Философия и революция

[142]

1. В современной культуре налицо тактика избегания слова «революция», которое совсем недавно, еще в 60-70-е годы украшало названия многих модных теорий. Оно не исчерпало полностью свой позитивный ресурс, в частности, довод от революции часто используется в пропаганде для оправдания негативных последствий реформ («А вы что хотели? Это же революция!»), однако, оправдание революцией, уместное иногда, когда оправдана революция, сменилось в конце века новым призывом: «Никаких революций!». Какие смыслы вкладывает современная философия в это требование?

2. Каким бы сложным и противоречивым ни был комплекс идей, который закрепился за словом «революция», в нем можно было выделить некоторые узловые моменты, относительно которых существовала устойчивая конвенция. Современная философия утратила основные ориентации классической «революционной» парадигмы, что в конечном счете предопределило и ее отношение к «революции».

Все революционные программы, равно как и программы демократического обновления мира, ориентировались на позитивный идеал как цель преобразований, как бы он ни понимался — как конститутивный, т.е. вполне реализуемый или как регулятивный, мобилизационный принцип. Современные изменения происходят в условиях отказа от позитивной утопии, кризис которой связан прежде всего с разрушением ее главного основания — веры в добрую природу человека. В концепции Руссо, у теоретиков анархизма, в марксизме (особенно у Энгельса), даже в «революциях» середины 20-го века, например, в «революции надежды» у Фромма, добрая природа человека служила гарантией позитивных ожиданий. Если признавался или даже воспевался разрушительный характер революций, то добрая природа оправдывала все разрушения, обеспечивая в конечном счете положительное сальдо в балансе разрушительных и созидательных возможностей. Добрая природа обеспечивала [143] не только устойчивость социума (что бы с ним ни делали, как бы его ни сотрясали, он возродится), но и возрастание культуры по причине освобождения ее от сковывающих пут. Обоснование злой или по крайней мере индифферентной природы человека, прочно утвердившееся в культуре 20-го века, лишило идею революции главного онтологического оправдания. Дело не столько в том, что позитивные утопии саморазоблачили себя в известных попытках их реализации (если действительность не выстраивается в соответствии с идеей, всегда можно изобличить действительность). Дело в теории, где диспозиции человека оказались весьма сомнительными, что, безусловно, повлияло на философское обеспечение идеи революции — она лишилась сакральности. Главный пафос революции — созидание, приращение бытия, восхождение к истине. Но за счет чего возможно это приращение, если культура не имеет под собой никаких оснований и оказывается чистой иллюзией или чистой случайностью? С этой точки зрения вполне логичен вывод о том, что современные изменения — это изменения в никуда, в ничто. Идея конца революции волне укладывается в ряд других «концов» и «смертей» («конец истории», «конец философии», «конец человека» и т.д.), где безопорность принципиально изменяет видение будущего: человеку суждено жить в непрерывно меняющемся, зыбком, неустойчивом мире — зато без богов, без генералов, без начальников, как, впрочем, и без самого себя.

3. Во-вторых, современные изменения происходят в условиях девальвации воли к социальному созиданию, что существенно переориентировало философские интересы. Речь идет не об отсутствии романтического пафоса борьбы, вдохновлявшего когда-то философские искания. И не об отсутствии того типа страсти, которая всегда играла заметную роль в «карнавале, украшенном гордым именем «революция» (М. Вебер), привлекая к ней внимание многих интеллектуалов, и которая была названа Зиммелем «стерильной возбудимостью». «Стерильная возбудимость», т.е. «романтика интеллектуально занимательного», действительно ушла из области революции, но не она определяла основной интерес философии к историческим катаклизмам. Из современной философии ушло чувство сопричастности к большому миру и ответственности за него. Отказ от идеи революции можно понимать и как осознание бессилия современной философии перед лицом действительности. Не сумев [144] управиться с действительностью, (под сомнением оказалась не только теория революции, потерпели крах и многие либерально-демократические программы, в частности, попперовская идея социальной инженерии), философия поторопилась заключить ее в скобки, сосредоточившись на авторефлексии: мысль может мыслить только мысль. Известно, однако, что ни одна, самая изощренная редукция не обеспечивает полную независимость мысли от действительности, она лишь сужает ее масштабы. Сосредоточившись на «чистых» областях «интеллектуально занимательного», современная философия утверждает анонимность тех процессов, которые происходят в современном мире, рассматривая ее как условие свободы, лишенной груза ответственности. За то, что происходит в современном мире, философия не отвечает, за него никто не отвечает, разве что Декарт да Галилей. Философ умывает руки: «Мир этот создан был не мной!» Но вряд ли это оградит его от ответственности перед будущим. Современная культура — результат творчества многих поколений, но у нее есть и собственные творцы. Когда на мир летят бомбы, а философы бьются над деконструкцией текстов культуры, пытаясь лишить их «метафизики присутствия», т.е. авторства (иначе — отнесения к действительности), поневоле возникают подозрения о совпадении стратегии и техники боя. И культ анонимности в эпоху охраняемых законом авторских прав предстает уже не как отказ от действительности, а как инициирование покушения на чужие территории, поощряемое идеей вседозволенности: главное ведь место, а не тот, кто его занимает. Отказ от заботы о мире оказывается в конечном счете не таким уж безобидным для мира, его разрушительный потенциал может намного превосходить разрушительные возможности «классической революции».

Но и в том случае, когда мир сохраняет свое значение для философии, он присутствует в ней в крайне необременительной для нее форме. Пример — синергетические поиски. Синергетика — одна из тех областей, куда переместилась «стерильная возбудимость» многих современных интеллектуалов, не желающих отказываться от мира. Здесь нет никаких программ, лишь гадания, да надежды на чудо самоорганизации, которое позволит миру без малейшего участия со стороны философии, человека вообще пройти опасные точки бифуркации. Никакой ответственности, если и революция, то без нас.
[145]

4. Наконец, современные изменения происходят в условиях кризиса идеи свободы, которую прежняя философия рассматривала как основную цель и смысл революции. Вызывает сомнения не только идея революции (прогресса, цивилизации) как производства свободы, утратила свою теоретическую актуальность сама идея свободы. В философии 20-го века она была доведена до своего логического конца: ее не надо производить, она уже есть, это данность, проявляющаяся в самом факте существования человека, надо лишь научиться пользоваться ею. Из волнующей, манящей, но туманной, скрытой, метафизической идеи, какой она была в 18-19 веках и еще в начале 20-го века, свобода превратилась в дорогую, изысканную игрушку, для которой оставалось лишь изобрести тонкую интеллектуальную игру, чтобы подтвердить ее функциональную значимость. Производство свободы стало делом индивидуальной техники, приобрело характер таинства, но утратило философскую всеобщность, ибо на этом уровне проблема была решена: человек был объявлен абсолютно свободным. С этой точки зрения отказ от революции означает, что революция исчерпала себя, утратила эвристическую и практическую ценность, стала бессмысленной.

5. Таким образом, философия снимает проблему революции, заключая ее под разными предлогами в скобки. Но снимает ли ее жизнь? Возможно, классический образ революции расходится с тем, что происходит в современном мире, но само существование максимы «никаких революций» говорит о том, что революция — вполне реальная возможность и на нее не следует закрывать глаза. Тоффлер, как известно, описанную им картину крушения основ индустриальной цивилизации и перехода к «эфемерной цивилизации» революцией не считал, революция, по его мнению, может быть следствием этого крушения и предполагает социальный взрыв, обусловленный неспособностью большинства людей приспособиться к новым формам бытия и увеличением в связи с этим социальных дистанций. Отказ от революции означает здесь возможность предвидения и предупреждения социальных взрывов, но и в этом случае, когда современный технологический, информационный взрыв трактуется как революция, «антиреволюционные» настроения связываются с возможностью стабилизации и устойчивого развития общества. Современный человек устал от непрерывных изменений. [146] Тем более это касается отечественного опыта, давшего нам возможность сполна ощутить экзистенциальный смысл знаменитого тоффлеровского парафраза: «Остановите мир, я хочу сойти». Негативное отношение к революции как надежда на мир без потерь, без катастроф предполагает открытость всего комплекса гуманитарных наук, в том числе и философии, по отношению к миру. Философия не должна бояться присутствия в мире, отдавая его на откуп частно-корпоративным политическим и финансово-экономическим интересам. У нее в этом мире есть собственный интерес.