О переводах поэзии Ибн ал-Фарида на персидский язык

[40]

Великий египетский поэт-суфий 13 в. Ибн ал-Фарид 1 (576-632/1181-1235) не оставил после себя трактатов по теории и практике суфизма, лишь немногие проникновенные строки, собранные в его небольшом диване, который можно назвать жемчужиной арабской поэзии. Но не меньше, чем восхищение потомков красотой его слов, было желание проникнуть в глубину их сокровенного смысла. Для суфиев его касыды и газели, прежде всего знаменитые Хамрийя (Винная касыда) и Большая Таийя, были сокровищницей тайных значений и недоступных непосвященным истин, и всякому идущему по пути следовало стремиться к их постижению. Так на протяжении нескольких веков появились многочисленные комментарии, не только на арабском, но и на персидском и турецком языках.

В связи с темой настоящего сообщения интересно отметить, что самый ранний из них — комментарий к Большой Та’ийе под названием «Мунтаха-л-мударик («Предел [для] постигающего») принадлежит именно персидскому суфию Са‘ид ад-Дину ал-Фаргани (ум. 699/1300), и написан был по-персидски, а затем переведен на арабский. Позднее он составил еще один комментарий на персидском, под названием «Машарик ад-Дарари» 2.

Как сообщают биографы, ал-Фаргани составил свой комментарий, опираясь на устное толкование стихов Ибн ал-Фарида известным шейхом, учеником и приемным сыном знаменитого Ибн Араби Садр ад-дином ал-Кунави (ум. 673/1274). Не удивительно, что усматриваемое им скрытое мистическое содержание поэзии Ибн ал-Фарида он — очевидно, вслед за ал-Кунави, — истолковывал в духе известного учения Ибн Араби — вахдат ал-вуджуд. Такое толкование стало традиционным, хотя следует заметить, что современные исследователи, начиная с Р. Николсона, весьма сомневаются в правильности подобной интерпретации 3.

Еще один персидский комментатор Ибн ал-Фарида — ас-Сайид ‘Али б. Шихаб ад-дин ал-Хамадани (714-786/1314-1385), известный суфий, [41] распространитель и проповедник ислама в Кашмире и Бадахшане 4. Его краткий комментарий к Хамрийе поясняет основные широкоупотребительные суфийские термины, встречающиеся в касыде.

Таким образом, уже достаточно рано поэзия Ибн ал-Фарида и ее философская интерпретация стали известны на востоке мусульманского мира. Диван его, по-видимому, вошел со временем в ряд известных сочинений, изучавшихся образованными суфиями и литераторами. И наиболее значительный вклад в процесс вхождения Ибн ал-Фарида в суфийскую религиозную традицию Ирана был сделан Нур ад-Дином ‘Абд ар-Рахманом Джами (ум. 898/1492).

В обширном наследии Джами, едва ли не самого знаменитого персидского литератора 15 в., Ибн ал-Фарид занимает довольно заметное место. Среди его многочисленных сочинений — написанное в 875/1470-71г. «Лавами‘ фи шарх ал-Хамрийа» 5. Джами комментировал также и Большую Та’иййю. Кроме того, биография поэта содержится в его агиографическом сочинении «Нафахат ал-унс» («Дуновения дружбы»). Интерес Джами к Ибн ал-Фариду, конечно, не случаен. Великолепно образованный человек, знаток арабского языка и литературы и талантливый поэт, он не мог не отдать дани восхищения его стихотворениям; сам будучи суфием, близким к школе Ибн Араби, он не мог быть незнаком с традицией их суфийского толкования и почитания автора как святого шейха. Но Джами пошел дальше простого изучения и комментирования. Его шарх к Хамрийе сопровождается ее полным переводом с арабского на персидский язык.

Джами не был первым, кто перевел Хамрийю на персидский; до него это сделал упомянутый выше ал-Хамадани. Однако два этих перевода очень отличаются друг от друга и, на наш взгляд, заслуживают описания, как пример успешной попытки сделать чужое своим, иноязычный текст — частью собственной литературной традиции.

Вообще такие попытки в традиционных литературах Востока не редкость, однако если говорить не о прозаических переработках или подражаниях, а о стихотворных переводах и данном конкретном периоде, ситуация сильно меняется. Нам не так много известно о связях между арабской и персидской литературой в 13-15 вв., а о переводах — почти ничего. Можно предположить, что в ту эпоху перевод в ныне принятом смысле, как полное воспроизведение авторского текста с указанием имени автора и соблюдением ряда других требований, не был распространен. Более традиционный способ взаимодействия между текстами — либо [42] т.н. назире (перс.подражание, ответ) на уровне текста в целом, либо ахз ал-ма‘на, т.е. заимствование мотива — на уровне отдельных строк 6. Именно поэтому краткое описание имеющихся переводов может быть интересно.

Перевод ал-Хамадани, по-видимому, не очень известен. Мне удалось обнаружить его в рукописи арабского комментария к дивану Ф, составленного Абу-л-Хасаном Бадр ад-Дином ал-Бурини (ум. 1024/1615) 7. Рукопись поздняя, дата ее переписки — 1101/1690 г. Перевод подписан на полях напротив соответствующих арабских бейтов, в начале — указание имени автора. Начало находится на листе 372v.

Текст перевода Джами, извлеченный Е.Э. Бертельсом из рукописи шарха Хамрийи в Азиатском музее (ныне — рукоп.фонд СПб ФИВ РАН), содержится в Т.4 его «Избранных трудов». Этот текст содержит довольно много опечаток, но большинство из них не затрудняют понимания.

В тексте перевода ал-Хамадани — бейты с 1 по 24, причем один из них (№4) пропущен; перевод, очевидно, вписывался по памяти. Джами переведена вся касыда до конца. В обоих текстах отсутствуют 8 бейтов, которые встречаются в большинстве рукописей дивана поэта, но считаются поздней интерполяцией.

Основное различие между двумя переводами на внешнем уровне — в следующем. Каждый бейт Ибн ал-Фарида ал-Хамадани переводит одним бейтом, соблюдая стандартную рифмовку (aa ba ca…). Джами каждый бейт переводит четверостишием, причем сквозная рифмовка не выдерживается, у каждого четверостишия своя рифма: (aaaa bbbb cccc или ааbа ccdc eefe). В первом случае четверостишие называется добейти, во втором (если в третьем мисра‘ рифма не сохраняется) — руба‘и. Используется стандартный размер персидских четверостиший.

Итак, задача авторов похожа, но подход разный, и конечный результат тоже.

Ал-Хамадани всюду стремится максимально точно воспроизвести оригинал, соблюдая довольно строгие ограничения. Он почти ничего не добавляет в текст и, что не менее важно, старается ничего не пропустить. «Вольностей» в его переводе мы не найдем. Кое-где он (крайне редко) вынужден добавлять прилагательное, (как правило, стандартно сопутствующее используемому существительному в персидской поэзии), но где только возможно, передает и множественное число, и указательные местоимения.

В то время, когда о принципах художественного перевода еще мало кто задумывался, такая верность подлиннику просто поразительна. И объясняется она, конечно, не тем, что ал-Хамадани уделял особое внимание теоретическим вопросам перевода, а его отношением к тексту. Не вызывает [43] ни малейших сомнений, что он просто не считал себя вправе изменять смысл текста добавлениями, не отваживался соревноваться с автором, которого считал боговдохновенным мистиком, познавшим (‘ариф) тайны бытия. Это подтверждает и тот факт, что он часто использует в переводе арабские слова из оригинала, не заменяя их персидскими эквивалентами. Такой подход известен прежде всего в передаче священных текстов, и это лишний раз показывает, сколь велик был авторитет Ибн ал-Фарида как святого и обладателя божественного знания, о котором, собственно, и говорится в Хамрийи. Этот перевод, таким образом — прежде всего перевод важного текста, содержащего сокровенный смысл. Вместе с тем автор, безусловно, понимал, насколько воздействие поэтического слова сильнее и глубже, чем прозаического переложения, и потому, очевидно, взялся за именно за стихотворный перевод.

В заключение отмечу, что ал-Хамадани не без труда справился со своей задачей. Его перевод скован, поэтические его достоинства не очень высоки. Рифма иногда сильно стесняла его.

Вот пример перевода бейта (18). (Вначале оригинал):

Откуда появилось несуразное «бегом-бегом» (т.е. быстро и решительно)? Ответ прост — ограничение размера и рифмы, которое ал-Хамадани смог преодолеть только таким способом. Совсем не таков перевод Джами.

Вот еще один бейт, прекрасно иллюстрирующий разницу между ними (19):

Хамадани:

Джами:

Перефразируя, можно сказать, что из двух переводчиков один, безусловно, подражатель, а другой — соперник.

Джами относился к оригиналу, очевидно, с не меньшим уважением, однако собственный талант, воображение и глубокое знание суфийской философии привели его к значительному расширению смысла текста. [44] В переводе Джами не все четверостишия одинаковы. В некоторых, как в выше приведенном примере, смысловые единицы оригинального текста равномерно распределены в переводе, при этом модифицированы в большей или меньшей степени. В других случаях перевод полностью содержится в третьем и четвертом мисра‘, а первая строка — целиком добавление. Джами не просто предоставил себе большую свободу для передачи текста, отойдя от сквозной рифмовки. Он не только переводчик, но и соавтор; перевод его не многим уступает лучшим образцам персидской суфийской поэзии. Это утверждение легко доказать. Перевод Джами звучит очень естественно; процент арабских заимствований у него значительно ниже, чем у ал-Хамадани, и не текст диктует их ему. Более того, вводятся характерные только для персидского обороты и выражения (лавка виноторговцев = переулок магов). В целом с точки зрения синтаксиса и лексики — это персидский текст, в котором не заметно никакого влияния чужого языка. Как ни странно, при таком формальном отходе от оригинала Джами, напротив, приближается к его изяществу и естественности.

Важно отметить еще одну особенность этого перевода: в нем гораздо заметнее аллегоричность. Почти всюду мистический подтекст у Джами более явен, чем у Ибн ал-Фарида, часто используются слова-термины, отсутствующие в оригинале (атрибут, проявленность и т.п.).

Джами «усиливает» текст: если написать буквы имени вина на лбу сумасшедшего, он не просто излечится, а обретет мудрость; с помощью вина не просто находится путь в темноте, но праведный путь.

И наконец, еще одно. Возможно предположить, что, выбирая форму четверостиший для своего перевода, Джами имел в виду возможность их исполнения во время суфийских маджлисов или сама‘. Как известно, стихи Ибн ал-Фарида, и прежде всего Хамрийя, очень часто исполнялись таким образом, популярность их была поистине безгранична. Исполнялось обычно несколько бейтов, повторявшихся по нескольку раз. А в Иране издавна существовала традиция исполнения четверостиший во время сама‘ — их структура, повторяемость рифмы, то, что каждое четверостишие полностью закончено по смыслу, делали их как нельзя более подходящей для этого формой. Прямые доказательства здесь трудно найти, но такое предложение, безусловно, имеет свои основания.

Литература и источники

1. Е.Э. Бертельс. Избранные труды. Т. 3, 4. М., 1965.
   
2. Махфуз Хусайн ‘Али. Ал-Мутанабби ва Са‘ди. Тегеран, 1957.
   
3. Brockelmann C. Geschichte der arabischen Litteratur. Bd.1,2. Leiden, 1898 — 1902. Supl.Bd.1 Leiden,1938.
   
4. Homerin T.E. From Arab Poet to Muslim Saint: Ibn al-Farid, his Verse and his Shrine. Columbia, S.C. 1994.
   
5. ‘Али ал-Хамадани. Машареб-е азвак. MS C692, отдел рукописей СПб ФИВ РАН.
   
6. Бадр ад-Дин Хасан ал-Бурини. Шарх диван Ибн ал-Фарид. MS OA 504, отдел рукописей б-ки Восточного факультета СПбГУ.