Психоанализ ребенка - на пороге новой антропологии

Значение любого явления культуры становится очевидным из той перспективы, которая открывается этим явлением. Как содеянное Галилеем обрело особую значимость в свете достижений современной физики, так нуждаются в современном прочтении психоаналитические идеи З. Фрейда и его последователей. В настоящее время психоанализ — важный институт функционирования и развития западной цивилизации.

Развитие психоанализа от классического к структурному позволяет сформулировать ряд принципов, имеющих фундаментальное значение для разработки философской концепции человека. Особо следует отметить вклад в данную концепцию французского психоаналитика Ф. Дольто, опиравшейся в практической и теоретической работе на учение Ж. Лакана 1. Обращение к проблемному и теоретическому полю современного психоанализа позволило сторонникам структурного психоанализа придать идее культурно-исторической сущности человека концептуальный характер, благодаря значению, которое школа Лакана придает речи, языку, вообще символическому в процессе становления человека.

Одним из возражений против психоанализа долгое время было обвинение его в биологическом подходе к человеку, в игнорировании им культурно-исторической сущности. Повод для подобных обвинений давало использование Фрейдом в ряде случаев понятия инстинкта в традиционном смысле, т.е. для обозначения унаследованной схемы поведения, присущей определенному виду животных, которая почти не меняется от индивида к индивиду, передаваясь по механизмам наследственности. Аналогия с инстинктом — эвристическое средство постановки и исследования проблемы существования у человека унаследованных психических образований, подобных инстинкту животных. Однако формулировку понятия влечения как движущей силы поведения человека Фрейд решительно противопоставлял таким характеристикам инстинкта, как определенная программа поведения и тип объекта, удовлетворяющие потребности животного. Более того, аналогию инстинктам сам Фрейд усматривал не во влечениях, а в первофантазмах вроде первосцены, кастрации и т.п. По существу психоанализ инициировал открытие детства как в филогенетическом, так и в онтогенетическом аспектах, состоящего в его временной продолжительности и необходимости заботы о ребенке со стороны взрослых. Зависимость от взрослых означает возможность и необходимость существования культуры.

Отметим, что данное Ф. Ницше определение человека как существа с разрушенными инстинктами, как больного животного использовалось им для негативной оценки состояния современного ему человечества и того исторического пути, который подвел его к этому состоянию. Психоаналитическое же открытие детства позволило рассматривать его как один из наиболее существенных факторов антропогенеза: идет ли речь о той части генетического кода, который отличает человека от шимпанзе и определяет более медленную скорость протекания биохимических и физиологических процессов, характеризующих взросление организма, или же о материнской заботе как возможной предпосылке перехода к прямохождению у первых гоминид. Это антропологическое измерение психоанализа не выглядит чужеродным для него элементом или натяжкой, учитывая распространение психоанализа с взрослого человека на ребенка и новорожденного младенца.

Опираясь на фактические данные, психоаналитики, в конечном счете, сформулировали новую концепцию человека, новую философскую антропологию. Переосмыслив собственные предпосылки психоанализа, ученые определили возможность формирования человеческого в процессе семейной коммуникации, а самого человека назвали функцией воспоминаний, уходящих в раннее детство. А коль скоро семья является важнейшим социальным институтом, то психоанализ оставил за собой теоретические возможности выхода за рамки семьи к более широким общественным отношениям. Увы, обратный процесс перехода от глобальных общественных отношений к семейным оказался значительно более трудным и более поздним. Этот интерес только к взрослым Ж.-П. Сартр отмечал, например, у марксистов. «Почитать их, — иронически замечал он, — так можно подумать, что мы появляемся на свет в том возрасте, когда получаем свой первый заработок: они забыли собственное детство» 2. В какой бы семье ни родился человек, он всегда рождается ребенком.

Почему психоанализ столь большое значение придает детству, по существу открывает его как особый, чрезвычайно важный этап развития человека? Скорее всего, потому, что роль знания о себе весьма существенна для человека. Он не безразличен к собственному знанию о самом себе, обретая его, человек некоторым таинственным образом меняется.

Между тем, зная, веря, любя, воображая, ожидая и совершая многое другое, человек попадает в ловушку сознания и самосознания, наделяя их той несомненной очевидностью, которая лежит в основе автономного поведения. Каждый способен осознавать, что он делает. Как известно, эта предпосылка, начиная с Декарта, стала исходной для построения классической парадигмы мышления. Человек знает, что он делает, и если мы хотим понять человека, мы должны понять высшую форму познания — способность мышления. Это поэтически выразил Б. Паскаль, настаивая, что только мышление, а не воображение уравнивает нас с бесконечностью Вселенной. Тайна мышления как видообразующая черта человека подвластна ученому, а не ребенку.

Потребовался переворот, совершенный Ф. Ницше, К. Марксом и З. Фрейдом, чтобы заподозрить очевидность сознания и самосознания, придать иллюзиям сознания статус достоверности, приняв их за форму жизни, в силу того, что их формируют те формы семейных отношений, внутри- и внесемейной коммуникации, которые принимаются в качестве само собой разумеющихся. Парадокс: нет ни одного взрослого, который ни был бы ребенком, но лишь немногие знают, что это значит. Почему же индивидуальное сознание оказывается столь слепым к концептуально адекватному выражению, сущности ребенка и детства? Каким образом психоаналитическое открытие детства позволяет развернуть концепцию культурно-исторической сущности человека?

От новорожденного к субъекту. Одной из наиболее ранних концепций, разработанных Лаканом, является его концепция так называемой «стадии зеркала». С первыми ее идеями он выступил в 1936 г. и окончательно сформулировал в 1949 г. в статье «Стадия зеркала и ее роль в формировании функции Я». В то же время он работает над проблемами нарциссизма и агрессивности (о чем свидетельствует статья «Агрессивность в психоанализе»), утверждая фундаментальную связь между агрессивностью и нарциссизмом. В начале 1950-х годов Лакан формулирует идею регистров воображаемого, реального и символического. В работе «Функция и поле речи и языка…» он утверждает, что инструментом анализа служит речь, а сферой его приложения — язык. Идеи Лакана формировались под влиянием работы Клода Леви-Строса «Элементарные структуры родства». Лакан также использовал понятие означающего для концептуализации идей Фрейда о роли ключевых слов, слов переключателей. Но если лингвист Ф.Соссюр — автор идеи означающего — определял знак как единство означающего и означаемого, то Лакан рассматривал функционирование означающего в его связи с другим означающим, что представляет не означаемое, а субъект. Таким образом, сформулировался круг идей, позволивших концептуализировать развитие ребенка как становление субъекта, имеющее три стадии: дозеркальную, зеркальную и постзеркальную.

Опираясь на философские идеи Декарта и Гегеля, а также на клинический опыт, переосмысливая идеи Фрейда, Лакан разработал понятие субъекта как структуры, не совпадающей с эго, т.е. личностью, способной сознательно контролировать свое поведение. Субъект — это тот, кто говорит, но определяется актом речи ретроспективно.

Лакан исходил из очевидного несоответствия между моторной беспомощностью, некоординированностью движений новорожденного и его образной оснащенностью. Отсутствие единой и целостной двигательной координации создает у ребенка феномен так называемого «фрагментарного тела», т.е. образы отдельных фрагментов тела, движущихся в собственном ритме и режиме. Однако к 1,5 годам возникает удивительный феномен реагирования ребенка на собственное зеркальное отражение. Эту встречу ребенка с собственным образом Лакан интерпретировал как усвоение им эго, обладающего целостным характером. В противовес хаосу и неопределенной подвижности сенсорных ощущений, мучительных для ребенка, зеркальный образ придает ему устойчивую целостность. Несмотря на то, что между ребенком и его образом существует определенное тождество и что оно является мнимым и иллюзорным, ребенок ведет себя так, как если бы оно было безусловным. Таким образом, в отношение к самому себе он внедряет то непонимание, которое становится нормативным.

Опыта переживания своей целостности явно недостаточно, чтобы сделать ребенка субъектом. Это происходит тогда, когда он овладевает речью. Здесь обнаруживается та же диалектика, что и в усвоении зеркального образа. Ребенок не просто видит свой образ в зеркале, он видит его, т.е. себя, в окружении других объектов. Узнавая себя, ребенок ликует. Он очарован как неподвижностью образа, так и его целостностью. По существу происходит то же самое и с миром вещей. Они захватывают ребенка, становясь предметом его взгляда, приковывают его внимание. Эта отзывчивость вещей на взгляд воспринимается ребенком как знак любви. «Естественность» движения ребенка, тянущегося к предмету, который подают ему родители, маскирует восприятие ребенком этого объекта как знака любви родителей. Эта любовь поддерживает и укрепляет идентификацию ребенка и, следовательно, служит барьером против фрагментарности восприятия собственного образа. Так вещи выступают средством против хаоса фрагментаризации раньше, чем ребенок учится пользоваться ими или что-то делать с ними или с их помощью.

Приблизительно к 15 месяцам ребенок начинает осознавать, что родители не откликаются на неартикулированный призыв, и он вынужден перейти к использованию речи благодаря механизмам, коренящимся в стадии зеркала. От имитации звуков ребенок переходит к наименованию объектов, того, чего он хочет, пытаясь исправить неспособность другого понять его. Но, являясь как бы залогом безошибочного обозначения желаний, язык, выражая призыв, изменяет его. Тогда обнаруживается, что ребенок, получивший требуемое, уже больше его не хочет. Таким образом, когда любви становится недостаточно, происходит вступление ребенка в мир желаний: ребенок или сам хочет быть желаемым объектом или начинает хотеть того, что уже есть или что потребовалось другим.

Проблема возникновения субъекта, не сводимого к самосознанию, утратившего прозрачность для самого себя, усложняется, по крайней мере, двумя важными обстоятельствами. Во-первых, отношение ребенка к самому себе определяется его отношениями с матерью или теми, кто выполняет ее функции. Но здесь необходимо знание истории самой матери, ее взаимоотношений в семье, т.е. всего того, что ребенку неизвестно. Во-вторых, элементы предыстории ребенка структурированы символически, т.е. теми структурными отношениями, которые изменяют их содержание, придавая этим элементам новое значение.

Присутствие символического обнаруживается в форме той структуры Эдипова комплекса, который представляет сокровенную ситуацию рождения ребенка. Известный акцент психоанализа на происхождении ребенка через Эдипов комплекс был переосмыслен как такое исключение из символического порядка, которое восстанавливает субъекта в реальности сцены травмы, в попытках субъекта обрести свою историю. Именно здесь сходятся две большие темы, имеющие ярко выраженный философский характер: символическая природа человека и его историчность, которые объединяются мыслью о символическом характере связи между ребенком и родителями. Психоанализ интерпретирует христианскую интуицию о воплощенности слова: «В начале было Слово, и слово было у Бога, и слово было Бог» (Ин. I, 2). И точно так же, как в христианстве, речь идет о слове, имеющем креативный, творческий характер, в психоанализе к этому слову нужно пробиться, преодолев то, что отделяет людей от подлинной коммуникации.

Признавая желание в качестве одной из основных констант поведения человека, ускользающего от исчерпывающего адекватного выражения, психоанализ неизбежно подводит к вопросу о природе и источнике желания. Сам Лакан связывал неопределенность желания с инстанцией Другого, того, кому адресована речь субъекта и чей отклик придает ей смысл; того, отношение к которому устанавливается вопросом: «Чего Другой хочет от меня?»; того, чей дискурс предшествует вхождению субъекта в мир говорящих существ, в мир языка и культуры. Именно здесь уместен вопрос: коль скоро субъект отсечен от символически структурированной своей предыстории, то может ли она быть восстановлена без встречи субъекта с психоаналитиком?

Ф. Дольто убеждена, что это возможно и необходимо и что средством такого восстановления является заинтересованная, эмоционально насыщенная вербализация истории ребенка, начинающаяся в пренатальный период. Предпосылкой такой возможности является речь, изменяющая значение события путем интерпретации его положительным образом. «Если в раннем детстве ребенка или в период беременности матери его появление на свет считалось позором, — какими бы причинами это ни было вызвано (тяжелые роды, нежеланное половое сношение) — ребенок может сохранить впечатление (особенно если мысли взрослых не облекались в слова), что значение его жизни сводится к боли, презрению, печали. Полагаю, — продолжает свою мысль Дольто, — что в этом случае он словно должен провоцировать свою мать родную или приемную, которая его растит, чтобы она призналась ему, кто на самом деле его родной отец или родная мать. Думаю, что человек испытывает потребность ощутить связь со своим воплощенным происхождением, с тем, что мы зовем первоначальной сценой, т.е. со сценой зачатия, продолжения рода: при этом ему нужно, чтобы те, кто с ним об этом говорит, принимали его нынешнего, даже если зачатие оказалось для его родительницы источником проблем, чтобы ему дали понять, что теперь они рады его зачатию или, во всяком случае, оправдывают его. Я полагаю, что положительное в человеке формирует именно эта непрерывность, прослеживающаяся, начиная с зародыша».

Тот факт, что ребенок при рождении не умеет говорить, совершенно не означает, что он существует вне структуры языка. Возможно даже, что чем меньше он может говорить, тем в большей степени он захвачен его структурой, а именно той, в которой он не имеет возможности участвовать и которая остается бессознательной, обнаруживая свою реальность в психосоматической симптоматике, деструктивном поведении, проблемах, которые делают человека несчастным.

В итоговых работах Дольто мы не найдем характерных для Лакана и его последователей терминов: Другой, субъект, эго и т.п. Дольто использует конкретные истории людей, столкнувшихся с проблемами, разрешить которые они смогли с помощью внимательного и чуткого психоаналитика. Она уверена в структурирующей силе речи, которая не только определяет историю человека, но и позволяет ему изменить ее.

Известно, что чуткость к смысловому наполнению слова, речи и языка, их подлинной или мнимой связи с формами жизни — характерная черта культуры и философии XX в. Психоанализ в такой степени сосредоточился на осмыслении всего происходящего с человеком, что это позволило Ж. Делёзу определить его как науку о смысле жизни. Дольто необычайно чутка к источникам иллюзорного слова, ложной символической связи, порождающей отчуждение людей друг от друга и человека от самого себя.

Проблема вербализации человеком своей собственной историй, точнее его вопиющей неспособности к этому из-за феномена пустой речи, занимала особое место в концепции Лакана. Он с тревогой отмечал растущее обесценение речи в теории и практике, отделение ее от истории субъекта. Симптомом пустой речи может служить впечатление, возникающее, когда субъект говорит как будто о ком-то другом, кто похож на него, но решительно неспособен усвоить себе его желание.

Многообразны источники отчуждения детей и подростков от подлинного слова, т.е. слова, позволяющего человеку обрести свою собственную, а не воображаемую, придуманную историю. Вот знакомая из жизни городской семьи сцена, когда родители и их дети подросткового возраста встречаются друг с другом дома только для того, чтобы тут же разойтись. Одни уходят на работу, другие — в компанию, к приятелям. По существу, им нечего сказать друг другу, как если бы значение известных им слов вдруг изменилось. На границе между детством и подростковым возрастом происходит переосмысление привычных до того слов. Они неизбежно должны утратить свой предшествующий смысл, связанный с детством. Кончается детство, одновременно меняется значение слов, возрождения может и не последовать, следовательно, даже обретенная, выстроенная в процессе семейной коммуникации история ребенка может прерваться. Поскольку основой семейной коммуникации является любовь между родителями и детьми, то именно слову «любовь» подростковый возраст угрожает прежде всего. Переоценка слов как бы отбрасывает подростка вновь к детству, к уровню зависимости и физической потребности. Продолжая оставаться частью речи, слова утрачивают жизненные корни в душе подростка, теряют свою творческую способность. То, что выглядит языковой свободой, на самом деле является лишь средством освобождения подростковой агрессивности.

Сами по себе слова не функционируют, но обнаруживают свои функции в процессе коммуникации. Функции речи проявляются тогда, когда они попадают в поле зрения психоанализа, в процессе понимания истории субъекта. Вот почему, несмотря на то, что каждый из нас когда-то был ребенком, нам бывает трудно понять и уж во всяком случае, трудно с ним начать говорить. Одним как будто нечего сказать, другие сбиваются на сюсюканье; третьи видят в ребенке свое продолжение, не замечая его индивидуальности.

Попытаемся сформулировать своеобразие психоаналитического подхода как способа проведения различия между желанием и потребностями человека. Именно здесь, в постановке проблемы желания, отечественная традиция, сложившаяся за последние десятилетия, наиболее далека от психоанализа, а вместе с ним и от человека. Внимание исследователей продолжает оставаться прикованным к категориям потребности и интереса, имеющим, с этой точки зрения, объективный характер и, следовательно, поддающимся расчету, а вместе с тем социальному контролю и управлению. Желание предстает лишь как в той или иной степени осознаваемый интерес или потребность. Все попытки рассчитать так называемые рациональные потребности заканчивались ничем. Более того, объективация потребностей — будь то потребности в пище, питье, дыхании, сне и т.п. — ограничивалась вопросом о поведенческой структуре удовлетворения потребностей, об определенных программах поведения. Именно здесь проходит та граница, за которой инстинктивизм в подходе к человеку утрачивает всякий определенный смысл. Даже способность к передвижению не усваивается ребенком в качестве врожденной, наследуемой программы поведения.

Сами по себе элементарные потребности (в пище, питье, сне и т.п.) — лишь те элементарные основания, над которыми надстраиваются структуры и динамики желаний. Именно природа желания стала предметом пристального исследования в психоанализе, начиная с Фрейда и заканчивая Делёзом и Ф.Гваттари. В работах Дольто желание создает человека, ибо его творческий характер обусловлен необходимостью выражения, подавления и оправдания желаний. Желание по существу ненасытно и, следовательно, не может быть удовлетворено. Желание как бы ускользает от удовлетворения. Стоит родителям пойти по пути удовлетворения всех просьб и требований ребенка, как тут же запускается процесс их непрерывной экскалации.

Это происходит потому, что природа желания связана со стремлением человека к признанию Другими. Человек хочет того же, чего хотят или чем уже обладают Другие. В пределе его желание состоит в том, чтобы быть признанным, желанным. Ребенок хочет того же, что уже есть у другого; женщина, стремясь стать желанной для возлюбленного, пробуждает его ревность демонстрацией своей желанности другими; само социальное неравенство невыносимо тем, что нельзя удовлетворить желания, которые возможны для представителей более высоких социальных слоев.

Если желание не может быть удовлетворено, оно должно быть оправдано или же сублимировано в эмоционально благоприятной атмосфере. И то и другое осуществляется в процессе вербализации. Отказав ребенку в каком бы то ни было телесном, физическом, потребительском удовлетворении желания, его нужно сделать предметом обсуждения. Удовлетворение же каждой просьбы тем самым переводит желание ребенка на уровень «естественной» потребности, лишая его возможности оправдания: ребенок будет считать, что его желания не имеют оправдания.

Перемещение объекта желания из сферы реального удовлетворения в сферу представления или воображения, или же с одного реального объекта на другой не менее реальный, но более доступный, является средством введения ребенка в культуру. Не удовлетворяя желания, вербализация оправдывает его. Тем самым пробуждает творческую силу ребенка, направляемую на поиски способа удовлетворить неудовлетворенное желание, его воображение, его способность мечтать, строить планы, верить и надеяться на их осуществление. Но именно здесь — в пространстве между желанием и способностью его вербализации — скрывается важный драматический аспект очеловечивания, с его подлинно творческим характером. Признавая желание ребенка, помогая его выразить, взрослый неизбежно приписывает ему то значение, которое свойственно его собственным желаниям и представлениям. Это наделение желания ребенка чуждым ему значением имеет взаимный характер, оно идет как со стороны взрослого, так и со стороны ребенка, образуя, по выражению Дольто, нескончаемую драму детства: «Ребенок поддается соблазну желания подражать родителю, который счастлив, что ему подражают». Простое и на первый взгляд столь понятное желание стать большим («Когда я вырасту…») ведет ребенка по пути идентификаций, свернуть с которого можно лишь испытав разочарование в образе будущего, связанного (прежде всего с миром родителей, семьей).

Глубинный оптимизм психоанализа состоит в уверенности, что, несмотря на все трудности адекватного выражения сферы желаний, наделения их подлинным смыслом, эта задача не безнадежна. Ее решение несводимо к формуле «Либо жизнь — либо кошелек»: либо принятие чуждых индивиду социальных значений его желаний, либо дезадаптапия в той или иной форме, отчуждение от мира общества. Слова и поступки человека, всегда по-своему переживающего процессы, происходящие в сфере бессознательного, тем не менее, могут быть поняты, если научить ребенка достойно воспринимать факт собственного рождения, историю своей семьи, как и свою собственную.

Концентрация внимания на человеке, совершенная психоанализом, до сих пор недостаточно оценена, в том числе в силу шокирующего характера сексуальных фантазий. Многие обсуждаемые им сюжеты — инцест, сексуальное насилие, кастрация, Эдипов комплекс и т.п. — для консервативного менталитета не стали предметом вдумчивого, размышляющего, заботливого обсуждения. Но какое бы социокультурное содержание мы ни вкладывали в понятие сексуальной зрелости, в способность любить другого человека, свое выражение оно находит в поведении, в поступках, в которых осуществляется разрыв с детством.

Как известно, для российской истории XIX—XX вв. своеобразный «подростковый синдром» имеет особое значение; Назовем лишь особую культуру стыда, характерную для революционных демократов, многие представители которых были выходцами из семей священников, где складывалось особое отношение к сексуальности; стремление революционеров порвать не только с семьей, но и со своим прошлым, заменяя собственное имя революционным псевдонимом. Наконец, жизнь многих людей задерживается на этапе подросткового кризиса, и создается впечатление не столько незрелости, сколько деградации российского общества. Несомненно, будущее человека зависит от способности эффективно решать проблемы детства и подросткового возраста. Здесь теоретические возможности психоанализа для постановки и осмысления социальных проблем, имеющих антропологическое измерение, имеют несомненное значение.