Одним из самых невыполнимых и в то же время достойных внимания требований современной философии является её претензия на постсовременность. Пытаясь доказать правомерность и практическую осуществимость таких притязаний, современная философия чаще всего прибегает к стратегии противопоставления своей проблематики классической парадигме философствования с целью указать как на ряд упрощений, свойственных последней, так и на необходимость актуализации остававшихся в тени философских проблем, значимость которых способна не только обратить на себя внимание философов, но и сыграть ключевую роль в судьбе всей философии.
Критика классического рационализма и стремление противопоставить ему нечто от него отличное уже обрели статус общего места в философии со всей присущей ему убедительностью и бесспорным правом на существование, однако этот факт отнюдь не является достаточным основанием для того, чтобы действительно говорить о возникновении новой, неклассической рациональности и постсовременной философии. Показать иллюзорность противопоставления философских парадигм можно на примере элиминативизма Ричарда Рорти, поставившего перед собою цель методически опровергнуть основополагающие постулаты философии Нового времени.
Согласно Рорти, классический рационализм исходит из субъект-объектной оппозиции как модели теоретического познания и считает её достаточной для экспликации всех философских проблем. Ядром философии Нового времени выступает эпистемология, ставящая перед мыслителями непосильную задачу добиться адекватного описания объективных сущностей посредством научной терминологии, пригодной для трансляции объективного знания. Рорти указывает на неполноту субъект-объектной схемы философского познания и обращает внимание на сферу ценностей, которые не могут быть чисто теоретическими конструктами, но представляют собой точки соприкосновения теории и практики, философии и жизни. Именно ценности, или же смыслы, определяют существо философской проблематики и, определяя тематику философствования, настоятельно требуют кардинального пересмотра всей структуры познания, так как сразу же становится очевидным, что смысл обладает своеобразным онтологическим статусом, который нельзя свести ни к субъективности, ни к объективности.
Впервые несводимость смысла ни к одной из известных гносеологических альтернатив была замечена, согласно Рорти, прагматизмом — более того, прагматизм как новая философская школа начинается именно с попыток определения понятия смысла и с указания на соответствующую брешь в классическом рационализме. Прагматическая максима Пирса явилась первым опытом фиксации смысла в его противопоставленности классической парадигме и породила целую традицию в американской философии.
Действительно, Пирс, определяя понятие предмета как сумму всех практически значимых его свойств, попытался связать воедино то, что принято было считать принципиально несовместимым — упорядоченность рацио и иррациональность жизни, явление и вещь в себе, единицу и противоположное ей бесконечное множество. Существо нового взгляда на вещи, на котором настаивал Пирс и правильность которого призвана была продемонстрировать его максима, состояло в том, чтобы рассматривать сущее не как то, что уже заранее полярно структурировано согласно канонам нашей рациональности, а как то, что образуется в процессе совершения определённой деятельности, имеющей смысл для того, кто является её субъектом и чья субъективность напрямую зависит от результата совершения данной деятельности. Реализация этого взгляда и коррекция всех понятий с учётом прагматической максимы действительно привели бы к становлению новой рациональности, однако имеем ли мы право утверждать, как это делает Рорти, что постфилософский бум и является провозвестником принципиально иного, неклассического мышления?
Прагматически истолкованный Пирсом смысл как синтез знания, веры и действия, первоначально имевший чисто теоретическое значение, вскоре стал удобным средством для решения конкретных жизненных проблем и взял на себя функции простой идеологемы — именно под эгидой значимости последней он ознаменовал собою начало «неклассической» философии (в смысле противостояния классике как самой философии). Уже Дьюи стал истолковывать смыслы (высказывания) как своеобразные инструменты для реализации человеческого проекта, лишив тем самым их строгой метафизичности (классического атрибута философской мысли) и подменив реальность недостижимого идеала идеалом реальности американской жизни.
Дальнейший генезис новой рациональности связывается Рорти с т.н. «лингвистическим поворотом» в философии второй половины ХХ века, когда первостепенное внимание стало уделяться исследованию значений и смыслов, а не субъектов и объектов, и лингвистическая проблематика стала единственной ойкуменой законного философствования. Акцент на внелогической доминанте смысла и экспликация внемысленной подоплёки философского творчества составили суть нового мышления, которое сегодня называется постфилософским.
Одну из главных задач своего творчества Рорти видел в том, чтобы показать, что вся современная философия, преодолевшая «языковой барьер» и пробившаяся в авангард современной мысли, это по существу своему философия прагматическая. С этим трудно не согласиться. Рорти, бесспорно, прав, утверждая, что в настоящее время философия уже не может отрываться от реальной жизни, а, наоборот, должна подчиниться её интересам, как бы далеко они ни отстояли от интересов самой философии (философии как проблематизации сущего с целью осмыслить нежизненное, трансцендентное реальности и актуальное только для тех, кто спокойному благополучию предпочитает открытость мысли). Верно также и то, что сейчас именно солидарность публики, а не строгость философского размышления выносит вердикт относительно права на существование той или иной философской концепции. Но прав ли он в том, что подобному состоянию дел с необходимостью должна сопутствовать новая рациональность?
Чтобы ответить на этот вопрос, достаточно взглянуть на то, каким образом Рорти обосновывает отстаиваемую им неклассическую рациональность. Это обоснование проходит два этапа: сначала Рорти убеждает нас в возможности мыслить без привычных для всех метафор зеркала природы, а затем он показывает, почему нам действительно следует отказаться от установки на репрезентативное познание. Привычка мыслить зеркально, по Рорти, является всего лишь привычкой: она обусловлена случайным принятием субъект-объектной схемы и нежеланием корректировать устоявшийся словарь, который выверенностью своих терминов обязан тому обстоятельству, что в своё время был востребован существовавшими политическими и социальными институтами, определявшими его действенность и правомерность. Отказаться от этой привычки сейчас легко, поскольку она давно пережила себя и держится только лишь благодаря инерции тех, кто предпочитает довольствоваться готовыми формулами и неспособен соотносить своё мышление с реалиями современности. Как бы посмеиваясь над теми трудностями, в которых окончательно запуталось эпистемологическое мышление, Рорти знакомит нас с антиподами, мыслящими без посредства субъект-объектной схемы и не имеющими поэтому тех «метафизических» проблем, которые то и дело сбивают с толку философов-«классиков».
Изображение мышления антиподов кажется Рорти достаточным основанием для того, чтобы вопрос о возможности неклассической рациональности считать решённым. Отсюда следует и довольно простая стратегия прорыва к новой рациональности: нужно элиминировать все предрассудки, придав им статус антисущностей. Вывернутый наизнанку мир и будет соответствовать новой парадигме мышления.
Разумеется, элиминативизм Рорти даже как методологический приём не может не вызывать множества нареканий. Но главный упрёк, как кажется, связан, скорее, с настоятельным требованием Рорти во что бы то ни стало отказаться от существующей практики философствования и мышления вообще. Ориентация на объективное познание, доставшаяся нам в наследство от господства эпистемологии, подразумевает наличие универсальной истины и превращает её в верховную инстанцию, наделённую правом классифицировать познавательные акты как более или менее истинные, ошибочные или ложные. Поэтому, как утверждает Рорти, классическая рациональность всегда тоталитарна, и в этом-то и состоит причина её неприменимости в современном мире. Безусловным правилом философствования в наше время должно стать признание права каждого на его истину; соблюдение этого правила является залогом демократического общества, в котором только и может проявиться новая, неклассическая рациональность. А раз так, то Рорти свою борьбу против эпистемологии ведёт под знамёнами антитоталитаризма, соскальзывая из сферы философского дискурса в область политики.
Известно, что политика всегда была делом рук людей приземлённых, корыстных и предвзято истолковывающих всё, что так или иначе связано с реализацией их политических амбиций. Политика делает людей либо близорукими тупицами, либо проницательными лгунами, готовыми отстаивать свою точку зрения любыми доступными им средствами. Та же участь постигла и Рорти. Действительно, его нападки на тоталитаризм существенно инспирированы тем же тоталитарным мышлением, против которого Рорти как бы ведёт бескомпромиссную борьбу: нельзя не заметить того обстоятельства, что необходимым условием осуществимости «золотого правила» современного философствования («у каждого — своя истина») является признание права другого на тоталитарное мышление, коль скоро оно для него может оказаться приемлемым; пропагандировать антитоталитаризм значит на деле утверждать его; свобода звенит кандалами, как только мы заставляем людей быть свободными, и т.д.
Элиминативизм Рорти, таким образом, сродни традиционному остракизму, и в этом нет ничего удивительного. Нельзя говорить об обосновании новой рациональности, руководствуясь желанием превратить случайное недоразумение, современную постфилософию, в закономерный результат развития философской мысли. Открытый Пирсом смысл остался невостребованным, поскольку это открытие повлекло за собою самое невероятное — уничтожение метафизики. Последнее обстоятельство сделало проблему обоснования новой рациональности делом далёкого будущего.
Добавить комментарий