М.Хайдеггер глазами Р.Рорти

Чрезвычайно интересная вещь — оценивать Хайдеггера, известного мыслителя, заставившего по-новому взглянуть на историю философии, метафизику, язык, философскую культуру, глазами современного американского философа, выросшего в атмосфере аналитической философии и прагматизма. Позицию самого Рорти в двух словах можно выразить как антиэссенциализм, или радикальная герменевтика, как «переописание без метода». Изначальная непричастность американских мыслителей к становлению и развитию академизма и канонов рациональности оставляет им свободу в выражении чувств философской истинности. Подобная свобода подкреплялась выявленным критерием самих условий, в качестве которого выступил натурализм как неспекулятивный объяснительный принцип. Это как бы методологическое самовосприятие американской философии, склонное подменять метафизику причины иронией случая. Невозможность уяснить цели деятельности в категориях традиционной метафизики создает особую методологическую инерцию, инспирировавшую герменевтический прорыв Рорти, признававшего бессмысленность поиска метафизических оснований чего бы то ни было, и утверждавшего представление о философии как о некотором «разговоре» — переописании посредством всегда конечного словаря наличного содержания культуры в целях достижения так называемой «либеральной солидарности». Хотя утопические цели дают условные критерии восприятия и понимания смысла переописания, а контекст не соотносится ни с какими целями и причинами, но за ним угадывается изначальная естественность: или смысл человеческих действий может быть понят натуралистически, или не понят вообще. При этом переописание не создает структуру сущностей и данностей языка, просто словарь оценочных констатаций раскрывает герменевтическую идею: цели предписывают выбор словаря, но им не определяются, т.е. языковые средства всегда скудны для выражения любых целей. Прагматическое преобразование языка для согласования между собой средств и целей осуществляется за счет воображения, которое и превращает любое высказывание в «несемантическое событие», насыщенное определенным метафизическим смыслом, ничего не представляющим, но событийно существенным, поскольку метафорический смысл и «производит впечатление» на собеседника. Так метафора реализует свое влияние в реальной логической игре «разговора». Образ переописания оказывается своеобразным напряжением духовности, составляющим фон философского разговора, как переописание без метода.

Можно предположить, что подобные основания философствования Рорти служат причиной неортодоксальной оценки концепции Хайдеггера. Действительно, в разных контекстах Рорти оценивает Хайдеггера то как историциста, номиналиста, ироника, прагматиста, то как «гигантскую незабываемую фигуру», в высшей степени симпатичную; то как постницшеанского философа, «величайшее теоретическое воображение 20 века», умного читателя и разрушительного критика, еретического последователя Гуссерля, личность-гений, придумавший новое, то характеризует его как «неудачного поэта и профессора, переведшего Ницше на академический жаргон», комментатора техники и политики 20 века, философа публичной жизни — злопамятного, мелочного, предубежденного.

Вначале, будучи продолжателем прагматической аналитики Куайна и Гудмена и дескриптивной метафизики Строссона, Р. Рорти относится к М. Хайдеггеру с пиететом (в книге «Философия и Зеркало Природы»), а затем во времена культуррелятивистской концепции философии это возвышенное улетучивается. Он убежден, однако, что три наиболее важных философа нашего века — Витгенштейн, Хайдеггер и Дьюи, которые в ранние годы пытались найти способ сделать философию дисциплиной «оснований» — новый формулировки окончательного контекста мысли. Он считает, что Хайдеггер изобрел «множество категорий, которые не должны были иметь ничего общего с наукой, эпистемологией, или картезианскими процессами достоверности.» Но вся эта тройка посчитала свои ранние работы самообманом, в попытке сохранить определенную концепцию философии, когда ее основные понятия были отброшены. По мнению Рорти, каждый напоминает нам, что исследование оснований чего-либо может быть просто языковой игрой. Однако, метафоры Фрейда, Ницше, Джеймса, Витгенштейна и Хайдеггера питают друг друга. «Все фигуры этого времени играют друг другу на руку. они питают друг друга… Этот феномен — марш мирового духа к более ясному самопознанию, либо постепенное приближение человеческого духа к пределам Вселенной».

Рорти считает, что его задача в интерпретации Хайдеггера просто «заставить служить понятия» Хайдеггера ( разъяснение, начало, аутентичность, историческое бытие и др.) совсем не хайдеггеровским целям; «поставить Хайдеггера вверх ногами, чтобы сохранить то, что ему было ненавистно». Хайдеггер желает «последовательно самообновляющегося словаря, тех слов, которые не представляют действительных сущностей. Он хочет слов, которые бы работали на него и он вынужден принять точку зрения на язык, которая является не только анти-витгенштенианской, но и анти-локковской». С другой стороны, Рорти желал бы запрячь хайдеггеровские понятия вместе с политическими движениями, которым Хайдеггер не доверял.

Однако, наиболее удивительно, что Р. Рорти представляет Хайдеггера прагматистом. По его мнению, симпатия Хайдеггера по отношению к прагматизму яснее всего проявляется в «Бытии и времени». Основная мысль, которая проводится Рорти, такова: прагматизм встроен в идею Хайдеггера; убеждения и желания нужно рассматривать вместе, «поиск теоретической истины» становится продолжением практики, что и знаменует переход к прагматизму, ибо Хайдеггер воспринимает «мир как место практической деятельности». Так ставится знак равенства между идеями Хайдеггера, позднего Витгенштейна и Дьюи. Рорти понимает первый раздел «Бытия и времени» как повторение практических аргументов, направленных против Платона и Декарта. Что еще роднит Хайдеггера с прагматизмом, так это глубокое недоверие к зрительным метафорам, которые связывают Гуссерля с Платоном и Декартом. И вообще, согласно Рорти, философская доктрина Хайдеггера близка доктрине Дьюи. В «Бытии и времени» Хайдеггер, как полагает Рорти, сосредоточен на вопросе «как не быть примечанием к Платону». Его ответ — переключить описание того, что он хочет написать, с «феноменологической онтологии» на «историю Бытия». Это переописание прошлого и дало ему возможность предстать философом нового типа, сочетающего ирониста и метафизика.

Хайдеггер придал слову «метафизика» уничижительный смысл, поскольку метафизик все еще привязан к здравому смыслу, не ставит под вопросы общие места, которые блокируют использование данного конечного словаря реальности — единственной, неизменной, находящейся по ту сторону множества преходящих явлений. Рорти воздает должное ироникам (Ницше, Хайдеггеру, Деррида), которые играют важнейшую роль в приспособлении своего приватного понимания идентичности к своим либеральным надеждам. ироник — номиналист и историцист — полагает, что ничто не обладает внутренней природой, реальным содержанием. Интенсивно артикулируя свою ситуацию в философских терминах он вспоминает все больше о своей неуверенности, употребляя постоянно такие понятия как «перспектива», «диалектика», «историческая эпоха», «переописание», «ирония», «понятийная структура». Метафизик считает такую речь релятивистской, полагая, что дело не в языке, а в истине. Ироник согласен с Хайдеггером, что наш язык случаен и историчен и воспринимает все работы авторов с поэтическим дарованием, всех мыслителей, обладающих талантом к переописанию (Платона, Мильтона, Гете, Канта, Кьеркегора, Бодлера, Фрейда), «как зерно, которое следует пропустить через диалектическую мельницу». Тогда как метафизик хотят сначала внести ясность относительно философской или поэтической принадлежности каждого автора. Новая ироническая традиция, основанная молодым Гегелем и продолженная Ницше, Хайдеггером и Деррида, определяет достижение мыслителей через их отношение к предшественникам, а не к истине. так философия и для Хайдеггера — не более чем попытка применить и развить отдельно выбранный конечный словарь, вращающийся вокруг различения между явлением и реальностью. Словарь выступает для ироника просто инструментом, позволяющим достичь чего-то универсального.

Хайдеггер ищет способы не быть ни метафизиком, ни ироником, поскольку метафизика исчерпала свои возможности. для Хайдеггера задача состояла в следующем: как работать внутри конечного словаря, когда нечто его постоянно «заключает в кавычки», как выразить серьезность его конечности и в то же время позволить ему выразить свою собственную случайность. Хайдеггер не оставляет своеобразный номинализм ради нелингвистической невыразимости: «..дело философии охранить силу элементарнейших слов, в каких выговаривает себя присутствие, от того, чтобы они были нивелированы обыденным рассудком до непонятности, служащей со своей стороны источником для мнимых проблем» 1). Кандидаты на элементарные слова — Dasein, Befindlichkeit, Sorge, правда в новом употреблении, приписанном им в «Бытии и времени». В прочтении Рорти все хайдеггерианские «элементарнейшие слова» призваны выразить трудности бытия и теоретиком и ироником в одно и то же время.

Хайдеггер полагал, что он знает такие слова, которые имели отзвук в сердце каждого в современной судьбе Европы. Однако, по мнению Рорти, не существует элементарных слов. Хайдеггер прав, что поэзия показывает, чем может быть язык, если он используется как средство для достижения конечных целей, но он ошибался полагая, что может существовать некая универсальная поэма, сочетающая в себе лучшие черты поэзии и философии, свободная от иронии и метафизики. Поэтическим ответом Хайдеггера на вопрос о нашем отношении к традиции, как к попытке освободить нас от языка, является особый «бытийный язык». Современная философия — уже более не онтология, а просто «поиск взгляда на мир», что по Рорти соответствует дефиниции конечного словаря. На взгляд Рорти Хайдеггер ставит важную и сложную проблему — преодолеть всю предшествующую теорию, не теоретизируя при этом, говорить о бытии, не говоря при этом об общем для всех сущих. Это проблема как сохранить отличие «намеков и жестов» от «знаков и шифров» метафизики. «Поэтический ответ» Хайдеггера на вопрос об отношении к традиции состоит в том, чтобы сохранить силу самых важных слов, в которых выражает себя бытие.

Рорти считает, что Хайдеггер говорит о бытии не потому, что он хочет обратить наше внимание на заброшенную тему исследования, а потому, что хочет, чтобы мы обратили внимание на различие между исследованием и поэзией, чтобы мы осознали, какой могла бы быть культура, в которой поэзия, а не философия или наука была бы объектом прагматической деятельности людей. Рорти убежден, что Хайдеггер говоря о бытии хочет освободиться от традиции, описывая ее заново. Решающим моментом в этом новом описании является предположение, что мы рассматриваем волю метафизика к поиску истины как скрытую форму поэтического мотива. Он хочет, чтобы мы рассматривали метафизику как неаутентичную форму поэзии, чтобы почувствовали силу элементарных слов, как чего-то случайного. Только метафизик, жаждущий власти, может считать, что мы есть нечто большее, чем используемые нами слова. Бытие это то, с чем соотносятся элементарные слова, как аббревиатуры целых словарей. Следовательно, бытие это то, чем говорят словари. Конечный словарь это то, что мы не можем не использовать, но мы не можем проверить его на адекватность, так как нет нелингвистических подходов к бытию. Вот почему столь тонка грань между языком и бытием. Метафизик смешивает бытие и сущности, рассуждая о правильном понимании бытия, т.е. смешивает истину и правильность. Но нет правильности конечных словарей. Читатель «Бытия и времени» должен, как полагает Хайдеггер, прийти к мысли, что у древних греков были какие-то особые отношения с бытием, которые утратили мы, ныне живущие. В поздних работах он подводит к мысли, что Декарт и Ницше также адекватно выражали бытие в свою эпоху, как Парменид — в свою. Тогда непонятно, пишет Рорти, каково же преимущество древних философов над современными. Ибо бытие — это лишь то, что видит в нем Dasein.

Однако, по Рорти, у Хайдеггера сильна и историцистская позиция. С точки зрения Хайдеггера стремление к власти, стоящее за традиционной метафизикой, это выражение надежды, что истина может стать доступной пониманию, очевидной. Как результат такого понимания будет отказ от необходимости создавать себя вновь во все новых проектах. Стремление к ясности и определенности можно рассматривать как попытку убежать от времени, разведя временность и бытие. Рорти пишет, что слова это как раз средство передачи чего-то более хрупкого и временного, чем знаки и звуки. Философы знают, что значение имеет лишь буквальная истина, а не выбор фонем и метафор. Буквальное живет и имеет силу, метафорическое — слабо, оно проходит, не оставляя и следа. Вот почему необходимо не просто следуя утверждаемой Рорти прагматистской направленности использовать элементарные слова, но слышать как слова неопределенной, но целостной поэмы бытия, различающие сущее и бытие и потому позволяющие помнить бытие.