Забота о своей духовности, или техника скриптизации индивидуальной жизни

• Введение
• Вертикальный и горизонтальный диалоги
• Точка дневника
• Дневник: технология, техника, артефакт
• Амбивалентность дневника
• Хронотоп дневника
• Дневники индивида и дневники социума
• Дневник как форма коммуникации (чтения)
• Литературные метаморфозы (дневник в рамке)
• Дневник и тоталитарный режим
• Философия как дневник
• Заключение. Дневник в нашем Отечестве

[75]

Введение

М. Фуко указывает на два типа социально-антропологических техник 1. С одной стороны, существуют техники производства и коммуникации, предстающие как техники подчинения (это, например, тюрьмы, школы). С другой стороны, налицо техники, которые позволяют самим индивидам осуществлять операции на своем теле, душе и мыслях. Их Фуко и назвал технологией заботы о себе или — техниками себя. Последние являют собой фундаментальное основание свободы индивидуальности. Фуко говорит, что в каждой культуре «техника себя» предполагает, прежде всего, императив, — наши обязательства в отношении истины. Забота о себе в этом смысле есть фундаментальное основание практической философии.

Каждый суверенно сам должен решить вопрос, что в заботе о себе для него самое существенное: она неповторима для каждой индивидуальности. Я оставляю здесь в тени вопрос о наших эстетических и религиозных обязанностях. Сосредоточусь на [76] основаниях такой нашей обязанности, как философская рефлексия. Она есть требование осмысления и обоснования собственных предпосылок и предстает как философская технология себя.

Рефлексия как обязанность философствования за две с половиной тысячи лет выработала универсальные и совершенные технологии вербализации и скриптизации, т. е. оглашения своего бытия и удвоения его в фиксированном слове. Вербализация и скриптизация жизни доступны не только гениям и особо образованным людям. Они общедоступны и повседневны. В частности, скриптизация выражается в ведении интимного дневника 2. Таким образом бытийствует стихия философствования, одно из главных условий возможности собственно человеческого существования. Главный вывод моей статьи, к которому я собираюсь придти, коротко говоря, выражается в том, что дневник является эффективной технологией себя, в определенных социальных условиях ушедшей на второй план. Каждый человек как духовное существо обязан в той или иной форме вести дневник; это является условием действительного развития.

Вертикальный и горизонтальный диалоги

Технологии себя можно понять только в общей структуре коммуникации, прежде всего, в соотношении с техниками подчинения. [77] Эти последние обосновываются в рамках апории: общение имманентного с трансцендентным императивно и необходимо каждому, но в то же время вертикальная дистанция между этими двумя полюсами непостижима. Иначе говоря, диалога имманентного и трансцендентного (по меркам имманентного) не может быть, но, тем не менее, он есть. По причине непосредственной несхватываемости этой бесконечной дистанции обязательно возникает посредник, а вертикальное отношение в связи с этим предстает двояко. Во-первых, это так или иначе организованный диалог с Абсолютом. Во-вторых, вертикальное общение оказывается диалогом в «земной» иерархической структуре; социум обнаруживает реальную, зримую иерархию, — существуют социальные «верхи» и «низы». В этом отношении предзадано неравенство, которое осуществляется конкретно как отношения власти и зависимости, — отношения, обеспечивающие полноту бытия (власть), и отношения, ограничивающие эту полноту (зависимость).

Естественно, что два указанных модуса вертикального общения не альтернативны, а комплементарны. Диалог народа с «верхами» (творческой и/или правящей элитой, священниками, интеллигенцией и т. п.) это — опосредованный (элитой) диалог с Абсолютом. Для «верхов» диалог с «низами» (народом) предстает также как опосредованный диалог с Абсолютом (ответственность за народ, с одной стороны; восприятие сакральной стихии жизни — «глас народа — глас Божий», — с другой).

Непременными условиями возможности цивилизаций всегда является предметная фиксированность слова, т. е. обязательное наличие текста. Текст как необходимая технология власти делает возможным устойчивость вертикальных диалогов. Имея ввиду известный афоризм, что «все есть власть», укажем и якобы альтернативный, но на самом деле дополнительный ему тезис: «все есть текст». В их единстве мы получаем возможность сформулировать позицию: «текст есть власть». Иначе говоря, с одной стороны, текст выступает как технология властвования, осуществления власти, и тем самым — как достижение полноты бытия через генерацию текстов, обеспечивающих власть. С другой стороны, власть оказывается вставленной в рамку текста, и тем самым лишается, хотя бы частично, своей абсолютно господствующей, потенциально насилующей интенции. Текст в этом плане являет [78] собой не только способ власти, но и способ борьбы с властью, — с ее неконтролируемым насилием. Поэтому «через текст» обнаруживаются возможности как все новых и все более изощренных форм насилия, так и опять же «через текст» — все новых способов (техник) освобождения от насилия.

Вертикальное общение «сверху вниз» в письменных («печатных», «компьютерных») цивилизациях застывает как текст официальный. Он существует в пространстве нормированного языка. Это пространство, предоставляя место для такого рода текстов, само по своей структуре и содержанию задается корпусом наличных официозов.

Конкретным образцом (и прототипом) официального текста является проповедь, суггестивным образом внушающая положительное отношение к нормирующему Высшему порядку. Кристаллизацией, завершением проповеди предстают такие формы, как Священные книги, закон, классический текст 3. Официальные тексты окружены аурой многообразных толкований. Сюда же включается и «истеблишментная» философия, делающая акцент на непреложных законах, жестком детерминизме и императивном предписании, — философия, охраняющая и оправдывающая существующий порядок вещей. К ней близка проповедническая религиозная литература и официальное искусство.

Официоз сохраняет хорошую мину при любой игре. Лицедейство органично публичности таких текстов. Люди, которые «знают, как надо», написали эти тексты. Они подчеркнуто рационалистичны. Они возвещают законы разума как таковые. Если им знакомо какое-то чувство, то это лишь чувство жалости, но им неведомо чувство стыда (по В.С. Соловьеву) 4. Жалость к «братьям меньшим», к «детям», к «заблудшим», «к несчастным» и т. п. являет своеобразный «гуманизм» официальных текстов.

Такого же рода вертикальный характер может носить и межкультурное общение. Есть, с одной стороны, «промышленно развитые страны», которые постигли в своем [79] представлении тайну человеческой цивилизованности, и, с другой стороны, есть «развивающиеся страны» или «страны с переходной экономикой», которые эту тайну стремятся еще постичь. Тексты, написанные на языках «развитых стран» (сегодня — на английском), предстают как образцы, проповедь и научение для «отставших народов».

Естественно, что официальные тексты, являясь публичными, немыслимы без тиражирования. Чем более официален текст в этом смысле, тем большим тиражом он осуществляется. Поскольку официальный текст — это текст для использования, то этот текст-средство всегда может быть продан, хотя мысль о продаже чаще всего отвергается как кощунственная. Последнее обстоятельство связано с сакральным моментом в официальном тексте, вообще говоря, допускающем обмен, но презрительно отметающем саму мысль об эквивалентности этого обмена.

Официальные тексты обязательно предполагают эзотерический момент. За всяким публичным текстом стоит некоторая тайна, которая может быть либо собственно сакральной природы, либо светской (государственной, публичной, наконец, — научной). В последнем («научном») случае тайну содержит сама его рациональность, кристальная мистическая ясность, требующая, однако, для своего понимания аскезы длительного институционализированного обучения.

Я вовсе не собираюсь морализировать по поводу того, что официоз это «абсолютное зло». Официальное истеблешментное письмо амбивалентно. Как было уже сказано, это по существу сам язык, условие не только социальности, но и интимно-душевной жизни индивида, условие подлинно человеческой полноты его бытия, наконец, условие самой человечности вообще. Классический текст, будь то «Илиада» или «Библия», «Война и мир» или «Шум и ярость», поскольку они признаны классическими, приобретают статус официального текста 5. Лицедейство официоза всегда содержит в себе творческую природу театра. Официальный текст — это в известном смысле текст пьесы, которую мы должны разыграть в жизни. И в то же время [80] такое письмо, являясь животворящим источником цивилизованности, представляет собой «холодное чудовище» (если использовать слова Ф. Ницше о государстве).

Официальный текст должен быть воспринят. Для этого он требует ответной духовной активности. В традиционных культурах усилия здесь направлены прежде всего на восприятие гласа Божия. Активный момент в таком восприятии — это молитва 6.

Развиваясь по шкале активности, наполняясь субъективностью, молитва превращается в комплементарный тип вертикального общения, дополняющий первый тип (проповедь). Речь идет о вертикальном общении «снизу вверх», — общении, идущем от народа к элите и через нее к Богу. Конкретно оно предстает как покаяние, исповедь. 7 Покаяние исполнено благоговения 8 по отношению к Богу, к верхам, — благоговения перед тайной, окутывающей Олимп. И здесь создается [81] особый тип литературы — исповедническая литература, тесно связанная с проповеднической и дополнительная к ней 9.

Существенным отличием исповеднических текстов является то, что они в своем развитом виде 10 не публичны, а приватны. Они сами по себе не тиражируются, существуют каждый раз в единичном экземпляре, сливаясь в единый хор множественности лишь в сфере трансцендентного. И только когда исповедническая литература, приобретая эстетический момент, становится фактом литературы, «изящной словесности», она вновь обретает тираж, но уже не устного слова, а печатного 11. В исповеди таким образом снова обнаруживается и момент проповеди, присутствовавший до того в неразвитом виде в исповеди публичной.

В плане межкультурного общения неожиданный интерес приобретают некоторые тексты, порожденные в «развивающихся странах». Дело не в том, что они могут проповеднически чему-то научить, а в том, что демонстрируют неповторимую исповедальную реакцию на распространение цивилизованности. Сюда идет Достоевский, с большим интересом в свое время воспринятый на Западе, латиноамериканский роман, относящийся к «магическому реализму», и т. п.

На базе фундаментальной вертикали и в качестве противовеса поучающему официозу и слезной молитве возникает горизонтальное общение. Формируется институт приватной, частной жизни, которая реализуется в непосредственном общении. В беседе (разговоре «равных») профанируется (в строгом терминологическом смысле) вертикальное общение, — как проповедь, так и исповедь. В рассказе вертикальное общение «сползает» в горизонтальное, хотя «за кадром» все время подразумевается исходная вертикаль. Другой выступает как зеркало трансцендентного, и в этом отношении в Другом [82] обнаруживается предчувствие свойства «чистой тетради», в которой возможно сделать дневниковую запись.

Человеку необходимо рассказывать; только рассказывая, он существует. Рассказом он преодолевает онтологический страх перед бытием, низводя его на уровень быта, повседневности, обыденности. Когда человек проговаривает, удваивает свое бытие в речи, он становится уверенным в прочности своего благоустройства. Будучи удвоенной в рассказе, жизнь преображается и обретает смысл, подобно предмету, изображение которого попало на полотно живописца. «… Чтобы самое банальное происшествие превратилось в приключение, достаточно его рассказать… Пока живешь, никаких приключений не бывает.… Но когда ты рассказываешь свою жизнь, все меняется… Мгновенья перестали наудачу громоздиться одно на другое, их подцепил конец истории, он притягивает их к себе…» 12

Доверительные разговоры, даже просто болтовня, непосредственно наполняют обыденным смыслом человеческую жизнь в горизонтали повседневного, «повседневности прекрасной». Дружба и любовь осуществляются главным образом в таких бесконечных беседах. Правда, бесконечно прекрасное бытие-в-болтовне опасно для человека. Это «дело» столь приятно, что за ним происходит забвение подлинного бытия. Онтологический страх куда-то уходит, и кажется, что «все прекрасно».

В цивилизованных обществах такого рода горизонтальное общение застывает как особого рода текст. Это, прежде всего, приватные письма. Фиксирование слова хотя бы частично выводит из прекрасного забвения бытия. Скриптизация заявляет о своем конфликте с вербализацией. (Поэтому люди, охотно пребывающие в беседе, так неохотно пишут письма. Ведь само письмо нечаянно выводит их в напряженный мир подлинности).

Письма всегда предполагают единичность, нетиражированность. Частная жизнь открывается в письме одному человеку: которому я пишу письмо 13, кому я звоню по телефону, [83] вообще — кому я открываю свои маленькие постыдные, но прекрасные в своей неповторимости (разумеется, неповторимости всего лишь кажущейся!) и доверительности тайны. В законодательно признанной тайне частной переписки приватное легализуется, признается, оправдывается, даже легитимируется. Вызывает смех тот отец, ответственный работник сталинских времен, который «для экономии времени» пишет своим дочерям письма под копирку, вставляя только другое имя собственное в каждое письмо: «Здравствуй, Галя!», «Здравствуй, Нина!» и т. д.

Для того, чтобы осмыслить бытийствование, приватного «горизонтального» текста, нужно иметь ввиду метафору наготы, метафору даже более острую, чем в случае исповеди. Ведь Бог и так видит нас нагими, а перед Другим мы еще должны обнажиться. Нагота как процесс существует в качестве тайны именно в ходе своего открывания. Из приватного «горизонтального» письма формируется и специфический тип литературы, нарратив, не проповедующий, не исповедывающийся, а повествующий. Этот тип литературы предстает «как беседа воспитанного человека» (С. Моэм). Для горизонтального текста, ставшего литературой, важным моментом становится расширение тематики. В вертикальных текстах, особенно в проповеди, целый ряд тем табуируется. Далеко не все следует говорить и в исповеди. Тексты же, происходящие из доверительной беседы с другом, как раз упражняются в том, чтобы вывести на свет такие темы, о которых нельзя и помыслить. Эта способность доверительности раскрывается в культивирующем ее литературном жанре, — в лирике 14.

Точка дневника

Теперь, после того как мы ввели публичные и приватные, «вертикальные» и «горизонтальные» тексты, мы можем обозначить в этих отношениях экстраординарное место дневника.

Дневник — это текст не «вертикальный» и не «горизонтальный», он «точечный». Но в этой «точке» заключена актуальная бесконечность, это некоторый итог и, в известном смысле, предел бытийствования текста (и человека) вообще. Именно в дневнике множественность социальности стягивается, «схлопывается» в единое. Общение с трансцендентным опосредствуется и доходит «до точки» дневника (в «инсайте» дневникового текста происходит чудо понимания: вдруг я понимаю, что со мной в жизни происходит), чтобы потом на основе кристаллизованного в нем акта рефлексии развернуться по тем же кругам (исповедь, проповедь и т. д.), завершившись в формировании развитой коммуникации между имманентным и трансцендентным. Дневник есть изготовленное самим индивидом «зеркало души», отправляющее ее в сторону духа. Здесь случается самосознание.

Дневник сам по себе не есть обращение к Богу, царю, секретарю парторганизации, — или к своему ребенку, ученику, подчиненному. Это текст даже не фиксация беседы с избранным Другим (с которым соединяет меня любовь или дружба), это текст к самому себе, что парадоксально и требует философского удивления. В нем есть момент проповеди, но это проповедь самому себе, в нем есть момент исповеди, но это исповедь перед самим собой. Наконец, это беседа с самим собой.

Дневник — это текст, стянутый в точку актуальной бесконечности в плане соотношения целей и средств. Никакой другой текст не существует самоцельно. Что касается дневника как такового, то он в себе самом имеет смысл; это вещь, которая делается для самой себя. Человек сначала выплескивает [85] в чистую тетрадь «дневниковые слова», а потом думает, зачем он это сделал.

Ясно, что дневниковый текст возникает «не от хорошей жизни». Он есть реакция на обособление, на разрыв (всегда болезненный!) социальных связей: слышимая мною проповедь мне отвратительна своим лицемерием, молиться и каяться я «не могу», — нет друга и любимой, с которыми можно было бы «просто поболтать». (Или они есть, но «не поймут»). Вот тогда я открываю чистую тетрадь и, начиная дневник, заношу туда для начала сегодняшнее число.

Дневниковый текст вообще сродни человеческим размышлениям, тому потоку сознания, который катится в каждом человеке. Но он тем отличается от размышлений, что включает инстанцию эксплицированности 15. Именно в этих своих качествах дневник обнаруживается как технология, о чем будет сказано ниже.

Дневниковое письмо — это новый уровень в развитии нарратива. Нарратив вообще, как известно, содержит личностно более значимую информацию, чем другие типы дискурса, и обладает большими возможностями для выражения эмоционального состояния 16. Он вообще сильное средство организации и соотнесения личного опыта. Но, оказавшись отсоединенным, дистанцированным от социума, от вертикальных и горизонтальных диалогов, я в дневниковом нарративе устремляюсь вглубь, обретаю фундаментальную сознательную решимость, обращенную к сути бытия.

Дневник создан «центростремительными» силами, стягивающими общение в точку моего «Я». Плоскости социальных коммуникаций противопоставляется предельно концентрированная точка дневника. Подобно этому, в результате сверхсжатия космической материи возникает новая звезда. Но внутри дневника постоянно присутствуют и «центробежные» силы. Мое «Я», обнаружив себя в этой точке, все [86] время тяготеет к выходу из нее, — тяготеет к общению 17. В итоге получается некоторый вибрирующий, то расширяющийся, то сужающийся «меловой круг», ограниченная область, в которой возникшая субъективность стремится оградить себя от опасных стихий социума, черпая в то же время из них энергию. Внутри этого «мелового круга» непременно присутствуют язык и, следовательно, идеология, но они ослаблены субъективной рефлексией и не могут уже быть столь агрессивными. Душа парадоксальным образом находит себя в инобытии своих, вообще говоря, враждебных ее самости, репрессивных стихий, таких как язык и идеология.

Другого пути, кроме выхода из себя, у души, впрочем, и нет. «Душа жаждет себя, но она жаждет обрести себя в чем-то ином, а не в себе, в своем индивидуальном проявлении, она поэтому перед Богом отказывается от себя, чтобы найти в нем самое себя и насладиться этим» 18. «Самообщение» возможно только в том случае, если я не тождественен с самим собой во времени, в подсознании. Необходимо «открыть» самого себя, растождествиться с собой, — это условие восхождения к Абсолюту. Другой-из-меня возникает ближайшим образом как даймон Сократа, который говорит в моем дневнике, императивно обращаясь ко мне во втором лице. (Скажем, «не позволяй душе лениться…») 19.

Забывание (забытое бытие) есть необходимость в растождествлении себя с самим собой. И только после этого возможно общение с самим собой 20. В частности, Я-эмоциональное не тождественно моему Я-рациональному. Дневниковое письмо, схватывая эмоциональное начало в логике текста, вставляя эмоцию в рамку рацио, предстает как логический катарсис, как рациональное очищение своих страстей.

Дневник — это тип приватного текста, где приватность доведена до такого предела, в котором сама идея приватности [87] теряет смысл. Дневник, соединяет подлинность молчащего бытия с духовной активностью, поэтому всегда в той или иной мере тайнопись, даже если автор иначе ставит перед собой задачи сокрытия. Впрочем, чаще всего автор дневника инстинктивно озабочен сохранением тайны. Формой существования дневникового текста может быть или иностранный язык, или самим собой изобретенный шифр, как у Леонардо, или намеки и иносказания, понятные только самому автору. Точка дневника оказывается исчезающей под покровом тайны.

Дневник: технология, техника, артефакт

Уже было сказано, что дневниковое письмо необходимо включает в себя инстанцию эксплицированности. Именно в этих своих качествах дневник обнаруживается как технология скриптизации.

Последняя доступна каждому цивилизованному, т. е. грамотному человеку. Здесь не обязателен никакой писательский талант. Приступить к написанию романа ты можешь лишь в том случае, если значимые другие дали тебе понять, что ты «имеешь право» писать роман. Приступить к дневнику ты можешь в любом случае. Существующая технология вербализации доступна каждому так же, как подпись в платежной ведомости. Великое достоинство технологии состоит в том, что она упраздняет понятия бездарности и посредственности. Каждый может нажать на кнопку, чтобы включить телевизор, — каждый может открыть чистую тетрадь, взять перо и начать дневник. Телевизор обязательно включится, а дневник «состоится» со стопроцентной гарантией.

Эта технология, конечно, предполагает определенную, вырабатываемую косвенным образом, систему навыков, определенную технику 21, «стеллаж» и «направляющие рельсы». Детей в школе учат терпению: терпеливо вести «календарь природы» (ежедневно отмечать, какая сегодня была погода) и — предмет детской ненависти — вести школьный дневник. Так ребенка учат овладевать своим временем, которое [88] находится под перекрестным взором классного руководителя и родителя. (Две подписи в конце каждой недели). Дети не сразу приучаются к организации своего времени, до «ежедневника», «органайзера» или «Microsoft Outlook» еще долгий путь. Но когда этот путь в большей или меньшей мере пройден, и человек стал грамотным, возникает спонтанная техническая активность в рефлексии своего индивидуального времени. И тогда человек заносит сегодняшнее число в чистую тетрадь, хотя этого учитель или руководитель уже не требуют. Техника организации времени превратилась в самоцель, где средства и цели совпадают, меняются местами, — вообще теряют смысл.

Здесь дневник превращается в артефакт, т. е. в такое техническое средство, у которого цели изменились до неузнаваемости или забыты. Но, потеряв свою целерациональную определенность, дневниковый текст обретает нечто большее, что можно было бы выразить Хайдеггеровским словом «Entbergen» — обнаружение, обнаружение сути бытия 22. С одной стороны, дневник — это действие, совершаемое на материале языка, а, следовательно, в рамках тотальной коммуникации, с другой стороны, это экзистенциальный текст, — обнаружение (и создание) субъективности, обнаружение тотального отказа, фундаментального уединения-одиночества 23. С одной стороны, дневник — это закрепленность, ставшесть, артефактность. Написано пером — не вырубишь топором. Но с другой, подвижность, зыбкость, гибкость (ничто так часто не сжигается, не уничтожается каким-то другим способом, как уничтожаются дневники).

Превращаясь в момент вещественности, текст этим самым изымается из времени и одновременно приобретает [89] транспортную функцию. Здесь присутствует фундаментальная метафора жизни как дороги 24. Переносящая, транспортная техничность в специфической форме относится и к дневнику. Ясное дело — содержание и смысл дневникового текста не может не зависеть от его формы. «Пропевание» своей жизни в одиночестве, без всякого расчета на слушателя, наблюдающаяся до сих пор у северных народов, также — у детей, есть по существу восходящая к архаике дневниковая форма. Через пение возникает сама способность размышлять, а далее в результате цивилизации индивида возникают письменный, диктофонный и компьютерный дневники 25.

Поскольку дневник предназначается самому себе, его адрес представляется проблематичным. «Коснуться пером бумаги — бесповоротный шаг.… А для кого, вдруг озадачился он, пишется этот дневник» 26. На первом этапе недостаточно развитой рефлексии чтение моего дневника Другими может иметь тот смысл, что с помощью Других я сам оказываюсь способен прочесть свой дневник. Но развитая рефлексия прощается с надеждой, что Другие примут участие в чтении/понимании моего дневника. Дневник в его развитой форме нельзя читать; ведь его автор, он же его единственный читатель, может его только перечитывать.

Собственно, жизнь дневника — это его перечитывание, на что обращается недостаточно внимания. Только в процессе перечитывания дневник начинает жить своей собственной жизнью. Жизнь дневника означает, что благодаря своей артефактности «мой» дневник заявляет свои права на меня самого. Это важный признак того, что душа, выразившись в вечной форме понятий и категорий, устремилась по направлению к духу. Вот откуда взялись обязанности духовности, которые постулировались в начале статьи!

[90]

Не только я веду дневник, но и дневник ведет меня 27. Я — собственность этого текста, а не только он — моя собственность. Если — по слову Т. Адорно — книга в доме напоминает кошку, не вполне доместицированное животное, то что же за таинственное, подчас страшное, капризное, неуправляемое «животное» в нашем доме представляет собой дневник 28!?

Как всякая техника дневник развертывает себя по своей собственной логике, заданной его вещественной формой. С одной стороны, «ведение дневника» — это внецельная, бесцельная экспрессивная деятельность. Дневник с этой точки зрения есть след аффективного поступка, который не только манифестирует негативную свободу, но и закрепляет ее в самой непоправимости физического действия. Дневник есть выплескивание эмоций в письме. С другой стороны, раз возникнув, став необратимым фактом реальности, он постепенно вмысливает в себя, кроме органичной для него задачи — «не забывать», в концентрированной обозримой форме формулировать самую суть моей жизни 29,— какие-то внешние цели. В процессе рационализации дневник профанируется, становится средством для того, чтобы не только, хотя бы в лучшем случае, «извлекать уроки из своей жизни», но и «добиться успеха», «разбогатеть», «покорить женщину» и т. п. Здесь уже не об императиве духовности идет речь 30.

Техника ведения дневника, будучи признаком всякой развитой цивилизации, может отчуждаться, вырождаясь в [91] «мертвые дневники», которые возникают как результат пустой, якобы рефлексивной активности, за которой стоит только внешняя форма, но в которой нет подлинной рефлексии. В дневнике, во-первых, скрывается интенция быть формой самонадзора в рамках «дисциплинарной технологии» (М. Фуко) 31. Поэтому многие авторы дневников хотели бы, чтобы их тексты стали доступными для потомков, но не для современников. Это позволит избежать «дисциплинарных» выводов. Пусть уж потом приходят ученики-предатели и публикуют твой дневник. (Но не сейчас!). Во-вторых, будучи научены культурой, что «следует вести дневник», авторы дневника часто оказываются не способными к его «самочтению» и, следовательно, пониманию. Надо сказать прямо, что дневник легче написать, чем понять, что ты, собственно, в нем написал. Трагическим результатом этого является гора исписанной бумаги, которую не способен прочесть ни сам автор, ни — после его смерти — ближние и дальние. Между тем, дневник рассчитан на многократное перечитывание самим собой. Иначе все трагическим образом выгружается в макулатуру, хотя в принципе из каждого дневника может быть извлечен драгоценный, оригинальный, обогащающий общечеловеческую духовность смысл.

Саморазвиваясь в процессе «ведения» и многократного медленного перечитывания написанного, дневник предстает как все более сложная система целей и «адресов», как источник целеполагания, — в конечном счете, — мистический способ выяснения и исполнения своего предназначения и предназначения всего человечества.

Амбивалентность дневника

Окутанный аурой стыда, дневник в качестве предельно приватного текста ценностно напряжен, — отношение к нему двойственно. Он, с одной стороны, рационализуется как необходимая данность нашего быта, как определенный психотерапевтический прием, условие психологического здоровья, но, с другой стороны, в отношении к дневнику есть всегда некоторый оттенок пренебрежения. Мол, есть люди, которые не способны к устному счету и вычисляют «на бумажке» (если нет калькулятора). Вот и дневник, не выражает ли он «слабость мысли», неспособность решить свои проблемы «в уме». Потому у людей со слабой логикой и слабой памятью и возникает потребность записывать всякие мелочи своей жизни.

Дневник, осмысленный таким образом, вызывает смех или, по крайней мере, пренебрежительную, жалеющую, снисходительную улыбку того, кто вольно или невольно ставит себя в позицию «верхов». Акцентируется действительно присутствующий в дневнике момент нарциссизма и аутизма 32. Мол, дневник — это дело для гимназисток, только что овладевших элементами письма, — для неопытных девушек, которые не обладают еще достаточной культурой чувств, не могут справиться с потоком гормонов, внезапно хлынувших в кровь, — для тех, кто бросается к дневнику, чтобы как-то эмоционально выжить, не впадая в постыдную, видимую другими истерику. Словом, дневник терпим как некоторое дидактическое упражнение, относящееся к «юности мятежной», но это не занятие для зрелых, ответственных за семью и нравственность детей женщин и, тем более, для серьезных, активных, деловых мужчин. В связи с дневником, как и со связанным с ним феноменом одиночества, всплывают [93] метафоры мастурбации 33. «Горе несчастному, который наслаждается жизнью, копаясь в глубинах своего существа» 34, — вместо того, чтобы заниматься государственными, общественными делами.

Однако скриптизация жизни, пусть в самых мелких ее проявлениях, открывает путь к «божественному глаголу», к всеобщим формам логики и к ресурсам долговременной памяти, внятной не только одному поколению. В пространстве тишины и молчания, создаваемого с помощью дневникового текста, и рождается свобода, как сама возможность единства мировой истории и индивидуальной судьбы. Автор дневника сам создает себе Другого. Культура любви к себе создает возможность высокой, осмысленной и развитой любви к Другому. Автор дневника раздваивает себя как себя и Другого. Но этот Другой-из-Себя только и может впитать прочитанное, только он может впитать реальных Других, в то время как чистое нераздвоенное «Я» за пределами животных влечений обречено на тотальную глухоту.

Хронотоп дневника

Артефактное бытийствование дневника предполагает его специфическое пространство и время.

В самой этимологии дневника содержится намек на время. Дневник принципиально темпорален. Он — поденные записки, журнал во всех значениях (В. Даль). Он не выходит из времени, а принципиально и сознательно погружается в него. (Ср. темпоральное переживание бытия у М. Хайдеггера). Власть над временем — его явная или скрытая цель. Пространство дневникового текста — это арена борьбы со временем, арена борьбы, где рациональное «дрессирует» эмоциональное, сначала выпуская эмоцию на простор текста, а затем набрасывая на нее рациональную узду. Достигая отсроченности во времени, дневник разрывает стимул и реакцию, дает задержку ответа Другому и задержку ответа Другого. [94] В этой паузе и возникает субъективность. Оказывается, что страх, коренящийся в переживании времени, может быть преодолен и без обращения к Другому, — без болтовни горизонтальных диалогов.

Поденная структура человеческого времени, ритмика души развертывается в ритмике «день — ночь» 35. Время здесь задано как противоположностью дня и ночи, так и их единством, — дневниковый рассказ — о днях, но рассказ, который происходит ночью:

В дневнике сталкиваются приватное и публичное время, противопоставляется индивидуальное, душевное и внешнее, [95] общественно-политическое. Чуковский записывает: «1917, 19 июня… вторую ночь читаю «Красное и Черное» Стендаля, толстый 2-томный роман, упоительный. Он украл у меня все утро. Я с досады, что он оторвал меня от занятий, швырнул его вон. Иначе нельзя оторваться — нужен героический жест; через пять минут жена сказала о демонстрации большевиков, произведенной в Петрограде вчера. Мне это показалось менее интересным, чем измышленные страдания Жюльена, бывшие в 1830 г» 36. Глубинная ритмика времени, фиксируемая в дневнике, — противоположность «обычной жизни» и «роковых минут» истории 37. Индивидуальные события переживаются и фиксируются как сравнимые с всемирно-историческими, невольно возникает вопрос о единстве мировой истории и индивидуальной судьбы.

Пространство дневника прежде всего, как уже было сказано, задается тотальной коммуникацией, — языком. Но язык вовсе не пассивный «фон» дневникового письма. Он в качестве соглядатая присутствует и в исповеди, и в задушевной болтовне влюбленных; присутствует он и в дневнике. И это весьма существенно. Пространство тотальной коммуникации обладает суггестивным воздействием на имманентное через давление языка. Язык воспитывает и формирует мысль. Он заставляет говорить некоторые вещи, а некоторые вещи не позволяет сказать. Новоречь, новояз у Дж. Оруэлла вообще, как будто, делает ведение дневника невозможным. Гипотеза Э. Сепира и Б. Уорфа предполагает, по крайней мере, существенное ограничение возможностей дневниковой записи на том или ином языке. И действительно, например, Ф. Степун, этот, безусловно, свободный мыслитель, в своих [96] воспоминаниях 38 вдруг местами явно поддается коммунистической идеологии, потому что сам русский язык того времени внутри себя содержит коммунистическую идеологию 39.

И в то же время дневник, немыслимый вне языка, предстает как арена борьбы с языком. Именно в дневнике, наедине с собой, впервые человек отваживается сказать несказуемое, и молчать о том, что «говорят все». «Наше высшее решение, наше спасение состоит в том, чтобы найти свою самость, вернуться к согласию с собой, уяснить, каково наше искреннее отношение к каждой и любой вещи. Не важно, каким это отношение может быть — мудрым или глупым, позитивным или негативным. Важно, чтобы каждый человек в каждом случае думал то, что он действительно думает» 40. Дневник и есть замечательная технология, позволяющая каждому, вне зависимости от его таланта и гражданской смелости, думать то, что он действительно думает.

Уединение вообще необходимый момент духовного сосредоточения. Взять хотя бы «Заратустру» Ницше. Сколько внимания там уделено уединению! Благостное одиночество может быть достигнуто прежде всего с помощью перемещений в физическом пространстве, — ухода в убежище. Скажем, это келья, пещера, высокая гора, место пребывания отшельника, противопоставленные агоре, публичному месту, казенному дому. В повседневности — это «своя комната». Сюда можно удалиться, закрыться на крючок. Дневник — это техника обособления, уединения, создание мной самим субъективного пространства, — создание места субъективного духа, [97] противостоящего пространству тотальной коммуникации 41. Между «своей комнатой» и «чистой тетрадью», предназначенной для дневника, есть глубинная близость.

В социальном плане с помощью дневника можно радикальным образом разрушить ненависть 42. Ведь сколь бы ни было перенасыщено (перенаселено) физическое пространство, дневник открывает каждому бесконечные просторы пространства духовного. Он позволяет дистанцироваться по отношению к пространству тотальной коммуникации, и она перестает быть столь хтонически-страшной и агрессивной.

Дневник — это уход из принудительного социального хронотопа в субъективность, уход, достигаемый с помощью самим собой создаваемого текста. В дневнике субъективное пространство-время нарративно творится и противопоставляется публичному пространству-времени. Уединение, необходимое для сосредоточенной духовной жизни, достигается духовным сосредоточением, когда социум изыскивает все новые и новые пути проникновения в мир субъективности (скажем, с помощью телевидения). Уединение с помощью дневниковой тетради возможно в трамвае, в музее, за письменным столом, за чтением, за служебным компьютером, всюду, где я могу открыть свою тетрадь. Принципиальный гарантирующий смысл здесь имеют тишина и молчание, создаваемые сосредоточением в дневниковой тетради даже в грохоте современной цивилизации. Речь, таким образом, идет о технологии генезиса хронотопа субъективности.

Дневники индивида и дневники социума

Мы все время говорили о дневнике применительно к индивидуальности. Но феномен дневника может быть обнаружен и применительно к социуму в целом. Дневник не отдельного человека, но социума это журналистика, «срочная словесность» (В. Даль). Журналистика, понятая как дневник социума, оправдывает униженное О. Шпенглером и Г. Гессе фельетонное слово. В «срочной словесности» выплескиваются эмоции. Без журналистики, без выражения в [98] фиксированной форме фонтана эмоций невозможно их «снять». Злоба дня сего — есть, это несомненный «клинический факт», но, по большому счету, в большом историческом масштабе она смешна. Ее «с точки зрения вечности» не следует брать в расчет. В чем неизъяснимая прелесть чтения старых газет и журналов? Именно в том, что мы можем посмотреть извне на те эмоции, которые владели людьми, — которые затмевали им солнце. Через некоторое время эти страсти могут вызвать сентиментальную ностальгию.

В публицистике всегда просвечивает «журнал заседаний» социума — деяник (В. Даль). Журнал в завершенном виде принимает форму протокола, т. е. он тот же дневник, но он «важнее», т. к. он — документ, к которому можно апеллировать; он, хотя и пишется на основании журнала, содержит окончательное решение.

Дневник в широком смысле 43 близок к архиву и музею. Не только дневник — это техника, но и наоборот, техника как социальная память — это дневник. Среди всех музеев исключительное значение в этом смысле имеют музеи материальной культуры, музеи истории техники. Ведение архива, ведение упорядочивающего, организующего знания библиотечного каталога 44 подобно ведению дневника. Дневник с этой точки зрения представляет собой нулевой уровень историографии. Необходима государственная, и даже мировая, скажем, в рамках ЮНЕСКО, служба собирания и обработки индивидуальных дневников. Представим себе на минуту весь этот гигантский корпус дневниковых текстов в мире. Разве он не составляет подлинную источниковую основу действительной мировой историографии!? Таким образом дневники социума предстают как некоторые системы индивидуальных, интимных дневников.

Дневник как форма коммуникации (чтения)

В своих взаимных превращениях «ведение дневника» 45 предстает прежде всего как форма чтения, способ чтения. [99] Восприятие любого произведения, будь это произведение проповедническое или исповедальное, будь это повествование как «беседа воспитанного человека», обязательно идет через превращение его в текст дневникового типа, открывающий возможность самоидентификации, необходимого момента в самосознании. Именно в этом экзистенциальный смысл такой техники духовной работы, как конспект. Он всегда содержит в себе моменты дневника. Дневник, таким образом, указывает нам путь к смыслу личностного знания. 46

Дневниковый момент необходим для понимания любого текста, и наоборот, другие типы текстов в свою очередь необходимы для дневника: они создают возможность растождествления с собой, необходимого для того, чтобы могла возникнуть беседа с самим собой, проповедь самому себе и исповедь самому себе.

Вопрос состоит в том, как двигаться между этими типами текстов, каждый из которых представляет, вообще говоря, самостоятельную ценность. Ответ в сущности прост: путем медленного (и быстрого) чтения, просматривания, перечитывания и пере-писывания, редактирования, и т. п. Все многообразие работы с текстами вращается вокруг «точки», «оси» дневника.

Во взаимных превращениях текстов возникает важный феномен черновика, текстовой формы повседневности. Что такое «черновик» 47? Он не предназначен для других, это текст для себя. Черновик — это всегда в известном смысле дневник. Интерес и вкус к черновикам связан именно с тем, что в неофициальном письме содержится нечто такое, чего нет в письме официальном. Неофициальный текст не продается. Дневник и вообще неофициальный текст, будучи опубликованным, вызывает стыд, и в то же время именно поэтому — жгучий интерес читателя. Это интерес к альковным подробностям, к маленьким постыдным тайнам великих людей, т. е. тех людей, которые создают официальные тексты. Интимные подробности известны в лакейской, именно из лакейской идут неофициальные [100] тексты. Но разве во взгляде лакея нет некоей правды, — разве в нем нет, так сказать, «материалистической» мудрости?! Разве в глубинной сути роли лакея, если абстрагироваться от наслоений превращенных форм, нет позиции доброй нянюшки и, наконец, всепонимающей мамы!? Сама исходная природа психоанализа — это в некотором роде такой «домашний», «семейный» взгляд, — взгляд через дневник и через черновик.

Черновики во всякой развитой культуре письма играют важную и особую роль. В предисловии А.А. Вишневского ко второму изданию П. Валери говорится, что «путь его (П. Валери, — К.П.) переоценок не пройден до конца. Теперь “тайну” Валери все усерднее ищут не в его произведениях в стихах и прозе, а в опубликованных посмертно и пока еще не полностью разгаданных личных “Тетрадях”» 48. Это касается не только Валери, но и всех признанных классиками. Здесь и К. Маркс с его «Экономически-философскими рукописями 1844 г»., здесь и В.И. Ленин с «Философскими тетрадями» и поиском элементов автобиографии в ленинских текстах, здесь и Паскаль, и многие другие. И для них черновики оказываются важнее официально изданных текстов. Так и сам П. Валери пишет о Леонардо, ставя у него на первое место черновики, наброски. Словом, как восклицает В. Шкловский — «велики тайны черновиков!» 49.

И здесь, особенно в связи с черновиками, может быть тематизирована фигура подсматривающего. Появляется подсматривающий за исповедальным текстом, за письмом, — и за дневником. Подсматривающий за официальным текстом обнаруживает там комплексы, которые автор официального текста пытался скрыть. Подсматривающий оказывается нечувствительным к стыду: истина для него превыше всего. В социальном плане такого рода безличная, институциональная фигура подсматривающего — тайная полиция, «люди в черном». Взглянем на жандарма, копающегося в дневниках и черновиках своих «подопечных» и с положительной стороны: сколько внимания и терпения нужно, чтобы проследить [101] всю логику душевного развития исследуемого автора. Жандарм и ученый-исследователь — подлинные историки с большой буквы. Ведь репрессивно-административные выводы — это вовсе не обязательный компонент проникновения в таящуюся в глубинах дневников суть мира 50.

Литературные метаморфозы (дневник в рамке)

Как и все рассмотренные выше типы общения и типы текстов, дневник проделывает путь от непосредственного внутреннего общения (с самим собой) к внелитературному тексту и, наконец, будучи «вставлен в рамку», приобретая эстетический момент, — к литературе. Если дневник, возникший как цель для самого себя, начинает порождать внешние цели, если его адрес развивается не только в процессе «ведения», но и потом, после смерти автора, то почему бы не продать то, что первоначально и не мыслилось для продажи? Возникший как результат аффекта, как эпифеномен, дневник начинает использоваться как самим автором, так и его ближними/дальними. Сверхприватный дневниковый текст становится публичным. Мы видим публикации дневников, ставших явлениями литературы, которые уже не есть собственно дневники. Так же нагота, «опубликованная» в художественном, эротическом или медицинском журнале уже перестает быть собственно наготой, т. е. тем «просветом в бытии», каким феномен индивидуальной неповторимой наготы явился в результате культурного развития.

Так же как и все другие формы общения, в конечном счете, заканчиваются в литературе, так и дневник, который [102] стягивает в точку человеческое общение, естественно становится ключевым моментом для генезиса литературы. Л.Н. Толстой сформулировал это обстоятельство как своеобразную литературную утопию: «… Идея писать по разным книгам весьма странная. Гораздо лучше писать все в дневник, который… составлял для меня литературный труд, а для других может составить приятное чтение» 51. Иначе говоря, «один автор — одна книга». И эта книга — дневник.

Известны классические тексты в форме дневников (или содержащие элементы дневникового жанра), опубликованные огромными тиражами на всех языках мира 52. Такого рода «классические дневники» значимы в качестве образцов: дневник великого человека служит моделью для текста рядового человека. Через литературу дневникового жанра осуществляется совершенно особое, глубинное общение элиты и народа. Это напоминает создание технических устройств «по образцам», что было характерно, например, для техники ремесленного производства.

Выше мы видели, что каждый текст помимо своего внелитературного происхождения (из соответствующего типа общения) приобретает и превращенную литературную форму, становясь эстетическим явлением. Перед нами своеобразное утроение общения: 1) сам непосредственный диалог; 2) внелитературный текст, удваивающий его и, наконец, 3) [103] литература как текст, удваивающий этот внелитературный. Конкретным образом это выглядит так, что проповеди превращаются не только в публикации текстов, но и в назидательные романы и, в конечном счете, в исповеди; исповеди превращаются в лирику и, в конечном счете, в проповеди, и т. д. Поскольку такое превращение происходит, то каждый тип текста становится чреват всеми другими типами. В назидательном романе оказываеюся возможными и элемент исповеди, и анекдота, озорного рассказа, и момент дневника.

Так же как нагота проступает под одеждой, так и во всех без исключения официальных текстах проступает дневник. Превращения такого рода существенны потому, что переходить от официального к неофициальному, от исповеди к проповеди и обратно, а от них всех — к дневнику, — это способ мысли. Я уже говорил, что далек от одностороннего осуждения техник подчинения. Ведь они несут в себе социальность как необходимое условие субъективности.

Дневник и тоталитарный режим

Уже говорилось, что интимный дневник существует в ауре стыда. Отношение сообщества к нему всегда настороженно. Особенно враждебно отношение к дневнику в тоталитарном обществе. Вспомним, например, описание дневника у Дж. Оруэлла в «1984», характерна также дневниковая форма повествования в «Мы» Замятина. В «1984» акцентируется даже магическая роль самой чистой тетради как потенциального дневника.

Некоторые талантливые публицисты в советское время пытались реконструировать на основе громадного корпуса интеллектуальной продукции В.И. Ленина его автобиографию, но по существу тщетно. Ленин, по-видимому, относился к тем людям, для которых дневниковое письмо было совершенно не свойственно. И сам тип общества, который создавал «вождь мирового пролетариата», не располагал к субъективности дневникового дискурса. Дневник в этом мире может представать только как донос на самого себя 53. Не [104] важно, сам ли Ленин не вел дневников, или «компетентные органы», создавая образ харизматического лидера, уничтожили его дневниковые записи. Ленин, который днем и ночью должен думать о рабочем классе и о народе, просто не может заниматься дневниковым «самокопанием».

Но есть и другие образцы: перечисляя собственные личные вещи Махатмы Ганди, указывали только набедренную повязку, сандалии, плевательницу и… дневник. Само это перечисление, где отсутствуют книги, — перечисление, ставящее дневник рядом с плевательницей, так же может вызвать смех и открывает новые возможности амбивалентного отношения к дневнику. Ясно, однако, что духовный лидер, создающий образцы текстов и образец жизни 54, фундаментально отличается от тоталитарного лидера.

Что касается рядовых людей, которые все-таки вели дневники в самые суровые годы, то здесь обнаруживаются поразительные сплавы искренности, юмора, страха, хитрости и душевной отваги. Приведу для примера дневниковую запись К.И. Чуковского, передающую его разговор с Тыняновым.

«5.6. 1930.… был у Тынянова. Говорил ему свои мысли о колхозах. Он говорит: я думаю то же. Я… восхищаюсь Сталиным как историк. В историческом аспекте Сталин как автор колхозов, величайший из гениев, перестраивавших мир. Если бы он кроме колхозов ничего не сделал, он и тогда был бы достоин назваться гениальнейшим человеком эпохи. Но пожалуйста, не говорите об этом никому. — Почему? — Да, знаете, столько прохвостов хвалят теперь его для самозащиты, что если мы слишком громко начнем восхвалять его, и нас причислят к той же бессовестной группе. Вообще он очень предан Сов. власти — но из какого-то чувства уважения к ней не хочет афишировать свою преданность.

Я говорил ему, провожая его, как я люблю произведения Ленина.

— Тише, — говорит он. — Неравно кто услышит!

И смеется» 55.

[105]

Налицо несколько пластов смыслов в этом отрывке. Первый пласт: эхолалия содержания советской пропаганды, то, что мы уже видели у Степуна, хотя у него и не так ярко. Второй пласт: самоирония, насмешка интеллектуалов над самими собой, так способными поддаться на эту пропаганду. Третий пласт: расчет на возможного «подсматривающего» из тайной полиции.

Как бы там ни было, но дневник есть остров возможной искренности среди необходимого тотального лицемерия в рамках «сурового комфорта тоталитаризма».

Философия как дневник

Дневниковые тексты глубинным образом связаны с философией. Отсроченность во времени, существенная для дневника, представляющего технику власти над временем, — эта отсроченность оказывается существенной для генезиса самосознания, культурой которого и занимается философия. Как писал Ю.М. Лотман, одним из наиболее константных признаков культуры, признаком, который можно считать универсалией культуры, является потребность в самоописании, т. е. в том, что я здесь называю скриптизацией. Самосознание задается самоописанием. Потребность в самоописании и реализуется в создании автодескриптивных текстов метакультурного уровня, которые можно считать грамматиками, создаваемыми для описания самой себя 56. Это и есть философия по существу. Тот язык, который выступал как внешняя «тотальная коммуникация», как система вертикальных и горизонтальных диалогов, создается не где-нибудь, а в самом дневнике или в его инобытии — в философии.

Глубинная связь философии с дневником объясняет присущие ей темные стороны. Одна из тайных, редко артикулируемых проблем философии, взятой в таком аспекте, состоит в том, следует ли оповещать весь мир, что именно с тобой, неповторимым автором философского текста, случилось. А если уж нет сил умолчать об этом, то сделать [106] это в эзотерической форме отвлеченного философствования, замаскированного, например, под официоз.

Философия в своей институциональной форме всегда содержит момент официоза, который прикрывает экзистенциальное ее содержание. Такой взгляд на философию, связывающий ее с дневником, позволяет также понять, почему философии органичен момент публицистики, что не всем хотелось бы признавать. Особенно бросается в глаза внутренняя связь философии и публицистики в традициях русского философствования.

Амбивалентное отношение к философии, публицистике и к ведению дневников — одного порядка: философия предстает в определенном аспекте как культура «срочной словесности», и как культура и система образцов для дневника. И естественно, что настороженное отношение к дневнику распространяется и на философию, так же как наоборот. Финал осуждающего «копание в самом себе» пассажа из Гердера, процитированный выше, заканчивается филиппикой против философии вообще 57.

«… Толпе не присуще быть философом… значит те, кто занимается философией, будут вызывать ее порицание… » 58. Толпа, хотя ее и раздирают эмоции, не может вести дневник, она в принципе не способна к саморефлексии. У толпы принципиально нет субъективности, а философский текст всегда реально или эвентуально несет в себе момент дневника, а всякий дневник — момент философии. И дневник, и философия (как и журналистика) создают языковое поле, ту самую «тотальную коммуникацию», от которой они сами и страдают. Согласно идее Лакана, субъект появляется на основании ответа Другого. Задержка слова Другому, задержка ответа Другого как выход из времени, как власть над временем, — вот что дают дневник, журналистика, философия.

Заключение. Дневник в нашем Отечестве

В связи со всем сказанным культура дневника приобретает особое значение для нашего Отечества, переживающего мучительный кризис. Дело ведь не в нашей «бедности», не в нашей «лени», не в том, что нам «не везет с начальством». Дело в том, что наш народ не умеет быть свободным. Свободу нельзя «даровать» свыше. Свободу нельзя «завоевать» снизу. Такой дар не может быть принят, а всякое завоевание чревато новым рабством как завоеванного, так и завоевателя. Поскольку свобода может быть, в сущности, только тайной (в смысле своей сверхприватности, — своей фундаментальной субъективности), постольку дневник — техника «тайной свободы». Свободу можно только сотворить в тайном рефлексивном творчестве своей души. Короче говоря, дневник — исходная индивидуальная техника свободы, — генератор свободы; ведение дневника само генезис свободы, — универсальный способ подготовки к свободе 59. Он таким образом позволяет прорваться к подлинному бытию. В «ведении дневника», в «процессе/эксцессе дневника» происходит самосознание как деятельность, — происходит самосознание письмом.