Критика индивидуализма — традиция, имеющая место в любой традиционной религии, поэтому в европейской культуре она укоренилась с принятием христианства и выступила реакцией на античные эпикуреизм, стоицизм, платонизм. Особое место принцип индивидуализма получил в этике и морали Возрождения.
Вяч. Иванов как продолжатель теории Вл. Соловьёва и теоретик символизма в критических статьях, посвящённых теории и истории искусства, противопоставляет индивидуалистическое и соборное (вселенское) начало, отмечая кризис индивидуализма, воплотившийся в философии Ницше, и поворот к синтезу личного начала и начала соборного. Символами индивидуализма он избрал Гамлета и Дон-Кихота, поскольку «с такой глубиной и исчерпывающей полнотой индивидуализм ещё не говорил о своих внутренних [175] законах, с такой неподкупностью не очертил себе сам круг своей правды и не отграничил её от неизбежной своей неправды — до появления типов, вспоминаемых нами в их трёхвековую годовщину» (Иванов В.И. Кризис индивидуализма // Родное и вселенское. М., 1994. С. 21).
Имена героев актуализируют в сознании статью И.С. Тургенева «Гамлет и Дон-Кихот», с которой «Кризис индивидуализма» Вяч. Иванова вступает в диалог. У Тургенева эти герои полярны: Гамлет выражает эгоизм, скептицизм, анализ, косность, консерватизм, а Дон-Кихот — альтруизм, веру, служение, движение, прогресс. Для Иванова это герои одного порядка, символизирующие разную степень выраженности индивидуалистической стихии, поэтому, исправляя Тургенева, Иванов указывает на наличие временной дистанции, отделяющей литературное закрепление типов.
Ю.Н. Караулов предложил рассматривать дискурс персонажа как лингвистический «коррелят черт духовного облика целостной личности, отражающий в специфической, языковой форме её социальные, этические, психологические, эстетические составляющие» (Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность. М., 1987. С. 71). Следуя логике Вяч. Иванова, дискурсивную характеристику Гамлета и Дон-Кихота мы определяем как индивидуалистическую.
Гамлет, по Иванову, личность, внутренне примирённая с категорическим императивом, но непроизвольно протестующая против него, поскольку раскололись прежние скрижали с начертаниями заповедей старой морали и этики, а вовсе не душа его: месть насильственно возложена на него — и не действие (акт) невыносимо ему, а сама заповедь. Новое действие, порождённое новым законом, рождалось в нём, но Гамлет погубил его, изменив себе. Поэтому и борется он, но борется с тенями и своим двойником — зарождающимся новым сознанием, которое, по Вяч. Иванову, является его истинным Я, т.е. он стал своей же жертвой.
Рождение нового сознания Иванов связывает со сменой объективно- на субъективно-вселенский императив. «Прежде человек знал, что должен поступать так, чтобы его действие совпадало с естественно желательною и им естественно признаваемою нормой всеобщего поведения», теперь же «действуй так, чтобы волевой мотив твоего действия совпадал с признаваемою тобою нормой всеобщего изволения» (Там же. С. 19). Иными словами, нравственная заповедь поступай с людьми так, как хотел бы, чтобы они поступали с тобой сменилась на возлюби ближнего своего, как самого себя.
Дон-Кихот в интерпретации Иванова тоже поборник начал нравственного миропорядка, но он раскольник и отщепенец, т.к. привнёс в индивидуализм «дерзновение противопоставить действительности истину своего мироутверждения» (Там же. С. 20). Дон-Кихот хранит в своём сознании старые письмена: не новое действие рождается в нём, а старое воскресает. Поэтому он не приемлет этого мира: борется с ним и одновременно отрицает его.
[176]
Центральная оппозиция Гамлет — Дон-Кихот Вяч. Ивановым дополняется образами-символами Макбета и Лира. Макбет страдает от секуляризованного узурпаторского самоутверждения: он крадёт победу, поскольку не в силах объявить себя мерой всех вещей. Лир же только в силу своей внутренней мощи репрезентирует себя самовластной личностью, притязания которой бескорыстны и даже благодетельны. Поэтому Макбет — мотив голода и нищеты, пафос обиды, а Лир — мотив изобилия и расточительности, пафос исполнения. Вариациями этих образов Иванов видит Каина Байрона и Заратустру Ницше. Два этих пафоса намечают двойственное предопределение индивидуализма — исчерпать в духе весь трагизм голода и весь трагизм избытка.
Вяч. Иванов неприятие мира идентифицирует как одну из древних форм богоборства, поэтому Дон-Кихот — богоборец. Но дух богоборства присутствует в каждой трагедии, следовательно, Гамлет тоже богоборец. Таким образом, индивидуалистический дискурс усложняется дополнительными семантическими наслоениями. Богоборство у Иванова может быть правым (кончается преклонением, покорством или договором, заветом, т.е. взаимными уступками) и неправым (человек не знает истинного Бога и мечется в хаосе, где не на что опереться и, следовательно, невозможно самоутвердиться). И Гамлет, и Дон-Кихот — неправые богоборцы, поэтому данные типы индивидуализма отторгнуты от вселенского, соборного начала, которое проявляется только в XIX веке.
Выделение символов индивидуалистического дискурса и редуцированное выявление их сущности — это начальный этап критического анализа. Второй этап — проецирование антииндивидуалистического принципа в плоскость художественных стилей и направлений. Для этого Иванов в соответствии с двумя различными по своему существу нуждами и запросами художника выделяет два начала в творческой деятельности — ознаменовательное и преобразовательное. Первое (эмморфоза, реализм, рецептивный тип) заключается в простом выявлении вещей в форме и в звуке, второе (метаморфоза, идеализм, инициативный тип) — в их преобразовательном изменении и связывалось с индивидуалистическим дискурсом.
Античность имела свой идеалистический канон, но «лишь предвкушала благость тех злаков и яды тех плевел, которые могли прозябнуть только на исторической почве, вспаханной христианством. Ибо христианство открыло тайну лика и утвердило окончательно личность» (Вяч. Иванов. Две стихии в современном символизме // Родное и вселенское. М., 1994. С. 147). Универсальное религиозное миросозерцание определило ознаменовательный характер средневекового искусства. Человек соотносился с целым миром, и индивидуалистическое начало нивелировалось, поэтому соло вторил хор, поэтому символика и фантастика смешивались и истинным натурализмом. Лишь в эпоху Возрождения, когда человеческая личность осознала своё Я во всей его полноправности и беспомощности выйти из пределов самоопределяющегося интеллекта. Тогда же, в творчестве Рафаэля и Браманте, берут [177] исток канонические формы красоты, ныне именуемые академическими. И классицизм кристаллизовал в законченных, замкнутых гранях душу сменявшихся эпох единой культуры, проистекавшей из античности.
В лице Кальдерона барокко — «ознаменование объективной истины божественного Провидения, управляющего судьбами людей; правоверный сын испанской церкви, он умеет сочетать всё дерзновение наивного индивидуализма с глубочайшим реализмом мистического созерцания вещей божественных» (Там же. С. 150).
Классицизм же есть один из триумфов преобразовательного, украшающего, идеалистического начала. Именно в эту эпоху был изобретён клавесин, который, по мнению Иванова, явился идеалистической заменой симфонического эффекта индивидуального монолога: звуковой мир как вселенская воля сменился звуковым миром как представлением, или индивидуальной волей. Подвергся критике и язык классицизма: лексически рассчитанный и подстриженный, он «был языком изысканного общества и избалованной просвещённости великосветских кругов, у нас же нет ни достаточно образованной аристократии, ни достаточно изящной образованности, и говорим мы вовсе не к тем грамотным, только грамотным, которые хотят, чтобы мы говорили как они, а… к народу, который придёт и потребует от нас одного — верности богатой и свободной стихии своего, нами наполовину забытого и растерянного, языка» (Вяч. Иванов. Спорады. О лирике // Родное и вселенское. М., 1994. С. 81).
Таким образом, индивидуалистический дискурс, определяющий европейскую цивилизацию с эпохи Возрождения, ознаменовал самосознание человеческой личности, провозгласил её самоцелью, соединил заповедь долга и заповедь любви, но отторгнул индивидуальное бытие от хоровой соборности духовной свободы. В этом важнейшее основание антииндивидуалистической критики Вяч. Иванова, для которого Сверхчеловек Ницше — путь к вселенскому, а современный ему индивидуализм — дифференциация, основанная не на скольжении над прозрачностью, а на попирании твёрдой земли, превращающей Я в становление, т.е. небытие.
Добавить комментарий