Мессианизм в русской культуре серебряного века: Соловьев и Скрябин о всемирной роли искусства и художника

[345]

Невозможно найти формальных пересечений в творчестве двух великих реформаторов русской культуры — Владимира Сергеевича Соловьёва и Александра Николаевича Скрябина, но многие их суждения обнаруживают потрясающую близость творческих путей, которыми они шли к истине. Главное, что заставляет поставить эти фигуры рядом — отношение к роли художника и мыслителя в историческом спектакле, разворачивающемся перед нами. Глубочайшее, почти болезненное осознание своего предназначения как вершителя судеб истории, как спасителя человечества — не самая гуманистическая, но одна из важнейших потаенных мыслей этих людей. Ощущение конца мира, которым было пронизано мировосприятие очередного fin du siecle, остро переживали все деятели русского Серебряного века и религиозно-философского ренессанса, но для некоторых предчувствие это было особенно значимым и почти что невыносимым. Это выражалось в потребности что-либо поменять, выправить испорченный и покореженный мир, а особая религиозная атмосфера, сменившая позитивистский девятнадцатый век, способствовала нарастанию мессианских настроений в головах многих деятелей культуры.
[346]

В 90-х XIX века фигуры Соловьёва и Скрябина были символическими в глазах русской общественности. Почти юный, но уже доказавший свое право на самостоятельные пути новатор музыки открывал в своих работах неизведанные, демонические и ангельские глубины человеческого духа. А чуть раньше молодой философ, успевший стать непререкаемым авторитетом для творцов новой культуры, в глазах многих практически патриарх, пророк, вещал теософские истины о судьбах страны. Этот философ в глазах современников был «духовным носителем и провозвестником тех событий, которым надлежало развернуться в мире» 1. Оба они очень быстро стали общепризнанными «людьми нового века», вышедшими на арену истории, чтобы коренным образом поменять облик России. Таковыми они себя и считали. «Себя самого Скрябин предчувствовал особенно, провиденциально отмеченным и как бы духовно помазанным на великое всемирное дело. Такое предчувствие … по существу не обманывает своего носителя… Этот тайный голос, этот внутренний опыт не был, конечно, не самолюбивым замыслом, ни — тем не менее умыслом» 2. Так же характеризовали и Соловьёва, который «один с неукротимой энергией своего бодрого ума звал к настоящему свету» 3.

Ведущей общественной мыслью этого времени была мысль о единении. «В это время … идея соборности, соборного сознания, соборной культуры… очень популярна». Социальные настроения были своеобразными, необычными для России и весьма влиятельными: «Соборность тут очень отличалась от соборности Хомякова, она скорее была связана с идеями о всенародной коллективной культуре и о религиозном возрождении через искусство» 4. Сходство жизненных установок было предопределено не только настроениями, охватившими русское общество. Немаловажной причиной здесь было психологическое сходство двух мыслителей, становящееся очевидным при изучении биографий. Не могли не сказаться на мировоззренческом облике и близкие судьбы — блестящий период учебы, затем непродолжительная преподавательская карьера, постоянные поездки за границу, мировое признание — жизнь очень насыщенная и изнуряющая, приведшая к ранней смерти. Особый налет трагичности на их судьбе образуется благодаря постоянному присутствию эсхатологической темы в сознании и творчестве.

Понимание соборности, характерное для них, не могло не привести к теме конца мира и теме смерти. Соборность в том смысле, как ее трактует Соловьёв, — положительное всеединство, при котором «божественное начало последовательно открывается в своем собственном содержании, в том, что оно есть само в себе и для себя» 5 — предполагает свою реализацию после конца истории, после обмена человека и «умершего Бога» бытием. Соловьёв был единственным, кто мог постигнуть возможность сочетания личного и всеобщего в Богочеловечестве, возможность, которая не допускала безусловного растворения личной воли в воле божественной. Но даже он предупреждает, что «говоря о вечности человека или человечества, мы не [347] разумеем природного человека или человека как явление» 6. Такая эсхатология невозможна и неприемлема для Скрябина, несмотря на близость его воззрений духу эпохи. Для него соборность — это не активное взаимодействие Логоса и Софии, на котором основана историософия Соловьёва, но волеизъявление конкретных людей, ведущих человечество к перевороту. «Мое искусство предполагает необходимость революции» 7, — говорил Скрябин, понимая под революцией культуротворческую деятельность художника, в которой он спасает мир. Путь к спасению, идущий через революцию в остальном близок предлагаемому Соловьёвым (и традиционен для русской философской мысли). Чтобы постичь, что такое жизнь, нужно познать смерть; чтобы осознать свою силу, нужно пройти через ничтожество, унижение, страдание; чтобы стать оптимистом, нужно пройти через пессимизм и разочарование жизнью; «чтобы стать оптимистом в настоящем смысле этого слова, нужно испытать отчаяние и победить его» 8.

В этом проглядывает троичная соловьевская схема исторического процесса. Не напоминают ли рассуждения Скрябина путь от безразличного всеединства через отпадение Софии от Бога и внутреннее трагическое разъединение к их положительному всеединству. Скрябин лишь абсолютизирует активное (деятельное и действенное) начало в человеке, в то время как Соловьёв, напротив, говорит о двусторонности исторического процесса, об участии в нем на равных правах Бога и Софии как абсолютного абсолютного и абсолютного становящегося. В результате на раннем этапе своего творчества (до того, как сформировалась идея Мистерии) Скрябин приходит к крайнему солипсизму. Это проглядывает во многих из сохранившихся скрябинских записей. Обращаясь к невидимому собеседнику, он вещает: «Я иду возвестить им свою победу над тобой и над собой. Иду сказать, чтобы они на тебя не надеялись и ничего не ожидали от жизни, кроме того, что сами могут себе создать. Благодарю тебя за все ужасы твоих испытаний … ты подарил мне торжество» 9. Возникает закономерный вопрос — к кому обращается Скрябин? Только ли это беседа с отвергнувшим художника миром, который удалось преодолеть. Только ли «весь действительный мир с его разочарованиями, обманами и соблазнами — это враждебное ты» 10? Возможно, что и так, и здесь обнаружена только апелляция разочарованного, но не сдавшего художника к инородному бытию. Но уж слишком явно просвечивает в подтексте тема, к которой почти одновременно приходит Соловьёв — тема Антихриста.

Восприятие творчества как божественного и демонического в человеке постоянно преследует Скрябина. Искусство как средство для достижения могущества, искусство как инструмент, при помощи которого один спасет всех, — сохраняется ли здесь представление об одухотворении материи в творчестве, характерное для философии искусства Соловьёва и его последователей — Бердяева, Карсавина. Здесь сильнее мотив сверхчеловека, который характеризовался Соловьёвым известной пословицей — «не все то золото, что блестит. [348] Блеска ведь у поддельного добра — хоть отбавляй, ну а существенной силы — никакой» 11. Это важнейшее положение философии Скрябина («царит всевластно на земле твой дух свободный и могучий, тобой поднятый человек свершает славно подвиг лучший» 12) не могло быть принято Соловьёвым, который несмотря на определенные персоналистические нотки, связанные с восприятием Богочеловечества («всего дороже для нас в христианстве сам Христос» 13), на протяжении всей своей жизни оставался последовательным апологетом положительного всеединства. Богоборческие мотивы преследовали Скрябина неотступно (и не только в форме обращения к греческому мифу о Прометее). Обращаясь к Богу, он непременно напоминает ему о всемогуществе человека. Так закономерно возникают мессианские образы.

Вера в человеческое всесилие неизменно выражается экстатически. Напряженная эмоциональность свойственна всем философским и поэтическим фрагментам Скрябина. Состояние экстаза — то состояние, которое неминуемо охватывает художника в момент творения. Это состояние сводит в один клубок смыслов такие категории, как Бог, творчество, любовь. Восприятие мира, как «одной волны свободы и блаженства» 14, погружает нас в чувственную стихию творчества. Такова стихотворная «Поэма экстаза», написанная Скрябиным в качестве программы («свободной импровизации» 15) к одноименной симфонической поэме. Здесь экстаз — это «претворение всех страданий в наслаждение, это пожар вселенной» 16. Высшее счастье человека, в которое обращается столь же предельное страдание, возможно только при условии принесения себя и мира в жертву, при условии освобождения от мира и познания своей божественной сущности: «Бог — человек, — переживая экстаз, наполняет вселенную блаженством, и зажжет пожар» 17. В экстазе стираются все противоположности, он способен объединить собой в едином порыве весь мир, «в форме мышления экстаз есть высший синтез. В форме чувства экстаз есть высший расцвет и уничтожение… есть вершина, есть последний момент» 18. Итак, на чувственном уровне человек способен ощутить противоречивость экстатического состояния — в противоречивости своего положения во времени, на уровне разумном в экстазе существует лишь одна высшая истина. Экстаз здесь выступает как синоним цельного знания (теософии). Может он трактоваться и историософски. Когда будет преодолено время и пространство, и человечество достигнет абсолютного бытия, состояние человечества будет экстатическим. Здесь вспоминаются русские устойчивые выражения «под собой не чуять ног», «вневременная ценность» как иллюстрации к подобной характеристике экстаза. Именно об этом пишет Скрябин: «Все моменты времени и пространства приобретут свое истинное значение, свое истинное определение в момент завершения… Момент экстаза перестанет быть моментом. Он поглотит время». Абсолютная свобода как освобождение от себя и своего существования реализована здесь, она дает упоение от осознания целого и безграничного бытия. [349] Обожествление собственной личности и разрушение ее — единственный путь, который видит Скрябин. Личность в момент экстаза должна преобразиться, и в этом глубоко христианский смысл его рассуждений.

Столь же экстатически воспринимает историю и Соловьёв. Это состояние неизменно предполагается им при описании богочеловеческого общества, оно возникает при единении идеального, божественного и реального, человеческого — как «слово, ставшее плотью, или тело Христово, София» 19. Именно обращаясь к Софии, Соловьёв неизменно использует образы, формирующие представление об экстазе. Поэма «Три свидания» демонстрирует наибольшую близость его устремлений к выраженным в «Поэме экстаза». Свидание с Софией для Соловьёва — синоним апокалиптического состояния, но только в этом состоянии возможно мистическое общение, дающее чувство восторга и счастье: «Заранее над смертью торжествуя и цепь времен любовью одолев, подруга вечная, тебя не назову я, но ты почуешь пламенный напев» 20. В такой момент человек способен почувствовать единство, взаимозаменяемость и тождественность телесного и духовного, человеческого и божественного, мнимого и реального, страдания и наслаждения. Благодаря этому ощущению совершается откровение: «Под грубою корою вещества я осязал нетленную порфиру» 21. В откровении человек и человечество обретают цельность, внутреннее единство.

Внутреннее единство, по мнению Соловьёва, наиболее точно описывается категорией «любовь». Все виды единства — истина, добро, красота — в которых «сущее сводит все к единству» 22, могут быть выведены из любви, они «являются лишь различными образами любви» 23. Связь предмета любви и субъекта позволяет различать эти образы любви по их цельности. Добро — наибольшее единство, единство существенное, в нем предмет и субъект пребывают в цельности даже идеально. Это существенное единство, потому что во благе любовь выступает как любимое. Истина — единство идеальное, а красота — реальное. Благо характеризуется также как единство творческое и мощное, что дает повод отождествить благо как любовь с экстазом. Благо для Соловьёва — момент упоения творчеством, в котором творец реализуется через истину в красоте. Это равнозначно скрябинскому экстазу.

Реализация субъекта в красоте подводит к проблеме теургического предназначения искусства, о котором неоднократно говорил Соловьёв и которое хотел осуществить Скрябин в своей «Мистерии». Подобное отношение к художнику было характерно для многих деятелей искусства той эпохи. Блок, характеризуя роль поэта в мировой культуре как гармонизатора хаоса, писал: «Три дела возложены на него: во-первых, освободить звуки из родной безначальной стихии, в которой они пребывают; во-вторых, — привести эти звуки в гармонию, дать им форму; в-третьих, — внести эту гармонию во внешний мир» 24. Не является ли это лишь точной формулировкой уже получивших всеобщее признание идей? Поэт, художник общается с хаосом, первоначальной стихией, [350] недоступной обычному человеку. Это общение трагично и опасно. Как оно происходит, осознать невозможно — это мистический акт. Освободить звук, вырвать его из «первобытного стихийного безначалия» 25 мыслимо, лишь находясь в столь же стихийном состоянии приобщения к хаосу — в экстазе. О том же писал и Соловьёв, трактуя начало истории как отпадение Софии от Бога — первоначального единства. Придать звукам форму можно, лишь установив в них различия, показав, что они многообразны, что они не те, которые были в хаосе: «Активность моего сознания выражается прежде всего в различении, в дифференциации, это составляет наше духовное самоозарение» 26. Гармонизация возможна только после того, как будет определено, по отношению к чему нужно установить гармонию. Когда звуки различны, их можно сравнивать, выстраивая систему, то есть гармонию. Гармоническая система возникает, когда хаос из безразличного и индифферентного обратится в разнообразный и всевозможный — когда он пройдет исторический путь, как сказал бы Соловьёв. Наконец, внесение построенной поэтом гармонии во внешний мир, приобщение к ней человечества, когда «похищенные у стихии и приведенные в гармонию звуки, внесенные в мир, сами начинают творить свое дело» 27, позволяет человечеству понять себя, осознать свои истинные цели и задачи и направляет мир к истине, выраженной до этого только в поэзии. Теперь идея, нашедшая гармонию в поэзии, совершенствует обывателей, ведет их в Богочеловечество. Обыватель уже не в силах сопротивляться красоте, внесенной в мир благодаря гармонии.

Соловьёв, видя в красоте один из видов единства, воспринимал исторический процесс «с эстетической стороны»; развитие мира для него — «художественная задача» 28. При этом роль художника не рассматривается им как самодовлеющая и единственно ценная. Красота есть не только в творениях человека; она — «действительный факт, произведение реальных, естественных процессов, совершающихся в мире» 29. Красота одухотворяет и просветляет материальный мир, «только ею… укрощается недобрая тьма этого мира» 30. Но главная роль в ее воплощении принадлежит все же искусству. Художник завершает в своей деятельности построение идеала красоты, заложенного в ней Богом. Отсюда следует особая роль и особая ответственность, которой наделяется художник. Мир до сих пор пребывает в ожидании подлинного художника, он так и не появился до сих пор. Совершенное произведение искусства, что создаст такой художник, будет отражать мир в его всеединстве. Это произведение будет провидческим и пророческим, поскольку предначертает человеку его будущее в виде материального воплощения идеальной красоты. Пока же были созданы лишь предварения нового искусства. Одно из таких предварений названо Соловьёвым мистическим или прямым. В нем духовная истина прорывается через косные преграды; истина эта может быть воплощена в слове или звуке — «когда глубочайшие внутренние состояния, связывающие нас с подлинной сущностью вещей… находят себе прямое и полное выражение» 31. Лишь музыка и поэзия [351] способны в наибольшей степени приблизиться к постижению истинного смысла бытия в силу своей наименее материальной природы. Они имеют возможность раскрывать перед человечеством онтологические глубины, показывать подлинную красоту мира. В них художник «послушен высшему вдохновению» 32. Откровение проявляется в магическом искусстве, мистически приобщая художника, а вместе с ним и все человечество к цельности. Творец несвободен в таком созидании истинной красоты. Он подчиняется вдохновению и вещает, как дельфийская сивилла. В таком откровении стирается грань между художественным творчеством, воображением, фантазией и религиозным откровением. Художник окончательно превращается в пророка.

Пророческая функция, которую должен исполнять художник, неоднократно раскрывалась Соловьёвым. Так, он говорит об особой власти, которой обладает над всеми гениальный художник, о духовной власти, способной вести за собой народ к осуществлению всеединства гораздо более власти политической. Власть эта «обыкновенно принадлежит во всем народе одному лицу, которое яснее всех осознает духовные идеалы человечества, сознательнее всех стремится к ним, сильнее всех действует на других своей проповедью» 33. Истинное искусство — то, которое, обладая силой музыки и поэзии, в магическом порыве обратится к свободному синтезу с религией и преобразит действительность. Вместе с тем такое искусство не должно пренебрегать общественными условиями. Оно, напротив, постигая все особенности общественного движения по пути прогресса, будет предугадывать верную дорогу и направлять общество в нужную сторону. Художник не только пророк, но и вождь, ведущий за собой народы к будущему всеединству. Таким видится Соловьёву и пушкинский «Пророк» — образ истинного поэта.

Такой образ являет две области творчества, занимающие художника. Красота как вселенское явление выражается в чистой поэзии. Прогрессивные пути человечества раскрываются в поэзии религиозной. Но оба типа творчества есть воплощение одного и того же — Софии. В поэзии чистой она выступает как идеал прекрасного, в религиозной — как богочеловечество, но везде — как залог «веры в торжество вечной жизни над смертью» 34. Победа над смертью стала и главным предметом грандиозных замыслов Скрябина, рассматривавшего все свое творчество как подготовку к осуществлению вселенской Мистерии. Мессианская идея пришла в этом проекте к вершине своего развития. Ницшеанство все более и более захватывало Скрябина, приводя философию творчества к философии гения, в которой вся история человечества свелась к истории мессии. Переворот осуществим только благодаря избраннику, который создаст синтетическое искусство. Таким синтезом должна была стать Мистерия, где сойдутся идеи различных культур и совершится прорыв к новым горизонтам в истинном искусстве.
[352]

Мистерия представлялась Скрябину по-разному. То он видел мистериальное начало во всем своем искусстве, то (с 1901 года) мечтал создать одно произведение, исполняя которое, человечество возродится в новом качестве. Предметом этого действа должна была стать история человечества, причем история в том виде, как ее понимал Соловьёв. Вселенная в один миг должна была пройти все этапы своей жизни, описанные Скрябиным по соловьевской схеме: от неопределенного единства через распадение и разделение к новому единству. Соборное действо в таком виде не должно быть театрализацией, игрой и актерством — в нем должны собраться воедино все духовные силы всех людей, находящихся в разных точках времени и пространства, и в едином порыве прийти к совершенству. В центре действа становятся избранники — люди, осознавшие необходимость такого шага и способные подтолкнуть человечество к переходу в цельность. Здесь Скрябин приближается к рассуждениям русских космистов, в частности Николая Федорова. Когда человечество будет готово к реализации проекта, «в соборно слитом сознании… избранников… как в фокусе собирательного стекла» восстановится «память всей прожитой нынешним родом людей эпохи мира», и осуществится «в завершительной полноте осознания и преодоления выход в иные просторы бытия» 35.

Идеи Соловьёва о мессианском предназначении художника и устремления Скрябина к воплощению близких им проектов в жизнь, были закономерным следствием эпохи, религиозно-мистической и предреволюционной по своему духу. Но они выразили также и беззаветную веру этих людей в очистительную силу искусства, в возможность устройства доброго и прекрасного общества исключительно духовными средствами; веру в неизбежность воссоединения человечества в истине. Они пытались утвердить человека в его всесилии на путях добра, показать ему возможность счастья…