Созерцательные абсолюты и пророчества неизбежно-необходимого как причины откровенного права на право

[45]

Созерцательность — функция истинно человеческого дистанцирования как меры природного и социально востребуемого и развиваемого скептицизма, как невмешательства и гарантированной защиты от ложных забот и тем более ответственностей и обязанностей, которые провоцируются ложными заботами колониально-миграционного субъекта экспортно-импортированной заимствованной на прокат совести. Предсказуемость в отношении всех и прежде всего в отношении самого себя оказывается часто не выгодной самому себе и эта уже в таком объективном признании нестранность ставит созерцательность как осязание подлинной осуществимости собственной мечтательности и сопутствующих видений в реальность самодостаточности созерцательного откровения. Предсказуемость в отношении человека как политехнологического существа — в основе человеческих единений, поступков, поэтому-то легко атаковать не человека вообще, а человека как технологически предсказуемый инструментарий. Смещения в смыслах несозерцательных акций — чтобы теленовости хорошо о себе заявляли — комлание телекомпании, комлание помещений, аппаратуры, самих новостей… — так деятельно опредмечивается специфически осуществляемая причинная цель массовости и публичной причинности. Но так ли она и понята субъектом времени и пространства комлания, — ритуала? Отделение технологий действия от понимания этого действия при потреблении или пребывании в ограниченных ресурсах существования как проблема имеет решения. Эстетические представления обладают инструктивной силой как все созерцательные представления-высказывания, способности. Эстетическое созерцание непосредственно опирается на пространство и время, — и неизбежно предсказуемо его значение для доказательства бытия свободы как исходного принципа человеческой деятельности и человеческого поведения, к которому применяется внепричинное аксиологическое прочтение, констатационное, — необходимо ведет к созданию эстетических гарантов человеческого действия, так как вне них человеческое остаётся возвращаемым в дикие состояния. Уровни эстетического свидетельствования о том, — что есть и иные пассивно проживаемые в личности уровни [46] знания, но не потребности их инструктивного исполнения принадлежат реальности прав субъекта. Эстетическое преодолевает эклектику спонтанного доказательства какой-либо созерцательностью и только в этом качестве способно превратить созерцательность в философскую. Созерцание часто используется в спонтанных доказательствах, как и звуковая — подменяющая, — а не понятийная матрица высказывания-звукоизвлечения. Данное в некоторых мерах каждому, эстетическое обладает достоверностью права быть, права существовать, права жить, но не всегда достоверностью эмпирического канона, как жизнь-бытие: эстетическое есть право на право и поэтому в произволах всякой современной односторонней информационности легко самоопределяется; эта информационность как раз и, как производство избытка вещей вне сути, и есть пространственное бытие в границах — между парадоксом и господством сути типа: на манер, у меня есть право на истину, и на вопрос — является ли время истинным время-следствием или временем причиной; здесь явно раскрывается и реализуется предельность волюнтаризма произволов, заметная при их превращении в доктринальность и ближайших попытках её опредметить. Так как для опредмечивания доктринальности нужны материальные ресурсы и биологические ресурсы, то здесь и обнаруживается мера не перевода одного ряда причинностей в другой причинный ряд, неотчуждаемость созерцательных состояний в другие реальности метафизического единства; т. е. оказывается, что в единой метафизической целостности есть много сосуществующих реальностей, самодостаточных в своей сути и не трансформирующих свои идентичные причины в другие реальности, которые имеет абсолютно похожие элементы, но со своеобразными контекстами. Неотчуждаемые и непереводимые, ибо переведение не есть эстетическое, в этом смысле воссоздание состояния, — это значит, что всегда помимо, например, вещного многообразия, нужен и живой производитель потребности и способности эстетического, который всегда есть и в межпарадигмальных измерениях, так как не ждет для себя доктрины, а сам её собой и являет в социальные отношения. Эстетическое освоение бремени тела и бремени мира вещей и в связи с этим возникающие, ставящиеся и не ставящиеся перед ними созерцательные задачи знания или уклонения от знания медицинской причины самомерны. Эстетические блага — меры как таковые, не отчуждаемы, исключают ложные тайны и арендные конфиденциальности, но, упорядочиваются философской метафизической истинностью. Эстетическая критика тайн сверхзначима — когда в технологической целерациональной кнопке нарочито скрыто ещё сто кнопок, которые против человеческой меры, унижают человеческую способность к живой адекватности. Присваивать понимание эстетического или то, как обрабатывать наивно-здравые реальности вне парадигмального доминирования материально-субъектного доминирования — решается изначальной способностью созерцательного быть причинной реальностью с правом необязательной переводимости каркасов эстетических чувств в другие состояния. Эклектика спонтанного доказательства, которая проявляется в ограниченности условий протяженной [47] в историческом времени причинности, в переносе этой протяженности на ситуационные сомнения как ограничения времени состоянии эмоции или критичности раздраженного ума — так обнаруживается эмоция относительно «своевольной и вольнодумной» природы философии, в которой эта же эмоция может усмотреть опасность для глупости; в истории статусов философии уделяется немало места, как и истории безопасности философии, раскрываемой через полезность, о чем писали Шеллинг, Новицкий, Г.Г. Шпет. Иногда обнаруживается нарочитая тенденция поиска, установления полезности философии и других несомненно значимых для прогресса блага областей знания — тенденция, достойная переориентации собственных сомнений на другие социальные состояния и предметы, например, на невежество и провоцированные разрушающие всё бытиё конфликты. Откровенно — не только русская культура пребывает утилитарной, но утилитарность как ресурс озабоченности самих субъектов чистого времени временем мудрости публично слишком контрастен в ощущениях суетных инерций толпы, для которой пустая суетность и пожирающая всё конфликтная разрушительность ценна этой деятельной очевидностью, — эта ситуация становится доктринальной в идеологии колеблющейся государственности. Идея полезного, как показывают Новицкий и Шпет есть только первое достижение человечества в борьбе с враждебными силами природы, «идея правды стоит уже выше», «ещё выше — идея прекрасного»; но и этого недостаточно — «выше мира искусства стоит идея Бога и естественной религии», «а человек все-таки чувствует еще новую и высшую потребность; отдать самому себе отчет в предметах своего видения» — так рано или позже формируются высшие инстанции самопознания и конструктивного совестливого скептицизма в самой личности и эта самомерность оказывается нередко значительнее имитационных, а потому тщетных забот о крикливой и шумной предприимчивости и полезности, сводящих экономику и созидательную активность только к переименованиям. Эстетические абсолюты в неизбежно-необходимом выполняют функцию созерцательной откровенной причинности, с обработки и освоения которой деятель и начинает собственный старт, собственное самоопределение в единствах, скепсисах и солидарностях.