Рорти о Дэвидсоне: мнимая и реальная прагматика коммуникации

[97]
Ричард Рорти не раз заимствовал из Дэвидсона значительных размеров пассажи — с целью представить наиболее убедительную демонстрацию хода собственной мысли (см., к примеру, «Философию и зеркало природы»). Как хорошо известно (из того же «Зеркала...»), в определенный момент ходу этой мысли, выросшей из «лингвистического поворота», пришлось миновать поворот прагматический, и самым, пожалуй, значимым влиянием в данном случае оказался Джон Дьюи, неявный гегельянец и популяризатор дарвинизма в философии. Что же до Дэвидсона, то просто не стоит забывать, что Рорти ничуть не утратил связи с лингвистической философией — американо-английский «анализ» не только ответственен за основной состав концептуального словаря Рорти, но был и остается главным испытательным полигоном для его идей о философии. Дэвидсон, таким образом, просто не мог избегнуть его внимания. Впрочем, все это — общеизвестные вещи.

В определенный момент, связанный с выходом сборника критических отзывов 1 на собрание статей Дэвидсона, посвященных «истине и интерпретации» 2, Рорти решил воспользоваться представившимся случаем и как-то прояснить, почему воззрения Дэвидсона все время оказываются столь близки его собственным 3. Направление своей работы Рорти с самого начала определяет так: «Близкое родство между творчеством Дэвидсона и Куайна, а также — Куайна и Дьюи, делает привлекательным рассмотрение Дэвидсона в качестве мыслителя, принадлежащего американской прагматической традиции» 4. Главного внимания, конечно же, удостаивается дэвидсоновская теория истины (на примере помещенной в том же сборнике статьи «Когерентная теория истины и познания» 5) а конкретная стратегия заключается в том, чтобы, дав для начала собственное определение и понимание прагматизма, показать, каким образом поворот Дэвидсона от эмпиризма косвенно, пусть и неявно, может быть обозначен посредством созданной прагматистами новой концепции опыта — несмотря на то, что сам Дэвидсон, по признанию Рорти, не раз[98] отрицал справедливость подобной классификации в отношении себя.

В общих чертах тезис и аргументация Рорти выглядят следующим образом. Не стоит, говорит он, уделять внимание тому, что получило название «прагматистской теории истины», которая гласит, что истина есть полезность или что-то вроде — такая теория ничуть не лучше, чем другие «теории истины», пытающиеся закрепить за истиной какое-то конкретное, дополнительное по отношению к миру, определение. Стоит, скорее, сосредоточиться на том, что, с точки зрения прагматизма, нельзя сказать об истине. Именно негативный тезис роднит прагматистов (Джеймса и Дьюи) с Дэвидсоном.

Негативный тезис, о котором идет речь и приверженность которому Рорти связывает с «пониманием „прагматизма”», при котором прагматистами можно назвать и Дьюи, и Дэвидсона» 6, состоит из четырех частей:

(1) Термин «истинно» не имеет объяснительных употреблений.

(2) Мы понимаем все, что касается отношения между убеждениями и миром, если понимаем их причинные отношения с миром; наше знание того, как применять такие предлоги, как «о», или характеристики вроде «истинно о», выпадает из «натуралистического» описания нашего языкового поведения.

(3) Между убеждениями и миром не существует отношения, выражаемого словами «сделать истинным».

(4) Дебаты реалистов и антиреалистов не имеют смысла, так как подобные дебаты предполагают бессодержательную и вводящую в заблуждение идею об убеждениях, «сделанных истинными» 7.

(Последнее, четвертое, положение представляет из себя собственно не часть тезиса, а комментарий в историко-философской перспективе. Но об этом позже.)

Итак, главным объединяющим фактором является общий противник, а именно сторонники представления об истине, как понятии, нуждающемся в специальном и отдельном объяснении. Рорти показывает, что с точки зрения и прагматистов, и Дэвидсона такое представление является плодом традиционного эмпиристского дуализма — «Субъекта и Объекта» (Дьюи), «схемы и содержания» (Дэвидсон). Что касается обсуждаемой статьи последнего, то ее основная цель как раз и заключается в том, чтобы показать отсутствие необходимости для определения истины противопоставлять что бы то ни было (в итоге, в рамках словаря Рорти, это — противопоставление убеждений и неубеждений) и бес[99]плодность попыток выделить некую нейтральную, т.е. общезначимую с точки зрения опытного познания, инстанцию в мире, которая одна смогла бы сообщать истинность, и соответствие с которой (обоснование через которую) могло бы служить гарантией достоверности. Несмотря на некоторые расхождения, прагматистов и Дэвидсона в этой связи объединяет представление об истине, как не могущей ничего объяснить.

Надо сказать, что Рорти без труда, путем нескольких ссылок на работы Дэвидсона, удается показать лежащие на поверхности параллели между антиэмпиризмом последнего и упомянутым «прагматистским» негативным тезисом. Поскольку истина, действительно, как неоднократно демонстрировал Дэвидсон, не может быть закреплена, выделена для прямого доступа, тем или иным образом, она не может быть и использована как источник объяснения какого-то конкретного обстоятельства, события и т. д. Но, на самом деле, ничего прагматистского в простом отрицании дуалистического восприятия мира еще нет. Косвенно это подтверждает и сам Дэвидсон в одном из интервью, данном несколько лет спустя, перетолковывая, как это ни парадоксально звучит, главный критерий Рорти: «в той статье, в которой он утверждает, что я прагматист, теория истины – не среди тех вещей, которые Рорти называет прагматизмом. Так что, если это то, что называют «прагматизмом», то я не вижу причин избегать этого термина» 8. Действительно, дело скорее в том, что для Рорти всякая опора, поддерживающая антидуалистическую аргументацию, не может быть истолкована иначе, чем в прагматистской перспективе — ради доказательства итак лежащей на поверхности общности негативного тезиса попросту не стоило ломать копий. Очевидно, что предметом, требующим дополнительного уточнения, стало единственное в составе негативного тезиса положение, содержащее положительную, но специально не доказанную, посылку. Именно «положительная» составная является точкой приложения интерпретационных усилий Рорти и именно она становится пробным камнем для самого прагматизма (пусть в его рортевском варианте 9). «Понимание причинных отношений между убеждениями и миром» не может обладать само собой разумеющейся примитивной структурой, оно предполагает определенным образом сложившийся категориальный аппарат, который должен быть обязательно развернут. То, что в задачи Рорти входило нечто большее, чем обнаружить общего для Дэвидсона и прагматистов противника, видно прежде всего из его истолкования дэвидсоновской стратегии, как стратегии «лингвиста-практика».

Для начала необходимо напомнить, в чем заключается сама эта стратегия в оригинале. Истинность в языке прежде всего неподвласт[100]на каким-то редукциям, ибо ее Дэвидсон воспринимает как наиболее примитивное понятие. Чтобы прояснить это, можно процитировать его самого: «Истина совершенно прозрачна..., и я рассматриваю ее понятие как примитивное. В приложении к высказываниям и предложениям истина демонстрирует свою точно отраженную тарскианской Конвенцией Т дисквотационную характеристику (т. е. способность снимать кавычки с того предложения, о котором она сказывается), и этого вполне достаточно для того, чтобы зафиксировать область ее применения. ...истинность высказывания зависит только от двух вещей: от того, что значат высказанные слова, и от того, как устроен мир. Нам не требуется никакой дополнительной точки релятивизации — будь то концептуальная схема, субъективное видение вещей или перспектива» 10. Истина есть не соответствие чему-то, а изначальная сращенность этих двух описанных ее элементов, в ориентации на которую, как на свою завершенность, происходит весь процесс интерпретации. Интерпретация невозможна без истины, но и истина возникает лишь в рамках интерпретации, точнее коммуникации. Последняя, и это постоянно подчеркивается Дэвидсоном, понимается натуралистически, через представление о так называемой «триангуляции», т. е. актуальном (работающем) и необходимом присутствии трехстороннего причинного отношения: между миром и интерпретатором, между миром и интерпретируемым, и между интерпретатором и интерпретируемым. Таким треугольником задаются как границы, так и структура всякого дэвидсоновского описания работы интерпретации: будь то установление истинности тех или иных отдельных взаимопонятных высказываний, идентификация значений или приписывание всех без исключения пропозициональных установок.

Рорти же говорит нам следующее: «Чтобы решить поставленную задачу, я начну с описания того, что можно было бы назвать «философией языка с точки зрения лингвиста-практика». Я покажу, что это и есть та философия языка (и, в особенности, та теория истины), которую мы обнаруживаем у Дэвидсона, и что это все, что, по его мнению, вообще необходимо» 11. Дэвидсон, чтобы бросить взгляд со стороны на нашу языковую игру, выйти за ее пределы, занимает позицию лингвиста-практика, преимущество которой, по-видимому, состоит в том, что он оказывается связан условиями успешного осуществления собственной деятельности. Руководство, выработанное им, говорит, что интерпретация туземного языка вынуждена пройти не один герменевтический круг, прежде чем найдет приемлемое согласие с речевым поведением аборигенов, что ради понимания необходимо предполагать в этом интерпретируемом поведении определенную правильную соотнесенность с неречевым и [101]т. д. Основной же максимой становится следующая: «любой перевод, свидетельствующий об отрицании аборигенами большинства очевидных фактов окружающего их мира, автоматически является плохим переводом» 12 .

Здесь однако встает проблема идентификации задач лингвиста-практика и интерпретатора вообще. С одной стороны, лингвист-практик — это именно тот радикальный интерпретатор, о котором говорит Дэвидсон, и, таким образом, его работа воплощает собой необходимость для интерпретации холизма и принципа доверия. Его знание есть знание точно в соответствии с положением (2) и слово «истинно» не принимает участия в его работе. Однако если приглядеться, то можно заметить зависимость подобной аргументации от того понимания «причинности», с которым связано положение (2), и которое, как указано выше, необходимо требует дальнейшей экспликации. В рассматриваемом нами толковании свою непроясненность сохраняет эпистемический статус «причинности», благодаря чему Рорти волен делать свой вывод: для Дэвидсона оказывается необходимым принять на вооружение тот тезис Крипке, «что об отношении убеждений и остальной реальности нечего знать, помимо того, что мы узнаем из эмпирических исследований причинных взаимодействий между организмами и окружающим их миром» 13. Таким образом, к составляемому руководству по переводу добавляется «этнографический отчет» — своего рода научная составляющая, необходимо сопровождающая всякую интерпретацию. Плодом какой отдельной (от тех, что задействованы в коммуникации) человеческой способности является данный «отчет» — остается неизвестным. В связи же с постулируемым «нечего знать» у Рорти появляется и историко-философский тезис — положение (4), сводящееся вкратце, к объявлению метафизических проблем псевдопроблемами — по признанию самого Рорти, отсутствующий у Дэвидсона 14. Оба рортевских дополнения ведут, среди прочих результатов, к несогласию с Дэвидсоном относительно необходимости отвечать скептику на вопрос об объективном мире: ведь если устранена сама перспектива, в которой мир разделен на субъективный и объективный, нет смысла об этом спрашивать, и тем более нет смысла отвечать. Философии должна быть отведена терапевтическая роль — просто потому, что никакой другой роли вообще не предусмотрено.

Мы видим, что относительно двух приведенных описаний одной стратегии, можно сделать два вывода: во-первых, о том, что Рорти в [102]действительности имел основания для своей интерпретации, выдвигая довод о Дэвидсоне, как лингвисте-практике, и, во-вторых, о том, что, тем не менее, эти выводы оказались очевидно избыточными, а под конец даже отчасти противоречащими оригинальному изложению.

Первый вывод говорит нам, что позицию Дэвидсона можно назвать с одной стороны провокативной, а с другой — раздвоенной. Провокативность заключается, на мой взгляд, в том, что в его позиции присутствуют определенные слепые пятна, неоговариваемые места, которые с неизбежной регулярностью заставляют попытаться зафиксировать их и наполнить концептуальным содержанием. Одним из таких слепых пятен служит понятие убеждения. Убеждения — это и пропозициональные установки, и «состояния людей, имеющих намерения, желания, органы чувств, ...которые находятся в причинной взаимосвязи с событиями, происходящими как внутри, так и вовне тел их носителей» 15. В результате становится возможным говорить о них как о «состояниях, которые могут соответствовать (jibe) или не соответствовать реальности» 16. Подобное соответствие — несомненно причинно, однако остается неясным за счет чего такая часть реальности, как убеждение, получает еще и языковое представительство, за счет чего убеждение обладает парной структурой, так сказать, пропозиции и установки. Та же самая неясность присутствует и в понимании интерпретации: что это за часть причинной реальности, которая в то же время принципиально допускает два варианта своего существования — благодаря чему подобное вообще возможно? Рорти, как и остальные, не может избежать искушения ответить на эти вопросы.

Верным шагом, как мне представляется, было бы как раз постулировать раздвоенность позиции Дэвидсона и на этом остановиться, не приписывая ему чужих заблуждений или заслуг, а сконцентрировав свое внимание на том, что может удерживать такого рода размыкание от, с одной стороны, искушения того или иного идеологического «окольцевания», и, с другой, от разного рода редукционизма. Эта раздвоенность проявляется прежде всего в том, что работы Дэвидсона не столько решают, сколько правильно ставят проблемы, предъявляя вниманию читателя именно несходящиеся участки «аналитической» парадигмы философствования: в данном случае, таким участком выступает центральное понятие языка. В то время, как относимые на счет языка целостность и функциональность объясняются через коммуникационную деятельность, существование языка вообще, т. е. возможность наслаивания «речи» [103]на натуралистически понимаемое «поведение», ставится под вопрос: «Что осталось от языка?» Здесь упомянутая раздвоенность распространяется также и на толкование этого пресловутого «натурализма»: что имеет в виду Дэвидсон, когда характеризует свою теорию истины, как натуралистическую — налагаемое на себя философом требование не выключать себя из описываемого контекста, не ставить себя «вне» мира, в данном случае — коммуникации 17, или нечто вроде «направления в философии, отождествляющего социальные процессы с природными явлениями, распространяющего принципы и методы естественных наук на область социального познания» 18? Ответ на этот вопрос нуждается в подробном разбирательстве: какая перспектива открывается и в том, и в другом случае, по каким линиям возможно движение, и где обозначается определенный тупик мысли, а не, допустим, пренебрежения данным термином как несущественным? Исходя из предварительных соображений по поводу задачи толкования Дэвидсона (или кого бы то ни было еще), мы подходим к тому, как с ней справился Рорти.

Второй вывод, сделанный на основании рассмотрения рортевского «прагматического» толкования также — соответственно — двойственен и свидетельствует, во-первых, о концептуальной избыточности рортевской интерпретации, и, во-вторых, о ее замыкающей на псевдоконцептуальном уровне роли. Избыточность с самого начала бросается в глаза чуждым для Дэвидсона словарем: языковая игра, взаимодействие организма с окружающей средой, этнографический отчет. Все эти термины указывают на большое количество понятий, которыми, хотя они и [104]предназначены для экспликации «натуралистического описания речевого поведения», Дэвидсон просто неспособен (иногда и несогласен — языковая игра, к примеру 19) оперировать. Помимо прочего, значительная часть статьи посвящена Рорти рассмотрению того, как Дэвидсон вписывается в его историко-философскую концепцию, находя ему в ней не только место, но и роль. Формальным апофеозом избыточности становится «цитата», сочиненная за Дэвидсона Рорти:

С точки зрения лингвиста-практика, нам нет нужды ни в одном понятии, предполагающем, что в отношении истины уместно нечто большее, чем значение слов и то, как устроен мир. Поэтому, если вы желаете принять эту точку зрения, у вас не должно больше остаться скептических сомнений относительно принципиальной связи убеждений с истинностью 20

Но все это, как уже было сказано, вполне естественно для каждого, кто не может устоять перед искушением «доопределить» Дэвидсона. Гораздо важнее то, за счет чего Рорти это делает, и что именно он делает. Рорти использует для своей цели сращивания зазоров в концепции Дэвидсона прагматическую антропологию с ее устоявшимися, наполовину дарвинистскими, наполовину бихевиористскими понятиями организма, стимула и реакции, общей для них научной ориентацией на эмпирическое исследование. Несинхронизированные относительно друг друга, в целом проблемные понятия убеждения и коммуникации, а также некоторых других, получают благодаря Рорти «закругленное» толкование, являясь по сути теми самыми «распространенными взглядами на язык», которые, как говорит Дэвидсон, «приводят к дурной эпистемологии». Как раз в этом пункте наступает такой момент, что Дэвидсон и Рорти расходятся — по вопросу об «объективной истине».

Это расхождение становится возможно благодаря такому свойству стороны причинного треугольника, протянувшейся между интерпретатором и интерпретируемым, которое для Дэвидсона необходимо заставляет предположить наличие «объективного публичного мира», а для Рорти — так как он этого свойства не замечает — исчезает в «закругленной» им прагматической перспективе. Это свойство заключено в особого рода причинности, соединяющей упомянутые две точки треугольника. Как мы можем убедить на примере с лингвистом-практиком, этот персонаж действительно наблюдает со стороны, т. е. реально не включен во взаимодействие. Натурализм Дэвидсона лучшим образом проявляется в том, на мой взгляд, что он не может допустить, чтобы в причинном коммуникационном треугольнике отсутствовала такая сто[105]рона, как вынужденность радикального интерпретатора реагировать на реакции интерпретируемого. Лингвист-практик от этого застрахован. В то время, как его интерпретация с одной стороны прочно подкреплена догматами эмпирической антропологии, радикальный интерпретатор не имеет такой опоры, а поэтому за необходимыми для интерпретации антропологическим данными вынужден обращаться к самому себе — такому, каким он себя находит, понимая и говоря. Он вынужден допустить объективность интерсубъективного, публичного мира, потому что структура его «способного соотносить» понимания носит субъект-объектный характер, и объект, не будучи никак зафиксирован, все равно должен присутствовать: «Коммуникация начинается тогда, когда совпадают причины: ваше высказывание значит то же, что и мое, если убеждение в его истинности систематически причинно воспроизводится теми же событиями и объектами» 21 .

Рорти, называя дэвидсоновское представление об «объективном мире, не созданном нами» «образцом устаревшей риторики» 22, настаивает, что скептицизм не следует опровергать, следует лишь указать на бессмысленность его требований. Для Дэвидсона такой подход — часть ложной дилеммы, возникающей на пути обоснования когерентистского толкования истины: «Попытка эмпирического фундирования значения или познания ведет к скептицизму, в то время, как когерентная теория на первый взгляд неспособна дать убежденному в чем-то какое бы то ни было основание считать свои убеждения, при условии связности, истинными. Мы оказались в ситуации выбора между неверным ответом скептику и отсутствием всякого ответа ему» 23. Стратегией Дэвидсона становится указать на то, что бессмысленно — в рамках коммуникации — «требовать какого-то дополнительного удостоверения [истинности]; оно лишь добавилось бы к ... набору убеждений. Все, что ... требуется, это признать, что убеждение по самой природе отсылает к своей истинности» 24, и что такое признание является методологической необходимостью. Для решения своей задачи Дэвидсон использует характерно отличающуюся от рортевского лингвиста-практика фигуру всезнающего интерпретатора (совершенно недопустимая с точки зрения прагматической антропологии фигура): «Ведь вообразим на секунду интерпретатора, знающего все о мире и о том, что является — или может стать — причиной приверженности любому предложению из его (потенциально неограниченного) репертуара. Всезнающий интерпретатор, использующий тот же метод, что и интерпретатор, подверженный заблуждениям, находит, что способный ошибаться говорящий, согласно объективным стандартам, в [106]основном последователен и реально не ошибается. Мы можем также, если захотим, направить внимание всезнающего интерпретатора с невсезнающего говорящего на невсезнающего интерпретатора. Окажется, что последний может ошибаться относительно каких-то вещей, но не в целом; а поэтому он не способен разделять вместе с невсезнающим интерпретируемым глобальное заблуждение» 25. Дать интерпретацию, говорит Дэвидсон, значит одновременно приписать убеждение, а все вместе это значит: зафиксировать — единственное, что вообще возможно зафиксировать — некую позицию внутри коммуникации, позицию, которая приписывается субъекту, как субъекту мыслящему и свободному. Всезнающий интерпретатор есть как раз такой гибрид (вполне может быть поставлен вопрос о его философской правомерности), который позволяет обратить внимание на дистиллированную коммуникативную функцию, или потребность, субъекта — выходящую за пределы его эпистемического горизонта и играющую некую непроясненную дополнительную — помимо физической причинности — роль в коммуникации, и эта роль предполагает прежде всего упомянутого субъекта: «Ничто в мире, ни один объект или событие, не были бы истинны или ложны, если бы не существовало мыслящих существ» 26.

В данном случае уместно вспомнить как его статью «Метод истины в метафизике», так и сказанное им в Дьюевских лекциях под названием «Структура и содержании истины» о рортевском сравнении его взглядов со взглядами Дьюи: «в одном отношении..., Рорти вероятно посчитал бы, что мы оба ошибаемся; ... Дьюи полагал, что после того, как истина свергнута со своего возвышающегося постамента, представляется возможность рассмотреть многие философски значимые и поучительные аспекты ее связей с человеческими установками, связей, отчасти ответственных за само содержание понятия истины. Такова и моя позиция — хотя я не думаю, что Дьюи удалось верно определить эти связи»27. Развертывание понятия о субъекте таких «человеческих установок» (т. е., собственно о человеке), будучи необходимым для прояснения понятия коммуникации и особого рода причинности, в ней участвующего, как мне кажется, открывает — в то время, как Рорти своей необязательно очерченной эмпирической антропологией закрывает — настоящую прагматическую перспективу. Настоящая прагматическая перспектива есть выделение и подробная, а не отстраненно «натуралистическая», экспликация круга интересов и целей, руководящих действием субъекта в исследуемом контексте. Этот контекст по сути дела только через такой [107]круг и будет иметь реальное определение. Т. е., упрощая, можно сказать, что в данном случае мы имеем перспективу исследования чего-то вроде практического применения разума (каковое является его собственным, а потому основным, применением), только если опрокинуть ее в коммуникационный контекст28. В этой перспективе, через понятие коммуникации, мне кажется, и способен проясниться весь категориальный аппарат явно или неявно лежащий в основании эксплуатируемого в современных текстах словаря, а также то понимание языка, которое — по большей части скрыто от глаз — руководит философией лингвистического анализа вот уже столетие.

© Колопотин М. В., 1999