Интеллигенция и истина

• Дискурсы об интеллигенции
• Эволюция форм коммуникации в истории культуры
• Философия в эпоху масс-медиа

Дискурсы об интеллигенции

Разговоры об ответственности интеллигенции — это своеобразная лакмусовая бумажка российского самосознания. Название известного сборника «Вехи» стало символом эпохальных разговоров, ответов на вызов времени. С тех пор это название неоднократно обыгрывалось и пожалуй самым последним стал сборник «Вехи вех. Сборник статей о русской интеллигенции», в котором молодые российские интеллектуалы подвели итоги прошедшего десятилетия и попытались сформулировать программу действий на будущее. Сборник открывается «забойной» статьей Толстого — организатора и спонсора издания: «Тотальное воровство из казны и из карманов, тотальная ложь в политике, в жизни, в прессе, на домашнем и международном уровне, вымирание народа … убийство безнаказанными киллерами сотен и тысяч, а безнаказанными властями — десятков тысяч (Чечня) …» 1. Такое видение происходящего свидетельствует о том, что интеллигенция, с восторгом встретившая перестройку, сильно переменилась. Автор отмечает, что Солженицин, отказавшийся получать орден был смешан с грязью «демократической» прессой. Нечто подобное, по свидетельству Толстого, происходит и в эмигрантских кругах. Антикоммунизм превратился в «демократический фашизм» 2. Продажность интеллигенции — не единственный признак ее деградации. Метастазы антипатриотизма также внушают страх. Автор пишет, что только массовая и искренняя любовь к Родине создавала великие культуры, великие государства, либо просто счастливые народы и благополучные страны. Поэтому антипатриотизм выполняет разрушительную функцию. Подводя итоги разоблачениям «больших интеллигентов», Толстый пишет: «Отвергнуть двойной стандарт поведения, огласить продажных и спекулирующих — единственный путь возвращения доброго имени русской интеллигенции» 3.

Не все авторы сборника разделяют позицию Толстого. Например, А. Секацкий смотрит на происходящее с интеллигенцией более прагматично. Он сравнивает интеллигенцию с самым зловещим персонажем русских сказок Кащеем Бессмертным: «Интеллигенция, вечно скорбящая и оплакивающая свой удел, оказалась самой живучей «прослойкой» — все попытки ее истребления были в итоге безуспешны» 4. Автор делает вывод о том, что [136] инфицируя в сознание народа патогенный вирус под названием «русская идея», интеллигенция является опасным паразитом, умерщвляющим тело России. Он заканчивает свою статью следующими словами: «Остается без ответа главный вопрос: будет ли возвращена заваленная обломками самовластья плоть законному владельцу? Сгодится ли еще на что-нибудь кроме всесожжения изможденное тело России? Мы ведь даже еще не знаем по имени того, кто имеет шанс добраться до Кащеева ларца, знаем только по кличке — Иван-Дурак» 5.

Таким же прагматизмом отличаются и статьи других авторов. Павел Крусанов считает интеллигенцию «малым народом», для которой «большой народ» является материалом для воплощения собственных идей. В таком понимании интеллигенция оказывается ни чем иным как антинародом, ибо «стремление подвести жизнь под идею, пусть саму научную, справедливейшую и прозорливую, всегда губительно, ибо жестокое, волевое наложение доктрины на естественное существование неизбежно производит деформацию глубинной экзистенциальной основы бытия» 6. Формируясь из самых разных слоев общества, интеллигенция, как известно не является классом, и всегда кому-либо служит. Возникает странное противоречие: не имея почвы интеллигенция может дать себе только «апофатическое» (отрицательное) определение: Настоящий интеллигент — это антиклерикал, открытый навстречу людям всех исповеданий, он ратует за свободу, выступает против тирании, воззрения ее космополитичны, он верит в прогресс, имеет перед собой нравственные задачи и трансцендентальную цель — воздвижение невещественного храма всечеловеческого счастья» 7. Крусанов завершает свою статью следующими строками: «Интеллигенция, несмотря на способность к великодушию, любит искать виновных — почему все получается не так, как задумывали? Кто виноват? Предлагались и предлагаются сомны ответов, но ни разу внятно так и не было озвучено признания, что виновата сама же интеллигенция» 8.

Итак, если виновата интеллигенция, то с нею надо что-то делать. Большинство авторов совпадают во мнении, что российская интеллигенция неспособна к созиданию: «надеяться на внутреннее обновление «малого народа», на духовный подвиг перевоспитания личности и воли, на радикальную реформу его сознания, как неполные сто лет назад надеялись веховцы, в последующие сто лет определенно не приходится» 9. Предлагаются в сущности два выхода: Либо бегство интеллигенции из России, либо покаяние.
[137]

Чтобы дело не кончилось слезным покаянием, после которого люди с чистой совестью снова делают то, в чем они недавно раскаялись, необходимо поставить вопрос об изменении интеллигенции не прибегая к допущениям относительно наличия в ней радикально злого или наоборот доброго начала. Вопрос об интеллигенции — это вопрос о медиумах, ее природа определяется не столько наличием доброй воли, сколько ее местом в коммуникативной системе общества. Ее важная роль определяется тем, что она выполняла функцию, которая прежде была возложена на Христа, который был посланником сообщения Бога. И также как «смерть Бога» связана с кризисом христаинско-апостольской формы коммуникации, «смерть интеллигенции» вызвана кризисом книжной культуры в эпоху масс-медиа.

Эволюция форм коммуникации в истории культуры

Самые ранние изображения царя отождествляют его с солнцем, которое, возвышаясь над землей, освещает ее ярким светом. Что означает устойчивость этой метафоры, почему «король-солнце» остается неизменным символом власти. Что символизируют лучи света? Несомненно, они — главные орудия силы-власти, освещающие, делающие тайное явным, испепеляющие, карающие огнем непослушных. Но не только. Само солнце-власть остается невидимым, оно являет себя посредством света, право распоряжаться которым предоставляется королю. Передавая субстанцию власти своим слугам, он остается невидимым для остальных. Так задается тема присутствия и отсутствия, остающаяся главной в европейской метафизике до наших дней.

Вопрос о власти — это вопрос о медиумах. Эффективно и успешно правит тот, кто понимает не субстанциальную, а медиальную природу власти. Поэтому неправильно считать, например, римского императора Нерона безумцем, водрузившем на голову золотую корону, построившему золотой дворец, воздвигшему гигантскую статую, изображавшую его в виде бога-солнца, а также возомнившему себя в последние годы первым актером в театре мира. Если Нерон и был безумцем, то таким, к которому поистине применимо прилагательное гениальный. Да его ненавидел народ и он, будучи загнанным толпой в угол, покончил собой и перед смертью репетировал различные позы, достойные мертвого императора. Возможно, ошибка Нерона состояла в нарушении равновесия вербальной и невербальной коммуникации. Возможно, он переоценил себя как избранника Бога и поэтому не слушал голоса народа. Но и в этом случае он был последователен. Если коммуникация идет от центра к краям, то он должен слушать повеления богов, а не людей. Если Рим — это политическая фикция, то задача императора состоит в том, что бы хорошо играть свою роль. Возможно Нерон, которого считали неудачным актером, растрачивал себя на пустяки и плохо играл свою главную роль императора. Но метафоры короля-солнца и короля — главного актера в театре жизни остались в истории.

Христианская коммуникация опирается на устное сообщение. Христос был послан со специальной миссией «исправления имен», ибо знаки бытия были искажены недобросовестными медиаторами. Лоно Девы Марии — это по сути [138] дела первый медиаканал, по которому Христос-Логос явился перед людьми. Как сын Бога он проповедовал от его имени и сообщал истину непосредственно своим ученикам. Это слово, понимаемое как «благая весть», первоначально распространяется как воспоминание. Однако впоследствии оно соединяется с имперской техникой власти. Как и благодаря чему стал возможен столь тесный союз христианской церкви и государства?

Как сочетались, согласовывались эти две различные модели коммуникации? Одна из них опирается на лучистую энергию света, образов, символов и знаков и таким образом лучше соответствует природе власти, суть которой сила, а не убеждение и обоснование на основе переговоров. Власть стремится подавлять великолепием, ее знаки имеют магический характер. Господин является харизматической личностью, он воздействует не логикой, а магнетизирующим взглядом. Конечно, имперская техника власти предполагает сообщения, но это прежде всего приказы и указы, которые, как известно, не обсуждаются. Такая техника предполагает соответственную ей градацию добра и зла. Слуга должен быть скорее послушным, чем образованным. Напротив, апостольская коммуникация опирается больше на устную речь, а образы и письменные и прочие знаки считает вторичными от непосредственного устного сообщения. Из ее техники следует относительная независимость слуги-интерпретатора и истолкователя, «кодекс чести» которого включал представление о свободе воли, что впоследствии стало опорой гуманизма.

Исторически получалось всегда так, что в чистом виде эти идеализированные типы коммуникации не встречались. Более того они всегда работали в связке. Но как это стало возможным, что коммуникация, знаки которой задним планом имели царство, сочеталась с общением, ориентированным на мир. Земное и небесное, родное и вселенское не могут соединяться обычным, не парадоксальным способом. Земное царство соединяло власть и свет, оно управлялось мистической энергией знака. Божье царство соединяло власть и слово и управлялось логикой и риторикой речи. Апостольский тип коммуникации отличается от радиально-лучевого по своей форме. Однако их объединение возможно благодаря тому, что они построены на одинаковом соотношении центра и периферии. Но как они соединялись между собой? На этот вопрос нельзя ответить умозрительно и только история соединяла их неразрывно. Не следует думать, что между ними существовала какая-то дружба или сопричастность. Наоборот, церковь часто конкурировала и конфликтовала с государством. Поскольку они представляли такие разные модели и техники коммуникации, которые различались по форме, но совпадали по сущности — обе они исходили из различия центра и периферии, постольку между ними разгоралась острая борьба за распоряжение центром.

Указанные формы имперской по сути коммуникации не обязательно отличались по принадлежности к земной или небесной власти. Как ни [139] странно, например, метафизика эманации, оказалась официальной идеологией не имперского Рима, в основе которого лежали закон и право, а, наоборот христианской Византии. Именно там сформировалась иконическая техника, которая наиболее эффективно воплощена в современной экранной культуре. Как для нас экран стал настоящей реальностью, за которой уже ничего нет, так и византийская икона снимает вопрос о доказательстве бытия Бога. Этим снимается отмеченная выше странность сочетания цезаря и святого. Икона, как стяг, как прочие магические регалии царской власти, оказывает невербальное чудесное воздействие: она охраняет своих и поражает врагов. То, что сегодня многие верят в чудесную силу плащаницы, на которой отпечатался лик Христа, является понятным из-за глубоких корней веры в магию. Нерукотоворный образ Христа — это знак неба, наделенный таинственной силой. Эта вера соответствует и сегодняшней медиальной технике, основывающейся на магическом воздействии экрана.

Западная церковь строится на иной модели коммуникации. В ней роль первичного автора выполняет Бог, который посылает свое послание на землю не через пророков или мессию, а с самым надежным посыльным, на роль которого он выбирает своего сына. Последний передает сообщение своим ученикам, которые лично вручают его преданным им последователям. Верность Христу — это личная преданность учителю. Послание передается из рук в руки без каких-либо добавлений, которые всегда расцениваются как искажения. Отсюда западная церковь более рьяно отстаивала свою независимость и даже претендовала на приоритет перед императором. Радиально-лучевая модель коммуникации, предполагающая харизму, чудо, силу и блеск, допускала, что избранником Бога был непосредственно сам император. Отсюда цезарепапизм восточной церкви. Наоборот, западная церковь склонялась к папецезаризму, согласно которому непосредственным получателем божественного послания была церковь. Хотя Рим был объявлен христиананами «вавилонской блудницей», римское право и бюрократия существенно повлияли на эволюцию церкви. Если первоначально церковь понималась как «экклезия», руководителями которой становились пророки, богодухновенные люди, то постепенно верх взяли епископы, поначалу заведовавшие имуществом общины. Другой причиной большей самостоятельности западной церкви была раздробленность и слабость европейских государств. Только с 8 — 10 веков установилось нечто вроде византийского союза церкви и государства. Но и при этом римская церковь приняла догмат о непогрешимости. Декрет Григория 7 от 1075 г. включал следующие положения: Римская церковь основана самим Богом. Только папа имеет право носить королевские знаки. Князья должны целовать папскую туфлю. Имя папы должна звучать в литургиях всех церквей. Папа может отстранять короля и никто ему не может перечить. Папа является святым.
[140]

Это настоящая религиозная революция, которая отказывалась от компромисса с языческими обычаями и феодальными барьерами. Универсальная модель коммуникации строилась как сочетание харизматического и вербального централизма для решения задачи реформирования католического мира как спиритуально-политической империи. Папа считался единственным представителем бога, который мог слать послания европейцам, а также обращать на путь истинной веры все народы, пребывашие в языческих заблуждениях. Монополия на послания предполагала воспитание специального слоя, к представителям которого относилось требование целибата, чтобы они могли служить чистыми посредниками между папой и паствой. Таким образом папская революция привела к неожиданным последствиям. Претензия папы породила слой чистых функционеров, которые были лишены права на семью. Их сообщество, организованное как ордена, представляло собой новую экклезию, аналогом которой может служить только средневековое сообщество ученых. С телекоммуникативной точки зрения оно выполняло задачу построения единого информационного пространства, располагавшегося по поверхности всей земли, способного доставлять послания далеким и незнакомым адресатам. Именно претензия на единое коммуникативное пространство определила значительные успехи римско-католической церкви по сравнению с восточно-византийской пребывавшей в какой-то зимней спячке.

Коммуникативная машина монотеистического мира была весьма сложной и осуществлялась при участии множества посредников и представителей. Особое и опасное положение в нем занимали евреи. Их позиция была не внешней и не внутренней. Она была эксцентрической. Мнения и даже действия извне не так страшны, как дессидентские акции внутри, поэтому судьба тех, кого считают пятой колонной весьма незавидна. Например, стоики или буддисты, взгляды которых вообще нельзя считать религиозными, ибо вопрос Мессии их вовсе не занимал, не вызвали у христиан особой ненависти. Иное дело евреи, которых не принимала ни одна из трех христианских империй, даже если они инкорпорировались в политическую или экономическую структуру какого-либо христианского государства.

Если отвлечься от излишнего внимания к вопросам об этническом или национальном, то с коммуникативной точки зрения еврейская проблема сводится к тому, что евреи — это есть не что иное как жало в плоть христианской модели коммуникации. С их точки зрения Христос не отличается от других мессий-пророков, которых было множество. Напротив, согласно христианской теологии, Христос отличался от них тем, что являлся Сыном и Словом Божьим и тем самым личным посланником, передавшим послание церкви. Этот момент очень важен для функционирования коммуникативной машины, созданной церковью. Хотя теологи стремились доказать существование Бога и опирались на рациональные аргументы, тем не менее доказательством истинности писания служило посредничество Христа, [141] апостолов и далее слуг церкви, которые лично передавали послание из рук в руки и отвечали за непрерывность циркуляции знаков в коммуникативной системе. Зло, понимаемое как нарушение коммуникации, как некие сбои в циркуляции в результате еретических отклонений, вызывало наиболее сильный страх. Именно он был перенесен на евреев. Их неверие в Христа представляет собой самую серьезную угрозу всей коммуникативной системе христианского мира. Ибо как бы ни была отлажена система передачи сообщений, она не имеет никакого смысла, если письмо изначально оказывается фальшивым. Очевидность этой разграничительной линии сегодня стерта, ибо в современных масс-медиа снят вопрос о достоверности сообщения. Сегодня каждый может считать себя достойным что-либо представлять. Огромная траурная процессия на похоронах принцессы Дианы собралась благодаря вниманию к ней со стороны масс-медиа, вопрос же об оригинале, об истине по поводу которой должны собираться люди, вообще не стоит. Сила сообщения зависит от самого сообщения, а не от автора. Поэтому воздействие сообщения на слушателя является исключительно медиакратическим эффектом, возникающим при условии образования сообщества людей.

Философия в эпоху масс-медиа

Философия была широко распространена в бывшем Советском Союзе по причине ставки на методы идеологического воздействия государства на человека. Это были утопические по содержанию, но рациональные по форме методы научного воздействия (марксизм-ленинизм назывался «научной идеологией»). Но избирательные кампании последних лет продемонстрировали возможности иных технологий («черный PR»), что стало серьезным вызовом политологам старой школы. Речь идет о закате книжной культуры вообще, следствием которого станет падение интеллектуальных технологий гуманизации человека. Процесс распада книжной культуры охватывает не только политику и масс-медиа, но и повседневные формы жизни.

Многие считают, что философы не могут стать безработными, и метафизика не может умереть, ибо даже критика метафизики есть ни что иное как метафизика. На самом деле в связи со сменой медиумов философствование радиально меняет свою форму. То на что ориентируется профессиональная философия: создание толстых книг, фундаментальных учебников, дискуссии в центральных журналах, защиты диссертаций, доклады на симпозиумах, а также чтение лекций студентам — все это становится совершенно неэффективным, перестает выполнять важную общественную функцию, ради которой вообщем-то и культивировалась философия как составная часть государственного образования и эффективная форма воздействия на умы людей.

Считается, что фундаментальная роль философии в развитии общества обеспечивается государством, которое для консолидации людей нуждается в национальной идее. На самом деле никто не надеется, что философия [142] будет способствовать только обоснованию идеологии. Как известно, ее отношения с властью складываются отнюдь не идилически. И вместе с тем, несмотря на критическое отношение к действительности, философия сохраняется как важнейшая часть образования даже в условиях господства тоталитарных режимов. Уважение к ней со стороны общества базируется не столько на верноподданических чувствах, сколько на вере в решающую роль слова в деле цивилизации и облагораживания людей. Таким образом можно предположить, что философия играет роль «указчика места» там и тогда, где и когда возникает книжная культура.

Вместе с тем в последние десятилетия все чаще ведутся разговоры о радикальной трансформации метафизики, даже раздаются призывы к ее преодолению, некоторые, несколько преждевременно, заявляют о ее смерти. Поскольку они возникают с завидным постоянством, но не получают эффективного решения, постольку необходимо спросить не нуждаются ли они в уточнении и переформулировании. В спектакулярном обществе, где люди представляют себя на сцене жизни, где политика становится театром, меняются и формы цивилизации образа жизни людей. Слова воздействуют на поведение людей не смыслом и значением, не тем, что они «зацепляют вещи», т.е. соответствуют им, а как магические знаки в ритуальных практиках. В словах и образах становится важным не внутренний смысл, который растолковывают профессора или партийные агитаторы-пропагандисты, а внешние блеск и звук, завораживающие слушателя, наподобие пения Сирен.

В том, что на место серьезных аналитиков приходят «шоумэны», виноваты не только дурные вкусы людей: восстание знаков — продукт новых масс-медиа. Отсюда вопрос о переориентации в философии следует связывать не только с саморефлексией, но и с формой самого процесса коммуникации. Во всяком случае следует помнить, что он не всегда протекал в привычной для нас форме чтения книг, слушания лекций, участия в дискуссиях и т.п. Словесно-книжная форма коммуникации — продукт цивилизационного процесса. Ей предшествовали иные способы общения с бытием, в которых знаки имели магико-символический характер и воздействовали на поведение людей минуя размышления. Такая культура была подчеркнуто недемократичной, ибо бытие посылало знаки только избранным и они распоряжались ими не без пользы для себя. Но и профессорская форма коммуникации наследует тезис о доступности значения только дипломированным специалистам, а кроме того в скрытом виде содержит также практику посвящения, т.е некоторого неинтеллигибельного механизма передачи истины. Хотя профессор доказывает свои слова ссылками на знания и опыт, добытые предшественниками, тем не менее социальный статус говорящего также имеет важное значение. Профессор не предъявляет студентам каких то телесных знаков своей избранности, однако имеет ученые звания, свидетельства которых — дипломы и аттестаты он предъявляет администрации, и иногда напоминает от этом своим слушателям.
[143]

Новые масс-медиа влияют на поведение людей принципиально иным способом, нежели идеологии. Кино, реклама, комиксы, видеоклиппы, разного рода телешоу — по отношению к ним бессмысленно искать предмет, реальность или идею, которую они отображают. Если видеознаки не соответствуют реальности, то почему люди повинуются им? Экраны наших ТВ напоминают миф о Медузе-Горгоне. Но чем и почему она завораживала людей? Видеознаки — это не обычные знаки семиотики, соотносимые со значениями. Они сами и есть реальность, точнее по своей яркости и степени воздействия на реципиента — они гиперреальность. Массовое искусство ничего не выражает и не отражает, оно творит новые миры. Но видеть в этом свободу было бы не дальновидно. Как философия может работать с такой гиперреальностью?

Новые масс-медиа радикально меняют и формы власти. Россия сегодня — классическое спектакулярное общество, где все «представляют себя другим» и где онтологическая основа (русская идея, народ, Россия), на которую должны опираться убеждающие людей знаки, сама оказывается фикцией и знаком. Отсюда государственная нужда в философии отмирает, философия становится либо частным делом — формой заботы о себе, либо ей остается еще левая сторона дискурса в форме критики происходящего, критики, которая, как на это с горечью обратил внимание Г. Маркузе, не нужна нашим согражданам: они не хуже, а может быть и лучше философов, знают правду о своем положении, но трезво предпочитают сохранить оставшееся, а не экспериментировать с революциями.

Многие либерально настроенные ироники считают, что для философии будет благом, если она перестанет ссылаться на знаки бытия и указывать всем место. Они думают, что сегодня на это претендует только философия, как «последний из могикан» репрессивного прошлого. На самом деле в новом «обществе контроля» никто никому ничего не указывает, а все советуют и рекомендуют. Однако респонзитивная, толерантная, вежливая и даже дружеская форма коммуникации сама по себе вовсе не освобождает людей от принуждения.

Какова стихийная реакция российских философов на интервенцию масс-медиа? Старшее поколение видит в них признак разложения высокой культуры и потому расценивает как нечто враждебное, чему следует активно противостоять и прежде всего административными ресурсами: укреплять традиционную систему образования. Молодые вынуждены реагировать более гибко. Нынешние школьники и студенты младших курсов с трудом читают книги, зато перед экраном чувствуют себя как рыба в воде. Учебники, напоминающие по форме комиксы, становятся реальностью. Они вызывают у преподавателей старшего поколения ментальную судорогу. Кажется, что это и есть отрицание философии и можно смело констатировать ее смерть. По инерции книги пишутся и даже читаются, но конец уже близок: молодежь неспособна их читать. Поэтому вопрос [144] об изменении форм философии, о близости ее искусству, в том числе и массовому — это и есть вопрос о ее выживании в новых условиях. Пока мы не поймем, как функционирует этот «прекрасный новый мир», пока мы не научимся пользоваться видеознаками и не противопоставим взгляду Медузы зеркало, пока мы не поймем тайны сладкоголосых Сирен, мы не можем рассчитывать на выполнение интеллектуального призвания философа: учить людей, говоря на языке Хайдеггера, «видеть непотаенное», «прислушиваться к голосу бытия».