Превращенная боль

17.02.1998. Интернет. Ernst Jünger (29.03.1895 Heidelberg) ist tot.

И сразу же поток реплик с телеграфными разрывами строк: «Что я о нем знаю? — Первая мысль — его Стальные грозы. — Собирал жуков. — Вызывал споры. — Мог ли он изменить положение в 1942 г.? — Вильфлинген или же Париж? — Седая голова, всегда уже стар, живое свидетельство прошлого, превосходное образование, культура. — Постигли ли мы его опыт? Был ли он гарантом вечной жизни? — Наездник, отличный французский. - С ним можно провести много времени. — Он ведь еще жив. Трудно поверить, что с таким вечно старым случилась faux pas смерть…»

«Литература об Эрнсте Юнгере заполняет собой множество полок. Ни один немецкий автор не оставался столь продуктивен на протяжении почти целого столетия. Число работ и полемическая острота, с которой разворачиваются дебаты вокруг Юнгера, наводят на мысль, что за этим автором стоит целый век в развитии общества вместе с сопровождающей его литературой» 1. Подобными словами начинают исследователи рассказ о легендарном командире разведгруппы кайзеровской армии, офицере оккупационного гарнизона гитлеровской армии в Париже, коллекционере жуков, путешественнике, отце двух сыновей и писателе, собрание сочинений которого составляет 18 томов.

На фотографиях знаменитого обладателя премии Гете (присуждена в 1982, что было уникальным случаем, когда литературную премию мира все-таки вручили автору, который «запятнал себя связью» с гитлеровским режимом и на публикацию сочинений которого в Германии был наложен запрет в 1945-49 гг.) удивляет сохранившаяся на протяжении жизни выправка, подтянутость, сосредоточенность. Как военный, Юнгер был знаком с уставами и униформой нескольких армий: в 18 лет (1913) он бежал из родительского дома и завербовался во французский иностранный легион в Африке; в 1914 вступил добровольцем в стрелковый полк английского королевского дома в Ганновере, отличался в войне 1914-1918 гг. «беспримерными мужеством и героизмом» и был отличен высшим прусским военным орденом pour le mйrite; в 1919-23 находился на службе в вооруженных силах Веймарской республики; и наконец был призван в 1939 капитаном пехотной роты на Западный фронт, а позже назначен в штаб оккупационных войск Третьего рейха в Париже. В Париже он ходил в штатском, на это ему было дано исключительное право.

В заговоре 20 июля 1944 генералов, сослуживцев Юнгера, он непосредственно не участвовал 2, хотя в своих дневниках военного времени он размышляет о тиранах, отмечает свою брезгливость к униформе и представляет будущее Германии, которая потерпит поражение. Текст «Мир. Слово к молодежи Европы и Земли», над которым Юнгер работал с 1941, был знаком в рукописном варианте его окружению и не мог не оказать влияния на участников заговора. Генералы были арестованы, расправа была короткой. Э. Юнгер был допрошен в качестве свидетеля и избежал суда только благодаря личному заступничеству фюрера. Солдат первой мировой Гитлер был захвачен образами ранних произведений Юнгера с их эстетизацией фигуры воина и духа войны, поэтому неоднократно пресекал преследования Геббельса и Гиммлера: «Юнгеру ничего не причинять», - таково было его распоряжение. После 20 июля 1944 Юнгер был демобилизован - «без всякой чести». Какова его реальная роль в заговоре, почему его считали «неблагонадежным» и неоднократно за три года службы рекомендовали удалить из штаба оккупационных войск, что выяснили в спешном расследовании заговора, - достоверно установить трудно. Сегодня исследователям известны только дневники самого Юнгера, да воспоминания о нем отдельных людей.

Интеллектуальное влияние Э. Юнгера на современников позволяет называть его в ряду выдающихся писателей и мыслителей Европы. Его политическая позиция была на удивление постоянна, он не примыкал ни к одной партии и придерживался правых - националистических и консервативных взглядов. Даже в годы краха Третьего рейха он пишет о своем народе с любовью и заботой о его будущем 3. Юнгер не разделял ни одно из популярных течений века - ни фашизм, ни марксизм, ни психоанализ или экзистенциализм - и, по-видимому, не из чувства интеллектуального превосходства. Может быть, привыкнув подчиняться военным приказам, точно их выполнять, он сумел выработать в себе способность находить позиции суверенного наблюдения и размышления; возможно, дисциплина порождает в таких натурах как Юнгер независимый взгляд на положение вещей, свободный в том числе и от собственной экзистенциальной мотивированности, от притязаний на окончательность своего решения - война и армия часто убивают амбиции и снобизм.

Большая часть работ Юнгера имеет форму эссе, дневника, заметки, однако, и это показательно, у него нет ни максим, ни оценочной интонации; он не ортодоксален и не риторичен. Сам он менялся. Как замечает его биограф K.O. Паэтель, «если бы нужно было сформулировать девиз для творческого пути Юнгера, точно подошли бы слова Ницше: «Только тот, кто изменяется, останется мне неизменно близким» 4. Его тексты можно назвать поэтическими и философскими свидетельствами современности, его взгляд художественен и рефлексивен одновременно. Юнгер запечатлевал события и течения эпохи с такой выразительностью и бескомпромиссностью, что со временем образы его приобретали качество четкого оттиска - знака времени. Выбор тем и пафос - воина и романтика - привлекали внимание, вызывали восхищение, воодушевление одних и негодование других, провоцировали мысль современников.

Лишь то, что не перестает причинять боль, остается в памяти. (Ф. Ницше).

Признанные интеллектуалы ХХ в., ровесники Юнгера - В. Беньямин (1892-1940) и М. Хайдеггер (1889-1976), Карл Шмитт (1888-1985) - были его оппонентами. В их лицах с Юнгером сталкивались иные экзистенциальные и политические позиции. Но все они были частью одного культурного пространства: Карл Шмит с 1930 и до своей смерти был близким другом, с Хайдеггером Юнгер неоднократно встречался, Беньямин вел с ним диалог заочно - на страницах одновременно (1925-1933 гг.) выходивших в Берлине газет противоположных политических ориентаций (Беньямин - левой, Юнгер - правой); все они, так или иначе, при отличной исходной постановке вопроса исследовали роль техники в современности (по Беньямину, техника для марксизма - «ключ к счастью», а не «фетиш заката» как для Юнгера 5, для Хайдеггера - выражение судьбы европейской цивилизации); Беньямин и Юнгер писали о фотографии, о фашизме, об элементарных и «обнаженных» формах жизни - боли и насилии. «Встреча» Юнгера и Хайдеггера, по мнению проф. фрайбургского университета Г. Фигаля, исследователя творчества М. Хайдеггера, была «одной из эпохальных» - для Хайдеггера принципиальная и не раз продумывавшаяся им встреча поэта и мыслителя 6.

Разительная несхожесть взглядов усиливается при обращении к их биографиям: точка зрения, которую отстаивал каждый из них, определила судьбу. Беньямин, в 1933 г. эмигрировавший из Берлина, при пересечении границы Франции и Испании, свел счеты с жизнью; Хайдеггер прожил всю последнюю войну во Фрайбурге, читая лекции по античной философии и размышляя о нигилизме; Юнгер - участник обеих мировых войн на передовых позициях (в первой войне был неоднократно ранен). Скрытое экзистенциальное противостояние между ними задавалось ответом на вопрос: может ли и должен ли мыслитель оставаться невовлеченным активно и непосредственно в происходящие события? А если он в них участвует, то может ли сохранять дистанцию? Как возможно писать о том, что коснулось лично, стало судьбой и не может быть вынесено за границу мысли? Речь идет не о выборе индивидуальной судьбы, воздержание от суждения о которой вполне естественно для мыслителя, а о ситуации предельной, когда течение событий увлекает целые поколения, разрушая привычный образ жизни, - вспомним, что в 30-е годы ближайшие в интеллектуальном пространстве Юнгера евреи, в том числе и относящийся к левым радикалам В. Беньямин, вынужденно эмигрировали, - когда обстоятельства исключают взгляд фланера.

Особенностью технического века Юнгер считал растущую дистанцию по отношению к телу. Однако, его собственную позицию (после 1933 года, когда он переехал из Берлина в маленький городок близ Ганновера, где и прожил до призыва в Вермахт в 1939 г.) - обозревателя 7 - трудно не признать выражением того же самого процесса «опредмечивания человеческого бытия». В его дневниковых записях времен второй мировой войны ощущается бессилие 8: размах действий стал несоразмерен помыслам человека. Тому, кто хотел сохранить собственные волю и чувства, остается либо устраниться от участия в событиях, такую позицию занимает М. Хайдеггер, либо самоустраниться - случай В. Беньямина, или свидетельствовать о происходящем как Э. Юнгер.

Сопоставления фигур Э. Юнгера и В. Беньямина вряд ли можно избежать. И не только потому, что они были до 1933 на крайних полюсах социально-политических движений: один проповедовал «литературную борьбу» и участвовал в ней на стороне немецких левых, другой был солдатом и в ранних произведениях отстаивал преисполненные героического пафоса образы Войны и Воина (за что Беньямин критиковал его в Теории немецкого фашизма: «…варварство и бескультурность становятся очевидными уже из высокой патетичности языка (Юнгера)…»). С одной стороны, левой, Беньямин пишет о литературном романтизме XIX века, предпринимает попытку академической карьеры, избирает путь художественного критика, политического комментатора, переводчика. С другой - правой - стороны, Юнгер описывает свой собственный военный опыт как опыт поколения 9, часто опираясь на труды военных историков. Если Беньямин мечтает о мире без боли и без смерти (в утопическом фрагменте «Фантазия»), о справедливом божественном суде и (про)явлении спасительной божественной власти в чистом насилии (в эссе «К критике насилия»), то Юнгер видел спасительность в сжигающем огне боли, в страдании человеческого тела и в самопреодолении 10. Первому не чужды мысли о строгом разделение профанного и сакрального познаний, второй же выводит типичные фигуры эпохи - Рабочего и Солдата; и наконец, один становится жертвой национал-социализма, другого - считают выразителем его духа и предтечей, образцом «предательства интеллектуалов».

Декларированные Юнгером и Беньямином стратегии дистанцированного описания событий и внеперсональной диагностики ситуации (напомним, Беньямин считает своей роль «стороннего наблюдателя» или позже в эмиграции «фланера», Юнгер обозначает позицию писателя метафорой сейсмографа) были сбиты временем. Глобальность и мощь происходившего не позволили им сохранить отстраненную позицию. В. Беньямин, «понимавший «саморефлексию» не в психологическом, но в «историко-философском» смысле, воспринял события (прежде всего фашизм в Германии) как личный кризис» 11. Юнгер, пораженный масштабом второй мировой войны и привлекаемыми средствами, уже неконтролируемыми конечной человеческой волей, с растерянностью писал с русского фронта: «Наблюдению также положены пределы. Чтобы они исчезли и доступ был открыт, необходимо обладать более высоким посвящением, нежели то, которым нас жалует Время» 12. Даже М. Хайдеггер, из всех троих занимавший самую двусмысленную позицию по отношению к фашизму и лично к фюреру, и считавший войну выражением эпохальной воли к власти, уже в 1943 «приступает к большой теме своей послевоенной философии: Отрешенность (die Gelassenheit - спокойствие, невозмутимость). Эта отрешенность посреди войны обязана искусству отказаться от угнетающей реальности. В предисловии к четвертому изданию «Что такое метафизика?» в 1943 Хайдеггер выдвигает темное положение, что бытие, конечно, существует без сущего» 13, которое он в 1949, «оправившись от экзальтации», исправляет на бытие без сущего никогда не существует. Но это происходит уже в другую эпоху - умолчания и отрешенности

«В странных мирах этого столетия, развитие кажется уже недостаточным, скорее метаморфозы в смысле Овидия, мутации - в сегодняшнем смысле». (Э. Юнгер)

Экстремальные события современности решают судьбу мыслителя: когда ими вычеркивается сама возможность интеллектуальной активности, прежде всего поиска новых векторов движения, когда стирается значимость отдельного чувства, слова, жеста, интеллектуал становится свидетелем времени - он самой своей судьбой время собирает и показывает. В своем стремлении преломить время он, в отличии от Героя, который боль преодолевает, порождает ее: преломленное время превращается в боль. Проблематизируя и драматизируя события, он останавливает его катастрофический разгон.

Характеризуя свое время, Юнгер выводит фигуры, которые его воплощают. Этот метод рассмотрения можно сравнить с мифотворчеством; если Хайдеггер мифологизирует отдельные понятия - dasein, αληθεια, Erreigniss, - создавая понятийную сеть, из которой трудно ускользнуть, то Юнгер, напротив, создавая фигуру (Воина, Тирана, Рабочего), адекватный времени тип, расшифровывает время, высвобождается из оков его стремительности.

Казалось бы, не уместны вопросы, кто был прав и как следовало бы действовать в те времена; принуждения коллективного безумия и озарения, мощь всеобщего движения не преодолеть мыслительными операциями. Не уместны обвинения и оправдания, однако всегда остается открытым вопрос о мере причастности автора событиям, рефлексии - своему времени, выбранного сюжета или метода (так или иначе определяющих будущее) - собственной экзистенции. Возможно в эпоху постистории тема ответственности интеллектуала за текст изжила себя, но для Юнгера и его современников она была актуальна. Предпосылкой тому было осознание - впервые с такой отчетливостью и ясностью - тотального господства Духа времени, осуществляющего себя во всеобщей мобилизации, победном шаге технического прогресса и в появлении нового типа человека - Рабочего.

Страдательные состояния души неотделимы от природной материи живых существ… страдательные состояния существуют вместе с телом. (Аристотель)

Самым элементарным, неизбежным и самым верным симптомом жизни Юнгер называет боль: в критических ситуациях боль определяет «меру человека и его убеждений». Она - один из механизмов движения колеса Фортуны, болью оно влекомо и боль возвращает. По Юнгеру, боль - инвариант, непрерывно сопровождающий человека от рождения до смерти - конечных точек боли; она «удерживает надежнее любой избранной позиции».

В линии европейского рационализма и объективизма не учитывается ближайшее - тело человека, его страдания и «окрестности», его конечность: тело редуцируется. Однако, если мысль совершенно отделяется от тела, горизонт ее становится урезанным. Высоты духа - это не столько высоты взлета чистой абстракции, сколько мера признания тела и превозмогания его непосредственных импульсов. Мыслящий человек отличается способностью смотреть на положение вещей не только из своей экзистенциальной ситуации, он обладает «подвижным лицом» 14. По Юнгеру такая позиция достигается бесстрашием перед болью; избегание боли закрепляет человека в его данности, будь то слепое абстрагирование от тела, будь то ускользание в исключительно комфортные и безопасные позиции - в обоих случаях тело становится окаменевшим, неподвижным, невосприимчивым к боли, чувству и мысли.

Интеллектуал прежде других чувствует болевые точки времени 15 и отношение к боли принципиально разводит позиции мыслителей. Боязнь ее выливается в предостережения (В. Беньямин); письменное знание о ней (из-за болезни сердца ландсштурман М. Хайдеггер не был на военных позициях, а в 1915-1918 гг. служил во Фрайбурге в отделе по контролю за перепиской, который занимался перлюстрацией солдатских писем 16) приводит к постоянному уклонению от нее 17: основные экзистенциалы Хайдеггера исключительно негативны - ужас, страх, смерть, забота; и наконец, опыт реальной боли, своей и чужой слитых воедино в битве, дает точку опоры, начало для воскрешения ее в письме и воспроизводства подлинно прожитого времени 18. «Боль есть универсальный запоминающийся урок» 19, - пишет петербургский философ Валерий Савчук, размышляющий о метафизическом смысле раны, которая, будучи одновременно знаком, представляет собой опыт первописьма 20. «Рана обостряет присутствие духа», - утверждает он в разделе «Прививка воспитателя», - «заверяет надежнее любой подписи». Опыт собственной выдержанной боли образует иное отношение к своему творчеству: строгое, ответственное и суверенное.

Сила образов Юнгера увлекает в свою стихию, подавляет концентрированностью. И видимо с этой покоряющей силой воздействия трудно совладать человеку, занимающему позицию отвлеченного и чистого мышления. Но можно ли писать о боли, насилии, ужасе, безумии как модусах человеческого бытия, не изведав их на себе 21. Вопрос о границе между текстом и питающими его опытом - это вопрос о мере экзистенциальной проницаемости, который, видимо, знаком каждому, кто пытается удержаться на грани смысла, сохранив ответственность за свой личный опыт и интеллектуальную честность. И это инверсия вопроса о том, как боль выдает себя в письме, образах и стиле пишущего.

Юнгер прожил удивительно долгую жизнь. Этот факт долголетия придает вес его мыслям и интуициям: выдержанное существование, с нелегкими перепадами, подобно редкому вину 22. Долго живет художник, переживающий мир прежде всего эстетически, вживаясь в его ритмы и ощущающий его целиком (не как предзаданный смысл - в категориях выстроенной системы, не как проявление справедливости - всегда вчерашней). Долго живут и его образы, они увлекают и сегодня философской глубиной, эмоциональной сопряженностью, нерастворенные временем, а время свое вобравшие.

По постановке вопросов Юнгер, невписанный в традиционный философский реестр, метафизичен. Время постмодерна, снявшее ограничительные рамки «строгой науки», позволяет с некоторым опозданием признать философский ранг Юнгера. Он никогда не вступал в борьбу за место на философском Олимпе, однако показательна своей неожиданной серьезностью реакция М. Хайдеггера на его эссе «О линии» (1950) 23 (по меньшей мере во второй раз 24 крупная работа Хайдеггера непосредственно инициирована вопросами и образами Юнгера).

Эссе «О боли» входит в сборник «Листья и камни» (1934), который был написан Юнгером после отказа в 1933 г. от предложенного ему мандата в Рейхстаг, членства во вновь организованной «Немецкой Академии поэзии» и переезда в удаленный от центра политических движений Гослар. Сам Юнгер в предисловии пишет:

«В эссе еще раз используется в качестве оптического вспомогательного средства терминология, введенная в «Рабочем». «Тотальная мобилизация» (1930) изображает вспомогательный процесс, «Рабочий» (1932) - образ, истинная задача которого состоит в проведении этого процесса. Данное рассмотрение продвигает исследование еще на шаг; оно показывает, что пробный камень этого процесса следует искать не в ценностях, а в боли, чем дается превосходной средство различения для констатации легитимированной силы. Среди моих работ эта стоит «далеко впереди». Она выходит из установленной в «Рабочем» позиции как траншея и приводит через, весьма небезопасную местность к наблюдательному пункту, из которого можно разглядеть изменившийся ландшафт. Вероятно здесь прояснятся те положения, которые в «Рабочем»по качественным соображениям были намечены пунктиром».

Маргиналии куратора перевода - д.ф.н. В.С. Савчука.

Об Э. Юнгере обычные в этом случае слова вроде: «он всей своей «кожей» как никто другой чувствовал драму истории и понимал цену ее свершений», - тонут в необязательности риторических фигур, не позволяя приблизиться к содержанию и интонации его письма. Несмотря на устойчивое представление о нем как о воине-романтике, он культивировал в себе аристократа, был вдумчив и соразмерен природе своего таланта. Нельзя не увидеть покой и уверенность правого по самоощущению и убеждениям человека. Если более именитые и чаще избираемые в собеседники интеллектуалы ХХ в. В. Беньямин и М.Хайдеггер непрестанно с кем-то спорили: первый со всеми знаменитостями персонально, а второй со все западной метафизикой в целом, - то Юнгер, числя себя вельфом 25, казалось бы лишь регистрировал события, описывал и наблюдал их течение. Он не спорил. Но сам был раздражителем как для тех, кто очаровывался мощью картин и образов, ему открывающихся, так и для тех, кто видел в нем идейного противника, человека длинной воли, стойких принципов и твердых убеждений. Человек долга, он был националист без шовинизма, воин без презрения, патриот без предательства, национальный герой без мании величия.

Юнгер непостижимым образом соединял в себе достоинства двух своих современников: философскую глубину М. Хайдеггера - постановкой вопросов, и чувство современности В. Беньямина. К тому же он обладал бытийным измерением, которое прикладывал к подробностям и деталям жизни, фактам и личным встречам, ценя их превыше книг и лекций 26 и описывая их таким поэтическим языком, которому, кстати будет сказано, завидовал шварцвальдский домосед, всматривающийся в башмаки Ван Гога - спросим себя, не было ли это влиянием Юнгера. С В. Беньямином он близок близостью с подручным, но без той путаности и натужности выглядеть метафизичным (на его банально-вторичные марксистские пассажи указывают даже те исследователи и комментаторы, кто им ангажирован). Его философия не вписывается в академические масштабы. Но дело Юнгера - это дело современной немецкой мысли. У французов Батай, кроме всего - в том числе и вполне респектабельного перечня этнографических, экономических, искусствоведческих работ - прочего, безоговорочно философ. А у немцев Юнгер - нерешенная проблема самоидентификации.

И наконец, Юнгер отчетливо понимал несостоятельность идеалов первой мировой во второй и чувствовал ее несправедливость. Он был гибким, умел изменяться со временем. Чего не делал, например, В. Беньямин. Правый ответственен за топос, а левый живет чистотой идеи протеста и непримиримости. Процессы, происходящие в современных леворадикальных кругах, приводят к мысли, что сейчас им ближе правый Юнгер, чем левый Беньямин. По крайней мере в одном - в отношении к боли и ответственности за топос.

В моем личном опыте Юнгер произвел деконструкцию идеологических матриц и разрушил «павловский» рефлекс - немецкий солдат на советской земле должен был быть убит. Это я знал точно. Но когда я читал его дневниковые записки, сделанные на Украине, в тех местах, где жила в годы войны семья матери, - повествовательная интонация, теплый заинтересованный взгляд, выхватывающий образ бабы с ведром, в которых я считываю живой интерес к чужой жизни и ее строю, - я вдруг с ощутимой тревогой представил, что его в этот момент могли бы убить, например, партизаны или подпольщики. И в черной дыре войны пропал бы еще один поэтический взгляд. Взгляд, собравший меня там.

Предлагаемый ниже «перевод», вернее основа для перевода, есть ничто иное как попытка спровоцировать усилие сотворчества: поскольку гладкий, а тем паче «блестящий» текст того или иного переводчика свидетельствует лишь об одном - мере его понимания. Здесь же предлагается подстрочник, как предлагался и предлагается ещё подстрочник поэту, переводящему с абхазского, узбекского, адыгейского и т.д.

Каждый читатель Юнгера - великолепного стилиста - может выстроить фразу в свою меру понимания литературно-философского и эстетического вкуса, и, вполне обоснованно и законно, как вышеозначенные поэты-переводчики, считать себя автором перевода. «В какой-то степени все великие тексты - а превыше всех священные - содержат между строк свой потенциальный перевод», - пишет Вальтер Беньямин в работе «Задача переводчика».

Употребляя текст Юнгера для цитатных нужд и, включая в контекст своих рассуждений, любой может получить опыт перевода мысли. Подстрочник меня удовлетворяет более, так как грамматическая непроясненность, шероховатость и неясность заставляют делать усилия, которые эффективнее приближают к подлинному смыслу, чем добавляющая масла в скользящий взгляд отточенность и выверенность маститого переводчика. Он препятствует комфорту чтения.