«Глаз» Платона, «ухо» Хайдеггера и «нос» Розанова

[101]

«С платоновского истолкования бытия как idea начинается… мета-физика. Ею впредь отмечено существо западной философии. История последней от Платона вплоть до Ницше есть история метафизики. «…» Метафизика, идеализм, платонизм означают по существу одно и то же. Они остаются определяющими также и там, где заставляют о себе говорить противоположные направления и перевертывания. Платон становится в истории Запада прообразом философа» 1. Платон истолковывает «подлинное» бытие как «идею», т. е. нечто стойко-постоянное. Естественно, что это присутствующее и постоянное является идеальным объектом глаза и тесно связанного с ним разума. Существо же «идеи» заключается в том, чтобы делать годным, т.е. обеспечивать возможность сущего как такового. Благодаря приобщению к «миру идей» сущее становится «годным», оно получает возможность быть самим собой.

В XIX веке платонизм обнаруживает свои естественные границы. После того как усилиями новоевропейской философии «идея» была превращена в «представление», в человеческой голове наступает время «психологизма». Личность, обретшая себя, начинает «переоценку всех прежних ценностей». Она обнаруживает очевидность непосредственного, которое совпадает со своим смыслом и никуда нас не отсылает, в отличие от отсылок к смыслопорождающим инстанциям (будь то мир идей, Бог и потусторонний мир) в предшествующие периоды. Новым сознанием владеет иллюзия, что оно нашло ключ ко всему богатству действительности, способно отделять действительное от иллюзорного, реальность от кажущегося, в том числе и в мире мыслей. «Психологизму» отдали дань и Маркс (особенно показательны в этом отношении ранние работы, связанные с критикой Гегеля и его эпигонов — «Святое семейство», «Немецкая идеология», «Нищета философии»), и Фрейд, и Ницше.

Ницшевская философия стремится отыскать самое, что ни на есть живое, становясь «идеалом изобильнейшей жизни». «Точка зрения «ценности» — это точка зрения условий сохранения, условий [102] подъема сложных образований с относительной продолжительностью жизни внутри процесса становления» 2. Сущность ценности состоит в том, что она — точка зрения. Точка глаза, усматривающего, рассчитывающего и считающегося с чем-то. Нельзя сказать, что ценность — нечто существующее само в себе, а уж затем рассматривающееся как точка зрения глаза. Наоборот, ценность остается собою лишь при условии признания и значимости.

Вспомним то место из ницшевского «Заратустры», где речь идет о гипертрофии определенных органов у некоторых людей, когда появляются «человек-Ухо», «человек-Глаз» и т.д. Позволим себе некоторое вольное толкование слов Ницше и уподобим современного цивилизованного человека некоему гигантскому Глазу, который превращает само тело, не говоря о других органах чувств, в свои придатки. Попытка выйти из этого положения невозможна без историко-философского анализа причин, сделавших такое состояние фундаментальной реальностью нашего времени, а соответственно, без радикальной переоценки магистральной линии европейской метафизики, которую Хайдеггер понимает как платонизм.

Хотя дошедшие до нас тексты Платона — скорее записанные, чем написанные, но именно этот мыслитель более чем кто-либо другой содействовал формированию того порядка вещей, который «схватил» Ницше в вышеприведенном отрывке (платоновский «черный глаз»). Мышление понимается платониками как видение, как постоянное присутствие и неподвижное пребывание бытия перед — глазами («идея»). Платонизм, таким образом, немыслим без гипертрофии зрительности (ср. двойственность слов «воз-зрение», «умо-зрение»). Это — представляющее мышление. Пред-ставляющее означает и противо-поставляющее. В дальнейшем эта тенденция приводит к тому, что человек противопоставляется миру, который, в свою очередь, опредмечивается, любая действительность выступает в форме «предмета». Русское слово «предмет» — калька с позднесхоластического латинского термина «objectum oculo» — «предброшенное оку», «кинутое на потребу» созерцанию (кстати, немецкое gegenstand — производное от «ob-jectum», то есть «противо-стоящее»). Представляющее мышление — основа современной [103] тирании визуальности (более 70% информации житель «цивилизованного» общества получает посредством зрения), которая все более и более усиливается (телевидение, видео, компьютеры).

В более отдаленные от нас эпохи, включая сюда и средневековье, существенную роль в получении информации играли такие чувства, как осязание и слух, но при этом ни одно из них не имело тотального превосходства над другими, как зрение — в современном мире. Эти особенности чувственного восприятия мира не могли не быть замечены наиболее радикальными критиками метафизической традиции, которые не только требовали отказаться от восприятия мира как «проходного двора» в некую трансцендентность, но и стремились найти альтернативный глазу орган чувственного восприятия этого самого мира.

Так появляются «ухо Хайдеггера» (Ж. Деррида), вслушивающегося в бытие, и «нос Розанова», в бытие «внюхивающегося». У Розанова обоняние, столь низко ценившееся в традиции европейской метафизики (для подтверждения этого можно привести целую подборку из работ Платона, Аристотеля, Канта и др.), оказывается самым «божественным» из чувств. Розанов отмечал, что неспроста древние, рассчитывая умилостивить богов, воздействовали на их органы обоняния. «О, я понимаю, что в жертвеннике Соломонова храма были сделаны ноздри и сказано, — о Боге сказано, что он вдыхает туки своих жертв» 3.

Если «глаз» противопоставляет человека окружающему миру, а, содействуя возникновению феномена техники, соучаствует в уничтожении органического мира, то «нос» напротив, гармонизирует связи всех уровней мироздания — ведь обоняние, более других органов чувств, свидетельствует о единстве человека и животных, но также и богов. В.В. Бибихин указывает, что древнегреческое слово «нус» (nous), служившее у «досократиков» для обозначения ума, изначально обозначало восприятие и чутье. Об этом говорит Гераклит в ряде фрагментов. Сами греки забыли прошлое этого слова, а вот в русском языке оно сохранилось. Розанов по-своему возвращается к его утраченному значению в своей «гносеологии».
[104]

Сосредоточиваясь на обонянии, Розанов безошибочно оценивает те или иные культурные и политические феномены, а то и целые цивилизации. Так, можно вспомнить его оценки «разночинского» движения и оппозиции начала XX века («демократов»), христианства и современных европейцев («нигилистов, заживо умерших и протухших»). Более того, Розанов разрушает непреодолимую границу между нашим и «иным» мирами, утверждая, что «загробная жизнь вся будет состоять из света и пахучести. Но именно — того, что ощутимо, что физически — пахуче, что плотски, а не бесплотно — издает запах» 4. Для Василия Васильевича нет ничего нематериального, чего нельзя было бы потрогать, а еще лучше — понюхать. Так, например, «неподлинность» Евангелий разоблачается отсутствием в нем «запахов», «ароматов», коими насыщена ветхозаветная «Песнь песней».

В бытии, указывал Хайдеггер, заключено нечто вроде «враждебности присутствию». Сущее оборачивает не только свою поверхность с привычными и узнаваемыми очертаниями, но заключает в себе внутреннюю глубину самостояния. Если бы сущее характеризовалось полным «несокрытием», к чему стремится метафизика, то его самостоятельность прервалась бы. Полное «несокрытие» было бы утилитаризацией всего сущего — во всем проступала бы воля, овладевающая им. Это и есть предел проекта европейской метафизики, получающей свое теоретическое завершение в философии Ницше, которого Хайдеггер вполне справедливо называет «разнузданнейшим платоником».

Этому противостоит «художественное творение», коего сущность обнаруживается в творении поэтическом. Именно в поэзии мы соприкасаемся с бытием («язык — дом бытия»). Человек, берущий на себя роль говорить от имени языка — поэт. В работе «Гельдерлин и сущность поэзии» (1936-1938 гг.) Хайдеггер писал: «Поэт именует богов и именует все вещи в том, что они. Именование это — не в придании имени уже известному, но сущее, как только поэт выговорит бытийственное слово, этим именующим своим назначением, впервые в имени своем назначается на то, что оно. И так оно становится известным как сущее. Поэзия есть учреждение бытия в слове. «…» Язык впервые дает возможность стоять среди разверстых [105] просторов сущего. Где язык, только там и мир, то есть непрестанно преобразующаяся округа решений и трудов, деяний и ответа, но и округа произвола и трескотни, гибели и смятения. Только там, где владычественно правит язык, есть историческое совершение» 5.

В этом отношении неудивительно, что излюбленнейшим объектом интерпретации для позднего Хайдеггера выступает поэзия — «звучащее слово». Но показательно, что и Розанов, набросавший в ранней работе «О понимании» (1886 г.) радикальный герменевтический проект, превосходящий по своему охвату проекты представителей западной герменевтики (Шлейермахера, Дильтея, Гадамера), также обращается в позднейшем творчестве к литературе, в том числе и к поэзии. В этой связи можно сказать, что разборы стихов Пушкина, Лермонтова, Некрасова — это не уход в сторону, а реализация на конкретном литературном материале основных идей его первой книги.