Нация, мифология, власть

Как нет наций без истории или государств без власти, так и нет ни одного человеческого объединения — народа, организации, социального класса, религиозной общины — без представлений о себе. Они, какими бы неточными, внутренне противоречивыми и мифологизированными они ни были, играют роль инструмента, при помощи которого данная социальная общность познает сама себя, полагает собственные границы и определяет стратегии поведения в процессе взаимодействия с другими социальными общностями. Самоописание, таким образом, является необходимой составной частью любого компонента социальной структуры — той частью, которая позволяет этому компоненту успешно функционировать в составе социального целого.

Важной чертой самоописания является его историчность: социальный агент (будь то отдельный индивид, организация или социальный слой), вступая в самые разнообразные коммуникативные отношения внутри того общества, в которое он включен, создает себе историю, состоящую не только из событий, которые с ним произошли, но и из его собственных действий, причиной которых был он сам. Интересно отметить при этом, что в идеальном случае социальный актор — это своего рода tabula rasa в том смысле, что ни одна стратегия поведения из всего множества физически возможных для него не является более предпочтительной, чем другие. Ни у отдельного человека, ни у общества в целом нет никакой «природы», которая могла бы абсолютно и универсально — так, как определяет, например, наше поведение закон всемирного тяготения, — детерминировать в случае индивида тот или иной способ реагирования на ситуацию, а в случае общества — тот или иной тип его внутренней организации. То, что мы называем «сущностью», определяется исторически. Как писал Сартр, «явления, которые обнаруживают сущее, не внутренние и не внешние: все они стоят друг друга, все они отсылают к другим явлениям и ни одно из них нельзя предпочесть другому. […] Ни одно из них не указывает на что либо позади себя: оно обозначает само себя и весь ряд в целом» 1, поэтому «сущность» социального объекта зависит от его социальной истории — истории коммуникативных актов самого различного типа, в которых он принимал участие, и тех действий, которые он совершал в различных интерсубъективных ситуациях.

Но социальный актор — tabula rasa только в идеальном случае, в реальной же социальной практике он всегда изначально включен в какие-то социальные отношения и занимает определенную позицию относительно других акторов. Это значит, что индивид уже на самых ранних стадиях социализации приобретает определенные поведенческие диспозиции и концептуальные структуры, которые не только налагают ограничения на те жизненные стратегии, которые он в дальнейшем выберет, но и не осознаются им, ибо внедряются в его сознание тогда, когда он еще не способен отнестись к ним критически, и становятся той отправной точкой, из которой начинается его развитие как личности, поэтому ограничения оказываются для него абсолютными.

Одной из таких концептуальных структур, которая вкладывается в сознание человека в очень раннем возрасте и затем служит одной из возможных основ для объединения с другими людьми и создания таким образом коллективного социального актора, является понятие нации. «Подобно прочим идентичностям, идентичность национальная сконструирована (а значит, подвержена деконструкции); ее можно совершенствовать — и дискредитировать, восхвалять — и умалять» 2. В самом деле, человек входит в самые различные социальные общности, выделяемые по разным признакам — языковому, религиозному, гендерному, возрастному, территориальному, экономическим параметрам (доход, собственность, отношение к собственности на средства производства) и т. п., и совсем не обязательно, чтобы все эти группы в индивидуальном сознании имели равную ценность; более того, почти всегда какая-то одна группа выделяется как референтная для данного индивида, и именно с теми ценностями, которые приняты в ней, он соразмеряет свои желания и действия. Но если указанные критерии все же можно назвать, пусть с некоторой натяжкой, объективными (то есть зависящими от объективно присущих данному человеку характеристик — пола, возраста, места проживания, доходов и т. п.), то национальность оказывается целиком и полностью зависящей от истории того общества, в которое включен индивид. «Нация, как выразился Бенедикт Андерсон, есть воображаемое сообщество; гораздо важнее, что это „сообщество с памятью», обладающее воображаемой историей и определяющее себя через собственную историческую память. Без национальной истории, освящающей в воспоминаниях людей славные события прошлого, войны и победы, неудачи и поражения, образы героев и злодеев, нет нации» 3 (Курсив мой. — С.Б.). Ключевое слово здесь — «воображаемый». Как язвительно заметил однажды Амброз Бирс, «граница (в политической географии) — это воображаемая линия, отделяющая воображаемые права одной нации от воображаемых прав другой». Нация как конструкт является именно воображаемым сообществом — воображаемым в том смысле, что принадлежность к ней конституируется только убеждением индивида в его принадлежности к определенной группе лиц, имеющей свою особенную историю, свое прошлое с «образами героев и злодеев», а это убеждение он получает лишь в процессе социализации. При этом, естественно, в современном политическом дискурсе не рассматривается и даже не ставится вопрос об историчности и, следовательно, «воображаемости» тех границ, которые отделяют одну нацию от другой и конституируют эти нации в их единстве и историческом постоянстве. Имеет место своеобразная «амнезия происхождения», заключающаяся не только в умолчании относительно генезиса принятых в данном обществе правил концептуализации физического и социального опыта, но и в том, что эти правила признаются имманентными самой «человеческой природе», свойственными сознанию самому по себе, как таковому, то есть вечными — в противоположность всему тому, что не входит в сферу общих концептуальных принципов, согласно которым мы расчленяем наблюдаемый мир и мыслим сложившимися в результате этого категориями, что только подчиняется этим принципам и потому выступает для сознания изначально внедренного в данную социальную систему актора преходящим, подверженным действию времени и поэтому бренным. Кстати, нельзя при этом не отметить еще и то, что вечное представляется обыденному сознанию «более истинным», и принципы, кажущиеся имманентными сознанию как таковому, воспринимаются при этом как абсолютно истинные и, следовательно, если речь идет о принципах, касающихся поведенческих стратегий, безусловно обязательные для исполнения. В этом, в частности, состоит основное положение этики Канта. Кантом «воля мыслится как независимая от эмпирических условий, стало быть, как чистая воля, как определенная одной лишь формой закона; и это основание определения рассматривается как высшее условие всех максим» 4 , то есть моральный закон — закон, определяющий поведение индивида и в конечном счете его социальные практики, — мыслится как независимый от любого возможного опыта (физического или интерсубъективного) и обязательный безотносительно к нему. «Для того, чтобы он стал мотивом поведения, вторым основанием максим воли, не требуется никаких дополнительных условий. Достаточно самого закона» 5. При этом, как отмечалось выше, вопрос о том, откуда могли появиться такие законы, не только не ставится, но кажется даже бессмысленным, и ответ на него может быть один: ниоткуда, ибо они имманентно присущи человеку как таковому, независимо от того, в каком обществе он родился и вырос.

Исторические науки могут служить эффективным инструментом излечения от этой амнезии. Одна из возможных функций истории как науки заключается «в разрушении, в некотором роде, основополагающих видимостей, когда традиции, будь то правовые, политические или даже научные, тем легче отстаиваются, чем более забыто их происхождение» 6, причем это забвение является залогом стабильности и автономии того дискурсивного поля или поля практик, в которое включен любой данный социальный агент. Мифология (и прежде всего те мифы, которые касаются политики и определения данным обществом своего места по отношению к своим предшественникам и своему социокультурному окружению) служит, таким образом, средством стабилизации социума, который, повторим, является конструктом.

Возникает вопрос: если общества (нации, религиозные общины и т. п.) являются конструктами, то кто же конструктор? Можно утверждать, что конструктором является власть. Те лица (или группы лиц), которые обладают большими, чем все прочие, возможностями осуществлять насилие, могут организовывать окружающий их социальный мир таким образом, чтобы тот в наибольшей степени отвечал их интересам, в число которых входит, в частности, стремление сохранить свое доминирующее положение на неопределенно долгий срок. Доминирующие структуры общества и образуют государство, определяемое как институт, который «с успехом претендует на монополию легитимного использования физического и символического насилия на определенной территории и над населяющим эту территорию народом» 7. При этом «построение государства сопровождается созданием своего рода общего исторического трансцендентального, имманентного всем “подданным”. Через условия, которое государство навязывает практикам, оно учреждает и внедряет в головы общепринятые формы и категории восприятия и мышления: социальные рамки восприятия, понимания или запоминания, мыслительные структуры, государственные формы классификации» 8, то есть те формы мышления — категории, логические законы и т. п., — которые необходимы для наиболее полного и эффективного контроля над доминируемыми, ибо власти, осуществляемой через навязывание способов мышления на самых ранних стадиях социализации, индивиду нечего противопоставить и, более того, как правило, нет даже желания что-либо противопоставлять, ибо сам он как личность составлен из тех конструктов, которые сформированы доминирующими социальными агентами для реализации власти над доминируемыми.

Таким образом, социально-политическая мифология представляет собой не просто средство самоописания нации, но в первую очередь средство конструирования доминирующими социальными агентами некоторой национальной целостности, которая является всего лишь объектом их власти. Этой задаче подчинена и история — не как критическое научное исследование прошлого, а как учебная дисциплина, которая призвана внедрять в сознание доминируемых определенные мифологемы, описывающие их место в социальном мире и благодаря этому служащие для них источником мотиваций. Таким способом власть контролирует не только внешние формы поведения подвластных, но и сами их желания, которые в данном контексте выступают такими же социальными конструктами, как и нации или церкви.