Опыт веры в христианской коммуникации

Понятие «религиозная философия» содержит в себе противоречие, ибо, с одной стороны, опирается на библейское откровение, а с другой, как всякая философия, стремится быть рациональной. Уже на уровне апостолов сложилась некоторая двойственность христианства. Иоанн знает истинного Бога и опирается не на рассуждение, а на внутреннее чувство. Павел считает высшим критерием истины разум и склонен к дискуссиям. Гностицизм привел к таким спорам и разногласиям, которые пресекались дисциплинарными средствами: в Писании и устном предании заключена истина, в которую должно верить, независимо от того, доступна она пониманию или нет.

В основе христианской религии лежит не теория, а «завет» – закон, договор. В книге Бытия и в Исходе Яхве сказал Моисею: взойди ко мне на гору, и будь там; и дам тебе скрижали каменные, и закон и заповеди, которые Я написал для научения их. Важно отметить, что Библия – это запись заветов Бога. В ней немало высказываний, раскрывающих авторитетность сказанного. Субъектом таких высказываний является не сам говорящий, а Бог, с которым непосредственно общались нарратор Моисей, Иисус Христос, а через него – Иоанн Богослов и другие апостолы. Поэтому главным доказательством истинности заповедей является не опыт и разум, а вера.

Соответственно участникам коммуникативного процесса, протекающего между Богом и человеком можно выделить несколько уровней веры. Прежде всего, это вера в существование трансцендентного Бога, который не может быть воспринят эмпирически. Далее это вера в его послание, которое также не похоже на научные теории, которые подтверждаются наблюдениями и экспериментами. Истинность послания гарантирована подлинностью посланника, поэтому важнейшим условием коммуникации является вера в Христа 1. Поскольку послание передается апостолам, а потом иерархам и служителям церкви, постольку вера в их способность нести христианскую службу также является непременным условием распространения послания. Она поддерживается выполнением специальных требований, которые налагаются на священное сословие. Наконец, христианин должен иметь внутреннюю, личную веру, на которой в основном и сосредоточено внимание современных исследователей.

В современной культуре Христианский Бог конструируется как трансцендентная сущность, которая никак не проявляет знаки своего величия. Он не только не предъявляет знаков своего могущества, но и не оправдывается и не доказывает истинности своих решений, а действует исключительно по своей воле, которую философия стремится сделать разумной и доброй, т.е. руководствующейся разумом и моралью. «Откровенная истина ни на что не опирается, ничего не доказывает, ни перед кем не оправдывается, и все-таки в нашем разуме она превращается в истину оправданную, доказанную самоочевидную» 2. Таким образом, основная нагрузка ложится на субъективную человеческую веру. На самом деле религиозная вера не сводится эпистемологическим характеристикам доверия или уверенности. Ее назначение состоит в достижении партиципации, такого единства Я и Другого, которое является духовным и телесным. Например, сопричастность, достигаемая евхаристией, включает веру в том, что хлеб и вино являются плотью и кровью Бога. Конечно, доказать это невозможно, хотя средневековые схоласты потратили немало усилий на теорию трансмутации. Важную роль в сопричастности верующего Богу является голос, устная речь (молитвы, акафисты) и образ (иконы и фрески). В отличие от письменных, эти знаки обладают внутренней энергией, которая воздействует на слушателя и зрителя не только понятийным значением, информацией, но и своим внешним завораживающим видом. В повседневном смысле слова ритуальными или обрядовыми можно назвать все те слова и действия, которые нельзя доказать, но и нельзя опровергнуть, так как они составляют основу всего остального, в том числе самих сомнений и вопросов. Неудивительно, что наше присутствие в мире, относительно которого возможны философские сомнения, обеспечивается теми же способами, что и присутствие невидимого Бога. Наше поведение, жесты, обращения, приветствия, разнообразные знаки легитимности (от фамилии до ученых званий)  – все это, конечно, не столь пышные знаки власти, какие приняты относительно императора или богов, однако и они отсылают к каким-то внешним силам, дополнительно гарантирующим высказывания.

Проблема веры ставилась и обсуждалась в истории философии по-разному, но в основном ее тематизацию определял познавательный интерес, что проявлялось в непрекращающихся попытках доказать догматы при помощи рациональных аргументов. Воспитанные в рамках греко-римского наследия ученые не могли взять в толк, каким образом можно доверять библейским сказаниям. Христианские гуманисты, также не чуждые этой традиции образования, пытались раскрыть границы опыта познания и настаивали на необходимости дополнения его опытом веры, который трактовался в основном как откровение либо особо просветленного разума, либо тонко чувствующей души, либо любящего сердца. Таким образом, вера истолковывалась как некая особая и притом высшая форма познания достигаемая иными, чем рассудочная, способностями человека.

Филон Александрийский, родившийся в 15 или 10 году до нашей эры, предпринял попытку рационального истолкования религии, используя аллегории и интерпретируя творение в аристотелевских понятиях материи и формы. Более того, утверждая, что прежде материи Бог создал интеллигибельный мир идей, он ввел и главные элементы платонизма. Платоновские идеи стали мыслями Бога, божественным логосом. Логос Филона посредник между Богом и миром, между истиной и Благом. Точно также своеобразным возвратным движение от Библии к античной философии оказывается гностицизм. «Гнозис» выступает как познание Бога, осуществляемое в откровении. При этом важнейшими составными частями гнозиса становятся особые эмоциональные состояния печали и тревоги, вины и покаяния. Гностики считают наш мир созданием злонамеренного порочного Демиурга (так определяется ветхозаветный Бог-творец). Спасителем мира является Христос, который открывает тайну мира своим ученикам, а через них отдельным избранным. Учение о Троице было разработано Оригеном. Бог мыслится как бестелесная сущность, он непознаваем и превосходит все, его природа неподвластна даже самому ясному человеческому уму. Вторая личность троицы – единородный сын Божий, его Мудрость, в которой заключена и добродетель. Рождение Сына Ориген представляет в терминах эманации и отмечая единосущность, указывает на подчинение Сына Отцу. Третья ипостась – Святой Дух, который располагается ниже всех и даруется святым.

Только в конце 19 и начале 20 веков такие философы как Кьеркегор, Ницше и Шестов обратили внимание на некорректность моральной и эпистемологической интерпретации христианства. Они указали на трансформацию Нагорной проповеди в расхожие требования буржуазной морали. На самом деле, как попытался показать Кьеркегор в «Страхе и трепете», Бог потребовал от Авраама нечто такое, что нарушало любые нравственные, юридические и социальные нормы. Бог, принесший в жертву за грехи людей своего невинного сына, и Авраам, согласившийся на ужасный способ проверки своей веры, современным судом были бы обвинены в преступлении.

Шестов также указал на несовместимость раннехристианского опыта веры с ее современной интерпретацией и увидел исток деформации христианства в эллинизации. Обращаясь к Ветхому Завету, он обратил внимание на то, что Бог способен совершить то, что немыслимо разумом 3. В своей работе «Афины и Иерусалим» он прозорливо отметил, что попытки совместить разум и веру, доказать бытие Бога на самом деле имели разрушительное воздействие на религию и сильнее укрепляли авторитет разума, чем веры.

Оказавшаяся не у дел в познании, вытесненная разумом на периферию как некое исходное вероятностное знание, вера стала утверждаться в моральной сфере, но и оттуда была изгнана как ненужная. Ницше указал на несовместимость христианской моральной гипотезы и «учености», что у его современников выражалось в научной критике религии, а в наше время стало началом развития эпистемологии моральных верований – этики дискурса, согласно которой основные положения морали столь же доказуемы, как и «принцип индукции».

Судьба тематизации веры как откровения столь же печальна. Ее наивысшим расцветом была романтическая концепция гениальности и культа великих людей, но затем она превратилась в разновидность интуиции и при этом подвергается наиболее серьезной критике. Если кто-то утверждает, что он видит то, чего не видят другие, это порождает сильное сопротивление. Всякий намек на избранность в нашу демократическую эпоху вызывает негодование.

В европейской культуре сохранилось предчувствие того, что истина не всегда выражается словами, что она не всегда может быть открыта за письменным столом или в научных дискуссиях. В ночных размышлениях современного философа может быть не меньше мистического, чем в молитвах средневекового анахорета. Что такое истина, как она открывается человеку – непрекращающийся вопрос. В наше время Хайдеггер поразил современников, в умах которых прочно утвердилось понимание истины как соответствия мышления бытию, онтологической теорией истины, согласно которой ее условием является несокрытость самого бытия: истина – это свойство, прежде всего, бытия, а уж потом – знания. Христианская теория истины не совпадает ни с античной «алетейей», ни с гносеологическим или семантическим истолкованием соответствия высказываний объективным положениям дел. Откровение – не феноменологический и не гносеологический акт, а опыт пребывания в истине. Оно мыслится как непосредственное, без участия третьего общение души с Богом. Этот теолого-эротический опыт пребывания в истине несомненно продолжает и развивает древнее чувство единства человека с другим человеком. Даже опыт церкви, как он описан в «Послании к римлянам», есть ни что иное, как продолжение древнего опыта переживания солидарности и коммунитарности.

Вообще истина сообщается не только письмом, но и пением и даже едой. Согласно теории соответствия высказывание «Сейчас идет дождь» истинно, если он действительно идет. Наоборот, я продуктивно съедаю кусочек просфиры с ложечкой кагора, если верю, что это тело и кровь Бога. Точно также музыка активно воспринимается тогда, когда она ложится на душу и приводит в возбуждение. Первое отличие от теории соответствия состоит в том, что нет никаких точных и убедительных аргументов для доказательства таинства евхаристии или прослушанной музыки: трудно сказать, где звучит музыка – внутри или снаружи – и где находится Бог, уклоняющийся от вербальной и визуальной коммуникации. Эти случаи характеризуют опыт партиципации, который опирается на условие компетентности: воспринять нечто в себя и позволить ему воспринять себя. С одной стороны, когда мы едим пищу, мы садимся за стол и входим в сообщество вкушающих. С другой стороны, никому из нормальных людей не придет в голову съесть то, что лежит на алтаре, ибо оно предназначено Богу. Это различие того, кто дает, и кто берет, является фундаментальным. Без него невозможно понять, как возможен человек, ощущающий трепет перед алтарем.

Интеллектуальная и даже моральная функция религии, сегодня уже не так высока, как раньше. Однако консолидирующая роль религии несомненна. После Великой французской революции вольнодумство оставалось так сказать частным делом, а открытый атеизм запрещался как разрушающий государственные устои. Собственно, этого никак не мог понять Ницше: ведь все знают, что Бога не, но почему-то ходят в церковь. В связи с этим он ставил вопрос, на что опирается религия, если отсутствует вера в существование Бога? Сам Ницше не был, конечно, атеистом. Его критика религии вызвана выхолащиванием ее содержания. Причиной ее упадка является «разволшебствование мира», утрата ощущения тайны и чуда. Поэтому Ницше в своих сочинениях пытался реанимировать миф и использовал для этого технику музыкального, изобразительного искусства и литературы. Его Заратустра – это своеобразная попытка соединить Христа с Дионисом. Но, конечно, силы искусства, как и философской мудрости, недостаточно для распространения христианства. Для этого потребовалась поддержка государства. Многие спорят о том, правильно ли поступил Константин, сделавший христианство государственной религией, не привело ли это к ослаблению Рима. На самом деле, христиане вовсе не являются «пятой колонной» в государстве. Как показывает история Средних веков, именно благодаря христианству оформились могущественные империи, противостоящие натиску Востока.

Христианская коммуникация опирается на устное сообщение. Христос был послан со специальной миссией «исправления имен», ибо знаки бытия были искажены недобросовестными медиаторами. Как сын Бога он проповедовал от его имени и сообщал истину непосредственно своим ученикам. Это слово, понимаемое как «благая весть», первоначально распространяется как воспоминание. Однако впоследствии оно соединяется с имперской техникой власти. Как и благодаря чему стал возможен столь тесный союз христианской церкви и государства?

Как сочетались, согласовывались эти две различные модели коммуникации? Одна из них опирается на лучистую энергию света, образов, символов и знаков и таким образом лучше соответствует природе власти, суть которой сила, а не убеждение и обоснование на основе переговоров. Власть стремится подавлять великолепием, ее знаки имеют магический характер. Господин является харизматической личностью, он воздействует не логикой, а магнетизирующим взглядом. Конечно, имперская техника власти предполагает сообщения, но это прежде всего приказы и указы, которые, как известно, не обсуждаются. Такая техника предполагает соответственную ей градацию добра и зла. Слуга должен быть скорее послушным, чем образованным. Напротив, апостольская коммуникация опирается больше на устную речь, а образы и письменные и прочие знаки считает вторичными от непосредственного устного сообщения. Из ее техники следует относительная независимость слуги-интерпретатора и истолкователя, «кодекс чести» которого включал представление о свободе воли, что впоследствии стало опорой гуманизма.

Исторически получалось всегда так, что в чистом виде эти идеализированные типы коммуникации не встречались. Более того они всегда работали в связке. Но как это стало возможным, что коммуникация, знаки которой задним планом имели царство, сочеталась с общением, ориентированным на мир. Земное и небесное, родное и вселенское не могут соединяться обычным, не парадоксальным способом. Земное царство соединяло власть и свет, оно управлялось мистической энергией знака. Божье царство соединяло власть и слово и управлялось логикой и риторикой речи. Апостольский тип коммуникации отличается от радиально-лучевого по своей форме. Однако их объединение возможно благодаря тому, что они построены на одинаковом соотношении центра и периферии. Но как они соединялись между собой? На этот вопрос нельзя ответить умозрительно и только история соединяла их неразрывно. Не следует думать, что между ними существовала какая-то дружба или сопричастность. Наоборот, церковь часто конкурировала и конфликтовала с государством. Поскольку они представляли такие разные модели и техники коммуникации, которые различались по форме, но совпадали по сущности – обе они исходили из различия центра и периферии, постольку между ними разгоралась острая борьба за распоряжение центром.

Указанные формы имперской по сути коммуникации не обязательно отличались по принадлежности к земной или небесной власти. Как ни странно, например, метафизика эманации, оказалась официальной идеологией не имперского Рима, в основе которого лежали закон и право, а, наоборот, христианской Византии. Именно там сформировалась иконическая техника, которая наиболее эффективно воплощена в современной экранной культуре. Как для нас экран стал настоящей реальностью, за которой уже ничего нет, так и византийская икона снимает вопрос о доказательстве бытия Бога. Этим снимается отмеченная выше странность сочетания цезаря и святого. Икона, как стяг, как прочие магические регалии царской власти, оказывает невербальное чудесное воздействие: она охраняет своих и поражает врагов. То, что сегодня многие верят в чудесную силу плащаницы, на которой отпечатался лик Христа, является понятным из-за глубоких корней веры в магию. Нерукотоворный образ Христа – это знак неба, наделенный таинственной силой. Эта вера соответствует и сегодняшней медиальной технике, основывающейся на магическом воздействии экрана.

Западная церковь строится на иной модели коммуникации. В ней роль первичного автора выполняет Бог, который посылает свое послание на землю не через пророков или мессию, а с самым надежным посыльным, на роль которого он выбирает своего сына. Последний передает сообщение своим ученикам, которые лично вручают его преданным им последователям. Верность Христу – это личная преданность учителю. Послание передается из рук в руки без каких-либо добавлений, которые всегда расцениваются как искажения. Отсюда западная церковь более рьяно отстаивала свою независимость и даже претендовала на приоритет перед императором. Радиально-лучевая модель коммуникации, предполагающая харизму, чудо, силу и блеск, допускала, что избранником Бога был непосредственно сам император. Отсюда цезарепапизм восточной церкви. Наоборот, западная церковь склонялась к папецезаризму, согласно которому непосредственным получателем божественного послания была церковь. Хотя Рим был объявлен христианами «вавилонской блудницей», римское право и бюрократия существенно повлияли на эволюцию церкви. Если первоначально церковь понималась как «экклезия», руководителями которой становились пророки, богодухновенные люди, то постепенно верх взяли епископы, поначалу заведовавшие имуществом общины. Другой причиной большей самостоятельности западной церкви была раздробленность и слабость европейских государств. Только с 8 –10 веков установилось нечто вроде византийского союза церкви и государства. Но и при этом римская церковь приняла догмат о непогрешимости. Декрет Григория VII от 1075 г. включал следующие положения: Римская церковь основана самим Богом. Только папа имеет право носить королевские знаки. Князья должны целовать папскую туфлю. Имя папы должна звучать в литургиях всех церквей. Он может отстранять короля от престола и никто ему не может перечить.

Это настоящая религиозная революция, которая отказывалась от компромисса с языческими обычаями и феодальными барьерами. Универсальная модель коммуникации строилась как сочетание харизматического и вербального централизма для решения задачи реформирования католического мира как спиритуально-политической империи. Папа считался единственным представителем бога, который мог слать послания европейцам, а также обращать на путь истинной веры все народы, пребывавшие в языческих заблуждениях. Монополия на послания предполагала воспитание специального слоя, к представителям которого относилось требование целибата, чтобы они могли служить чистыми посредниками между папой и паствой. Таким образом, папская революция привела к неожиданным последствиям. Претензия папы породила слой чистых функционеров, которые были лишены права на семью. Их сообщество, организованное как ордена, представляло собой новую экклесию, аналогом которой может служить только средневековое сообщество ученых. С телекоммуникативной точки зрения оно выполняло задачу построения единого информационного пространства, располагавшегося по поверхности всей земли, способного доставлять послания далеким и незнакомым адресатам. Именно претензия на единое коммуникативное пространство определила значительные успехи римско-католической церкви по сравнению с восточно-византийской, пребывавшей в какой-то зимней спячке.

Если демократические Афины опирались на устную речь, то имперская техника власти опирается не столько на устно-вербальные, сколько на письменно-визуальные знаки. Самые ранние изображения царя отождествляют его с солнцем, которое, возвышаясь над землей, освещает ее ярким светом. Что означает устойчивость этой метафоры, почему «король-солнце» остается неизменным символом власти. Что символизируют лучи света? Несомненно, они – главные орудия силы-власти, освещающие, делающие тайное явным, испепеляющие, карающие огнем непослушных. Но не только. Само солнце-власть остается невидимым, оно являет себя посредством света, право распоряжаться которым предоставляется королю. Передавая субстанцию власти своим слугам, он остается невидимым для остальных.

Эффективно и успешно правит тот, кто понимает не субстанциальную, а медиальную природу власти. Поэтому неправильно считать, например, римского императора Нерона безумцем, водрузившим на голову золотую корону, построившим золотой дворец, воздвигшим гигантскую статую, изображавшую его в виде бога-солнца, а также возомнившим себя в последние годы первым актером в театре мира. Если Нерон и был безумцем, то таким, к которому поистине применимо прилагательное гениальный. Возможно, ошибка Нерона состояла в нарушении равновесия вербальной и невербальной коммуникации. Возможно, он переоценил себя как избранника Бога и поэтому не слушал голоса народа. Но и в этом случае он был последователен. Если коммуникация идет от центра к краям, то он должен слушать повеления богов, а не людей. Если Рим – это политическая фикция, то задача императора состоит в том, что бы хорошо играть свою роль. Нерон, которого считали неудачным актером, растрачивал себя на пустяки и плохо играл свою главную роль императора. Но метафоры короля-солнца и короля – главного актера в театре жизни остались в истории.

Вопрос о видении, об образе – один из решающих в истории западной цивилизации. Г. Йонас писал, что уже в греческой культуре глаз становится главным органом чувств. Центральное для нее слово «теория» является метафорой, прямо относящейся к сфере визуального. Видение становится символом интеллектуальной деятельности вообще, а также масштабом оценки остальных чувств. Многие авторы настаивают на приоритете зрения не только в геометрии, но и в любой другой теоретической области греческого духа. Можно сделать вывод, что началом европейской цивилизации является своеобразный «окулоцентризм».

Папа Григорий I в 6 веке писал, что иконы вешаются на стены для тех, кто не умеет читать. Однако, наряду с защитниками были и иконоборцы. Евреи, налагавшие запрет на изображение Бога, и ранние христиане стремились противостоять господству видения и образов. Тертуллиан писал об «идолократии» и ставил в один ряд черта и художника. Христианский запрет на образы был вызван тем, что человек изображает божественное по аналогии с земным, смешивает образ и его референт. Поскольку Бога никто не видел, человек заменяет его собственным изображением. Позже Кальвин повторил аргументы ранних иконоборцев: мы не можем воспринять Бога глазами, носом или ушами. Он дан только душе, которая и есть то, чем мы похожи на Бога. Какие же образы, какие картины может рисовать душа, какое искусство может портретировать душу? Человек не может изобразить сущность души и Бога иначе, чем чувственно, но эти изображения совершенно несравнимы с божественным.

Отношение к образам позже все же существенно меняется. Хотя после реформации церковь избавляется от изображений Бога в стенах церкви (за исключением витражей), они переходят на стены частных домов. Они перестают быть объектами религиозного контроля, секуляризируются. Возможно, именно этим обстоятельством объясняется изменение религиозной живописи. Мадонна становится все больше похожей на молодую мать, но ее изображение висит не в церкви, а дома. Живопись секуляризируется и приватизируется. Во время реформации церковь уже не нуждалась в образной иллюстрации евангельских текстов. Ранее единый, всеохватывающий универсум религии разделился на две различные общественные части. Прежде единые образ и слово оказались разорванными конфессионально и технологически.

Открытие книгопечатания – одно из важнейших в истории развития коммуникативных систем. Новым медиумом общения стало письменное слово. Библия была переведена на национальные языки, напечатана в огромном количестве экземпляров и вручена верующим для изучения. Так была подготовлена важнейшая предпосылка Реформации. Впервые в мире писанная книга была провозглашена высшим критерием всякой истины и единственным учителем. Теперь не умеющий читать не мог быть подлинным христианином. Так сложился союз церкви и гуманизма.

Уже во времена Цицерона гуманистами называли людей, умеющих пользоваться алфавитом, использующих язык для воздействия на людей с целью их облагораживания. Первым важным посланием была греческая литература, а ее первыми получателями и читателями были римляне. Благодаря прочтению текстов содержание греческой культуры оказалось открытым для империи и позже для всего европейского мира. Позади письменной культуры в эпоху Нового времени, в эпоху становления национальных государств, возникают специальные дисциплинарные учреждения поддерживающие письменную культуру в определенных рамках. Это, прежде всего, школы и гимназии, благодаря которым литературные стандарты согласуются с политическими и религиозными. Теперь уже не только античные и христианские, но и национальные авторы образуют дружеский круг из публики благодаря письмам и романам, публикуемым в появившихся толстых журналах, благодаря лекциям в гимназиях и университетах, благодаря стремительно растущему книжному рынку. Не являются ли новоевропейские нации ничем иным как общественностью, публикой, объединенной дружескими чувствами к тому или иному художественному посланию?

Если эпоха христианского гуманизма стала закатываться, то вовсе не благодаря капризам людей, которым надоели уроки литературы, и которым стало лень ходить в церковь. Эта эпоха подошла к концу потому, что искусство, описывающее единство нации на основе любви к письму, хотя все еще институционально поддерживается, но уже не может обеспечить коммуникативный союз в рамках современного массового общества. Мы сегодня находимся по отношению к буржуазным гуманистам в таком же положении, как римляне к грекам. Мы живем в пост-литературном и, стало быть, в пост-гуманистическом мире. По сравнению с классическим обществом мы достигаем идентичности некими маргинальными внеписьменными, внелитературными, внегуманистическими медиумами. Это не означает конца литературы, но она перестает быть носительницей национального духа. Национальный синтез осуществляется не на основе книги и письма. В ход пошли новые телекоммуникативные медиумы, которые отвергают старую модель гуманистической дружественности. Эра гуманизма, основанная на книге и образовании, закатывается, потому что проходит одна великая иллюзия, состоявшая в том, что единство общества может достигаться исключительно литературой. На место литературы приходят новые политические, экономические и коммуникативные структуры.

Причина поворота постмодернизма к сфере визуального не является чисто теоретической. Очевидно, что этому способствовало пришествие эры видео и кибернетических технологий, эры электронных образов, новых форм симуляции и иллюзионизма, обладающих невиданной властью. Но это сопровождается страхом перед образами, манипуляция которыми способна покорить самого их создателя. Идолократия, иконофилия, фетишизм – это конечно не современные феномены. Поражает парадоксальное возрождение сегодня какой-то примитивной магической, оккультной, магнетопатической техники производства визуальных знаков, которые не имеют никакого смысла и не требуют рефлексии, зато эффективно вызывают те или иные психические реакции. Фантастический поворот к образам, к образной культуре становится сегодня реальной возможностью благодаря масс-медиа, которые продуцируют визуальные знаки в сфере рекламы и политики. Эти знаки ничего не обозначают, за ними ничего не стоит, и все-таки, вопреки реалистической теории познания, они оказывают непостижимое воздействие на поведение людей.

В связи с рассмотрением веры в аспекте эволюции коммуникативных систем от устного слова к письму, можно сделать вывод о том, что она зависит от характера медиумов. Но тогда возникает вопрос, а какой станет религия в эпоху телекоммуникации? Ответ на него должна дать церковь, выполняющая роль «почты».