Проблема субъективности в аналитической философии

[52]

Б. Рассел при попытке построить строгую концепцию логического атомизма апеллирует к «языку» локковских идей чувств, что «сохраняет роковой для гносеологии разрыв между субъективностью восприятия (следовательно, представлений, мышления, воли и т.п.) и объективностью не только бытия природы, но и надындивидуального, внешнего для субъекта пространства знаково-символических систем» 1. Л. Витгенштейн в «Логико-философском трактате» дополнил логический атомизм Б. Рассела утверждением лейбницеанской идеи предустановленной гармонии между логикой фактов и логикой высказыванием о них, но разрыв между интимным миром субъективности индивида и внешним для него посредником, якобы обеспечивающим путь сознания к тайнам объективности сохранился. Посредником между субъектом, осознающим мир бытия в чувствах своих и в мысли своей, и пространственной структурой элементов («атомов») языка. Р. Карнап не избавился от столь же внешней субъекту иерархией посредников при переходе от логического каркаса «языка вещей» к логике науки — к структурам ее метаязыков. Подобное видно и в интеракционизме Дж.Г. Мида. Как показывают исследования и в постклассической парадигме ведущих логических концепций связи языка и мышления главную роль в понимании их выхода на онтолого-гносеологические проблемы и на главную среди них — на проблему адекватности субъективности человека реалиям объективного мира (на проблему истины), сохраняется классическое положение «контрагентов» субъект-объектного отношения. Никаким знаково-символическим опосредованиям не опровергнуть картезианскую заданность проблемы психофизического параллелизма.

Однако, недооценка роли языка в познавательной и практической деятельности (даже сугубо рефлексивными направлениями как феноменология и трансцендентальная философия), в аналитической философии уступила место подлинной абсолютизации языка. Язык становится не только средством общения и компонентом познавательной деятельности, но и единственной средой, в которой протекает вся сознательная и бессознательная жизнь человека. Философствование, связанное с анализом языка, является не только стилем мышления, но и определенной философской позицией.

Если язык (как инструмент познания и коммуникации) и знание, которое он выражает, представляют собой слитное целое, и если различные группы людей имеют инвариантные знания и разнообразную [53] деятельность, то неминуемо существуют различные «картины мира», которые нельзя объединить в одну «картину». Представители предшествующей философии искали «сущность» или «единую картину объекта», а классическая лингвистика смотрела на язык как на единую монолитную структуру. Задачей лингвистической философии является разрушение этих «семантических иллюзий», взамен которых предлагается языковый и философский полиморфизм. Далее вся «логика» лингвистического анализа срабатывает автоматически. Если невозможна логическая экспликация таких терминов как «знание», «реальность», «опыт», «сознание» (слова, вокруг которых возникала «метафизическая эманация»), т.е. если они имеют различный смысл в зависимости от контекста, то бессмысленно искать одно единственное универсальное значение. Невозможно существование единой теории значения, не существует критерия для разграничения знания от мнения. На место гносеологического субъекта предшествующей философии выдвигается некий «Х» — отдельный индивид, а философская деятельность сводится к выяснению мотиваций, информированности и способности этого индивида реализовывать свои знания в процессе коммуникации с другими индивидами.

Реакция на позитивистскую тенденцию в аналитической философии в 60-е годы означала, что главную роль играет историческое или социологическое знание, а не интуиция. Формальный и схематический логический анализ научного мышления, воспроизводивший парадигмы Фреге-Рассела, был заменен требованием признания ценности конкретных фактуальных исследований реальных случаев развития современной науки. П. Стросон отстаивает коммуникативно — интенциональный подход к языку, который разделяют Дж. Остин в теории «речевых актов», П. Грайс, объясняющий языковое значение в контексте намерений говорящего с целью воздействия на аудиторию, Д. Сёрл в иллокутивной логике и другие.

С расширением проблемного поля и арсенала аналитических средств, предмет аналитической философии становится чрезвычайно широким и порой трудно определимым. С течением времени менялся состав логических средств, необходимых для философского анализа. Сначала синтаксис представлялся единственным аспектом языка, поддающимся формализации (Фреге, Гильберт, Тарский, Айдукевич, Карнап), затем семантика и прагматика конституировали метатеоретические проблемы. Происходит расширение средств языкового анализа. Заново ставится ряд традиционных проблем, например, проблема определения аналитических предложений в эмпирическом и теоретическом языках Дж. Остин полагал, что результат анализа остается видом социовербального кода, который не объясняет структуру. Если для Витгенштейна описание использования языка определялось под давлением философских проблем, то для Дж. Остина и его последователей в Оксфорде оно проводилось ради своих собственных целей. Программа снятия традиционных проблем Оксфордская школа начала [54] осуществлять с критики традиционных представлений о знании и языке, с критики априоризма квазионтологических и квазидескриптивных утверждений и с анализа универсалий. Нет никакого доязыкового знания и видения мира. Но язык не является некой реальностью, параллельной действительности, он не есть зеркальное отражение природы или мышления человека. Подобно обществу он является сложной многофункциональной системой, главное предназначение которой — осуществлять общение между людьми. Когда мы говорим о мире, то некоторые слова имеют референциальную функцию, а другие — классификационную, которые осуществляются только в процессе акта коммуникации. Свою деятельность он называл «лингвистической феноменологией», чтобы подчеркнуть проблематичный характер в отношении к философской традиции. Вначале Дж. Остин занимался «перформативными» (исполнение некоторого действия) и «констатирующими» (дескриптивными, истинными или ложными) высказываниями. Позже он преобразовал свою концепцию в теорию «речевых актов» (оказавшую влияние на Ю. Хабермаса): локутивного (говорения), иллокутивного (осуществления языковой функции вопроса, приказа…) и перлокутивного (вызывающего целенаправленный эффект влияния на чувства и мысли воспринимающих речь людей).

«Лингвистический поворот» — акцент на язык, его семантику, синтаксис, прагматику отличает современные формы анализа от предшествовавших. Главное в этом повороте — язык становится преимущественным предметом исследования, философский разговор об объектах переводится в разговор о словах и их значениях, т.е. все сущностные вопросы о природе объектов, на которые не могут быть получены ответы в рамках научно-эмпирических исследованиях, можно разрешить если их перевести в сферу использования языковых выражений. Анти-метафизическая установка логических позитивистов была трансформирована, поскольку причина философских заблуждений полагалась в «глубинной грамматике», порождающей парадоксальные предложения и лингвистические ловушки. Заблуждения исчезают после прояснения и описания парадигматических (обычных) способов употребления слов и выражений, включения их в контексты человеческой коммуникации, введения в качестве критерия осмысленности требования возможности антитезы любому употребляемому слову, осуществления номиналистической критики тенденции к унификации различных случаев употребления.

Гносеологическая и метафизическая парадигма «лингвистического поворота» — поиск объективных оснований языка и знания — нуждалась в переосмыслении и пересмотре в свете новых моделей языка. Парадигма утверждала, что наш концептуальный каркас — функция от способа выражения понятия, и анализ первичного носителя выражения и коммуникации — языка — предшествует любому осмысленному дискурсу о понятиях, а тем более реальности В этом контексте центральной проблемой все же остается проблема значения, [55] выяснение того, каким образом слова означают то, что они означают. Прагматический анализ (У. Куайн, Н. Гудман) основное внимание посвящает интерпретации научного знания и его логической обоснованности, тогда как проблемы метафизики получают иное звучание. Н. Гудмен утверждает онтологический релятивизм и методологический номинализм, так что физикалистские и феноменологические системы одинаково правомерны. Плюралистическая версия мира и познавательный характер эстетического опыта дает ему возможность утверждать, что наш горизонт состоит из способов описания всего того, что подлежит описанию. Версии мира состоят из научных теорий, живописных изображений, литературных опусов и т.п. лишь бы они соответствовали стандарту и проверенным категориям.

Куайн, следовательно, выступил против некритического принятия онтологии теории в качестве чего-то существующего абсолютно, независимо от языка теории. Каждая языковая система — это также и определенная система знаний о мире с присущей ей онтологией, поэтому он говорит об относительной онтологии 2. В самом деле, Куайн подготовил первый значительный акт постаналитического мышления — переосмысление логического позитивизма с точки зрения прагматизма и бихевиоризма. Поворот к Скиннеру был решающим шагом Куайна в центр постаналитической философии, а именно, к проблеме неопределенности перевода в коммуникации. Этому содействовало и сохраненное им посткантианское наследие работ К.И. Льюиса по логике и эпистемологии, ассимилированные онтологические и плюралистические идеи У. Джеймса. Он не подвергал сомнению законность эпистемологического субъекта.

По мнению Джованны Боррадери, начиная с теории парадигм Куна и до утверждения Рорти о «смертности» эпистемологических словарей, до этики «добродетелей» Макинтайра, постаналитическое движение продолжает обсуждать этот вопрос, который впервые поставил Куайн в работах «Слово и объект» (1960) и «Онтологическая относительность» (1969). Этот вопрос имеет решающее значение, поскольку он представляет точку пересечения американской постаналитической мысли и постмодернистских diffеrends, провозглашенных Ж.-Ф. Лиотаром и французским посттруктурализмом

В новейшей (американской) аналитической «философии сознания» (philosophy of mind), занимающейся изучением механизма фиксации процессов сознания в естественном языке, заметен отход от теории психофизического параллелизма в сторону теории тождества духовного и телесного 3. По мнению Малколма, философы-аналитики расширительно толкуют понятия «ментальные состояния», что нередко [56] приводит к серьезным концептуальным заблуждениям 4. Последние годы ряд аналитиков в витгенштейнианской «философии сознания» видят единственную альтернативу когнитивистской методологии изучения психофизических процессов. Когнитивизм, по М. Уильямсу, полагает, что организация поведения субъекта объясняется каузальным воздействием сугубо внутренней ментальной структуры. Основной жанр аналитиков — рациональная реконструкция, образцом которой считается работа П. Стросона 5, хотя она закрывает возможность для самосознания, понять как возникают и исчезают проблемы. В последней работе «Анализ и метафизика» (1992) он отстаивает модель анализа, прослеживающей связи в системе (связать понятия пространственности и временности с логическим понятием индивидуального объекта, связь когнитивного, концептуального и поведенческого в социальном контексте). По мнению Стросона, философия должна опираться на понятие базисных индивидов, которым приписывают как материальные, так и личностные предикаты, при этом надо учитывать включенность людей в культуру, с одной стороны, и наличие у них врожденной концептуальной схемы, структурирующий весь опыт.

Особо стоит отметить возвращение субъекта в аналитической философии. Об этом пишет Стросон еще в начале 70-х. С. Кейвл полагает, что скептическая мысль проливает свет на драму самосознания, с его несоразмерностью конечного и бесконечного, отчаяния тайны его земного существования. Кейвл сочетает романтические реминисценции старой Европы и трансцендентализм Эмерсона, привлекая внимание к субъективности, помещая ее между философскими направлениями, представленными Остином и Витгенштейном. Он художник обыденного языка, в котором сочетается экзистенциальное напряжение, чуткое внимание к конечным измерениям повседневности и нравственной ценности субъективности. Объекты должны восприниматься как носители чувственных свойств, а не абстрактные пространственные сущности. Стандартом правильности их являются интерсубъективное согласие, которое укоренено в нашей концептуальной схеме. Язык предполагает, по Витгенштейну, регулярность человеческого поведения

Крипке говорит о том, почему возможен язык человеческой коммуникации, и что Витгенштейн перестал связывать значение с условиями истинности, и вместо условий истинности говорит об условиях утверждения, а также какое значение для нашей жизни и практики имеет то, что предложения какого-то типа утверждаются при таких-то обстоятельствах. Замена условий истинности условиями [57] утверждения дает новый подход к значению языковых выражений и позволяет построить новую трактовку высказываний о значениях, рассматриваемых как предложения языка, а не метаязыка. С. Крипке указывает на те разделы «Философских исследований», в которых подчеркивается важность согласия и разделяемых сообществом «форм жизни», утверждается индивид как член языкового сообщества 6.

К. Макджинн считает, что точка зрения Крипке не подкреплена текстами Витгенштейна и вообще неадекватна 7. В сущности, Витгенштейн видит подлинный способ понимания и решения философских проблем в построении правильной концепции языка, а философские проблемы «могут быть излечены только изменением образа мысли и образа жизни». В рассуждениях о значении Макджинн выделяет тезисы:

1. Не подходить к значению знака как внутреннему состоянию или процесса в возникновении субъекта, использующего знак;
   
2. Понимание знака не есть его интерпретация;
   
3. Использование знака в соответствии с правилами не опирается ни на какие основания;
   
4. Понять знак, — значит овладеть техникой его использования.
   

В целом Макджинн не видит социальные измерения личности, языка, практики, ибо в философии сознания он опирается на атомистическую трактовку сознания, как в классическом эмпиризме, с которой и пытается порвать Крипке.

Г. Бейкер и П. Хакер в совместной работе обобщают свои идеи 8. Они утверждают, что Витгенштейн боролся с представлением, что связь слова и его значения обязательно опосредуется интерпретацией смысла этого слова в соответствии с правилами языка. Следовательно, правило, а не интерпретация или ментальный образ начинают выступать гарантом связи слова с его значением, и, в частности, гарантом стабильности такой связи.

Как известно, сокрушительный удар Р. Рорти («Философия и зеркало природы», 1979) по одной из основных догм аналитической философии — убеждению, что наряду с процессом познания существует особая и обособленная теория познания, которая и составляет ядро философии, способствовал возрождению неаналитической мысли. Мало известно, что его неопрагматиcтские устремления были поддержаны американским философом Ричардом Бернстайном. Поддерживая антикартезианский пафос Рорти, Бернстайн предлагает собственную альтернативу аналитической философии в книге «По ту сторону объективизма и релятивизма» (1983). Он отмечает, что объективизм, как «базисное утверждение» в существовании некоей постоянной, внеисторической матрицы, к которой мы можем апеллировать, [58] детерминируя природу рациональности, познание, истину, реальность, добро или правильность, соотносится с другой крайностью — релятивизмом, утверждающим, что фундаментальные понятия (реальности, рациональности, истины, правильности, истины или нормы) относятся к специфической концептуальной схеме, теоретической основе, парадигме, форме жизни, обществу или культуре. В основе оппозиции объективизма и релятивизма в современном культурном контексте лежит «картезианское беспокойство»: если мы отказываемся от некоей опоры нашего бытия и фиксированного основания нашего познания, то мы падем в безумие, интеллектуальный и моральный хаос. Рецепт прост: необходимо восстановить герменевтическое измерение науки в англо-американской философии, стереть разграничения между Naturwissenschaft и Geistwissenschaft в континентальной философии. Затем в основу новой философии положить диалогическую модель рациональности (якобы лежащей по ту сторону объективизма и релятивизма), подчеркивающую практический, общностный характер этой рациональности, в которой существует выбор, обсуждение, интерпретация, взвешивание и применение «универсаль-ного критерия» 9.

Дискуссии по проблемам духовного, телесного (в попытке снять декартовский дуализм) и реального (элиминировать кантовские антиномии знания и реальности) привели к тому, что возросла актуальность метафилософских проблем, интерес к историцистским моделям знания, критика культурного изоляционизма. На метафилософском уровне аналитический философ признает, что уровень обычной философии (если не исключаются из рассмотрения наиболее ординарные темы и не ставятся релевантные исполняемые программы на место дискурсивных объяснений в обычном языке) не дает окончательного консенсуса даже при интенсивной дискуссии. Но метафилософская техника (связанная с компьютеризацией) не должна определять, какие проблемы (сформулированные предварительно лингвистически) являются философскими. Наблюдается «симпатия к современному, неаналитическому континентально-европейскому дискурсу», что было охарактеризовано Л. Наглем и Д. Дэвидсоном как постаналитическая тенденция 10.

Это была переориентация с исследования исключительно концептуальных и языковых средств на решение философских проблем практически-прикладного характера — вопросов морали, политики, права, социальной жизни, человека, культуры. Работа Дэвидсона «Исследование истины и интерпретации» (1984) была попыткой включить [59] в чисто «перцептивный» универсум эмпиризма этические и лингвистические вопросы интерсубъективности, ибо он считает, что язык и мышление вместе с миром являются частями единой концептуальной схемы, некоторой интерсубъективной структуры. Анализ интерсубъективности был связан с попыткой систематизировать семантику, которая показывает, как построить формальную теорию для большого фрагмента естественного языка. С этим связана задача, которая заключается в ответе на вопрос о том, когда такая теория соответствует нормальному социальному поведению. При этом в процессе общения создается нечто интерсубъективное, которое и является объективным.

Современная проблематика философии языка находится в центре (понимаемая как теория значения) и определяется, как правило, противостоянием интерналистской, коренящейся в картезианской теории ментального, и экстерналистской, представленной в 80-е годы С. Крипке, Д. Капланом, Х. Патнэмом и др., трактовок значения 11. Попытки синтеза герменевтической философии и аналитической философии поддерживают не только Х. Патнем и М. Даммит, но и К.-О. Апель и Ю. Хабермас. Хабермас, отмечая «прагматический поворот» философии языка от семантики истинности к теории понимания, считает, что теория речевых актов Остина и Сёрля может быть синтезирована с теорией значения Даммита и помещена на почву коммуникативной теории действия. Новые перспективы связаны с уточнением значения и значимости, вниманием к коммуникативным координатам. При этом он полагает, что аналитическая философия языка унаследовала в большей или меньшей мере поле теории познания, но оказалась глухой к вопросам, касающимся диагноза времени, эпохи. Даммит возражает против утверждения, но Хабермас уверен, что глубокая проработка современной эпохи скорее остается делом неаналитической континентальной философии. Так у Хайдеггера, как и во всей экзистенциально — герменевтической традиции, критика культуры, диагностика эпохи поставлена в центр философии. Он противопоставляет ей свою концепцию (примыкающую к концепции языка Гумбольдта), задача которой — исследовать «воспроизводящийся благодаря коммуникативному действию жизненный мир в качестве ресурса общественной солидарности» и предупреждать обо всех опасностях, угрожающих этой солидарности со стороны рыночной стихии и бюрократии 12.

Начиная с 80-х гг. в аналитической философии появились новые направления исследования — философия психологии (Д. Деннет, Д. Фодор, Ч. Чихара) 13, теория действий, когнитология, социобиология, [60] феминизм (философия «социального различия») и радикальная философия, исследующие феноменологию человеческого восприятия и коммуникации, которые предлагают на пути междисциплинарного исследования найти новые перспективы для решения философских проблем 14. За всем эти стоят такие авторитетные имена, как Я. Хинтикка, Д. Фёллесдаль, Г. Кастанеда, Дж. Сёрль, М. Фуко, Ж. Деррида, Ж. Делёз, Ж. Лакан, П. Де Ман. Становится «конвергированная» философия с различными методами, обсуждающая проблему субъекта и его роли в познании и деятельности, роль интенциональных понятий в рамках современной теории языка, статус языкового сообщества в познании, осознание взаимосвязи научных теорий и культурного самосознания. Эта конвергенция происходит и между аналитической и континентальной (хотя в конце ХХ в. она явно стала английской, немецкой, французской, итальянской и т.п. со своими особенностями) философией.

Философы 90-х гг. готовы предать аналитическую философию истории и готовы искать свое вдохновение не в логике и языке, а в истории, в математике исчислений и компьютеров, в искусственном интеллекте, в литературе, в религии 15 и мистицизме. В аналитической философии все больше выделяются направления лингвистическое, натуралистическое и собственно философское 16. Несмотря на стремление дистанцироваться от некоторых стандартных подходов аналитической философии, в целом аналитики ярко демонстрируют новые тенденции в рамках самой этой философии, представляющей один из наиболее распространенных на сегодняшний день на Западе стилей философской аргументации.

В конечном итоге можно резюмировать, что критика философии сознания, как преодоления метафизики, связана с философией языка. Лингвистический поворот был провозглашен Л. Витгенштейном в Трактате, но реальный переход произошел в рамках аналитической стратегии философствования в прагматическом повороте, вначале в узких рамках синтактико-семантического подхода, отказавшись от психологического, социологического и исторического факторов изменений научного знания. Разрабатывается прагматическая концепция значения и на передний план выходит коммуникативная функция языка, а репрезентативная трактуется как производная от нее. Квази-субъектом познания оказывается индивидуальная языковая игра (форма жизни), производящая картину мира — эпистемическую очевидность, [61] первичную и предпосылочную относительно всех рациональных представлений индивидуального сознания и выступающую в силу этого как непроблематизированная мифология. Вместе с герменевтикой они тематизируют производность субъективности от языка: язык — это способ мироистолкования, предпосланный любому акту рефлексии, мир прежде всякой философии уже для нас мир истолкованный в языке. Хотя есть толкования языковых игр Витгенштейна как восходящих к опыту высвобождения «естественной» идентификации субъекта созерцания и субъекта речи. Теоретики когнитивизма, использующие аналитическую традицию, в последние десятилетия акцентируют именно проблему идентификации.

Было обнаружено, что смысловые основы формирования теоретического знания находятся в до-научных практиках, которые сохранила философия. Идет тотальная критика разума — Ницше, Хоркхаймер и Адорно, Фуко и Деррида, Рорти — связано с рождением пока не имеющей рамок пост-философской культуры.