Джайнизм и самураи: самоубийство как способ осмысления жизни

Две традиции, о которых пойдет речь, вряд ли в древние и средневековые времена подозревали о существовании друг друга; линии их развития не пересекались. И та встреча их, которая происходит в нижеследующих строках, носит чисто гипотетический характер, будучи обусловленной прежде всего нашим стремлением проследить типологию столь же уникального, сколь и драматичного события, каким является самоубийство. И пусть одна из этих традиций религиозная, а другая, скорее, светско-воинская, приблизить их одна к другой вполне допустимо, поскольку в них обеих самоубийство занимает немаловажное место.

И джайнская, и самурайская разновидности самоубийства реализуются адептами в состоянии полного и спокойного осознавании смысла происходящего. Это не некий жест отчаяния или стремление свести с жизнью счеты, но хладнокровное исполнение своего долга. Это может развертываться в форме некоего ритуала, что особенно заметно в случае самурайства. И джайнское, и самурайское самоубийства обусловлены глубинными особенностями и идеалами соответствующих традиций. Они естественны и внутренне логичны.

Джайнский способ уйти в мир иной называется саллекхана, или доведение себя до смерти посредством отказа от пищи или уменьшения количества съеденного. Это освященное религией самоубийство через голодовку происходит, разумеется, далеко не всегда, не везде, и не предписывается как обязательное для всех адептов деяние. Саллекхана — один из восьми дополнительных дисциплинарных обетов, который принимает на себя джайн в том случае, если тело чересчур изношено, если нет возможности исцелиться от болезни, если вокруг царят неблагоприятные условия, а также если в целом духовная практика оказалась бесплодной. В последнем случае сама саллекхана оказывается разновидностью духовной практики.

Саллекхана выглядит на посторонний, внешний взгляд, не вполне логичным способом развить духовное начало, если мы вспомним, как трепетно, трогательно относятся джайны к любому проявлению жизни. Мы, возможно, даже сочтем, что до абсурда трогательно. Жизнь священна, потому что она — жизнь. Все является живым: не только обычные для нас формы жизни, но и камни, минералы, молния, водопад, сам воздух, которым мы дышим; поистине, джайнизм вполне мог бы называться не джайнизмом (от слова «Джина», победитель, это эпитет основателя религии Вардхаманы Махавиры, жившего в VI в. до н. э.), но «джайвизмом», от слова «джива» — душа, жизнь. И если все-таки, пока живешь, невозможно не причинять боль самым низшим формам жизни — тем, которые имеют всего один орган чувств (это живые существа в облике земли и других первостихий), то уж от разрушения более высоких форм необходимо воздерживаться, особенно монаху. Джайны свято блюдут главную заповедь — ахимсу, непричинение вреда живым существм. В том числе например, насекомым. Джайнские монахи ходят со специальными метелочками, которыми они метут дороги при ходьбе, чтобы случайно не раздавить каких-нибудь букашек. Процеживают воду через фильтр. Поиск насекомых в своей одежде — составная часть утреннего религиозного ритуала. Джайны отказываются заниматься земледелием, строительством, скотоводством, металлургией и другими занятиями, чреватыми риском нанести увечья мелким живым существам. Естественно, никогда не употребляют мяса и рыбы.

Итак, по отношению к другим — ахимса, по отношению к себе — химса. Самоубийство — только крайняя, предельная форма выражения химсы. Джайн привык истязать свое тело в ходе различных аскетических процедур — например, раз в месяц стоит в позе навытяжку целую ночь, или раз в неделю устраивает полное голодание. Или терпит жестокий зной, холод, укусы насекомых, нападение и побои людей и т. п. Почему такой контраст? Мы пока оставим этот вопрос без ответа и обратимся к случаю самурая.

Самураи — жесткие и непреклонные воины, рыцари, только через войну и на войне обретающие смысл своего существования. Это машины войны, которые могут функционировать исключительно на поле боя или при подготовке к бою; мирное существование им, что естественно, противопоказано как неверный образ жизни, ведущий к расслабленности, мягкотелости, а следовательно, и к снижению боевого духа. Самураев нельзя назвать религиозными людьми; хотя некоторые системы, прежде всего дзэн-буддизм, оказали на них определенное влияние, все-таки самураи остались в собственной системе ценностных ориентиров, основанных на кодексе бусидо («путь воина»). В этом кодексе, без сомнения, выделяется идеал преданности, прежде всего преданности сюзерену. Само слово «самурай» происходит от глагола сабурау со значением охранять, служить, и оно означает «личный слуга» (как удивительно, что столь воинственные герои, как самураи, называются таким более чем скромным именем, тогда как скромные джайны именуют себя весьма воинственно!). Самурай-вассал предан самураю-господину и готов с легкостью расстаться с жизнью ради него. Вообще, самурай с детства воспитывается в таком духе, чтобы уметь уйти из жизни в любой момент, когда этого требуют обстоятельства и его собственные нравственные ценности. Он воспитывается в атмосфере смерти, и потому он презирает смерть — как свою, так и чужую. Самурай с легкостью убивает себя, с легкостью, без видимых мучений, расправляется с теми, кого он считает своими врагами. Тем самым самоубийство становится для самурая только частью убийства вообще — тогда как для джайна самоубийство и убийство резко противоположны по своему характеру. Для джайна покончить с собой — не стремление утвердить убийство как способ решения духовных вопросов, но желание покончить с самим феноменом убийства как таковым. Самурай же освящает смерть в любых ее проявлениях.

Как ни странно, самураи сентиментальны и зачастую поэтичны. Жизнь коротка и мимолетна, неясен миг, когда она может прерваться, а потому — она прекрасна. Прекрасны цветущие вишни, облачко, замершее на горном хребте, крик чайки над утренней волной… Все это вспыхнуло на миг — и тут же исчезло, а потому наделяется особым значением: ведь это постоянно происходит в последний раз, жизнь постоянно умирает и возрождается заново. Очень характерно для самурая такое соединение поэзии и смерти в минуты самоубийства, когда осознается, что дальше жить уже незачем и невозможно. В эти оставшиеся драгоценные минуты жизни самурай садится и пишет прощальную «песнь смерти», выражающую его отрешенный, поднявшийся над различиями дух. Красивые короткие стихи — и потом красиво отрубает себе голову или красиво вспарывает себе живот. Смысл в том, чтобы не просто уйти из жизни, но уйти из нее красиво, ибо в красоте содержится тот источник, который питает жизнь. Это жизненно важно для самурая — даже если на его красивый уход никто не обратит внимания и он умрет в гордом одиночестве. Самоубийство все равно приобретает (во всяком случае, должно приобретать) эстетический характер и превращается в художественное произведение.

Полярная картина — у джайнов. Здесь нет никакой эстетики, которую они в целом считают никчемным занятием. Самоубийство — целиком этический поступок, обусловленный необходимостью религиозного освобождения. К самоубийству толкает его нравственный долг; джайн делает выбор не между прекрасным и безобразным, и даже не между меньшим и большим злом, а между тем, что он склонен считать благом и вредом, злом. Самоубийство — это благо, поскольку оно является толчком к новым духовным свершениям. Умерщвление себя — не подведение последней черты под жизненным сроком Не забудем, что джайнизм, как и другие индийские учения, проповедует доктрину трансмиграции, а это означает в нашем случае то, что жизнь продолжается и смерть является только этапом общего пути, маркером духовной эволюции. Саплекхана одобряется потому, что стимулирует и очищает душу от неблагоприятных образований, которые называются кармами.

Затронув проблему карм, мы приближаемся к ответу на выше поставленный вопрос и одновременно — к корню смысла джайнской духовной работы. Кармы — это многочисленные разновидности своеобразной материальной субстанции, которая прилипает к душе и мешает ей безмятежно наслаждаться собственным светом. Кармы бывают как относительно благоприятными, так и неблагоприятными, но в любом случае избавление от них лучше, чем смирение с ними. Любой ценой необходимо останавливать течение кармической субстанции и разрушать уже проникшие в сферу души кармы, и в этом смысле обнаруживают родство друг с другом внешне контрастные химса-к-себе и ахимса-к-другим. И то, и другое, — бережное отношение к другой жизни и суровое истязание жизни своей, — служат необходимыми средствами очищения, уничтожения кармической субстанции, распада ее на отдельные атомы. При этом оказывается, что практика ахимсы как трогательного отношения к «чужому живому» совпадает с боязнью омрачиться через вступление в контакт с кармами.. И тогда собственная смерть также освящается, как освящена и жизнь другого, поскольку она происходит только для того, чтобы сделать жизнь чистой от карм — если не в данной жизни, так в следующей.

Самоубийство всегда — это результат выбора не в пользу данной жизни. Мы подчеркиваем: данной, поскольку человека, решающегося на самоубийство, не устраивает нечто в той жизни, которую он ведет, но не в жизни вообще. Это характерно также для наших двух традиций. Они истребляют жизнь, которая кажется им бессмысленной (тем самым наделяя ее новым смыслом) и взамен получают иную жизнь: джайн — на тонких духовных высотах, самурай — в благодарной и восторженной памяти потомков.

И джайн, и самурай, стоя на пороге решающего события в своей жизни, выбирают в пользу одной из двух альтернатив. Для самурая обычно это выбор между смертью и жизнью в форме позора. Когда задета честь самурая и нет возможности постоять за себя, следует уйти из жизни. Если уйти из жизни собирается господин, долг самурая-вассала последовать за ним, независимо от того, прав господин или нет. В принципе, с житейской точки зрения, он может остаться жить и продолжать называть себя самураем. Но в реальности это уже конченый самурай. Истинный «личный слуга» никогда не покроет себя позором, позор же заключается в том, чтобы проявить слабость привязанности к жизни. Да, жизнь прекрасна — но она прекрасна в своих мимолетных эскизах, набросках, а не как долговременная и благоустроенная, мирная длительность. Тогда жизнь самурая показывает вечное убегание от самой себя в сторону смерти. Позор — это негативная категория самурайской эстетики, в том числе и эстетики самоубийства. Позорно, стыдно не только остаться жить, когда жить уже нельзя, но и умереть не так, как надо. Стыд — вот одна из движущих сил самурайского самоубийства.

Джайн же выбирает между смертью и жизнью — жизнью как обширным каналом, по которому беспрепятственно текут кармы. Останься он жить — никто не осудит его, не станет презирать за это, поскольку с кармами чрезвычайно трудно бороться. В джайнизме, в отличие от самурайства, нет столь акцентированного призыва непременно покончить с собой в случае неблагоприятных ситуаций. Если самурай подчиняется коллективному обычаю, зафиксированному в одном из списков бусидо, то джайн совершает саллекхану, подчиняясь исключительно внутренним требованиям. Он «друг самого себя», по выражению одной из джайнских сутр, и связан только с собственными мотивами, тогда как смерть самурая есть воплощение идеалов, общих и регулятивных для любого самурая (неподчинение которым — позор). Тем не менее джайн в определенной ситуации все же решается на самоубийство, поскольку это эффективное средство избавиться навсегда или, по крайней мере, надолго, от липких кармических пут.

Еще одно отличие джайнского самоубийства от самурайского: оно протекает исключительно в пассивной форме. В каком-то смысле его даже трудно назвать самоубийством. Джайн не вспарывает себе живот, не кидается в бездонную пропасть, не вешается на веревке; он просто пассивно ждет, когда смерть придет сама и заберет его. Для него смерть — только грань, отделяющая его от новой жизни — либо свободной (тогда самоубийца становится сиддхой, развоплощенным освобожденным духом), либо исполненной блаженства в какой-либо райской обители. Джайн бездействует в смерти, самурай действует. Самурай всегда активен в самоубийстве. Поскольку он приучен к тому, что смерть всегда рядом и в любой момент может заявить на него права, он готов мгновенно исчезнуть из этого бренного мира. Постепенное умирание неприемлемо для самурайского духа: самурай никогда не ждет, он всегда в эпицентре события, и властно решает, чему случиться (но удивительным образом это совпадает с самурайским фатализмом!). Эти же два вида умирания совпадают и с двумя видами стойкости: для джайнов характерна стойкость в смысле терпения, для самураев — в смысле беззаветной храбрости.

Можно подвести некоторые итоги. Итак, две традиции, воинская и религиозная, включают в состав своих практик самоубийство. Последнее служит своеобразным ключом, открывающим, или, напротив, закрывающим всю предшествующую жизнь представителя данной традиции. Для самурая самоубийство эстетически выдержано и центрировано на идее безоглядной верности иерархической социальной системе ценностей. Для джайна самоубийство есть этико-онтологический поступок, попытка разорвать или ослабить кармические узы. В любом случае самоубийство становится (мгновенно или постепенно) решающим осмыслением жизни, высвечиванием того существенного, что в ней имеется. Это важный ориентир, держась которого, адепт избавляется от негатива, наполняющего его жизнь. И тогда потеря жизни оборачивается приобретением смысла жизни — правда, того, кто мог бы этим смыслом распорядиться в полной мере, в живых уже не остается…