Во всей этой долгой истории наших отношений с Ничто — наших опытов письма и мышления, которые европейское человечество выделило как особого рода опыты, как некую не-по-все-дневность, по отношению к чему оно выстроило различные стратегии локализации, — как то, что самим фактом себя требует дистанции, поскольку вызывает ощущение дыры, пропасти, «воронки», в пределе — онтологического провала, — для меня остается важной физиология этих отношений. — Физиология Ничто.
Необходимо, все таки, говорить только (всего лишь) об отношениях с Ничто, — и происходящее в таком случае будет носить название «философии», то есть «слишком философии», — до тех пор, пока мышление (logos o вообще) прилагается к zoon — в таком случае, конечно же, — «человека», то есть «слишком человека», а не является самим его существом.
Чем интенсивнее наши отношения с Ничто, тем больше аспектов — перспектив — нашего существа несут собой Ничто, являются мышлением и говорят/пишут. — Суть logos в работе.
Но возможна и такая невозможная ситуация, для которой не подходят термины отношения и представительства (философ — представитель Ничто), когда остается только сказать, что я и есть Ничто, — эта дыра, в которой все тонет, в которую проваливаются все смыслы, но — поскольку «есть» — как одновременно и то, чей каждый жест и каждый вздох развернут/свернут до смысла и смерти.
Обрыв логоса — предельный случай логоса.
(О предельном случае огня (из Эфеса) расскажете мне Вы…
а я расскажу Вам о предельном случае Вашего рассказа.)
Погрязая в философии, я пытаюсь выразить в возможных терминах то, что могла бы выразить одна лишь поэзия, которая является языком невозможного.
Когда наступает время такого «невозможного», — невозможное трансформирует философию в поэзию.
Философа — в поэта.
Но во что (to ti esti) оно трансформирует поэта?
(— В «ненависть к поэзии».)
Иными словами, если (конечно же) «философия хочет стать поэзией», то не кажется ли Вам, что поэзия тоже хочет чем-то стать?..
Может быть, прикосновением?.. Ударом?..
Кем/чем хочет стать поэт?..
Конечно же, «поэты слагают свои прекрасные поэмы не благодаря тэхне, а лишь в состоянии вдохновения и одержимости». Но это не значит, что поэты отказались от это значит, что они перевели его на другой уровень, — где «вдохновение» и «одержимость» используются ими как tehne. —
L'Usage des inspirations.
Мне дорого то что Вами написано не меньше чем Ваше дыхание.
Мое восприятие философских/поэтических текстов таково, что они передо мной всегда становятся рельефными, обретают объем, фактуру/текстуру, — ы становятся тем, к чему я могу прикоснуться. Когда я читаю (и в других случаях), я не могу разделить свое восприятие на «умное» и иное.
Философия/поэзия для меня суть физиологический процесс — физио-логия.
Но такая физиология — не физиология сущего (сущего physis как ousia), а физиология Ни/что (physis, как morphe).
Поскольку опыт Ничто, опыт письма и мышления, является опытом разрыва не эпистемологического порядка (в том числе: его и в нем), а (в первую очередь) онтологического, то есть:
- дан не в интенциональном акте переживания, но в онтологическом акте заботы,
- размещается не в пространстве воли к знанию, а во времени заботы о себе, —
философ/поэт сам становится разрывом, и все, что с ним происходит, является опытом разрыва (не тогда, когда он чувствует разрыв, а когда его чувствуют как разрыв), — постольку присутствие/отсутствие философа/поэта позволяет говорить об онтологии Ничто.
Можно сказать так же, что существуют некоторые онтологические условия для того, чтобы мышление/поэзия могли состояться.
И все же не с миром сущего мы порываем в опыте Ничто. (Это важно, поскольку проблема так называемой онтологической дифференции является центральной/маргинальной для европейского сознания, — для европейской «практики себя».) — Мы порываем с бытием, истолкованным как сущее, — и возвращаемся(?) к бытию, истолкованному как Ничто.
Греческая physis, которую мы знаем как «природу» (как собственно сущее — ousia tis — уже различенное/разлученное с бытием) и которая, помимо указанной интерпретации имела и другие, как, например, morphe (оказавшейся заброшенной), не допускала, как известно, противопоставлений. В контексте не могла идти речь о различии природы — различном природе, но могла идти речь о различии природ — о различных природах — различных уровнях — «степенях сущего»:
«Понятие субстанции есть следствие понятия субъекта, а не наоборот! Если мы откажемся от души, от “субъекта”, то вообще исчезнет предпосылка для “субстанции”. Мы получим степени сущего, потеряем же само сущее» (это Ницше).
«Потерять само сущее» — это значит потерять бытие, истолкованное как сущее. —
Потерять/не-найти-уже себя в круге такого истолкования. —
Для европейского опыта: стать «невозможным». —
Невозможной степенью сущего. —Фигурой Ничто.
(Речь идет не о том Ничто, не о той ночи, которую Гегель увидел в глазах человека (глаза уходят в глубину, отсылают ко внутреннему), а о том Ничто, которое расположено в теле — расположено телом — человека. — «Нагота — не что иное, как смерть». — Ничто Гегеля связано с сознанием, а не с телом, мне же важно внешнее, или, скорее, всецелое Ничто, — его размах, пределы, его морфология как таковая.)
Physis, истолкованная в перспективе ousia (наличное-настоящее) — бытие, истолкованное как сущее, возникает из истолкования времени в перспективе бытия (где само время — это: прошедшее (уже не настоящее) — настоящее — будущее (еще не настоящее), и из герменевтики, практики себя как zoon (сколь бы далеко/глубоко/высоко не вытеснялись способности разума, — способности тела — по-все-дневное человека — всегда располагались в пределах zoon).
Хайдеггер видел необходимость в том, чтобы совершить поворот — интеллектуальный — и практический — в судьбе европейского человечества, точкой отправления для которого могло бы стать истолкование бытия в перспективе времени (где само время суть ритм).
Бытие же в перспективе времени есть форма, то есть morphe (греческая morphe — не forma, поскольку не допускает содержания, — внешнего/внутреннего; в forma которая доведена европейской культурой до поверхности).
Morphe — это содержание налицо (а Вы о субстанции говорите?), конфигурация, расположение (становление-меня-во-мне). (У Аристотеля — energeia и entelehia.) —
Опространствение присутствия в его телесности в горизонте бытия-в-мире и овременение его — в телесности же — в горизонте бытия-к-смерти.
Morphe — это то, что достигается ритмизацией, организацией ритма (ритма-в-себе и ритма-себя), то есть времени. — Но что видят наши глаза?.. И что чувствуют наши руки?... Могут ли они различать степени сущего?.. — Различать, чтобы узнать среди повторений?..
Как же время организовано в том сущем, которое имеет невозможную степень?..
Какова она, — морфология — физиология Ничто?.. —
К сожалению, — только метафоры(-здесь), а ниже (еще ниже) — мифы:
удар, — рассечение всплошь, — только рана…
«Рассечение на сто кусочков»?.. —
Рассечение на тысячи жестов, на тысячи взглядов, на тысячи вздохов…
Так кто же мне дорог?.. И что же мне дорого?..
Ваша книга (дома) совпала во времени с лекциями по Аристотелю (в библиотеке) (Frederick J.E. Woodbridge — профессор античной философии из Колумбийского университета — умер в 1940 году). — Высокий/глубокий уровень автора. Интерпретация философского проекта Аристотеля близка хайдеггеровской. Собственно, важно не это. —
Он написал книгу о Платоне… (неужели единственную?..) — Не помню…
Она называлась: The Son of Apollo. — То есть Платон — сын Аполлона.
Но европейское человечество работает над своими границами, и теперь
Платон — сын Диониса.
Каковы же могут быть теперь техники в Академии? И каковы — в мастерской? —
Дионис одержим временем (а не бытием) — ритмом — смертью — Ничто (они друг друга держат еще: от- и для-) … — Реорганизацией ритма — времени — поэзией...
Аполлон, правда, тоже слагал свои вирши. Но вектор реорганизации у него был направлен только вовне. Он был занят реорганизацией форм вне себя.
Личная судьба Диониса — онтологическая драма поэта, поскольку вектор реорганизации Дионисом обращается вспять — поворачивается им — в него — в форму-себя. —
Он сам должен/хочет быть реорганизован. —
Подлежит растерзанию…
Добавить комментарий