Боль и культура: анестезия versus героический этос

[180]

Всякая культура имеет свои константы, которые учреждают ценность и достоинство человека. И особую позицию в любой культуре занимает двойственный экзистенциальный феномен — боль, который именно в культуре обретает символическую определенность. Меняется отношение к боли, ее восприятие, канализирование, институционализация в культуре, что служит основанием «идентификации породы (Э. Юнгер). И если признать боль необходимой составляющей частью мира, а встречу с ней — неизбежностью (ибо нет человеческого положения, застрахованного от боли), то отношение к ней можно развести по двум диаметрально противоположным полюсам: попытка бегства от всего причиняющего страдание, вытеснение его на периферию рационально осваиваемого мира — и готовность к встрече с непреклонным намерением ее выдержать

Роль боли в различных культурах имеет амбивалентный характер. Однозначно негативное отношение, демонстрируемое современностью (где боль предстает злом, на борьбу с которым направлены все усилия «цивилизованных» обществ), не случайно и своими корнями уходит в долгую историю христианства. Унаследовавшее символику ветхозаветных текстов, христианство выросло на почве ближневосточных деспотий с их исключительно телесным восприятием человека и специфическими отношениями между телом и властью. Оголенность и беззащитность перед произволом деспота, негарантированность от надругательства, жесточайших пыток и казней отражены в Ветхом Завете в образах трепета, боли, унижаемой плоти (например, столь часто упоминаемая «утроба» — образ мягкой, чувствительной, болезненной незащищенности перед ударом). Такое отношение определенной культурной традиции к боли ясно отражено в текстах Э. Левинаса (темы подверженности страданию, невозможности отделиться от страдания, сбежать или отступить, неумолимость и неотступность телесных мук).

Подверженность боли в христианстве не дает надежды на укрытие, никакие уловки невозможны, бегство бессмысленно, кроме особо зарезервированного измерения — рая. Единственно адекватный ход — добровольно принять в себя все «жала», вонзаемые в человека высшей силой. Дальнейшая история показывает, как ветхозаветный и новозаветный страх перед болью вынуждает новоевропейского человека искать пути ограждения и спасения от нее.

Век Просвещения принес иллюзию представления о боли как о предрассудке, который можно решительно преодолеть разумом, что породило ряд практических и типичных мероприятий, среди которых ликвидация пытки и работорговли, наркоз, страхование и целый мир технических [181] и политических удобств. Наступление «эпохи великой гарантированности» характеризуется фантастическим развитием технических средств, ростом степени защищенности индивида, эйфорией всеохватывающего удовольствия и наслаждения. За этим стоит рабская зависимость от боли, стремление вырваться из того пространства, где властвует как неограниченный повелитель. Ветхозаветное и христианское растерзанное болью и униженное тело и тело, всесторонне огражденное антибиотиками, анальгетиками, совершенными материалами и политическими технологиями — стороны одной и той же медали.

«Культуре анестезии», миру чувствительности, принявшему безусловную ценность тела и потому столь остро переживающему страдания, самым решительным образом противостоит героический и культовый мир, где с телом удается обращаться как с предметом. Здесь все мероприятия направлены не на то, чтобы избежать боли, исключить ее из жизни, но таким образом устроить жизнь, чтобы она в любой момент была готова к встрече с болью. Такое превосходство над пространством, в котором правят законы боли, есть осознание ничтожной ценности собственной жизни, презрение к страху и надежде, ибо герой идет своим путем, неизбежным, как движение солнца, и проходит его до конца, до своей гибели. Победа героя внутренне уже включает в себя его предстоящую гибель. Герой принимает все происходящее как неотвратимый ход судьбы; мужество, с которым он встречает свою судьбу (в том числе если она несет боль и страдание), и есть мужество героя.

Величие героического духа состоит в том, чтобы, повернувшись лицом к грозящей опасности и ясно сознавая степень возможной боли, удерживая в мыслях изгнания, пытки, войны, болезни, стихийные бедствия, тем не менее быть готовым пройти свой путь до конца. Идет ли герой сознательно на гибель, преисполненный зловещей, кровавой мощи или же просто хладнокровно выдерживает ледяной взгляд смерти, его держит мысль о невысокой ценности его собственной жизни — не настолько высокой, чтобы сопротивляться неумолимому движению судьбы. Смерть одного ничего не изменит в нескончаемом потоке жизни, где гибель чередуется с возрождением, она включена в вечный круговорот. Квинтэссенция героического этоса заключена в словах Сенеки: «На это нельзя негодовать: ведь мы пришли в мир, где живут по этим законам. Нравится — подчиняйся, не нравится — убирайся любой дорогой!»