Судьба вещей в эпоху глобализма

[56]

В лице глобализации мир сталкивается с необратимым изменением господствовавшей со времен возникновения новоевропейской учености картины мира. Одна из наиболее существенных и радикальных метаморфоз затрагивает сферу производства вещей, область бытования которых стремительно сужается и практически полностью исчезает. Можно описать произошедшее здесь изменение следующим образом, — то, что захватывает и привлекает наше внимание, переместилось с вещи на ее упаковку. Более того, сама вещь стремительно превращается в упаковку, в набор некоторых внешних функций и свойств. Области потребления принадлежат не вещи в их вещественности, а только ярлыки, значения вещей, мутирующие в сторону пустой внутренней формы. Циркуляция вторичных, паразитарных означаемых, вселяющихся в товарные знаки первого уровня, подчиняет современный товарообмен самовозрастающему желанию и заставляет говорить о своеобразной психопатологии нынешней экономики. Одичавшие, бездомные означаемые, на активном привлечении которых построена любая реклама, продуцируют особые тела желания, подменяющие реальное распределение вещей. Требуется, чтобы в способ потребления того или иного товара постоянно вкрадывалось прибавочное значение. Важно внушить, что покупка раз за разом будет доставлять все больше удовольствия, в батончике окажется еще больше вкусных орешков, а слой шоколада станет еще толще. Понятно, что в основе такого положения вещей лежит некоторая нехватка, но вот только нехватка чего? У старинного китайского философа Мэн-цзы есть замечательное высказывание, что привлекательностью вещей является их несходство. При утрате несходства вещи теряют привлекательность, растворяются в тусклом однообразии. В этих обстоятельствах экономика прибегает к работе воображаемого, продуцируя область чисто фантазматических, не имеющих ни малейшего отношения к реальному производству и товарообмену, объектов. Однако дело в том, что несходство является субстанциальным для самого бытия вещей, для их не скоротечного применения, а длительного бытования. Вещь делается вещью лишь в отличие от другой вещи. Точно так же как [57] человек становится человеком, не когда он растворен в толпе, а когда одиноко стоит перед лицом реального другого. Понятие вещи в контексте разговора о глобализации выглядит не вполне корректным. Подтверждением тому выступает известный эпистемологический сдвиг, произошедший в эпоху индустриального общества. Я имею в виду страшную путаницу, возникшую из неоправданного отождествления понятий знания и информации. Обыкновенно под информацией понимается количественный объем накопленных знаний. Как следует из этимологии слова, речь идет о знаниях, распределенных по соответствующим рубрикам и уложенных в общепринятый формат (лат. in-formo), облегчающий доступ к ним и их использование. Но знание всегда представляло собой совсем иное. Трансляция знаний зачастую была сродни инициации и требовала длительного пути. И дело вовсе не в том, что кто-то не хотел информировать человечество насчет истин, которыми он обладал. Просто знание являлось делом, умением. Знать что такое дом значит уметь его построить. Знать что такое мышление значит уметь мыслить. Иначе и быть не могло. В Средние века и в Ренессанс шедевром называли произведение, создав которое ученик обретал право зваться мастером. Если удается сотворить совершенную, не похожую ни на одну другую вещь, то путь познания приближается к своему завершению и сопротивление инертной материи сломлено. Говоря на языке классической метафизики, знать вещь значит обладать ее внутренней формой. Это не имеет ни малейшего отношения к информации, обнаруживающей лишь момент принятия к сведению. Современное производство, базирующееся на информационных технологиях и виртуальной экономике, создает недолговечные заместители вещей, — симулякры, которые не проверяются временем на коэффициент «дельности» и не могут выступить тем, что Хайдеггер именует «утварью» 1. Микроволновая печь никогда не станет такой же утварью, какой раньше являлась чугунная сковородка, поскольку протезирование наработанного культурного навыка или практики никогда не сможет компенсировать его необратимую утрату. [58] Долгоиграющий субстрат упругой и неподатливой вещности заменяется таким, который соответствует одноразовому употреблению, — в силу чего внутрь вещей больше не отслаивается субстанция времени, они не держат вокруг себя поколения людей, не переходят по наследству и не оказываются бесценным содержимым бабушкиных сундуков. Характерно, что важнейшая сторона вещей, которую можно обозначить как состояние в себе, пусть и не вполне в кантовском смысле этого слова, полностью уступила место их стороне, являющейся для нас. Вещи превращены в наши внешние функции, вслед за исполнением которых мгновенно обращаются в мусор, в отходы. Определяющим моментом современной экономики оказывается не производство прибавочной стоимости, а получение прибавочного удовольствия. Раз уж вещи, представленные в товарной форме, с одной стороны, скоротечны и быстро изнашиваются, а с другой, все будто бы на одно лицо, то различие в них внедряется на уровне, который персонифицируется специалистом по продажам. Конечно, элемент в своем роде рекламы присутствовал всегда, однако размещался он внутри способа производства вещи, и чаще всего был представлен именем сделавшего ее мастера или, на худой конец, местности, откуда она происходит. Статус полноценной вещи, созданной мастером, подтверждался тем, что у нее имелось два имени, — свое собственное и своего создателя. И даже если имя создателя попадало в забвения, оно все равно обозначалось, — скрипка работы Страдивари и замoк работы неизвестного мастера в этом смысле находятся в одном ряду. Второе имя не случайно, оно знаменует явленность творца в своем творении, — то, что, беря вещь, мы способны почувствовать душу создавшего ее человека, которая вложена в произведение и застыла в нем. В принципе, мы можем выделить две крайние точки в эволюции внутренней формы вещи, одна из которых отображается в двойном назывании, а другая — современная — в отсутствии имени как такового или, точнее говоря, в замещении имени слоганами и брендами. Мы движемся к тому, что скоро вообще не сможем правильно называть вещи исходя из их формы. Странным образом превращение вещей в наши функции сопровождается утратой ими своей функциональности. Ширится область всяческих сувениров, аксессуаров, гаджетов и фенечек, предназначение которых никому неведомо, в том числе и тем, кто их придумывает. К примеру, какие-нибудь японские нэцкэ изначально [59] обладали совершенно четким предназначением (быть противовесом поясному кошельку), и только затем от этой непосредственной функциональности отслоилась самостоятельная эстетическая функция. Теперь ситуация перевернулась. Доставлять эстетическое удовольствие — единственная функция огромного множества нынешних предметов, созданных для более или менее продолжительного существования. Прочее их предназначение, функциональная нагрузка либо купирована, либо стала объектом симуляции. Вещи же, обладающие только функциональностью, перешли в разряд одноразовых и лишились плотной субстанции. Это и означает превращение вещи в упаковку, — одноразовый стаканчик является упаковкой желания попить, неремонтируемые часы — упаковкой каждодневного расписания, одноразовый фотоаппарат-мыльница — упаковкой мимолетных туристических впечатлений. Действительно, состоялось овеществление «человеческого, слишком человеческого». Вещь в первую очередь заключает в себе не то, для чего она предназначена и к чему пригодна, а вложенное и овеществленное человеком желание, которому она обязана потакать. Человеком, который овеществляет человеческие желания, является дизайнер. В отличие от мастера, который, напротив, очеловечивал вещи. Мы уже отмечали, что мастер создает вещь вследствие постепенного, кропотливого овладения ее внутренней формой, он производит явленность вещи из ее глубокой сокрытости, потаенного в-себе-бытия. Дизайнер же работает с вещами, уже лишенными внутренней стороны, он манипулирует чистыми видимостями, играет поверхностными эффектами, создает комбинации даже не внешних форм, а окружающей их пустоты. Это всякий раз установление своеобразной пространственной иллюзии, располагаясь в которой безликие, серые предметы начинают хорошо смотреться. Выражение «начинать хорошо смотреться» достаточно точно описывает появление нарциссических решеток фантомопроекции, — не важно, красива и пригодна ли вещь сама по себе, существенен только ее «имидж», то, как она смотрится в зеркалах ближайшего окружения, вне которого она теряется. У нее нет своего неповторимого образа, другими словами, нет не только внутренней, а даже внешней формы. Но если множество точно таких же безликих вещей создает затейливую игру взаимодействующих отражений в пустоте пространственной иллюзии, возникает фантазматическая туманность дизайнерского решения. [60] Такое решение всегда подверстано под желание клиента и является его овеществлением. Хотя справедливо и то, что одновременно оно предугадывает и производит само желание, выступая под видом радикального соблазна. Можно сказать, что дизайнер манипулирует не только видимостью, но и встроенным в нее желанием. Он не делает вещь привлекательной или полезной, он лишь стремится к тому, чтобы мы были зачарованы. Зачаровывать пустотой, пустяшными никому не нужными безделушками — это и есть дизайн, в котором понятие вещи в ее вещественности достигает своей окончательной выхолощенности. Контуры движения, называемого глобализацией, проступают из разуплотнения того, что прежде состояло в круге ближнего, доместицированного бытия, что заключало его принадлежности и самую ближайшую окрестность. В этом случае противопоставить тенденциям глобализации можно лишь обособленное, приватное бытие, которое выражало бы завершенное присвоение существующего. Пространство глобализации образовано только из общих и общедоступных мест, ( из мест общего пользования. Оно представляет собой последний, постмортальный этап эпохи прогресса, характеризующийся повышенной концентрацией так называемых общечеловеческих ценностей, — этих раздувшихся мыльных пузырей, при вдумчивом рассмотрении не обнаруживающих сколько-нибудь глубокого основания. Очередная иллюзия разоблачена, не ясно лишь, что в дальнейшем придет ей на смену. Не исключено, что еще более неодолимая иллюзия.