от съеденной рыбы и горохового зернышка имеет место в русских сказках, в арабских, персидских, тюркских волшебных сказках традиционной причиной оплодотворения становится яблоко, в индийском, хантыйском, малагасийском фольклоре — зерна. Похожие версии приходится слышать подчас русским девочкам от своих мам: согласно им причиной зарождения в «животе» ребенка была проглоченная косточка вишни или «ядрышко».

Впрочем, значительно чаще сказочно-мифологического мотива проглоченной косточки девочки слышат от мам и сверстниц, а также вырабатывают сами медицинско-мифологическую версию выпитой таблетки: «Появляется ребенок в животе, когда женщина выпьет специальную таблетку». В основании таблеточной мифологемы зачатия лежит загадочность процесса лечения для большинства людей, и тем более для детей: если для избавления от головной боли или жара достаточно проглотить таблетку, то, вероятно, при помощи таблетки можно и «запустить механизм» развития ребенка в животе у женщины.

Выбор того или иного варианта, объясняющего появление ребенка в животе женщины, — лишь одна часть решения задачи «откуда берутся дети». Вторая часть — решение вопроса, каким образом ребенок появляется на свет из живота.

Версия появления ребенка через подмышку может базироваться как на словах матери, так и на собственных догадках девочек. Следует отметить, что осмысление подмышки как отверстия тела встречается и в ряде мифологических сюжетов. В космологическом мифе калифорнийских индейцев Великий Ворон Куксу извлекает из подмышек своих крыльев каучуковый шар, который затем превращает в землю. Согласно татарским и башкирским поверьям, души колдунов покидают тело через дыру под мышкой. В германо-скандинавской мифологии из подмышек у великана Имира рождаются мальчик и девочка. Также из подмышек предка Карора выходят первые люди в мифологии австралийцев аранда.

Версия появления ребенка через пупок также весьма распространена в девичьей среде. Мотивы рождения через пупок встречаются в монголо-бурятском эпосе «Гэсэр»: «В это время из двух ее подмышек и пуповины выпадают три девочки с золотыми грудями...».

Версия появления ребенка на свет путем разрезания живота, вероятно, является наиболее популярной у девочек. Параллели и этой версии можно отыскать в мировом фольклорно-мифологическом фонде. Так, согласно мифологическому повествованию Маркизских островов (Французская Полинезия), в начальные времена, когда женщинам приходило время рожать, приходили жрицы и разрезали матери живот, после чего она умирала. По рассказам индейцев Гайаны, под землей живут карлики, чьи женщины не могут рожать: им открывают живот, чтобы извлечь ребенка, затем сшивают. В арабской сказке девочка появляется на свет, после того как ифрит рассекает живот женщины, зачавшей от ифрита. Симптоматично, что в арабской сказках выход девочки из живота осуществляется достаточно безболезненно.

Дефекационно–анальная версия появления ребенка тоже весьма популярна в детской среде. Детское сознание неосознанно воспроизводит один из вариантов, «отработанный» в эволюции млекопитающих у отряда клоачных (однопроходных, яйцекладущих), к которому относятся ехидны и утконосы.

Таким образом, лишенные знания о существовании в табуированном для изучения локусе женского тела родового канала, заканчивающегося вагиной, девочки перебирают все известные им действительные и иллюзорные «отверстия», через которые ребенок может покинуть тело матери.

Большинство девичьих версий появления ребенка в теле матери и последующего выхода из него имеет очевидное соответствие в опирающихся на логику архаического мышления фольклорно-мифологических повествованиях разных народов. Вероятно, девичьи версии либо непосредственно опираются на те или иные фольклорные сюжеты, либо стихийно воспроизводят реконструируемую по фольклорным источникам логику первобытного мышления, либо происходит «наложение» уже существующих фольклорных сюжетов, транслируемых устным образом или через литературу, на корреспондирующую с ними мифо-магическую логику детского мышления.

Асексуальная концепция появления детей рано или поздно разрушается: от сверстниц, от взрослых, из наблюдений за животными или в результате знакомства с официальными изданиями девочка получает информацию о том, что зачатие является результатом коитуса. Получение информации связи «возвышенного» материнства с «постыдной» и табуированной сексуальностью нередко вызывает у девочек сильный эмоциональный шок. Первым делом полученная информация экстраполируется девочками на собственных родителей, в результате чего идиллически-асексуальная картина семейно-супружеских отношений рушится, и девочка на какое-то время начинает испытывать к родителям неприязненные чувства. Кроме того получение информации о коитальном механизме зачатия может вызвать у девочки активное нежелание выходить замуж.

§ 2. Культурно–семиотические аспекты пубертата. В параграфе рассматриваются социокультурные практики, трансформирующие идентификацию девочки в период полового созревания по типу «ребенка» в идентификацию по типу «взрослой девушки», «молодой женщины».

В «девичьем общественном сознании» существует, по меньшей мере, два культурных образца, на которые девочки в своей самоидентификации ориентируются. Это тип «бесполой» девы-амазонки и тип девы-невесты, ориентирующейся на роли супруги и матери. Исходя из культурной модели, на которую ориентирована девочка в конкретный момент, она соответствующим образом реагирует на происходящие с ней пубертатные изменения.

Менархе. Сведения о том, что в определенном возрасте девочку ожидают менструальные кровотечения, девочки большей частью получают от ровесниц и старших подруг. Несмотря на то, что канал «мать — дочь» является наиболее «легитимным» каналом внутрисемейной передачи информации о проблемах пола в сравнении с каналами «отец — дочь», «отец — сын» и «мать — сын», все же информационный канал «старшая девочка — младшая девочка» использовался в последней трети ХХ века значительно чаще.

Если девочка ничего не слышала о существовании менструаций, она воспринимает начавшееся кровотечение как симптом опасного заболевания («…я очень испугалась и подумала, что это аппендицит») или даже как признак умирания. («Когда я увидела кровь, подумала, что умираю…»).

У информированных и психологически подготовленных девочек наступление менархе способно вызвать гамму различных культурно-психологических переживаний: ощущение разрыва с детством и перехода во взрослое состояние; чувство неловкости перед матерью; раздражение от возникших гигиенических неудобства и ограничений в поведении; панический страх случайной беременности.

Составленный соискателем современный девичий словарь менструального цикла весьма существенно отличается от аналогичной русской народной терминологии, и значительно более приближен к «западной» (европейско-американской) народной вербальной практике последней трети ХХ века. Важным свойством современного девичьего словаря является высокий удельный вес в нем иронического начала. Это неудивительно, так как молодежный сленг в значительной степени базируется на остранённо-ироническом отношении к обозначаемым жизненным реалиям.

Рост молочных желез и семиотика бюстгальтера. Начало роста молочных желез в период пубертата порождает две взаимосвязанные проблемы в сознании девочки. Первая — это собственно рост груди, изменение физического облика, не контролируемое самою девочкой; внимание окружающих к изменяющимся формам тела. Вторая проблема связана с тем, какой размер и какая форма груди считаются «нормативными» в данной культуре. В разное время у разных народов «престижной» считалась то грудь объемная, то плоская, незаметная. В соответствии с тем или иным «каноном женской телесности» размер груди при помощи культурных изобретений либо увеличивался, либо уменьшался. С начала ХХ века в Европе и России грудь «взрослой» женщины в отличие от груди девочки-ребенка начинает облекаться в бюстгальтер. Бюстгальтер становится знаком, культурным свидетельством принадлежности носящей его особы к «классу» половозрелых женщин. Тем самым, бюстгальтер начинает играть роль важнейшего культурно-психологического механизма половозрастной самоидентификации девочки.

Из сказанного следует, что рост молочных желез у девочки — это проблема в первую очередь культурно-психологическая. Если девочка ориентирована на тип «амазонки», то советы взрослых или ровесниц начать носить бюстгальтер выступает для нее как «посягательство» на ее асексуальную «сущность». Если, напротив, девочка ориентирована на тип «невесты» и психокультурно ощущает себя готовой к роли эротически состоятельного субъекта, то «высокая» грудь и возможность носить бюстгальтер становятся для девочки «пределом мечтаний», и она страдает от невозможности это желание реализовать. Во втором случае девочки с нетерпением проверяют, выросла ли грудь, практикуют «народные» средства для более быстрого роста груди и прибегают к различным хитростям, чтобы грудь казалась больше.

По мнению соискателя, «символика бюстгальтера» является важнейшим и неотъемлемым компонентом гендерной девичьей ментальности XX века. Соотнесение своего «тела» с «бюстгальтером» является важнейшим психолого-семиотическим процессом, имеющим место у каждой девочки в период полового созревания. Надевание бюстгальтера в свете сказанного может рассматриваться как своеобразный пубертатный переходно-возрастной «обряд».

Гинекологический осмотр. Медицинские, в частности, гинекологические осмотры играют значительную роль в социализации девочек-подростков. Эти преимущественно принудительно проводимые осмотры интенсифицируют процесс трансформации детской «телесно-половой самоидентификации» девочек-подростков в женскую.

Посещение гинекологического кабинета девочками-подростками  — семантически насыщенное явление. Оно может восприниматься девочками-подростками как вступление в опасный, но интересный и потому желанный «мир женской взрослости». Причастность к миру «престижной» взрослости повышает самооценку девочек, в преддверии осмотра они могут испытывать своего рода гордость.

Однако от ранее побывавших в гинекологическом кабинете сверстниц девочки узнают «всякие истории типа, что там врачи лезут железной палкой, да так далеко, что одной девочке все там порвали, что кровь пошла, и она потеряла девственность <…> что врачи суют туда руки в перчатках чуть ли не до локтя», и преисполняются чувством страха.

В самом гинекологическом кабинете девочек, как правило, ждут непростые моральные испытания. Главным из них является требование ответить на вопрос: «Живете ли половой жизнью?» Девочками-подростками с традиционными моральными установками, считающими допустимыми сексуальные отношения лишь с супругом, такой вопрос воспринимается как оскорбление. Свидетельством пренебрежительного отношения медиков к моральным чувствам девочек-подростков является использование их в качестве демонстрационного материала для студентов-медиков. Не удивительно, что посещение гинеколога у некоторых девочек-подростков оставляет ощущение совершенного над ними насильственного сексуального действия.

По мнению соискателя, всё вышеизложенное позволяет усмотреть в гинекологическом осмотре девочек-подростков элементы инициации: во-первых, девочки осознают статусно-переходный характера визита к гинекологу; во-вторых, существует своего рода «инициационный фольклор» — рассказы о предстоящих «страшных испытаниях», в-третьих, инициационная природа гинекологического осмотра проявляется в характере обращения медиков с девочками-подростками. Можно предположить, что культурно-антропологический смысл гинекологического осмотра для врачей заключается не в получении медицинских сведений, а в психологической «ломке» девочек, своеобразной семиотической дефлорации.

Феномен девичьей чести и знаковое оформление дефлорации.

Вопросы «девичьей чести» как категории корпоративной (девичьей) морали, судя по сообщениям, редко обсуждаются девочками. Как правило, речь идет о конкретных физиологических и поведенческих «вещах» — в частности, о том, нужно или не нужно «сохранять девственность до брака». Тем не менее, в ряде случаев именно вопросы сохранения «девичьей чести» в подростковом возрасте становятся предметом девичьей коммуникации и символом коллективного (группового) девичьего сознания.

В некоторых девичьих сообществах понятие «девичья честь» используют в клятвах как референтную для данного сообщества ценность: «…когда нам было лет 13-15, у нас модно было говорить «Клянусь честью». Причем это говорили только девственницы. Так как не девственница не имеет чести, так считалось в кругу моих подруг».

В ряде случаев имеет место слабая или отчетливо выраженная семиотическая маркировка добрачного расставания с девственностью: девичьи посиделки с употреблением вина: «Если кто-то из подруг становилась женщиной, то она должна была нам об этом сообщить и при этом нас всех угостить бутылкой красного сладкого вина». Поскольку в русской традиционной культуре предполагалось, «закрепление» свадебной дефлорации невесты обильным потреблением вина, постольку не удивительно, что внебрачная дефлорация включает механизм культурной памяти о семантической связке: «Дефлорация — свадебный пир — обрядовое употребление вина».

Итак, процессы полового созревания, взаимодействуя с индивидуально-психологическими и социокультурными факторами, выступают как цепь «расссыпанных» во времени семиотически «заряженных» актов, трансформирующих индивидуальную половозрастную самоидентификацию девочки-подростка из «я — ребенок» в «я — (взрослая) девушка».

§ 3. Девичьи представления о поцелуе.

В девичье-подростковой культуре второй половины XX века поцелуй выступает важнейшим событием переходного (инициационного) характера. Инициационная семантика поцелуя в девичьем сознании манифестируется в ряде смысловых оппозиций. Первая оппозиция — «ребенок (= контролируемый, не принимающий решения, перелагающий ответственность на родителей)» — «взрослый (= контролирующий и принимающий решения и ответственность за них)». Вторая смысловая оппозиция, связанная с переходной семантикой поцелуя: «девочка (= целомудренность, невинность)» — «женщина (= утрата невинности, искушенность)»: «…для меня это было равносильно тому, что внезапно стать женщиной, что потом я и чувствовала, хотя был только поцелуй…»; «Нам казалось, что когда поцелуешься, потеряешь свое целомудрие».

С последней коннотацией («целованность» = «утрата девственности») связана тесно связанная с фольклорно-мифологическим мотивом непорочного зачатия мифологема «беременности от поцелуя», чрезвычайно распространенная в девичьей среде и частично рассмотренная нами в § 1 настоящей главы: «В 14 лет я поцеловалась с мальчиком…. Девчонки … сказали, что читали, будто от поцелуя можно забеременеть. Меня чуть удар не хватил. Каждое утро я вставала и бежала к зеркалу смотреть, не растет ли живот».

Представление о том, что при поцелуе девочка утрачивает какое-то важное «магическое» качество, нашло свое отражение в распространённом поверье, согласно которому для того, чтобы гадание на картах было успешным, на них должна посидеть нецелованная девочка.

Семиотика поцелуя как перехода демаркационной черты между «чистым» детством и взрослостью проявляется, помимо прочего, в фантомных ощущениях «измененности», «запачканности», «загрязненности» губ, возникающих у некоторых девочек после первого поцелуя, в стремлении очиститься от следов поцелуя при помощи мыла, чистки зубов и т. д. («…я сразу же пошла умываться, причем тщательно почистила зубы»; «Я вымыла губы мылом»).

Таким образом, мы можем со всей уверенностью утверждать, что поцелуй является чрезвычайно семиотизированным феноменом девичьего сознания, включающим семантику переходности, смены статуса.

Помимо символического освоения поцелуя в девичьей среде имеет место такое явление, как обучение технике поцелуя. Кроме того, девочки участвуют в поцелуйных играх с мальчиками. Эти темы рассмотрены диссертантом в третьей и четвертой главах.

Таковы когнитивные, психологические и символические компоненты половой социализации российских девочек в последней трети ХХ века.

Признание отечественными социальными науками положения, согласно которому помимо «управляемой» социализации, осуществляющейся совокупностью официальных институтов, существует не менее (а может, и более) эффективная стихийная социализация, осуществляющаяся неофициальным сообществом сверстников, в значительной мере носило формальный характер: исследований упомянутого «неофициального сообщества сверстников» практически нет.

По мнению диссертанта, в качестве института неофициальной («неуправляемой») гендерной социализации выступает не «сообщество сверстников» вообще, а два в большей или меньшей степени взаимодействующих или автономных сообщества — сверстников своего пола и сверстников противоположного пола. Две последующие главы диссертации посвящены рассмотрению роли каждого из поименованных сообществ в социализации девочек.

В главе третьей «Девичьи латентные эротически окрашенные практики» рассмотрены формы поведения, практиковавшиеся сообществом русских девочек в последней трети ХХ века и представляющие, по-видимому, в своей совокупности немаловажный фактор неофициальной эротической социализации.

§ 1. Игровые формы обнажающих практик. Русская сексуальная культура (как, впрочем, и большинство известных культур) запрещает детям — и девочкам, в частности, — рассматривать (даже в познавательных целях) эротически маркированные участки как своего, так и чужого тела, и тем более прикасаться к ним. Хотя девочки могут реализовать свое любопытство напрямую, не облекая его в игровую форму («…во время сончаса я пошла в туалет, а там стояли две девочки … у них были подняты майки вверх и трогали друг друга»), все же жесткая табуированность реализации полового любопытства посредством «культурно не оформленного» разглядывания и ощупывания побуждает детей облекать свой интерес в одобряемую «субкультурой взрослых» «игровую» форму.

Чаще всего в современной девичьей среде (в дошкольном и младшем школьном возрасте) для удовлетворения полового любопытства используются игры «в больницу (доктора)» и «в семью».

Помимо этих игр, целью которых является тайное созерцание обнаженных эротически маркированных участков тела, у девочек младшего школьного возраста существует забава, цель которой — поставить сверстницу в неловкое положение посредством публичного (желательно в присутствии мальчиков) задирания подола юбки или школьной формы («Мы задирали юбки друг другу в основном перед мальчиками …. Мы гордились тем, кто больше задерёт юбку перед мальчиками у другой»). Часто это задирание «достраивается» до игры с помощью «кодового» восклицания «Московский (или: Дамский) зонтик!»: «Бегали друг за другом и задирали юбки, произнося «Дамский зонтик!» и убегали, смеясь. Особенно нас подзадоривало, если в классе находились мальчики. Нам было интересно, посмотреть их реакцию…»

§ 2 Девичьи уринальные игры. О подобного рода играх в научных публикациях никогда ранее не упоминалось. Между тем, соискатель приводит в диссертации многочисленные свидетельства о существовании девичьих уринальных соревновательно-игровых практик.

Оценивать их, по мнению диссертанта, следует с учетом амбивалентной символики мочи в народной культуре средневековья и неразрывной связи ее со смехом. М.М. Бахтин называет мочу «веселой материей», «веселой стихией»: «Моча и кал превращают космический ужас в веселое карнавальное страшилище». Как показывает М. Бахтин, «обливание мочой и потопление в моче» играют большую роль в романе «Гаргантюа и Пантагрюэль» Ф. Рабле. Впрочем, и в русской культуре встречаются тексты, в которых уринально-смеховая элементы занимают ведущее место («заветная» сказка «Сова-вестуха»).

Семантика уринального акта как карнавального, освобождающего от официальных норм культурного жеста, на наш взгляд, в той или иной степени присутствует в девичьих «телесно-низовых» игровых практиках. В то же время в девичьем состязательно-игровом мочеиспускании незримо присутствует и другая семантика, ключ к которой дают якутские исторические легенды о первопредке Эллэе, который выбирает себе жену, исходя из того, как они мочится. Высокая пенность мочи предвещает «в будущем многочисленное потомство». Представление о связи сексуальных и уринальных «данных» девушки в народной картине мира можно воплощено в русских «заветных» сказках «Чесалка» и «Загони тепла».

Итак, благодаря соревновательным уринальным играм женская мочеполовая система выводится из сферы латентности, профанируется, осмеивается, и представление о её функционировании органично включается в индивидуальную гендерную картину мира. Тем самым соревновательные уринальные девичьи игры выступают в качестве элемента гендерной социализации девочек.

§ 3. Имитация беременности и родов в ролевых играх. Игровая имитация беременности посредством заталкивания под одежду предметов (подушки, мяча, тряпок), как показывают сообщения, являются чрезвычайно распространенной разновидностью девичьих игровых практик.

Игровая «беременность» может завершиться «появлением ребенка» по принципу «одно (живот) убираю, другое (куклу-ребенка) достаю». Появление ребенка может быть оформлено и как объективация девичьей мифологемы (§ 1 главы 2): девочке «разрезают живот (расстегивают кофту) и вытаскивают малыша». Наконец, имитация родов в играх девочек может достигать и высоких степеней правдоподобия: «Я под платье ложила куклу <…> затем я начинала кричать якобы от боли. После чего я ложилась на кровать, продолжая кричать, и при этом раздвигала ноги, чтобы ребенок мог родиться …. А подруга в это время вытаскивала ребенка».

«Кормить» «новорождённого» девочка может, прикладывая его к своей груди или к ее игровому заменителю (бутылочке).

Может показаться, что игровая имитация беременности и родов представляет собой спецификум современной девичьей культуры. Дело, однако, обстоит иначе. Еще в конце XIX в. детские игры «в свадьбу» растягивались порой «на несколько дней, а то и месяцев», и в них имитировались и беременность, и роды. Так, во время игры, проводившейся в конце XIX века детьми 10-12 лет в Орловском уезде, «невестой» (после первой «ночи») изображались беременность («для чего подружки намотали ей на живот тряпок») и роды. Наличие игровых имитаций беременности в девичьей среде отмечалось и после революции.

Девичьи игры с имитацией беременности и родов, передававшиеся из поколение в поколение в течение, по меньшей мере, последних ста лет, можно соотнести с обрядом имитации родов на русской свадьбе, являющимся, по мнению В.И. Ереминой, «отголоском древних языческих представлений», воплотившихся в «магических формах, призванных усилить рождающую способность человека».

Рассматривая тайные девичьи игры в беременность и роды с позиций гендерной социализации, можно предположить, что они решают задачу психологической адаптации девочек к материнской роли, выработки потребности в рождении детей.

§ 4. Игровые практики, имитирующие сексуальные отношения. Игры девочек, включающие изображение или имитацию сексуальных отношений мужчины и женщины, соискатель считаем возможным разделить на две группы — с использованием и без использования кукол.

Имитации коитуса присутствовали в кукольных играх крестьянских девочек в свадьбу еще в 1920-е годы. Подобного рода имитации коитуса сохранились в девичьих играх до конца ХХ века: «Игровая эротика возникала у нас в играх с куклами. Мы с подругой раздевали кукол и ложили друг на друга, имитируя этим как бы половой акт». В некоторых случаях девочки не только включают «готовых» кукол в сексуально окрашенные игровые сюжеты, но и эротически трансформируют «тела» самих кукол. Имитативно-коитальные игры с куклами способны вызвать у девочек эротические ощущения.

Следует отметить, что такого рода имитация полового акта при помощи кукол у некоторых народов Южной Африки является средством полового просвещения девушек.

Игры, непосредственно имитирующие сексуальные отношения, встречаются у девочек с дошкольного до среднего школьного возраста. У девочек дошкольного и младшего школьного возраста это, как правило, игры, воспроизводящие «семейные отношения»: «Она говорила: «Давай ты будешь жена, а я муж ….» Игра заключалась в имитации половых сношений».

Имитации сексуальных отношений в играх девочек в «больницу» могут быть элементарной экспликацией латентной сексуальной окраски фигуры доктора как субъекта, имеющего право прикасаться к обнаженному телу пациента, а могут быть и трансформацией «медицинского» сюжета в романтический (доктор — злодей, пациентка  — жертва).

Диссертант выделяет в «сексуальных» играх девочек несколько «уровней»: игры, включающие только поцелуи и сексуальные лишь по «настроению», «интенции»; игры, допускающие помимо поцелуев (или вместо поцелуев) эротические прикосновения и обнажение; игры, включающие непосредственную имитацию полового акта.

Поскольку в большинстве девичьих эротических игр воспроизводится нормативная (традиционная) гендерная модель сексуального поведения, соискатель не считает эти игры гомосексуальными.

Девичьи игры в «свадьбу» с имитацией брачной церемонии и укладыванием «супружеской пары» в постель имели место на Руси по меньшей мере с XVII века, и относились к этим играм весьма терпимо, рассматривая их как подготовку к брачной жизни без риска лишиться девственности и забеременеть.

Итак, по имеющимся в распоряжении диссертанта материалам, однополые ролевые игры с тем или иным уровнем имитации сексуальных действий в доступной для девочки-подростка форме воплощают желанные для нее и одобряемые обществом, но временно недоступные гетеросексуальные отношения.

§ 5. Обучение поцелую. Особая семиотическая значимость поцелуя для девочек-подростков была рассмотрена в третьем параграфе второй главы. Поцелуй с «мальчиком» в сознании не целовавшейся девочки обретает черты «обряда перехода», он выступает как эзотерический акт, «техника» которого известна только посвященным, — в отличие от обычного («дружеского», «семейного») поцелуя («в щечку»), обучение технике которого происходит стихийно.

У «нецелованных» девочек нередко возникает желание стать хотя бы «теоретически готовыми» к священному обряду поцелуйной инициации. Тема «искусства (техники) поцелуя» становится на определенном этапе центральной темой девичьей коммуникации. Особенно часто девочек волнует «множество вопросов: куда девать язык? Не мешает ли нос? Надо ли обязательно закрывать глаза?» Девочки боятся ударить в грязь лицом при поцелуе и стремятся не только изучить вопрос теоретически, но и освоить практически. Соискатель выявил четыре разновидности «поцелуйной тренировки». Первая: более старшие и опытные девочки показывают, как надо целоваться, менее старшим и менее опытным. Вторая: не имеющие опыта девочки сами тренируются друг на друге. Третья: по рекомендации «специалиста» девочка обучается на «классическом» предмете (как правило, помидоре, реже — яблоке). Четвертая. Девочка «собственным умом» доходит до обучения поцелую на «подручных» предметах (зеркало, кукла, подушка, собственная рука).

Обучение поцелую в девичьей среде играет важную роль в психологической подготовке девочек к отношениям со сверстниками противоположного пола и поэтому может рассматриваться как элемент неофициальной эротической социализации.

Релаксационная функция «девичников» рассматривалась в § 2 главы 1. Функция половой социализации рассмотрена диссертантом в § 6. Механизмы трансляции сексуальной информации и образцов полового поведения.

Обмен интимной (как правило, эротически маркированной) информацией (менструальный цикл, рост молочных желез, ношение бюстгальтера, посещение гинеколога, сохранение девственности) осуществляется, как правило, не в случайно образующихся гендерно однородных группах, а на специальных девичьих «собраниях» — «девичниках».

Помимо обмена информацией о текущих переживаниях девочек-подростков, связанных с половым созреванием, на девичьих посиделках происходит обучение девичьим техникам тела («Усваивали такие правила, что нельзя сидеть, разводя колени, ноги всегда должны быть скрещены или плотно сжаты») и образцам поведения («На девичниках девчонки рассказывали, как вести себя с мальчиками, как заигрывать с ними, как понравиться и т.д.»).

Кроме обучения «девичье-женским техникам тела», на девичниках происходит передача запугивающе-предостерегающей информации о сексуальном насилии, которому подвергаются неосторожно ведущие себя представительницы женского пола. Истории такого рода сопровождают девочку со старшего дошкольного возраста вплоть до «зрелого девичества», являясь постоянно действующим фактором половой социализации. Эти истории порождены, прежде всего, желанием более опытных лиц женского пола (это могут быть и женщины, и старшие девочки) уберечь менее опытную девочку от попадания в ситуацию сексуального насилия в качестве жертвы. Чем младше возраст девочек, тем сильнее затушеван сексуальный аспект и тем больший акцент делается на «самоценное» мужское насилие.

В отдельных сюжетах отчетливо фиксируется «эротически-каннибалистический комплекс мотивировок», неоднократно встречающийся в народных верованиях и фантастических сюжетах традиционной словесности: «Рассказывали подружки, одноклассницы, мы учились в 5-7 кл. Истории были примерно такими …. Девочка шла домой, мужчина предложил подвезти ее на машине, она согласилась. Он увез ее в подвал, мучил ее, отрезал по одному пальцу и ел их, а потом эта девочка умерла. Все эти рассказы были примерно одинаковы…» Чем взрослее становятся девочки, тем более открыто артикулируется в их рассказах сексуальный аспект возможного мужского насилия.

Смысл рассказываемых историй заключается в выработке у девочек четкой системы поведенческих императивов («…Все эти рассказы были примерно одинаковы, содержание и смысл заключался в том, что нельзя девочкам одним ходить по улицам, особенно вечером, и разговаривать с незнакомыми людьми…»).

Другой распространенной темой девичьих «посиделочных рассказов» являются тяжёлые роды. Возможно, именно посредством таких историй происходит «болевое программирование» будущих родов: «Ломают зубы при родах, сильно сжимая зубы, и поэтому между зубов в рот кладут полотенце»; «Как будто одна женщина грызла подоконник, другая ломала железные жерди на спинке кровати, третья грызла со стен известку».

Таким образом, можно говорить о происходящей на девичниках трансляции женско-девичьего поведенческого опыта, который передается как через показ и научение техникам тела, так и через обучение жизненной стратегии.

Итак, девичьи интимно-ознакомительные, публично-обнажающие и соревновательно-уринальные игровые практики способствуют половой идентификации, выработке пластичной концепции телесного «я». Овладение техникой поцелуя, а также имитация сексуальных действий, беременности и родов в импровизационно-драматических играх способствуют усвоению нормативных половых ролей (романтической подруги, сексуального партнера, матери). На «девичниках» осуществляется трансляция знаний сексуального характера и научение образцам девичьего поведения.

Тем самым совокупность девичьих эротически и репродуктивно окрашенных латентных практик выполняет функцию комплексной гендерной социализации (формирование самосознания, передача знаний, обучение поведенческим ролям).

Рассмотрев в третьей главе процессы неофициальной эротической социализации девочек, осуществляемые сообществом сверстников женского пола, в четвертой главе «Формы эротически окрашенной межполовой коммуникации» диссертант переходит к анализу процессов неофициальной эротической социализации девочек, осуществляемых во взаимодействии со сверстниками мужского пола.

§ 1. Конвенциональные формы межполовой коммуникации посвящен рассмотрению эротически окрашенных коммуникативных практик, осуществляющихся при согласии обеих сторон.

В отечественных дошкольных учреждениях организация быта не учитывает наличия у детей половых различий. Общие для мальчиков и девочек спальня и туалет словно специально предназначены для осуществления неигровых генитально-ознакомительных контактов. Дети во время сончаса имеют возможность рассматривать гениталии сверстника-соседа и даже прикасаться к ним. Туалет является другим удобным местом для удовлетворения полового любопытства. Кроме того, взаимные рассматривания гениталий и прикосновения к ним осуществляются дошкольниками и помимо детского сада — на чердаке или за гаражами. Взаимные разглядывания могут происходить и дома у кого-то из младших школьников (естественно, в отсутствие родителей).

Инициаторами обнажений и прикосновений к гениталиям, как правило, выступают мальчики. Согласие девочки на обнажение мальчики подчас добывают «выкупом» (конфетами).

У младших школьников в домашних условиях могут происходить, слабоформализованные неигровые эротически окрашенные действия мальчиков по отношению к девочкам: «…мальчишки задирали нам платья, хватали за всякие места, и нам было очень весело».

Среди игровых генитально-ознакомительных игр детей дошкольного и младшего школьного возраста самым распространенным видом игра «в больницу». Подчас эта игра лишь оформляет обычные (неигровые) рассматривания гениталий во время сончаса в детском саду. Принудительный характер обнажения, предполагаемый условиями игры «в больницу», корреспондирует с элементом принудительности, нередко присутствующим в человеческой сексуальности. «Пуантом» (целью и смыслом) игры «в больницу» является созерцание и ощупывание обнаженного тела. «Вчитывание» эротического подтекста в «игровой» медицинский осмотр свойственно не только детскому мировосприятия. Так, в народной драме «Кострома» сцена осмотра фельдшером женщины исполнялась в подчеркнуто эротическом ключе.

Помимо повсеместно распространенной игры «в больницу» в среде дошкольников могут возникать и другие игры, основанные на получении эротических ощущений от соприкосновений в ситуациях условного («разрешённого») насилия: так, по правилам игры в «разбойники» мальчики «пытают» девочек-«принцесс»: ««Пытки» представляли собой поцелуи, объятья и чаще всего щупание груди».

Детское сообщество как транслирует устоявшиеся импровизационно-драматические игры («в больницу»), так и порождает новые игровые практики — бессюжетные (с кодовыми названиями — в «Глупости», в «Стрелки-2») и сюжетные (в «доение коровки», в «вора и хозяйку, принимающую ванну», в «фотографа и фотомодель»), в которых происходит визуальное и тактильно-чувственное ознакомление с эротически маркированными частями тела сверстников противоположного пола.

Имитация коитуса в ролевых играх дошкольников и младших школьников.

В Древней Руси «взрослые не слишком препятствовали <…> совместным играм мальчиков и девочек, во время которых они даже имитировали половой акт» (Пушкарева, 1992). В этнографических записях XIX — первой четверти ХХ вв. упоминается о наличии в детских играх в свадьбу эпизода «первой ночи».

Судя по имеющимся в распоряжении соискателя сообщениям, имитации коитуса между разнополыми детьми имели место и в последней трети ХХ века, и возникали они главным образом как компонент игры в «семью». Удельный вес «коитальности» в этих играх был различным в зависимости от обстоятельств: на первый план мог выходить либо символический аспект (совместное пребывание в «постели», объятия, поцелуи), либо аспект контактно-динамический. Инициаторами большинства коитальных игр выступали мальчики, однако, отмечены случаи и девичьей инициативы.

Игры с поцелуями существуют у европейских народов, по меньшей мере, со Средних веков до ХХ века. В России игры с поцелуями — в «соседа», в «келью», «в попа», «в краски», «в цари», «в короля»,  — были обычной практикой в ХIХ — начале ХХ вв. на молодежных посиделках. В настоящее время в российской подростково-молодежной среде встречаются игры с поцелуями и элементами эротики. Эти игры никогда ранее не фиксировались. В диссертации предпринята первичная классификация этих игр.

В игре в «фанты» (имеющей вековую историю) и в игре в «ромашку» (появившейся несколько десятилетий назад) ведущий имеет возможность назначить как «поцелуйные», так и иные эротически окрашенные «задания» — объятия, прикосновения, высказывания любовного характера. Отличие «ромашки» от «фантов» заключается в том, что в этой игре задания не придумываются ведущим «на ходу», а заранее пишутся на бумажных «лепестках».

Правила игры «Кис-брысь-мяу», как и правила вышеописанных игр, предполагают выполнение эротически окрашенных желаний (поцелуй, объятия, «тискания», «вопросы наедине»). Пик популярности этой игры пришелся на конец 1970-х — 1980-е годы; в 1990-е годы, по оценкам диссертанта, распространенность игры сходит к минимуму.

Во второй половине ХХ века в России была весьма распространена игра в «бутылочку»: играющий раскручивает бутылку и целует того, на кого после остановки «указало» ее горлышко. Игра в бутылочку нередко является первым опытом поцелуя для участников, поэтому в этой игре вводятся смягчающие условия: целоваться через полотенце, через подушку, через марлю, через носовой платок, через бумажный лист, только в щеку, в руку, при выключенном освещении, выходя в другую комнату и т. д.

В игре «бутылочка» наглядно представлен принцип жребия как магического акта выявления воли сверхъестественных сил и характерный для магических практик принцип выстраивания «круга». Эти же принципы лежат в основе другой достаточно распространенной в 1980-е годы игры с поцелуями, известной под двумя названиями — «Арам-шим-шим» и «Шире круг». Функцию «бутылочки» выполняет человек, вращающийся в центре «хоровода» с закрытыми глазами и вытянутой рукой.

В конце 1980-х-1990-х гг. распространение получили игры с передачей какого-либо предмета (монеты, конфеты, салфетки, спички) губами (или зубами) по кругу. Хотя собственно поцелуй в этих играх, как правило, отсутствует, но ход игры предполагает близкое нахождение или даже соприкосновение губ (как правило, разнополых) участников.

Существует группа танцевальных игр, в которых «право» на поцелуй имеет обладатель или предъявитель какой-либо условленной вещи (расчески, шарфа). Вместе с поцелуями вещь перемещается среди танцующих. Несомненно, подобного рода игры ведут начало от святочных поцелуйных игр русской молодежи XIX века. Так, в игре в «подушечку» одна из девушек «надевает картуз на кого захочет и целуется».

В самое последнее время (вторая половина 1990-х годов) возникли «заманочные» поцелуйные игры: участникам предлагается, например, похвалить какую-либо часть тела у соседа-участника (противоположного пола), затем участникам предлагается поцеловать соседа-участника в то место, которое было названо ранее.

По меньшей мере, несколько десятилетий в подростковой среде практикуется игра в карты «на раздевание»: «Играли в карты на раздевание с мальчишками. Один раз мы так играли, я раздела мальчика до трусов, а сама осталась одетая». Вероятно, это подростковое развлечение восходит к традициям азартных карточных игр, когда проигравший игрок, чтобы отыграться, ставил «на кон» (и часто проигрывал) собственную одежду.

Другая достаточно распространенная у старшеклассников эротически окрашенная игра — «Найди прищепку». Мальчики с завязанными глазами должны на скорость снять с одежды девочек прищепки. Для решения задачи, естественно необходимо ощупать все тело партнерши. Другая эротически окрашенная соревновательная игра заключается в том, что девушки с завязанными глазами перекатывают куриное яйцо из одной штанины юноши в другую: «Играющие девчонки часто расстегивали ширинку у брюк, чтобы облегчить перекатывание яйца».

Вышеперечисленные игры являются достаточно устойчивыми культурными формами. В сообщениях, которыми мы располагаем, содержится информация и о других, по-видимому, менее распространенных поцелуйных и эротически окрашенных формализованных играх.

§ 2. Эротически окрашенные практики бесконтактного и неагрессивно-контактного характера.

Речь идет об эротически окрашенных действиях мальчиков по отношению к девочкам, осуществляемых без их согласия, но не воспринимаемых последними как унизительные.

Такой вид провокативно-эротического поведения, как распространение информации о «чудесном» способе видеть сквозь одежду, уже несколько десятилетий передается из поколения в поколение. Мальчики сообщают, что у них есть красное стекло, «красный фонарь» или нечто подобное, что позволяет видеть девочек обнаженными. Вариантом этой же практики является распространение информации о существовании у мальчиков особого («волшебного») фотоаппарата или особой (как правило, красной) пленки для (обычного) фотоаппарата, позволяющих получить снимок, на котором сфотографированные девочки выглядят обнаженными.

По-видимому, вера в наличие у мальчиков «просвечивающей пленки» опирается на знакомство девочек с феноменом рентгеновских снимков. Если рентгеновский аппарат позволяет «видеть» даже «сквозь кожу», то почему бы не существовать аппарату и пленке, позволяющему видеть «всего лишь» через одежду. Кроме того, многие девочки знают, что при экспонировании фотоснимков (фотоснимок ассоциируется с рентгеновским «просвечивающим» снимком) используется фонарь красного цвета, — а именно о пленке красного цвета и говорят мальчики. Одновременно следует отметить, что красный цвет (см.: «красный фонарь», «красная плёнка»), ассоциируется в современной культуре с сексуальностью. Фонари красного цвета традиционно обозначали места платных чувственных утех («дом под красным фонарем», «квартал красных фонарей»).

«Подглядывание» может быть определено как созерцание (преимущественно тайное) эротически окрашенных частей тела, скрываемых верхней одеждой, или нижнего белья объекта созерцания. В большинстве случаев подглядывание осуществляется за лицом противоположного пола. Конкретная же разновидность подглядывания — тайное наблюдение лица мужского пола за обнаженным (обнажающимся) лицом женского пола — является своего рода архетипом, нашедшим воплощение в целом ряде текстов культуры (см., например, распространенный мифологический, фольклорный и литературный мотив — тайное наблюдение главного героя за купающимися девушками).

Обратимся теперь к практике подглядывания детей последней трети ХХ века. Подглядывание начинается с детского сада и чаще происходит в туалетах. Обычно субъектами созерцания выступают мальчики, девочки же противостоят действиям мальчиков, как правило, пассивно («Девчонки забивались в угол и визжали»). Впрочем, в некоторых случаях девочки организуют активный отпор («…и тут выбегаем из-за шкафчика мы … и начинается драка»).

Девочки, хоть и реже, чем мальчики, но тоже выступают в качестве субъектов «подсматривания». Для удовлетворения любопытства также используется туалет. В результате у девочек может возникнуть желание воспроизвести мальчишескую модель отправления физиологических потребностей («Мы пробовали так же ходить в туалет, как и они»).

«Подглядывание» в условиях детского сада подчас превращается в своеобразное состязание, когда «наперебой» подглядывают и мальчики за девочками, и девочки за мальчиками.

Традиция подглядываний переходит из дошкольных учреждений в школы, причем подглядывают за сверстниками противоположного пола не только мальчики, но и девочки. Другое излюбленное место подглядываний — школьные физкультурные раздевалки. Соискатель отмечает, что к подглядыванию «неравнодушны» и девочки («Мы с девчонками любили подглядывать за мальчишками, когда они переодевались в раздевалке. Нам нравился сам процесс подглядывания»).

Мальчики подглядывают за девочками во время проводимых в школе медосмотров. Чрезвычайно распространено у мальчиков заглядывание под юбки на многоэтажных лестничных пролетах. Традиционным видом мальчишеского эротического созерцания является наблюдение за девочками во время их раскачивания на качелях.

Существуют и более изощренные разновидности слабоконвенциональных мальчишеских визуально-эротических практик. К их числу относится прием «зеркальце на туфлях» («Они брали маленькое зеркальце и, приделав его к ботинку, незаметно подходили к девчонке, ставили ногу к краю юбки и любовались в зеркало на то, что там отражалось»).

Как уже отмечалось выше, девочки тоже не прочь выступить в качестве субъекта визуально-эротических практик. Однако культура ограничивает эротическую активность девочек, и они, как правило, вынуждены довольствоваться лишь случайно выпадающими возможностями удовлетворения любопытства: «Почему-то очень хотелось ходить мимо дверей мужского душа. Иногда даже «кое-что» можно было увидеть».

Помимо подглядывания, являющегося относительно «пассивным» видом визуально-эротической деятельности, у мальчиков существуют и активные, «стилизованные» под игру, способы сделать доступным для кратковременного созерцания нижнее белье девочек. Задирание подолов девичьих школьной формы («юбок») осуществляется мальчиками двумя основными способами.

Первый способ — «Нитка с прищепкой (рыболовным крючком)» — реализуется в различных вариантах. Во-первых, мальчик может с помощью незаметно прикрепленной к подолу формы нитки поднять его сам. Во-вторых, мальчик может обманным путем побудить девочку к «саморазоблачению»: «…нитку, которая была привязана к крючку, перекидывали через плечо девочки. Через некоторое время говорили: «Что за ниточка у тебя на плече?» … Девочка, желая убрать нитку, начинает её тянуть, при этом подол поднимается. И все мальчишки начинают хохотать».

Второй способ — «Московский зонтик» — смягчает неконвенциональный характер «обнажения» произнесением «кодового» восклицания, призванного придать запрещенному культурой («неприличному») жесту характер ритуально-игрового и потому разрешаемого действия. Чаще всего в качестве кодовой фразы фигурирует восклицание «Московский зонтик!» («…Мальчики подбегали, неожиданно задирали юбку и говорили: «Московский зонтик»»).

Рассматривая вышеназванные формы эротически окрашенной активности в культурно-историческом контексте, отметим, что задирание юбок в прошлом было компонентом русских святочных забав.

Поскольку период пубертата протекает у девочек в условиях совместного обучения, постольку и рост молочных желез, сопровождаемый более ранним или поздним надеванием бюстгальтера, происходит на глазах у сверстников. Их реакция на превращение одноклассниц из девочек во взрослых девушек бывает различной, различна и степень их влияния на поведение девочек.

Мальчики могут начать подшучивать над увеличившимися грудными железами одноклассниц: «У тебя что, сердце болит? — Нет. — А почему тогда так опухло?».

«Проверки». Обычно «проверка» заключается в том, что мальчик, проведя по спине или плечу девочки рукой, ручкой или линейкой, устанавливает наличие или отсутствие бюстгальтера. Нередко это поведение вызывает у девочек состояние психологического дискомфорта.

Посредством насмешек мальчики могут воздействовать на саму решимость девочек надевать бюстгальтеры в школу: «Сначала они смеялись над теми, кто носит, а через некоторое время — над теми, кто все еще не носит».

Демонстративно-провокативные игры мальчиков с девичьими бюстгальтерами. К ним относится: «щелканье» бретельками бюстгальтера и расстегивание его застежки.

Эротически окрашенные действия мальчиков, связанные с ношением их сверстницами бюстгальтеров, в условиях совместного обучения являются практически неотъемлемым элементом половой социализации девочек.

«Зажимания» девочек в школах при их неявном согласии. Понятно, что в дореволюционной России, где обучение было раздельным, ни о каких «зажиманиях» в учебных заведениях не могло быть и речи. Все формы тактильных межполовых контактов появились с введением совместного обучения.

В качестве объектов «зажимания» избираются девочки чем-то выделяющиеся — склонные к полноте, ранее других вступившие в период полового созревания или отличающиеся одеждой или необычным поведением. Вообще же, в классе обычно находятся девочки, весьма охотно принимающие подобного рода «ухаживания» сверстников («По-видимому, им это тисканье доставляло удовольствие…»). Иногда выглядящие агрессивно «зажимания» являются, в сущности, ответом на подаваемые девочками-подростками знаки готовности к невербальным формам эротической коммуникации.

В других случаях демонстративные (соответствующие неписаным правилам поведенческой игры) протесты девочек дезавуируются их бурными восторгами в узком кругу и фактическим согласием на повторное участие в «тисканьях». Некоторыми девочками «зажимания» воспринимаются как доказательство их повысившегося «гендерного статуса»; они гордятся своей «зажатостью» перед «не зажатыми» сверстницами.

Если обратиться к традиционной русской культуре, выяснится, что «хватание» (включающее ощупывание юношами груди девушки) являлось нормативным элементом общения парня и девушки на посиделках. По всей вероятности, мальчишеско-подростковые «тискания» девочек-подростков, осуществляющиеся по неявному согласию последних, можно рассматривать как перешедший из традиционной русской культуры институт эротической социализации.

§ 3. Девочки как объект агрессивных и морально унижающих эротически окрашенных действий сверстников.

Современное школьное обучение, предусматривающее совместное пребывание детей подросткового возраста разного пола в помещении, включающем не контролируемые взрослыми локусы, создает для эротической агрессии мальчиков по отношению к девочкам максимально благоприятные условия.

Наиболее частые «локусы зажимания» — школьные коридоры и школьные раздевалки («Это происходило … в … школьных раздевалках. Группа мальчиков зажимали девочку или девочек и ощупывали их «грудь» и «половые органы»»).

Немалое число девочек недвусмысленно негативно относится к подобного рода «жестово-контактным» практикам. Девочки с развитым чувством собственного достоинства готовы силой отстаивать «неприкосновенность» своего тела: «Во мне просыпалась дикая агрессия, я защищалась, отбивалась, дралась, билась, но не давала себя им в руки». Если же им не удается защитить себя от унизительного «щупания», они тяжело переживают случившееся, воспринимают его как «падение», осквернение: «Когда пришла домой, у меня стучала в голове мысль: «Ну, всё, теперь я щупанная». Я сразу же залезла в ванну смывать с себя эти назойливые руки как будто грязь … текли слезы. Я была потрясена».

Некоторые девочки пытаются жаловаться на обидчиков родителям или учителям, другие — из-за стыда или из-за неверия в способность взрослых защитить — жаловаться не решаются. Не имея ни достаточных сил, ни решимости противостоять обидчикам, они переживают чувства стыда, унижения, страха и беспомощности в одиночку.

Вероятно, «зажимания» девочек-сверстниц поддерживаются традицией, и собственно момент подавления, унижения не входит в планы мальчиков. Однако в ряде случаев девочки сталкиваются именно с садистическим, ориентированным на моральное унижение поведением. Эротический аспект «зажимания» в таких случаях отступает на второй план, а на первый план выходит удовольствие власти, чувство безнаказанности: «Он выбирал самых «забитых», тихих девчонок … и, как мог, издевался над ними: мог поднять платье … расстегнуть кофту … но никто не вставал на защиту этих девчонок, так как Андрей был очень сильным, и его все боялись».

Подводя итоги третьей и четвертой глав, можно говорить о выявлении обширнейшей сферы эротической социализации девочек, включающей:

— информационный компонент («страшные» рассказы на девичниках, слухи о «красной пленке»);

— обучающе-тренировочный (обучение поцелую, манере держать себя);

— игровой компонент (игры с рассматриванием и ощупыванием гениталий, с имитацией коитуса, беременности и родов; игры на поцелуи и раздевание; игровые задирания юбок);

— эмоционально-статусный компонент (субъективное повышение статуса после поцелуя или негласно-конвенционального «зажимания»; чувство униженности после насильственного «зажимания»).

Пятая глава «Девичьи магические практики» посвящена изучению разнообразных современных девичьих обычаев, основанных на вере в существование магии.

В начале главы соискатель обращается к наиболее значимым для темы диссертации антропологическим и культурологическим концепциям магии.

Английский антрополог Б. Малиновский предложил функциональное понимание магии и настаивал на том, что магия у архаических (примитивных) народов порождается ситуациями неопределенности и случайности. Советский философ К.Р. Мегрелидзе указал на сферу непредсказуемых и потому неуправляемых человеком явлений как на причину существования магического мышления уже и у современных («цивилизованных») народов. Отмеченная Б. Малиновским и К.Р. Мегрелидзе связь магического мышления с ситуациями неопределенности, случайности, зависимости выполнения желаний субъекта от неподвластных ему обстоятельств особенно явственна в случае с «любовной» девичьей магией (привораживанием и гаданием).

Российский фольклорист и этнограф П.Г. Богатырев сформулировал проблему «мотивированности» совершаемых участниками обряда действий. Это положение позволяет помимо серьезных магически мотивированных действий выделить магические по форме действия, функционирующие в качестве несерьезного времяпрепровождения, развлечения.

Далее в главе соискатель рассматривает разновидности современных девичьих магических практик, разделенные по предполагаемой цели действия на четыре группы.

§ 1. Магические практики, связанные с исполнением «нелюбовных» желаний. Эти магические по форме действия совершаются главным образом школьницами начальных и средних классов. Действия эти могут быть разделены на две группы.

В первую группу входят действия, при совершении которых желание исполняется в результате случайного стечения обстоятельств, без вмешательства какой-либо персонифицированной силы.

Согласно одному из способов, для исполнения желания необходимо завязать своей подруге на запястье белую нитку на три узелка, загадывая при этом три желания. Помимо того, что завязывание узелка «на память» является достаточно давним русским обычаем, оно также применяется в традиционной лечебной магии; тем самым можно проследить связь современного девичьего обычая с народно-магической практикой.

Распространен в девичьей среде следующий обычай: если после одновременного с другой девочкой произнесения одного и того же слова девочка схватит «собеседницу» за волосы, крикнет: «Когда мое счастье?» и услышит в ответ указание на время, то загаданное желание исполнится. Для народной культуры вообще характерно восприятие волос как местонахождения магической силы. Прием «хватания» за волосы заставляет вспомнить русскую игру в «волосянку», в которой проигравшего таскают за волосы. Согласно эстонским поверьям, одновременное чихание двух беременных женщин указывает на то, что у обеих родятся девочки.

Зафиксирован в девичьей среде такой обычай: увидевшая пустую пачку сигарет закрывает ее ногой и предлагает подругам отгадать марку. Угадавшую ждёт удачный день. Данный обычай напоминает американский обычай середины ХХ века; обратим также внимание на то, что выкуривание сигареты вообще активно применяется в современных девичьих любовно-магических практиках (об этом — в § 3 данной главы).

Во вторую группу входят действия, субъекты которых связывают выполнение своих желаний с ответными действиями сверхъестественных сил персонифицированного характера.

В традиционном русском быте великое множество повседневно-прагматических практик было основано на договорных отношениях со сверхъестественными силами. В современной детской среде вообще, а в девичьей в частности, встречаются магические действия именно такого типа.

Среди духов-исполнителей желаний встречаются: Красная Шапочка, Золушка, бабка-матершинница, бабушка-конфетница, гномики, гномик-матершинник, Черный принц, черти.

§ 2. Игровые обряды «вызывания».

Во второй половине 1960-х годов «вызывания», «отпочковавшиеся» от молодежного «досугового спиритизма», становятся массовым увлечением детей. Среди вызываемых персонажей — домовой, чёртик, гномик, Дюймовочка, Золушка, русалка, «бабка-матершинница», Зубная королева. Истоки персонажей «вызываний» — в русских и европейских фольклорных и литературных текстах.

Однако наиболее популярным и долговечным персонажем девичьих «вызываний» является Пиковая Дама. В отличие от других «вызываемых» «духов», Пиковая Дама является действующим лицом разного рода детских быличек: за «неправильное» поведение во время вызывания Пиковая Дама может наказать девочку временной утратой речевой способности, выколоть ей глаза и даже лишить вызвавших ее девочек жизни.

Предметами, наиболее часто используемыми в обряде («страшной игре») вызывания Пиковой Дамы, являются зеркало («окно», разделяющее и одновременно соединяющее мир земной и мир иной) и свеча (символ жизни и судьбы). Помимо связи обряда-игры с повестью Пушкина и её экранизацией (1960), диссертант высказывает гипотезу о влиянии на распространение обряда сказочной дилогии Л. Кэрролла об Алисе (идея связи мира за-зеркального и пред-зеркального, образ оживших карт, карта-Королева постоянно стремится уничтожить всех, кто вызвал ее недовольство). Тем самым, мифология «вызываний» Пиковой Дамы может рассматриваться как результат творческой переработки детско-девичьим сознанием сюжетных элементов повести А.С. Пушкина «Пиковая дама» и сказок Л. Кэрролла «Алиса в Стране чудес» и «Алиса в Зазеркалье».

Предметы (зеркало, свеча), используемые при «вызываниях», активно применяются также в девичьих «любовных» гаданиях (см. § 3 настоящей главы).

Вызывания, вероятно, реализуют две тесно связанные друг с другом потребности-функции — «гносеологическую» (удостовериться в самом существовании того или иного «духа») и коммуникативно-развлекательную (коллективное переживание чувства опасности и ощущения причастности к общей тайне).

§ 3. Девичьи гадания. Хотя, по мнению В.Я. Проппа, девушки в XIX веке верили в гадания, последние были для них скорее забавой, чем обрядом. В этом случае, согласно классификации П.Г. Богатырева, их следовало бы отнести к группе «игр, имевших ранее магическое значение и сохранившихся лишь в качестве развлечения». Русские девичьи гадания, скорее всего до конца ХХ века в значительной степени сохранили статус игры с магическими атрибутами.

В девичьей среде 1980-х—1990-х годов бытовало множество гаданий. Девичий мантический универсум можно разделить на следующие группы: неспециализированные гадания; специализированные гадания «бесписьменного» типа; специализированные гадания «письменного» типа.

Неспециализированные гадания. К этой группе мы отнесли гадальные техники, не требующие ни специальной подготовки, ни особого времени, ни специальных «орудий». К ним относятся: гадание на пол будущего ребенка (по ресницам или волосам на затылке), гадание на характер (по выдернутому волосу), гадание на имя «жениха» (с наматыванием волоса или нити на палец). Симптоматично, что значительная часть неспециализированных гаданий основана на «расшифровке» растущих, выпавших или выдернутых волос. Это свидетельствует о прочной укорененности мантического мышления современных девочек-девушек в традиционных мифолого-магических представлениях о волосах как информационно-энергетическом двойнике человека.

Специализированные гадания «бесписьменного» типа. Преобладающая часть зафиксированных этнографами в XIX — первой четверти XX вв. святочных гаданий, по сообщениям наших респондентов, встречались с теми или иными вариациями и в последней четверти ХХ века. Речь идет о выборе петухом предметов с определенным символическим значением (кольцо, вода, хлеб, зеркало); о выливании растопленного воска в холодную воду; о бросание обуви за ворота; о гадании по тени от сгоревшего листа, предварительно скомканного девушкой; о гадании с вызыванием образа суженого во сне (с помещением предмета под подушку) и «наяву» (с двумя зеркалами и свечой) и др.

Для части встречающихся в последней четверти ХХ века гаданий  — со сжиганием нити (для определения очередности выхода замуж участвующих в обряде девушек), с раскачиванием на нити кольца (для определения пола будущего ребенка) — аналоги в русских обычаях XIX века обнаружить не удалось. Возможно, это свидетельствует о том, что наряду с трансляцией традиционных русских обычаев имеет место и обрядовое творчество в пределах традиционного канона.

Девичьи графические («школьные») гадания. В эту рубрику входят разного рода письменные гадания, которыми девочки-подростки занимаются обычно в школах — «График», «Сердечко» и др. Некоторые из них (например, гадание «ЛУРНИСТ», предполагающее расшифровку каждой буквы — «Любит, Уважает, Ревнует, Ненавидит…») восходят, по-видимому, к традиционному русскому гаданию на ромашке («Любит, не любит… к сердцу прижмет, своей назовет»), другие (например, гадание, основанное на подсчете букв в записанном вопросе-желании и получении ответа в таблице из 9 вариантов) восходят к популярным, выпускавшихся до революции массовыми тиражами «гадательным книгам».

§ 4. Любовная магия (привораживание). Как и в далеком и не очень далеком прошлом в России, вера в действенность любовной магии (привораживания, «присушивания») является существенным элементом российского девичьего сознания последней трети ХХ века.

Частью культуры девичьей любовной магии являются рассказы об удавшихся привораживаниях. Девочки-подростки узнают об эффективности любовно-магических практик от более опытных лиц женского пола — соседок, бабушек, сверстниц.

Из давно известных в русской женско-девичьей среде магических приемов сейчас применяются: привораживание, предусматривающие угощение привораживаемого наговоренной пищей или пищей, в которую добавлена менструальная кровь (чаще всего), кровь из пальца, слезы, соль (значительно реже); привораживание с использованием волос привораживаемого; привораживание, основанное на принципе «пришивания», привораживание с помещением под порог «магически заряженного» предмета.

К числу привораживаний, появившихся около века назад и сохранившихся в любовно-магической практике девочек-подростков, относятся привораживания с помощью фотографий. Фотоснимок оптимально подходит для использования в любовно-магическом обряде — его можно использовать одновременно и по методу гомеопатической магии (фотоизображение походит на человека), и по методу магии контагиозной (как правило, фотоснимок какое-то время соприкасался с привораживаемым). Методы привораживания при помощи фотографии, практиковавшиеся в начале ХХ века, — многократные удары по фотографии и зарывание фотоснимка в землю, — в несколько измененном виде встречаются в девичьей среде и спустя три четверти века: церковный колокол заменился на более прозаический дверной косяк, а обычная земля — на кладбищенскую землю. Сформировались и другие способы привораживания с помощью фотографий: фотографию сжечь, а пепел выбросить за окно.

К числу культурных новаций относятся: привораживания со сжиганием написанного, с выкуриванием сигареты, на которой сделана соответствующая надпись, а также эпистолярные любовно-магические практики («письма любви»). Последние получили большое распространение в девичьей среде в 1980-е — 1990-е годы. В письме указывается название «игры», сведения о ее «происхождении» и «доказательства» ее «научности», предлагается не сообщать о письме мальчикам, не уничтожать его (под угрозой неминуемой кары), а, переписав определенное число раз (от 3 до 30 и более), отправить по соответственному числу адресов. В случае исполнения девочкой-подростком изложенных в письме требований желанный мальчик должен проявить любовно-дружеские чувства («признаться в любви»). Феномен девичьих «писем любви» следует рассматривать в контексте не только народно-магической традиции («святых писем»), но и пока не получившей научного освещения традиции почтовых открыточных игр и денежных афер.

Рассмотренными видами девичьей магии далеко не исчерпывается разнообразие эмпирического материала, имеющегося в нашем распоряжении. Тем не менее, диссертант считает возможным высказать ряд обобщающих суждений.

Востребованность магии в широком смысле обусловлена двумя взаимосвязанными факторами: во-первых, неизбежным присутствием элемента неопределенности в человеческой деятельности, а во-вторых, воспроизводством представлений о мире сверхъестественного. Обращение людей к магическим практикам порождается, таким образом, стремлением преодолеть фактор неопределенности в человеческой жизни посредством обращения к миру сверхъестественных сущностей.

Это — общие оценки причин устойчивого существования магического мировосприятия в индустриальных и постиндустриальных обществах. Что касается бытования магических практик в современной русской девичьей среде, то оно имеет свои особенности.

Они обусловлены, во-первых, характерным для детского (детско-подросткового) возраста стремлением к социокультурному обособлению от взрослого сообщества. В этом отношении тайные групповые практики, направленные на осуществление контакта с миром сверхъестественного, можно рассматривать как форму реализации потребности в детско-субкультурной самоидентификации.

С другой стороны, обращение к магии девочек-подростков и девушек связано с традиционной для европейской (и в том числе русской) культуры установкой на повышенную значимость для женщин сферы любви и брака. Данная культурная установка, в отличие от первой, объединяет мир девочек-подростков с миром взрослых женщин и выражается в преобладании в девичьих магических практиках любовно-романтической и матримониальной составляющей.

Рассмотрев всю совокупность современных девичьих магических практик, мы полагаем, что можно говорить о существовании своеобразного девичьего магического континуума.

Он включает в себя определенный круг предметов, наиболее часто используемый в разных видах магии. С этими предметами связаны представления о некоторых частях тела как о преимущественных местах сосредоточения жизненной энергии человека (волосы, кровь); о предметах, дающих возможность контакта с миром духов (свеча, зеркало, нить) и с миром предначертанного грядущего (зеркало, карты); представления о любви и браке (кольцо), об изображении как «дубликате» человека (карты, фотография).

Он включает в себя обращение к традиционным стихиям — воде (наличие сосуда с водой при гаданиях и вызываниях), огню (зажигание свечи и сжигание бумаги при гадании, сжигание написанного текста или фотографии и выкуривание сигареты при привораживании), земле (закапывание пепла или фотографии при привораживании).

Он включает в себя набор определенных действий: произнесение заклинаний (в вызываниях, гаданиях и привораживании), поглощение жидкости (в привораживании) или предмета (в действиях с выполнением желаний), угощение пищей (в привораживаниях и вызываниях), рассматривание получившихся изображений (в гаданиях) и напряженное вглядывание (в вызываниях), раскачивание предмета (в гаданиях).

Можно выделить три типа отношения авторов сообщений к эффективности магических практик: это, во-первых, вера в его эффективность, во-вторых, амбивалентное отношение и, наконец, в-третьих, неверие в эффективность магических обрядов, отношение к ним как к игре, забаве.

Следует отметить гетерохронность современного девичьего магического континуума. Он включает в себя и элементы, практически без изменения сохранившиеся, по меньшей мере, с XV-XVII вв.; элементы, бытование которых отмечено в конце XVIII — начала XIX века (гадания по тени от сожженной бумаги, на вызывание образа во сне; привораживание с наговоренной пищей); техники, возникшие в начале ХХ века (привораживания с помощью фотографии); и, наконец, магические приемы, сформировавшиеся во второй половине ХХ века («школьно-письменные» гадания, гадания со сжиганием нити, привораживание с выкуриванием сигареты, «письма любви»).

Можно отметить сходство ряда магических техник с другими элементами девичьей культуры. Так, привораживание с зарыванием в землю фотографии или мешочка с пеплом напоминает «секретики», привораживание с кровью — посестримство и клятву закрепления дружбы (глава 1), «письма любви» — «адреса любви» и эпистолярные клише (глава 6). Таким образом, девичья магия является органичной частью современной девичьей культуры.

В главе шестой «Вербальные формы девичьей культуры» диссертантом рассматривается важнейший компонент современной девичьей культуры — вербальная культура, существующая в устной и рукописной формах. Глава состоит из четырех параграфов.

§ 1. Основные жанры девичьей рукописной культуры. Существует несколько форм девичьей рукописной культуры: «анкета», журнал, дневник, «пожеланник», «гадалка», альбом.

Феномен «анкеты» возник в Англии в ХIХ веке. Это увлечение быстро охватило всю Европу. В русской девичьей среде жанр «анкеты» получил распространение не позже 1930-х гг. и популярен до сих пор. На взгляд диссертанта, на протяжении вот уже более полувека заполнение и чтение «анкет» является для русских девочек своего рода институтом гендерной социализации, реализующим в легитимных для данного пола (девочки) и возраста (10-13 лет) формах функцию дружеской и любовно-романтической коммуникации.

Рукописные журналы. Изучив все доступные документальные, художественные и мемуарные свидетельства, диссертант утверждает, что рукописный журнал является не массовым, но устойчиво воспроизводящимся на протяжении более века жанром девичьей вербальной культуры.

Дневник. В архиве соискателя имеется более сорока личных дневников девочек-подростков и девушек объемом от 10 до 700 страниц. Знакомство с ними позволило нам высказать предположение о том, что личный дневник выполняет следующие функции: релаксационно-психотерапевтическую; квазидиалоговую; культурно-игровую (дневник как игра в рефлексирующую барышню); литературно-творческую; аутокогнитивно-социализационную (самопознание, обретение опыта самоанализа); функцию культурной памяти (сохранения памяти о значимых событиях индивидуальной жизни); функцию завещания «понимающим читателям». Таким образом, ведение личного дневника можно рассматривать как один из важнейших инструментов саморазвития девочки-подростка, как организуемый и управляемый ею самой процесс социализации.

Новогодний «пожеланник» представляет собой тетрадь, каждая страница которой свернута треугольником. Внутрь «треугольника» вписывается пожелание, после чего треугольник заклеивается. Вскрываются страницы в Новый год.

Новогодние пожеланники с заклеенными страницами восходят к «секреткам» конца XIX—начала ХХ вв. «Секретка» представляла собой лист бумаги, перфорированный по краям, на которые был нанесен клеевой слой. Текст писался на внутренней стороне секретки, затем она заклеивалась, на внешней стороне указывался адрес, и секретка доставлялась по назначению. В начале ХХ века секретки использовались в молодежных (гимназических) развлечениях типа «почта амура». Таким образом, в форме новогодних пожеланников девичья культура сохранила ушедшую из бытования форму коммуникации.

Тетради для гадания («гадалки»). Этот жанр девичьей рукописной культуры, судя по косвенным данным, существует не менее ста лет. Широко распространенные в среде девочек-подростков гадания (в том числе с помощью специальных тетрадей) были рассмотрены в контексте магических девичьих практик в главе пятой диссертации.

В числе девичьих эпистолярных практик особого внимания заслуживает жанр писем «счастливому солдату». На основе анализа фильмов и литературных произведений советской эпохи диссертант показывает, что этот не описанный в научной литературе обычай (отправки девушками писем случайному адресату в армию с расчетом на установление переписки, а впоследствии — и более близких отношений) восходит к периоду Великой Отечественной войны 1941-1945 гг.

Другой не изученный жанр современного письменного фольклора представляет собой вымышленное письмо комического характера — «письмо-шутка». Диссертант показывает, что жанр «вымышленных писем» уходит своими корнями в далекое прошлое. Так, в начале XVI века в Германии вышли в свет пародийные «Письма темных людей», написанные от лица клириков К. Рубианом, Г. Буше и У. фон Гуттеном.

Упоминание в девичьих письмах-шутках невероятных событий заставляет также вспомнить жанр скоморошьих «небылиц-перевертышей», а обилие в текстах рифмованных конструкций — традицию русского балагурства. С XIX века в России существует народно-смеховая традиция составления посланий зарубежным политическим деятелям.

Эпистолярные клише. Встречающиеся в современных девичьих письмах эпистолярные клише восходят, вероятнее всего, к сложившейся в России в конце XIX — начале ХХ века традиции стихотворных «народных любовных писем» («Письмо неграмотной девушки-крестьянки милому», «Письмо грамотной мещанки милому»).

Эпистолярная форма объединяет различные по функции виды вербальной деятельности (см. главу 1 и 5). Рассмотренные в шестой главе девичьи эпистолярные практики реализуют функции установления любовной коммуникации («письма счастливому солдату»), поддержания дружеской коммуникации (эпистолярные клише) и развлечения («письма-шутки»).

Альбом. Девичий альбом восходит к домашнему альбому, возникшему во второй половине XVIII века. В первой половине XIX века происходит разделение альбомной культуры на два «уровня» — элитарный и массовый. Девичий альбом формируется на «массовом уровне», в среде женских институтов, впоследствии — гимназий. С упразднением институтов и гимназий девичьи альбомы благополучно перешли в советскую школьную среду

Альбомы 1918—1940-х годов имеют черты, отличающие их от альбомов послевоенного периода. Так, важную роль в альбомах 1918—1940-х гг. играют как прямые обращения к хозяйке альбома, так и вообще записи, предназначенные персонально ей; в альбомах этого периода можно встретить сообщения, зашифрованные первыми буквами («Нэте от В.П. … П. Я. П. В. Л. Т. Д. М. И. Н. З. Н.»; контекстуальная расшифровка: «Помни, я, Прямоносова Валя, люблю тебя до могилы и не забуду никогда»); упоминания ангелов («Ангел летел над покровом …»); песенные жанры дореволюционной эпохи и официальные политические песни.

К концу 1960-х—середине 1970-х годов складывается девичий альбом-песенник с новыми, ранее отсутствовавшими жанрами. Эти жанры рассматриваются диссертантом в § 2 главы.

§ 2. Жанры девичьего альбома. В параграфе рассматриваются жанры альбома-песенника 1960-х—1980-х гг. В их числе «определения любви» шутливого, иронического характера («Любовь — это два дурака с повышенной температурой»; «Любовь — это пух, а кто любит — тот лопух»), тексты гаданий («гадалок»), официально-эстрадные и «дворовые» песни, стихотворные (лирические и эпические) тексты.

В девичьих альбомах можно также встретить так называемый «адрес любви» («Мой адрес. Город — любовь. Улица — свидания. Дом — ожидания. Квартира — расставание»). По-видимому, альбомный «адрес любви» восходит к прециозной литературе ХVII века. М. де Скюдери в романе «Клелия» разработала символическую «географию любви», смысл которой заключался в продвижении из Страны Новой Дружбы в Страну Нежности через такие «селения», как Любезность, Чувствительность, Благородство и др. Одновременно вымышленность «адреса любви» заставляет вспомнить подчёркнуто нереальное время древнерусских пародийных текстов («Дело у нас в месице саврасе, в серую субботу…») и даёт возможность интерпретировать его в народно-смеховом ключе как один из приёмов обозначения «изнаночного мира». Таким образом, «адрес любви» может свидетельствовать как о романтическом умонастроении владелицы альбома, так и о её ироничном отношении к теме любви.

Жанр «теорема любви» представляет собой свод четверостиший, соединенных служебными «математическими» словами «Дано», «Доказать», «Доказательство» («Теорема любви. Дано: Помни, друг мой дорогой формулу такую, Что квадрат двух алых губ равен поцелую …. Док[азательств]о: Коль боишься поцелуя, постарайся не любить…»). Жанр «формула любви» представляет собой запись преобразований алгебраического выражения, дающих в результате фразу «Я Вас люблю». В качестве исходного образца данные жанры использует школьные математические задачи. По-видимому, в данном случае имеет место не пародирование, а стремление включить иррациональное любовное чувство в дискурс научной рациональности.

В девичьих альбомах нередко можно встретить мнимые «расшифровки» отдельных слов (в диссертации они называются квазиаббревиатурами) («ЛЕТО — Люблю его только одного»). По мнению соискателя, данный феномен восходит к каббалистической традиции, предполагающей восприятие слов как зашифрованных высказываний.

В то же время, возможно, что непосредственными источниками девичьих альбомных квазиаббревиатур являются татуировки представителей преступного мира, тем более что значительная часть девичьих квазиаббревиатур совпадает с этим «татуировочным тезаурусом». Кроме того, квазиаббревиатуры используются в качестве «шифровок», в частности, в девичьих колониях, для осуществления любовно-эротической коммуникации.

Еще одним жанром современных девичьих альбомов, также основанным на декодировке текста, являются акростихи. Тексты, получающиеся в результате чтения первых букв строк стихотворения, как правио, связаны с любовной тематикой («ЦЕЛУЮ ВАС», «ЛЮБЛЮ»). Тексты любовных акростихов напрямую ведут начало из дореволюционной альбомной традиции. К акростихам примыкают стихотворные клише с подставляемыми буквами и стихотворные клише для писем, фотографий, поздравлений.

Альбомные «гадалки» представляют собой пример тотальной любовной семиотизации повседневности. Интерпретации подвергаются время чихания, зуд той или иной части тела, икота, звон в ушах, цвет волос, размер носа и губ, тип пожатия руки и т.д., и т.п.

Если «альбомные гадалки» предназначены для любовной интерпретации тех или иных явлений в сравнительно «нейтральой» обстановке, то возникшие в 1960—1970-е годы «правила (законы) любви» описывают поведение во время любовного свидания: «20 законов Любви …. 7. Если парень прощается левой рукой, значит, безумно любит …. 14. При первой встрече не целуйтесь на прощание…»

Жанр «правил (законов) любви», по мнению соискателя, уходит корнями в эпоху средневековой Франции. Андрей Капеллан в конце ХII века выпускает трактат «О любви», содержащий, в частности, 31 «правило любви». Возможно, «куртуазная субкультура» сохранила «правила любви» Капеллана, а впоследствии жанр диффундировал географически, и произошла его рецепция представителями более низких социальных слоев.

В то же время следует отметить, что в 1960—1970-е годы в отечественной массовой книжно-педагогической продукции можно было встретить разного рода поучительные обращения к молодежи, в том числе к девушкам.

Содержательно близок «правилам любви» и другой альбомный жанр —«Доклад (профессора) о любви» («В своем докладе, как старый профессор, расскажу, что такое любовь и дружба <…> Любовь приходит в 14-15 лет…»). Легко обнаружить сходство отдельных положений «докладов о любви» и «правил любви». Однако жанр «доклада (профессора)» имеет, помимо общих с «правилами», и свои специфические предпосылки. Так, в 1950-1980-х гг. выходили книги, содержащие и обращения общественных деятелей, ученых к молодым людям с увещеваниями и призывами (например, сборник «Вам, девушки!»), и наукообразные рассуждения о любви (Из брошюры Е. Черновой: «В каком возрасте приходит любовь? Иногда очень рано, в 15-16 лет…»). Таким образом, альбомный жанр «докладов о любви», как и жанр «правил любви», по-видимому, возник в результате освоения девичьей средой текстов отечественной массовой книжно-педагогической продукции.

«Теоремы», «формулы», «законы» и «доклады» реализуют, по всей видимости, потребность в рационализации и кодификации «страсти нежной». Эта культурная установка, впервые обретшая культурное выражение два тысячелетия назад в «Науке любви» Овидия, спустя двенадцать веков — в трактате Андрея Капеллана, а еще через шесть столетий — в «Физиологии любви» Стендаля, нашла в девичьих альбомах свое конкретно-историческое выражение.

В свою очередь, «адреса», «приметы» и «определения любви» вкупе с любовными «квазиаббревиатурами» и «акростихами» выполняют функцию «любовных декораций», облегчающих читательницам альбома переход к «любовно-романтическому» режиму мировосприятия.

§ 3. Девичий рукописный любовный рассказ.

Речь в данном параграфе и идет об анонимных рассказах, записанных как в «неспециализированных» («альбомы», «песенники»), так и в специально заведенных для этого тетрадях девочек. Существует примерно 5-10 различных сюжетов, которые на протяжении 15—20 лет переписывались из тетради в тетрадь с сохранением характеристик, позволяющих считать рассказы вариантами одного и того же текста. С высокой степенью достоверности можно говорить о фольклорном (рукописно фольклорном, квазифольклорном) статусе этих текстов.

Но помимо этих наиболее часто встречающихся сюжетов за полтора десятилетия в девичьих тетрадях было обнаружено более 40 различающихся по содержанию анонимных рассказов. Отличие их от «фольклорных» заключается лишь в том, что они были зафиксированы однократно (реже — двукратно).

Первая публикация, специально посвященная феномену девичьего рукописного любовного рассказа, появилась в 1988 году. Важным этапом в научном «опредмечивании» жанра стал 1992 год, когда в обнинском и таллиннском изданиях увидели свет несколько десятков девичьих рукописных рассказов. Всего к настоящему времени опубликовано 38 сюжетно различающихся девичьих рукописных рассказов.

На основании изучения ряда мемуарных и художественно-автобиографических текстов можно предположить, что в конце ХIХ — первой четверти ХХ вв. воспитанницы женских учебных заведений могли сочинять единичные («разовые») прозаические и стихотворные повествования, в том числе и связанные с любовной тематикой.

Однако поскольку документальные свидетельства бытования рукописного девичьего рассказа до 1950-х годов отсутствуют (в 1950-х гг. отмечено существование всего одного рассказа), наиболее вероятным временем складывания альбомного жанра рукописного девичьего любовного рассказа можно считать 1960-е годы.

Размышляя над differentia specifica девичьих рукописных рассказов, диссертант попытался определить нечто вроде их фабульной морфологии. В предельно абстрактной форме фабула подавляющего большинства рукописных девичьих рассказов выглядит, на наш взгляд, следующим образом.

А. Возникновение устойчивых взаимоотношений между мальчиком-подростком и девочкой-подростком. Зарождение любовного чувства.

В. Нарушение устойчивых отношений. Проверка истинности зарождающегося любовного чувства.

С. Восстановление любовных отношений «на новой ступени».

Нарушение зарождающихся любовных отношений может осуществляться в двух основных формах: оба героя разлучаются «в этом мире», или один из героев по какой-либо причине навсегда покидает «этот мир». В зависимости от той или иной формы нарушения зарождающихся любовных отношений, реализуется третья часть фабулы — воссоединение любящих происходит реально, «на этом свете», либо идеально («верность погибшему»), «мемориально» («память, тоска, печаль о погибшем») или, наконец, мистически («воссоединение на том свете»).

Линия Ва — временное прекращение зарождающихся любовных отношений — реализуется в следующих трех вариантах. Варианту Ва1 — прекращению отношений вследствие козней (соперника/соперницы)  — соответствует модель Са1 — восстановление единства любящих в результате преодоления данных козней. Варианту Ва2 — прекращению отношений по инициативе девушки вследствие возникших сомнений в искренности чувства, обиды, недоразумений и т.п. — соответствует модель Са2: воссоединение вследствие усилий юноши. Варианту Ва3 — прекращению отношений по инициативе юноши после интимной близости с девушкой — соответствует модель Са3: юноша возвращается к оставленной ранее девушке, ставшей матерью его ребенка.

Линия Вb — прекращение отношений вследствие смерти одного из героев (внезапная болезнь, убийство соперником, убийство неизвестными злодеями, самоубийство) — предполагает два варианта воссоединения: Сb1 — сохранение верности погибшему, сохранение памяти о погибшем как процесс утверждения идеального воссоединения с возлюбленным, и Сb2  — ответное самоубийство (или смерть от несчастного случая) как акт посмертного воссоединения.

Вышеописанная трехчастная фабульная формула описывает около 90% выявленных текстов (сюжетно не повторяющихся). Но, на взгляд диссертанта, существуют любовные рукописные рассказы par excellence, рассказы, определяющие «лицо» жанра. В группу таких «репрезентативных» текстов входят рассказы, включающие смерть или реальную угрозу смерти хотя бы одного из героев. Связка «любовь+смерть» охватывает порядка 60-70% зафиксированных сюжетов. Наконец, семантическим ядром девичьих любовных рукописных рассказов является группа текстов, в которых реализуется сюжетный ход «самоубийство в ответ на смерть любимого» (он присутствует в 40% рассказов).

Но сюжетное воплощение последней поведенческой модели базируется на презумпции (во всяком случае, внутритекстовой) существования трансцендентного (иного, потустороннего) мира. В ряде текстов эта презумпция артикулируется вполне отчетливо: «Похороните меня вместе с ней. Может, я мертвый смогу признаться ей в любви. Я встречу ее там и полюблю ее» («Интервью»).

Рассказы, в которых участниками «событий смерти» становятся герои рассказов, исполняют роль инструмента психологической «инициации» для читательниц и переписчиц этих рассказов.

Рассказы оказывают программирующее, воспитывающее воздействие на девочек. Не исключено, что чтение в отрочестве рукописных любовных рассказов, в особенности с сюжетным ходом «ответное самоубийство как способ воссоединения с погибшим любимым», закладывает в подсознание девочки-подростка специфическую модель мира, а отчасти и модель поведения.

Рассмотрим собственно литературные особенности девичьих любовных рукописных рассказов. Если использовать формальную трактовку новеллы, предложенную Л.С. Выготским и принять в качестве отличительной черты новеллы несовпадение фабулы (последовательности событий) с сюжетом (последовательностью изложения событий в тексте) то черты новеллистической техники можно найти в целом ряде девичьих рукописных нарративов. Так, если выразить фабульную последовательность событий «классического» девичьего рукописного рассказа «Суд» как abcdefg, то сюжет будет иметь вид facbdeg. Аналогичными чертами обладают и некоторые другие рассказы.

Еще один литературный прием, часто применяемый в ряде девичьих любовных рукописных рассказов  — «текст в тексте». Это может быть легенда о «лебединой верности», это могут быть обширные выдержки из личных дневников героев, это, наконец, наиболее часто встречающийся тип «внутреннего текста» — предсмертные письма главных героев. В них артикулируется тема «любовь+смерть» — центральный семантический комплекс девичьих рукописных рассказов. «Предсмертное письмо» из «точки смерти-вечности» призвано манифестировать ту самую «истинную любовь» героя («до гробовой доски»), наличие которой он не мог продемонстрировать контрагенту в состоянии личного благополучия.

Таким образом, семантическим ядром жанра девичьего любовного рукописного рассказа, сформировавшегося во второй половине ХХ века, жанра являются рассказы, включающие сюжетный ход «самоубийство как ответ на гибель возлюбленного». Рукописные рассказы о любви осуществляют функции гендерной социализации и межпоколенной трансляции романтических ценностей.

§ 4. Эротика в девичьей вербальной культуре.

Эротическая тема представлена в девичьей вербальной культуре в трех основных видах: стихотворные и прозаические «классические», то есть собственно заимствованные из взрослой среды тексты; смехоэротические жанры (басни, загадки, частушки, куплеты) и, наконец, самодеятельный «дефлоративный нарратив».

Рассмотрим подробнее три разновидности эротических текстов, с которыми девочки-подростки часто сталкиваются в процессе социализации.

Существует совокупность песенных и стихотворных нарративов, разрабатывающих тему добрачной утраты девственности. В их числе: «Голубое в клеточку такси», «В первый раз», «За окном барабанит дождь…», «Выпускной вечер», а также переделка песни 1958 года «Пять парней» (сл. Н. Карпова).

Прозаические «дефлоративные нарративы». По оценкам диссертанта, от 5 до 10 % прозаических нарративов, так или иначе, посвящено описанию собственно сексуальных отношений.

Смехоэротический дискурс в девичьей культуре. Помимо песен-куплетов с подразумеваемыми, но не проговариваемыми «неприличными словами» в девичьей среде распространены загадки с эротическим подтекстом. В девичьих альбомах 1980-х гг. можно встретить построенные на эротических двусмысленностях юмористические рассказы.

Песенные, стихотворные и прозаические эротические тексты являются неотъемлемой частью девичьей субкультуры последней трети ХХ века. Они выполняют функцию «когнитивной» эротической социализации. Восприятие данных текстов позволяет девочке-подростку осуществить «проигрывание» ситуаций добрачной дефлорации «соблазнения», осознать ее возможные негативные последствия (пренебрежение юноши к девушке, «легко» согласившейся на интимную близость) и создать условия для выбора собственной стратегии эротического поведения.

В Заключении подведены итоги исследования и сформулированы выводы.

Девичья культура — это не метафорическое обозначение отдельных «экзотических» (с точки зрения «рационального», «взрослого» мира) предметов (девичий альбом) или обычаев (гадание), а понятие, охватывающее целый континуум девичьих практик (как правило, латентных), с той ли иной степенью успешности решающих задачи половой (гендерной) социализации девочек.

Так, значительная часть девочек в силу традиционного табуирования темы сексуальности ни в семье, ни в школе не получает достоверной и убедительно изложенной информации о том, в силу каких причин появляется на свет ребенок. При этом взрослый мир поощряет девичьи игры с куклами, подчеркивая тем самым, что воспитание детей является для девочек оптимальным видом деятельности. Сначала девичья культура активно транслирует инициируемую взрослыми мифологическую, в сущности, объяснительную модель — получение или обнаружение «готового» ребенка. Позже девочка узнает от сверстниц, что ребенок перед появлением на свет какое-то время пребывает у матери в «животе». Девичья культура привлекает на помощь мифологические и сказочные объяснительные схемы, предполагающие асексуальное попадание в «живот» некой «чадотворной» субстанции и последующее разрезание живота. Но та же девичья культура через определенное время ставит девочку в известность о сексуальном механизме зачатия ребенка, чем часто ввергает ее в состояние эмоционального и мировоззренческого шока. Эта схема последовательного освоения различных моделей объяснения появления на свет детей латентно воспроизводится российской девичьей культурой с теми или иными изменениями на протяжении десятилетий.

Для девичьей культуры вообще характерна атмосфера тайны, её эстетизация. Существующий уже столетие обычай зарывания в землю «красивых» предметов называется игрой в «секретики», «секретами» называются и загнутые углы девичьего альбома с шутливыми или любовными надписями. Девочки изобретают «тайные языки», совершают тайные обряды закрепления дружбы и установления «посестримства», втайне «вызывают» духов. Собравшись узким кругом отдельно от взрослых и сверстников, рассказывают друг другу жуткие истории об изнасилованиях и тяжелых родах, читают эротические стихи (вслух) и эротические рассказы (про себя), поют песни об утрате девичьей чести и обучают друг друга технике поцелуя. Тайно гадают и обучают друг друга способам «привораживания» мальчиков. Тайной окутаны и другие девичьи игры — уринальные (с семантикой смехового преодоления «взрослого» табуирования «телесного низа»), с обнажениями, с имитацией беременности, родов и коитуса.

Девичья культура вынужденно принимает на себя заботы по социализации пубертата. Начало менструального цикла, рост молочных желез, необходимость ношения бюстгальтера, — ко всем этим явлениям девочки вынуждены адаптироваться в значительной мере самостоятельно. Вмешательство мира взрослых (официальных институтов социализации) в ход половой социализации осуществляется единственным способом — посредством проведения принудительного гинекологического осмотра, выполняющего функцию инициации или даже семиотической дефлорации.

В половой социализации девочек участвует сообщество их сверстников: мальчики играют с девочками в игры с обнажениями (в детстве — в «больницу», в отрочестве — в карты на раздевание) и с поцелуями (в «бутылочку» и «кис-брысь-мяу»), подсматривают за переодеванием, задирают юбки, трогают — иногда по негласному разрешению, иногда грубо и унизительно — «запрещенные» (эротически маркированные) части тела, тем самым активизируя (и даже конструируя) в девочке эротическое начало.

Важнейшим компонентом русской девичьей культуры является создание рукописных текстов. Постоянно встречающиеся девочки ведут переписку, пересылают друг другу письма-шутки, рассылают «письма счастья» в надежде на выполнение любовного желания, пишут письма «счастливому солдату» в расчете на установление дружеской переписки и личного знакомства. Девочки ведут дневники, заполняют анкеты, заводят альбомы-песенники, наполненные текстами преимущественно любовного характера. К числу наиболее значимых альбомных жанров относятся «законы любви», задающие правила межполового общения, и рассказы о любви и смерти, формирующие у девочек романтическую картину мира.

В диссертации были рассмотрены культурные истоки различных компонентов девичьей культуры. В обобщенном виде можно говорить о двух «культурных слоях», из которых девичья культура черпала «строительный материал»: это традиционная (аграрная) и городская культура XIX — начала ХХ вв.

В рамках русской традиционной культуры можно указать на два преимущественных «хронотопа»: святочный и весенний. К святкам восходят девичьи гадания, девичьи игры «с покойником» («Панночка померла»), заглядывания под подол и эротические «хватания» (со стороны сверстников). К весенним обрядам восходят «секретики», обряды закрепления дружбы и посестримства, девичьи игры с прыжками и хлопками.

Городское происхождение имеют: тексты игровых речитативов, игровые «вызывания» духов (персонажи вызываний часто заимствуются из литературно-сказочных текстов), ведение дневников, альбомов и заполнение «новогодних пожеланников» и «анкет».

Таким образом, российская девичья культура последней трети ХХ века представляет собой совокупность латентных механизмов, сформировавшихся на основе русских традиционных (обрядовых) и городских (фольклорных и письменных) практик и осуществлявших функции половой социализации.

Основные положения диссертации изложены в следующих монографиях и статьях:

1. Мир русского девичества: 70-90-е годы ХХ века. М.: Ладомир, 2002. 343 с. (21,5 п.л.). Рец.: Осминская Н. // Независимая газета (НГ Ex Libris), 2002, 27 июня. Рец.: Чулкова // Книжное обозрение. 2002, 15 июля.
   
2. Латентные механизмы гендерной социализации детей и подростков. Шадринск: Изд-во Шадринского пединститута, 2001. 252 с. (17 п.л.).
   
3. Культурантропология девичества. Шадринск: Изд-во Шадринского пединститута, 2000. 88 с. (5,5 п.л.). Рец.: Турбанов И. // Урал. 2001. № 4. С. 114-115.
   
4. Латентные механизмы эротической социализации. Материалы по культурантропологии девичества. Шадринск: Изд-во Шадринского пединститута, 2000. 96 с. (6 п.л.). Рец.: Прусс И. Из девочек в девушки. // Педология. Новый век. 2002. Февраль (№ 10). С. 53-58. Рец.: Прусс И. Сексуальная революция? В городе Шадринске ее не было // Знание-сила. 2002, № 2. С. 76-83.
   
5. Человек. Текст. Культура. Очерки по культурной антропологии и истории духовной культуры. Шадринск: Изд-во Шадринского пединститута, 2000. 51 с. (3 п.л.).
   
6. Честь как культурно антропологический феномен: Эволюция философских интерпретаций. Екатеринбург: Издательство Уральского университета, 1997. 216 с. (16 п.л.).
   
7. Честь как феномен российского политического сознания. Шадринск: Изд-во Шадринского пединститута, 2001. 80 с. (5 п.л.).
   
8. Тридцать девичьих рукописных рассказов о любви / Составитель, автор статей и комментариев С.Б. Борисов. Обнинск, 1992. 112 с. (7 п.л.).
   
9. Девичьи любовные рукописные рассказы. Публикация С.Б. Борисова и С.И. Жаворонок // Русский школьный фольклор. / Составитель А.Ф. Белоусов. М.: Ладомир, 1998. С.185-268 (11 п.л.).
   
10. 10. Эротические тексты как источник сексуального самообразования // Социологические исследования, 1989, № 1. С.81-84. (0,3 п.л.)
    
11. Благородные девицы, «беспредел» и некоторые вопросы политической истории СССР // Социологические исследования, 1990, № 6. С. 127-131 (0,4 п.л.).
    
12. Личные документы как источник суицидологической информации: Некоторые проблемы социологии девиантного поведения // Социологические исследования, 1993, № 8. С.62-65 (0,4 п.л.).
    
13. Символы смерти в русской ментальности // Социологические исследования, 1995, № 2.С. 58-63 (0,4 п.л.)
    
14. Отечественные исследования «черного юмора» // Социологические исследования, 1995, №7. 0,2 п.л.
    
15. Девичий рукописный рассказ как жанр «наивной литературы» // «Наивная литература»: исследования и тексты / Составитель С.Ю. Неклюдов. М.: Московский общественный научный фонд, 2001. С.153-186 (1,5 п.л.).
    
16. Прозаические жанры девичьих альбомов // Новое литературное обозрение, 1996, № 22. С.362-385. (1,4 п.л.).
    
17. Девичий альбом в рукописной культуре // Наука и мы (Латвия), 1990, № 3. С.16-17 (0,2 п.л.).
    
18. Самодеятельные журналы учащихся // Живая старина, 2001, № 4. С. 26-29. (0,3 п.л.).
    
19. Игры с поцелуями как феномен отечественной подростково-молодежной культуры // Современное общество и проблемы воспитания. Сб. научных трудов межрегиональной научно-практической конференции. Липецк, 2001. (0,4 п.л.).
    
20. Девичий рукописный любовный рассказ в контексте школьной фольклорной культуры // Школьный быт и фольклор. Часть 2. Девичья культура. / Сост. А.Ф. Белоусов. Таллинн, 1992. С. 67-119 (3 п.л.).
    
21. Дева как архетип европейской культуры // Архетип. Культурологический альманах. 1996. Шадринск: Изд-во Шадринского пединститута, 1996. С.4-19 (1,1 п.л.).
    
22. Эволюция жанров девичьего альбома в 1920-е–1990-е годы // Шадринский альманах. Выпуск первый. Шадринск: Изд-во Шадринского пединститута, 1997. С.87-110. (0,3 п.л.).
    
23. Из истории девичьего альбома // Традиционная культура и мир детства. Материалы международной научной конференции «ХI Виноградовские чтения». Часть 1. Ульяновск, 1998. С. 67-70 (0,3 п.л.).
    
24. Современные разновидности русских женских коммуникативно-магических практик // Шадринская старина. 1998. Краеведческий альманах. Шадринск: Изд-во Шадринского пединститута, 2000. С. 57-64 (0,4 п.л.).
    
25. Игры с поцелуями в Зауралье: 1860-е — 1990-е гг. // Шадринская старина. 1998. Краеведческий альманах. Шадринск: Изд-во Шадринского пединститута, 2000. С.64-75 (0, 7 п.л.)
    
26. Эстетика «черного юмора» в российской традиции // Из истории русской эстетической мысли. Сборник научных трудов. СПб, 1993. 0,8 п.л.
    
27. Пирог «Герман» и «гриб счастья» // Живая старина, 2002, № 2. 0, 5 п.л.
    
28. Плач как техника понимания // Понимание и рефлексия: Материалы третьей герменевтической конференции. Часть 2. Тверь, 1995. С. 22-26 (0,3 п.л.).
    
29. Культура девичьей социализации // Женщины XXI века — права, реалии, перспективы. Материалы 2-й региональной науч.-практ. конференции. Курган, 2001. С.88-90 (0,2 п.л.).