Рорти и Ницше: спор об истине

На первый взгляд, прагматическая трактовка истины и интерпретация истины, предложенная Ницше, очень похожи друг на друга, так что порою создаётся видимость взаимовлияния идей прагматизма и философии жизни, о чём и говорится во многих историко-философских исследованиях, посвящённых данной теме. Сам Рорти стремится всячески поддерживать эту видимость, проводя прямые параллели между пониманием истины в прагматизме и у Ницше и провозглашая последнего провозвестником неклассического мышления, получившего признание в трудах Пирса – Дьюи. И действительно, многие высказывания Ницше провоцируют их прочтение в духе прагматизма. Например, интерпретируя истину как «род заблуждения, без которого некоторый определенный род живых существ не мог бы жить» 1, он пишет: «В действительности «критерий истины» представлял просто биологическую полезность такой системы принципиальных фальсификаций: и так как известная порода животных не знает ничего более важного, чем самосохранение, то можно действительно говорить здесь об «истине». Критерий истины лежит в повышении чувства могущества» 1, §534. Очевидно, что такие высказывания Ницше можно без особого труда сравнить с аналогичными утверждениями основателей прагматизма и сделать вывод об их идентичности.

Считая себя учеником Дьюи, Рорти связывает своё понимание истины с её трактовкой в классическом прагматизме и настаивает на том, что оно по существу ничем не отличается от интерпретации Ницше. Он готов согласиться со всем, что написано в «Воле к власти», кроме антиэгалитарных идей и критики христианской морали. Особенно импонирует Рорти отношение Ницше к истине и познанию, а также критика европейской метафизики. Как бы вторя Ницше, он пишет: «Нам следует отбросить представление о познании как о попытке репрезентации реальности. Скорее, нам следует рассматривать исследование как способ использования реальности. Поэтому связь между нашими притязаниями на истинность и остальным миром скорее каузальная, чем репрезентативная. Она заставляет нас придерживаться верований, и мы продолжаем придерживаться тех верований, которые оказываются надёжными проводниками к достижению того, что мы желаем» 3. Казалось бы, такое признание философии Ницше лучше всего свидетельствует о непосредственной связи постфилософии Рорти с нигилизмом и позволяет рассматривать её в контексте нигилистической проблематики. Однако на деле отношения между прагматизмом и Рорти, с одной стороны, и философией Ницше, с другой, оказываются не такими простыми и требуют особого прояснения.

Дело в том, что Рорти согласен признать не всего Ницше, а только то в его философии, что можно контекстуализировать, исходя из основных установок его неопрагматизма. Поскольку «оригинальной личности нет смысла надеяться осуществить нечто большее, чем поместить своих предшественников в иной контекст», и никто «не в силах обнаружить единственный «правильный» контекст» 4,c.2, постольку прагматическое истолкование Ницше кажется ему единственно возможным, коль скоро интерпретатор разделяет воззрения прагматизма. Разумеется, здесь с Рорти нельзя не согласиться. Однако при этом следует заметить, что прагматическая контекстуализация Ницше единственно возможна только для Рорти и что она была обусловлена только его позицией и его намерениями, а не тем обстоятельством, что и Ницше и основатели прагматизма действительно говорили о чём-то одном и предлагали одинаковые решения. Тот факт, что Рорти пришлось слишком многое из Ницше «выбросить», чтобы сделать его прагматистом, свидетельствует как о редукции его философии, так и о невместимости его проблематики в проблематику Рорти.

Кажется, что Рорти сам понимал это и, предвидя возможные упрёки в свой адрес, пытался заранее парировать их, указывая на причины отказа от тех представлений Ницше, которые либо вписывались в традицию европейской метафизики, либо, желая противостоять ей, только укрепляли и продолжали её. Если на словах Рорти искал в Ницше союзника, апеллируя к его интерпретации истины, то на деле он вёл против него отчаянную войну. Ницшевское представление об истине как об удобной фикции, как бы оно хорошо ни поддавалось прагматическому прочтению, в действительности не устраивает Рорти, и, прежде всего, потому, что, признавая фикцию, мы тем самым сохраняем истину как коррелят лжи, как то, благодаря чему фикция обретает свою фиктивность и может быть определена как фикция. «Если истины – всего лишь удобные фикции, то, как обстоит дело с истинностью самого этого утверждения? Есть ли оно тоже всего лишь удобная фикция? Удобная для чего? Для кого?» 5,c.15. Очевидно, рассуждает Рорти, нельзя поколебать традиционные истолкования истины, находясь внутри традиции и пользуясь выработанным ею словарём, а этого и не учёл Ницше. Вместо того чтобы переворачивать метафизику, лучше просто отказаться от неё, элиминировать её словарь и начать говорить по-другому и о другом. До тех пор пока мы находимся в оппозиции традиционной философии, мы пользуемся её различениями и не можем сказать ничего нового – мы будем только способствовать укреплению и развитию этой традиции, критикуя её и указывая тем самым на те бреши, от которых ей следует избавиться в первую очередь. Мало объявить истину фикцией – нужно ещё суметь обойтись без традиционной метафизической оппозиции «истинное – ложное», а также без противопоставления своих воззрений, которым следует отдать предпочтение, традиционным, которые следует отвергнуть. Поэтому «лучше просто сказать, что тот язык, на котором сформулированы традиционные проблемы западной философии, был полезен в своё время, но уже перестал быть таковым» 5,c.22-23.

Так Рорти приходит к идее полезности как критерия истинного. Апеллируя к полезности, он пытается избежать противопоставления истины и лжи и указания на существование объективных причин предпочтения прагматической интерпретации истины классической. Как и Ницше, он говорит, что истинно то, что полезно, но, уже вопреки Ницше, Рорти не отождествляет истину с фикцией. И это не просто коррекция взглядов: полезность в понимании Ницше и полезность, какой её хочет видеть Рорти, это не более чем философские омонимы, содержание которых принципиально различно.

Рорти сам помогает нам разобраться в этом различии. Пытаясь найти образное выражение своих воззрений, он сравнивает человека с компьютером: тело человека подобно деталям компьютера, его hardware, а мышление и «словарь» – его программному обеспечению, software. Никого, утверждает Рорти, не интересует, насколько правильно тот или иной элемент software отображает реальность; главное, чтобы компьютерная программа успешно решала поставленные перед нею задачи. Аналогично функционирует в мышлении человека и истина – как средство достижения актуальных для нас целей. Истина, таким образом, целиком инструментальна, и полезность как критерий истины призвана зафиксировать её пригодность для достижения поставленной цели. Возникает, однако, вопрос: откуда же берутся цели, которые человек перед собою ставит, и почему он стремится к ним? Рорти прекрасно понимает, что попытка свести всё разнообразие человеческой деятельности к совокупности не связанных между собою случайных целей обречена на неудачу, потому что ведёт к непростительной редукции и лишает человека осмысленности его существования. Работоспособность software определяется той целью, которую формулирует программист; эта цель трансцендентна компьютеру и императивна по отношению к нему. Что же касается человека, то и у него должна быть не зависящая от него цель, которая составляла бы смысл его существования. Таким образом, логика рассуждений Рорти привела его к необходимости постулировать что-то в роде актуальной для всех истины – но так, чтобы не сделать её объективной или же абсолютной. Выход из создавшегося положения был найден в понятии счастья, которое Рорти попытался представить не как теоретический идеал, догму или же категорический императив, а как эмпирический вывод, фиксирующий сложившееся состояние дел.

Согласно Рорти, стремление к счастью, которое свойственно каждому человеку, нашло своё отражение в концепции «спасительной» истины. Спасительная истина – это «ряд верований, которые раз и навсегда ставят точку в спорах о том, что человеку следует делать с самим собой» 6, т.е. к чему ему следует стремиться и в чём видеть смысл своей жизни. «Спасительная истина нацелена на то, чтобы вставить всё сущее – все вещи, людей, события, идеи и поэмы – в единый контекст, в контекст, который можно было бы назвать естественным, предопределённым или уникальным». Только в этом контексте жизнь человека обретает высший смысл и может рассматриваться как соответствующая ему или нет. Рорти акцентирует внимание на важности спасительной истины для жизни человека – именно она определяет цель человеческой жизни и структурирует соответственно этой цели всё многообразие его действий.

Спасительная истина, будучи в известном смысле трансцендентной человеку, не является объективной и не претендует на адекватное отражение реальности. Она изменяется со временем, и это изменение сказывается на развитии культуры. Рорти выделяет три концепции спасительной истины: религиозную, метафизическую и литературную. Во времена господства религиозной концепции люди надеялись получить спасение от Бога и смысл своей жизни полагали в соответствии образу Божию. Пришедшее на смену религиозной концепции философское истолкование спасительной истины сориентировало действия человека в направлении познания реальности: жизнь стала признаваться осмысленной только в том случае, если удавалось представить её рациональной и соответствующей объективной истине. Литературная культура отказалась от претензий на адекватное познание и в качестве спасительной истины предложила считать способность человека творить новые формы человеческого существования: смысл жизни теперь стал состоять в том, чтобы постоянно знакомиться с альтернативными ценностями, воззрениями, культурами, признавая их право отстаивать себя и вступая с ними в диалог с целью дальнейшего творчества.

Характеризуя современную постфилософскую, литературную культуру, Рорти неоднократно подчёркивает то обстоятельство, что, отказавшись от объективной истины, она ни в коем случае не отказалась от истины спасительной. Просто спасение человек стремится найти в себе самом, осознавая себя как творца и стремясь реализовать всю полноту возможного существования человеком. Расширение границ человеческого воображения представляется сейчас единственным смыслом, ради которого стоит жить, даже несмотря на то, что существующие границы всегда временны и преходящи. «Воображение постоянно пожирает свои артефакты, это вечно живой, вечно распространяющийся огонь», и только у этого огня современный человек, интеллектуал-литератор, может чувствовать себя уютно, комфортно, считая себя счастливым.

Итак, рассуждения Рорти об истине можно свести к следующим положениям: 1) истина истинна не в силу соответствия реальности, а в силу её пригодности для достижения поставленной цели; 2) истину нельзя рассматривать как полезную фикцию, поскольку полезность как критерий истины предполагает отказ от метафизических оппозиций; 3) критерий истины действенен только при условии помещения жизни человека в определённый контекст, который делает её осмысленной; 4) контекст невозможен без общей цели, свойственной всем людям; 5) эта цель состоит в стремлении к счастью, причём счастье нужно представлять себе не метафизически, а эмпирически. Следовательно, 6) «нет никакого Способа, которым Мир Существует, и поэтому никакой способ не нужно в точности репрезентировать. Но существует множество способов действовать, с тем чтобы реализовать надежды человека на счастье. Достижение такого счастья не есть нечто отличное от реализации оправданного верования». Оправданное верование, позволившее человеку стать счастливым, и есть истина.

Если же теперь сравнить позицию Рорти с ницшевским пониманием истины, то сразу же можно заметить их принципиальное различие. Оно обусловливается, прежде всего, различным отношением к фикции и счастью. Понятие фикции играет в перспективизме Ницше ключевую роль. Это не просто контрарный истине элемент метафизической оппозиции, рудимент архаической философии или же термин устаревшего словаря, как думает Рорти. Напротив, фикция определяет истину, являясь её положительной характеристикой; метафизика «переворачивается» с целью указать на её производность от смысла ничто. «Парменид сказал: «Нельзя мыслить того, чего нет»; мы находимся на другом конце и говорим: «То, что может мыслиться, должно быть непременно фикцией»» 1, §539. Для Ницше истина существует и имеет смысл только в её отрицании: это значит, что сущее становится истинным только тогда, когда мы обнаруживаем его заданность на фоне ничто; сущее истинно только как не-сущее, как утверждённая в качестве истины фикция. Истинность истины коренится в её фиктивности, которая предстаёт перед нами как единственная реальность человеческого существования. Признать эту реальность как человеческую – значит понять, что истина как раз и состоит в том, что её нет, что отсутствие истины и составляет истину человеческого существования.

Отсюда следует невозможность, согласно Ницше, связать истину-фикцию со счастьем, даже если оно будет всего лишь иллюзией, самообманом. Если для Рорти истина истинна постольку, поскольку человек стремится к счастью, то для Ницше воля к истине, равно как и стремление к счастью, указывает на недостаток интеллектуальной совести. Счастье – это атрибут «последнего человека», предпочитающего верить, чтобы не думать, и жить во что бы то ни стало, не спрашивая себя, зачем. Счастье, поэтому, выступает всегда как идеал, догмат, сковывающий самостоятельность мысли и лишающий её творчества. Ницше противопоставляет счастью постоянно увеличивающуюся «степень неверия и допускаемой свободы духа» 1,§14, позволяющую выдерживать трагическое в его открытости и бессмыслии.

Конечно, Рорти тоже настаивает на том, что счастье как догмат или же универсальное понятие с необходимостью должно быть отвергнуто; он старается наполнить его эмпирическим содержанием, утверждая, что счастье возникает после того, как человек уже добился успеха или же потерпел неудачу: нельзя заранее знать, что значит быть счастливым, пока на практике не станешь им. Как о счастье, так и об истине можно судить лишь задним числом: если то, что мы сделали, привело к тому, что нас больше устраивает, то это истинно; если нет, то ложно. Однако эти рассуждения Рорти, препятствующие абсолютизации счастья, противоречат его пониманию цели. Получается так, что человек не способен понять, к чему он стремится, пока он не достигнет того, к чему стремится. Абсурдность этого вывода становится ещё очевидней, если провести обратную параллель с компьютером: о назначении той или иной программы мы можем судить лишь после того, как она выполнила ряд операций и привела к какому-то результату. Оставаясь последовательным, Рорти пришлось бы утверждать, что традиционное убеждение в том, что программисты сами создают программы для решения тех задач, которые они сначала перед собою ставят, является не более чем эпистемологическим предрассудком, от которого нам нужно скорее избавиться.

Итак, Ницше принципиально расходится с Рорти в отношении к фикции и в интерпретации счастья; это расхождение определяет и смысл полезности как критерия истины. Для Ницше полезность никак не связана с духом, она указывает на телесность истины: «Во всём развитии духа, быть может, дело идет о теле: это – достигающая сознательности история того факта, что образуется тело более высокого порядка. Наша жадность в деле познания природы есть средство, с помощью которого наше тело стремится к самоусовершенствованию» 1, §676. Совершенство тела совсем не подразумевает особого состояния духа, которое можно было бы назвать счастьем. Счастье, как и истина, тоже телесно – и поэтому Ницше старается дистанцироваться от него, говоря о духе; и счастье и истина как атрибуты тела изгоняются из сферы чистых сущностей и открывают ничто как действительное её содержание. Это ничто и только оно может быть предметом творческого интереса философов.

В заключение следует сказать несколько слов относительно контекстуализации понятия истины в её прагматическом и ницшевском вариантах. Очевидно, что рассмотрение представлений Ницше об истине в контексте прагматизма, как это предлагает нам делать Рорти, противоречит тому смыслу, который вкладывал Ницше в понятие истины, и не может, поэтому, считаться возможным. Более того, сама по себе прагматическая концепция истины увязает в противоречиях и не может служить предметом философского интереса; она обретает смысл только в том случае, если мы будем рассматривать её в контексте проблематики нигилизма – как одну из метаморфоз проблемы ничто. Спор Ницше и Рорти об истине – это спор о ничто, а не об истине; в этом его актуальность и важность.