• ***
• ***
• ***
• ***
• ***
• ***

«В ту пору мне однажды приснилось, что в церкви звучит орган — как на похоронах. Когда я пошел посмотреть, в чем причина, вдруг разверзлась могила, и мой отец в саване поднялся из нее. Он быстро идет в церковь и вскоре возвращается, держа на руках маленького ребенка. Могильный холм раскрывается, он сходит в могилу, и земля смыкается над ним. Тотчас же орган смолк, и я проснулся. — На следующий день после этой ночи маленькому Иозефу сделалось плохо, у него начались судороги и в несколько часов его не стало. Скорбь наша была неизмеримой. Сон мой полностью сбылся» 1.

C этого сна пятилетнего мальчика началось ницшеанство.

***

Дети на картинах Питера Брейгеля изображаются как взрослые, только уменьшенные в размерах. Это — наглядное выражение почти всеобщего педагогического заблуждения, существующего по сей день. Ребенок — тот же взрослый, только еще маленький. Он пока ничего не понимает в жизни, а начнет понимать, когда его хорошенько образуем мы, взрослые. Образуем — значит, заставим забыть все те глупые представления, которые сложились в его голове «сами собой», без нашего мудрого руководства. А если эти глупые представления подлежат полной замене, то к чему изучать их?

Правда, попытался устроить революцию детей в философской антропологии З. Фрейд, который заявил, что все главное в человеческой личности складывается именно в «дошкольном» возрасте, а после каждый из нас всю жизнь только доделывает недоделанные дела своего детства. Но революция не удалась, поскольку создатель психоанализа не нашел в себе мужества оставаться ребенком во всем. Он испугался собственной храбрости и тут же переметнулся в лагерь взрослых: снисходительно свел все важнейшие детские переживания к сексуальным. Мудрые взрослые, в свою очередь, похлопали по плечу его и столь же снисходительно объяснили пансексуализм Фрейда его пристрастием к кокаину в молодости: этот наркотик, как известно, резко повышает половое возбуждение. Вместе с пансексуализмом, однако, было отброшено и признание важности детских переживаний. И совершенно напрасно.

Взрослые, правящие в этом мире, безудержно льстят себе, полагая, что первые представления об идеалах, о смысле жизни, о свободе складываются у человека в юношеском возрасте — то есть тогда, они, взрослые, уже хорошенько поработали и научили его мыслить «по-настоящему». Действительно, к этому времени юный человек уже настолько взрослеет, что довольно точно может угадать, какие именно «мечты об идеале» от него ждут в доказательство наступившей социальной зрелости. На самом деле это — вовсе не зрелость и не самостоятельность. Это, наоборот, экзамен на конформизм, и старшеклассник посмеивается над наивностью взрослых, сдавая его.

Подлинная же самостоятельность, «непричесанность» мыслей, абсолютная свобода в конструировании собственного идеала существуют именно в раннем детстве — как раз благодаря тому, что взрослый еще не приступил к воспитанию всерьез, считая ребенка слишком маленьким для этого. Между тем, ребенок уже сформировал свое представление о человеке, точнее — о том, что представляет собой мужчина и о том, что представляет собой женщина (человека вообще он представить себе еще не может, поскольку пока не способен разделять душу и тело, а у тела всегда есть пол). Ребенок просто не высказывает своего мнения вслух, ведь взрослый уже дал понять, что мнение это ему неинтересно. Но молчание отнюдь не означает, что ребенку нечего сказать. Просто он догадывается, что его представления о мужчине и женщине едва ли будут приняты взрослым миром.

Взрослым, при всей их гордыне, трудно не признать достижений вундеркиндов, лихо музицирующих в дошкольном возрасте, как В.А. Моцарт, или изготовляющих действующие швейные машинки, как Л. Витгенштейн. Тут уж ничего не попишешь. Достижения говорят сами за себя. Но до сих пор что-то не было слышно о вундеркиндах, которые заслужили это звание у взрослых потому, что исключительно глубоко разбирались в людях и в отношениях между ними. Разбираться в людях — это, по мнению взрослых, удел человека, много пожившего и повидавшего. Они готовы признать вундеркиндом пятилетнего техника или музыканта, но никак не готовы увидеть в ребенке юного человекознатца. Правильность своего мнения о людях и об их отношениях приходится подкреплять авторитетом, а его, согласно принятым представлениям, тем больше, чем больше прожито лет. Именно по этой причине великих обществоведов и человековедов изображают на портретах старцами, хотя почти все они совершали свои главные открытия в довольно молодом возрасте. По такой логике, ценность суждений, высказанных ребенком, вообще равняется нулю, ибо понятие «авторитет ребенка» так же смехотворно в глазах взрослого, как и понятие «жареный лед».

Тем не менее, вундеркинды-человекознатцы существуют. Это, скорее, правило, чем исключение, ибо дети вообще крайне редко ошибаются в людях. Они руководствуются не калькулирующим разумом, а интуицией, соединяющей инстинкт и разум, подчас не умея выразить в словах то, что им понятно. Знание о людях, обретенное в детстве, до поры остается неосознанным и невыраженным, но определяет все последующее отношение к миру людей. Когда же это знание однажды находит ясное и понятное выражение в чужих словах, человек испытывает потрясение, способное в корне изменить его жизнь. Он чувствует, что, наконец, постиг самого себя, поскольку нашел слова, способные выразить его отношение к людям и к миру. Эти слова, поначалу — чужие, все более становятся его собственными.

Фридрих Ницше был вундеркиндом по самым строгим меркам. В девять лет он, потрясенный великолепием церковного хора, исполнявшего мессу Генделя, немедленно решил создать «нечто подобное», сел дома за фортепиано и стал подбирать аккорды, чтобы исполнить на собственную музыку библейские тексты. На каждое рождество он одарял своих слушателей сонатами, фантазиями, пастушескими хорами, а в двенадцать лет сочинил увертюру для исполнения в четыре руки. Он был вундеркиндом в музыке. Но понимал ли он с детства что-то важное в людях? Если понимал, то кто помог ему много позже выразить это понимание в слове? Был ли такой человек, которого уважал великий нигилист Ф. Ницше?

Такой человек был. Его звали Александр Иванович Герцен.

***

Ф. Ницше крайне редко хвалил кого-то и почти никого не цитировал (ведь цитирование — это вид похвалы). Он ненавидел равенство во всех его проявлениях, а потому не признавал похвалы как попытки принизить, поставив на одну доску с собой.

«Против тех, кто хвалит. А: «Похвалу получаешь лишь от равных себе!» В: «Да! И тот, кто тебя хвалит, говорит тебе: ты мне равен!» 2

Если хвалят тебя, это равносильно взрослому покровительственному похлопыванию по плечу: «Поздравляю, в чем-то ты достиг моего уровня». Терпеть подобные похвалы было бы выше сил Ф. Ницше. (Еще ужаснее было бы, впрочем, вообще не дождаться похвалы, поэтому на всякий случай лучше заранее отказаться от нее!) Тем более не пристало единственному и неповторимому пророку «сверх-человека» хвалить кого-то другого, признавая его равным себе.

Поэтому круг достойных похвалы у Ницше весьма ограничен. Великих людей, по его мнению, вообще было мало: «Народ  — это обходной путь, который природа использует, чтобы прийти к шести-семи великим мужам. — Да, и чтобы потом обойти их стороной» 3. Шесть-семь великих мужей из одного народа (да и то не из всякого) — это все его великие люди, включая политиков, художников, поэтов. Великими в разных работах Ницше признаются Чезаре Борджиа, Алкивиад, Эпикур, Цезарь, Шекспир, Леонардо да Винчи, Наполеон, Гете, Стендаль, Бетховен, Гейне, Шопенгауэр, Вагнер — вот, пожалуй, почти и все. Зато все остальные, считаемые великими, удостоились самых уничижительных оценок.

Ф. Ницше привык «смотреть на всех философов отчасти недоверчиво, отчасти насмешливо» 4. Оценки его просто убийственны: «Столь же чопорное, сколь морализаторское тартюфство старого Канта» 5; «О Вольтер! О гуманность! О слабоумие!» 6; «Эти изгнанники общества, эти долго преследуемые, злобно травимые… эти Спинозы или Джордано Бруно — становятся всегда в конце концов мстителями и отравителями» 7. И так далее.

Даже те, кто признается великими, не удостоены цитирования. Каждую из философий, по мнению Ф. Ницше, можно свести к одному афоризму. Но и этот афоризм не берется из сочинений самого философа — Ницше предпочел бы формулировать его сам. Как носитель максимальной «воли к мощи», он сам полагает смысл всех философских учений, рассматривая тексты философов как достаточно несовершенное сырье, из которого еще предстоит сделать что-либо стоящее.

И вдруг мы видим, что этот великий нигилист и критик на протяжении нескольких страниц … почти дословно переписывает целые абзацы из А.И. Герцена! Переписывает подряд, не ссылаясь, пересказывая мысли А.И. Герцена как свои собственные! Каково же, спрашивается, было воздействие прочитанного? Что превратило гордого насмешника в зачарованного и послушного школяра?

Сравним текст А.И. Герцена из «Былого и дум» и текст Ф. Ницше из «Человеческого, чересчур человеческого».

А.И. Герцен: «Что ни говори и ни толкуй, но пословица inter pares amicitia («между равными — дружба» —А.П.) совершенно верна, и всякий mesalliance (неравный брак — А.П.) — вперед посеянное несчастие. Много глупого, надменного, буржуазного разумелось под этим словом, но сущность его истинна» 8.

Ф. Ницше: «Наиболее способный к дружбе, вероятно, обретет и наилучшую супругу, потому что хороший брак основывается на таланте к дружбе» 9.

А.И. Герцен: «Сожитие под одной крышей само по себе вещь страшная, на которой рушилась половина браков» 10.

Ф. Ницше: «Если бы супруги не жили вместе, счастливые браки случались бы чаще» 11.

А.И. Герцен: «Живя тесно вместе, люди слишком близко подходят друг к другу, видят друг друга слишком подробно, слишком нараспашку и незаметно обрывают по лепестку все цветы венка, окружающего поэзией и грацией личность» 12.

Ф. Ницше: «Слишком близко. Когда мы живем вместе с каким-то человеком слишком близко, то происходит так, будто мы снова и снова трогаем пальцами хороший эстамп: в один прекрасный день у нас в руках окажется скверная, измусоленная бумага — и только. И душу человека можно в конце концов захватать, постоянно притрагиваясь к ней; по крайней мере, она покажется нам такой в конце концов. Мы никогда вновь не увидим ее первоначального рисунка и красоты. — Всегда теряют от чересчур доверительного общения с женщинами и друзьями; и вместе с тем теряют при этом жемчужину своей души» 13.

Философа масштаба Ницше абсурдно обвинять в плагиате: у него не было недостатка в собственных мыслях. Что же заставило его пересказывать А.И. Герцена? Как вообще появилась та глава из книги «Человеческое, чересчур человеческое», откуда мы взяли эти афоризмы?

Заголовок этой главы  — «Weib und Kind» — переводится обычно на русский язык как «Женщина и ребенок». Это — дословный перевод, который не отражает сути дела. Устойчивое словосочетание »mit Weib und Kind» в немецком языке соответствует русскому «с чадами и домочадцами», «с семейством». Так что вернее было бы переводить заголовок так: «Дела семейные». В пользу этого говорит и тот факт, что речь в главе идет не только о женщине и о ребенке, но и о мужчине, словом — обо всем семействе. Но ведь рассуждает о семье человек, который никогда не был женат и не имел детей. Не было у Ф. Ницше возможности и наблюдать жизнь других семейных пар с детьми. Между тем описываемые им тонкости отношений между супругами, между родителями и детьми таковы, что их никогда не постигнуть извне стороннему наблюдателю. Остается одно объяснение: это — описание собственных переживаний Ф. Ницше. Это осмысление наблюдений за семьей собственных родителей.

Поскольку Ф. Ницше говорит словами  А.И. Герцена о своей родительской семье, он, естественно, не находит нужным делать ссылки. Это — не плагиат, ибо плагиат есть присвоение чужой мысли о чужом. Но если кажется, что кто-то другой пишет словно о тебе, о самом твоем сокровенном, которого ты до сих пор не мог выразить сам, то цитировать ни к чему, ибо цитата предполагает отстранение от сказанного. Пылкий юноша, объясняющийся в любви словами А.С. Пушкина, не ссылается на классика по окончании этого объяснения. Ведь он говорит о своем, и ссылка на чужое авторство здесь просто неуместна. Она оскорбила бы даму сердца.

Если принять гипотезу, что глава «Дела семейные»  — это описание жизни собственной семьи Ф. Ницше, то написанное в ней оказывается необычайно интересным не только для понимания личности Ф. Ницше, но и для понимания способности ребенка разбираться в человеческих отношениях. Ведь отец будущего философа умер, когда тому не исполнилось и пяти лет! Казалось бы, что понимает в отношениях между родителями пятилетний ребенок? Оказывается, он понимает многое, постоянно носит в себе переживания раннего детства, пока, наконец, не находит такого учителя жизни, который сможет объяснить ему то, что он наблюдал, но не вполне понял, а если и начал понимать, то никак не мог выразить в слове. Тогда слова наставника в жизни переписываются как свои, а к ним добавляется множество собственных размышлений, вызванных ими. Словно прорывает плотину, и все, что ранее копилось в душе, выплескивается наружу разом, с исповедальной силой и откровенностью.

Почему таким учителем жизни оказался А.И. Герцен? Как переплелись судьбы в этом тесном мире?

***

В 1872 году Ф. Ницше, которому было двадцать восемь лет, познакомился с ближайшим другом семьи Вагнеров — Мальвидой Амалией фон Мейзенбуг (1816-1903). Эта незаурядная женщина во время революции 1848 года порвала с семьей и эмигрировала в Англию, была известна как писательница и переводчица. А.И. Герцен, у которого в 1852 году умерла жена, доверил ей воспитание своих дочерей. К моменту знакомства с Ф. Ницше ей было пятьдесят шесть лет. Четыре года спустя их дружба окрепла настолько, что М. фон Мейзенбуг пригласила Ф. Ницше совместно поехать в Италию, чтобы поправить здоровье. Они поселились в конце 1876 года в Сорренто, на вилле Рубиначчи, взяв в компаньоны еще двух молодых людей: Пауля Рее и Альберта Бреннера, который был студентом философа и его добровольным секретарем (Ф. Ницше очень плохо видел).

После очередного ухудшения здоровья друзья, родные и врачи наперебой убеждали Ницше перейти к упорядоченному образу жизни, завести семейный очаг. М. фон Мейзенбуг приложила немало усилий, чтобы устроить брак Ф. Ницше со своей воспитанницей — старшей дочерью А. И. Герцена. В письме к своей сестре 31 марта 1877 года философ писал: «Меня убеждают здесь в отношении Наталии Герцен… Но и ей 30 лет, было бы лучше, будь она лет на 12 моложе. Вообще-то мне вполне подходит ее характер и ум» 14.

Беседы с М. фон Мейзенбуг о женитьбе, о семье и браке не могли не повлиять на содержание главы «Дела семейные»: работа над афоризмами для книги «Человеческое, чересчур человеческое» началась именно в это время — осенью 1876 года. Возможно, именно эти беседы подвигли Ф. Ницше на создание следующего афоризма: «Супружество как долгий разговор. При вступлении в брак следует задать себе вопрос: полагаешь ли ты, что тебе до старости будет хорошо разговаривать с этой женщиной? Все остальное в браке — преходяще, а большая часть общения — это разговор» 15.

Именно в переводах М. фон Мейзенбуг Ф. Ницше и прочитал произведения великого русского писателя. Сравнительный анализ «Былого и дум» и «Человеческого, чересчур человеческого» показывает: целый взрыв размышлений и чувств, который вылился в главу «Дела семейные», у Ф. Ницше вызвала история женитьбы и семейной жизни одного из друзей А.И. Герцена — Николая Христофоровича Кетчера (ок.1806-1886). Писатель не хотел, чтобы она была опубликована при его жизни, поэтому глава «Н.Х. Кетчер» из «Былого и дум» впервые была напечатана в Женеве, в «Сборнике посмертных статей А.И. Герцена» — за два года до знакомства Ф. Ницше с М. фон Мейзенбуг.

***

Глава о Кетчере привлекла Ф. Ницше тем, что в ней излагалась трагическая история неравного брака, в котором гибнет человек, обладающий бесспорными талантами и культурой, но «неудавшийся», то есть не приспособленный к жизни. Этот человек, боготворящий просвещение и искусство, свято верящий в благороднейшие идеалы, соединяет свою судьбу с другим, культурно неразвитым, надеясь спасти его из тьмы невежества. Но увы! Вскоре оказывается, что «спасаемый» топит и его, поскольку превосходит интеллектуала примитивной жизненной силой и, подобно вампиру, высасывает из него остатки жизненной энергии.

В главе о Кетчере А.И. Герцен не просто описывает жизнь друга своей юности. Он рисует распространенный в России социальный тип — незаурядного интеллектуала-неудачника.

«Кетчер по всему принадлежит к тем странным личностям, которые развились на закраине петровской России, особенно после 1812 года, как ее последствие, как ее жертвы и, косвенно, как ее выход. Люди эти сорвались с общего пути, тяжелого и безобразного, и никогда не попадали на свой собственный, искали его и на этом искании останавливались. В этой пожертвованной шеренге черты очень розны: не все похожи на Онегина и Печорина, не все — лишние и праздные люди, а есть люди, трудившиеся и ни в чем не успевшие,- люди неудавшиеся… В них ничего нет стадного, рядского, чекан розный, одна общая связь связует их или, лучше, одно общее несчастие: … петербургская Россия. Ею они несчастны, и нет сил ни переварить ее, ни вырваться, ни помочь делу. Они хотят бежать с полотна и не могут: земли нет под ногами, хотят кричать — языка нет… да нет и уха, которое бы слышало. Дивиться нечему, что при этом потерянном равновесии больше развивалось оригиналов и чудаков, чем практически полезных людей, чем неутомимых работников, что в их жизни было столько же неустроенного и безумного, как хорошего и чисто человеческого» 16.

Мать Н.Х. Кетчера была русской, отец был, как вспоминает А.И. Герцен, «кажется, шведом». Сын их учился в Медико-Хирургической академии, где большинство преподавателей составляли немцы, настоящие светила медицинской науки. Но Н.Х. Кетчер не проникся их ученым педантизмом и основательностью. Он был мечтателем и поэтом, всецело жившим в мире культуры — увлекался Шиллером, впоследствии перевел всего Шекспира. Найти общий язык с миром повседневным, прозаическим, он так и не смог.

«Мечтатель, не романтический, а так сказать, этико-политический… отходя от окружавших людей, он больше и больше вживался в одно из тех лиц, которыми было полно его воображение. Наталкиваясь везде на совсем другие интересы, на мелких людишек, он стал дичать, привык хмурить брови, говорить без нужды горькие истины, и истины всем известные… Утром копался он в саду, сажал и пересаживал цветы и кусты, даром лечил бедных людей в околотке, правил корректуру «Разбойников» и «Фиеско» и, вместо молитвы на сон грядущий, читал речи Марата и Робеспьера» 17. Этот человек жил «Робинзоном в Сокольниках»: в небольшом саду их дома была беседка, куда перебрался «лекарь Кетчер и принялся переводить лекаря Шиллера» 18.

Этого отшельника и поэта судьба свела с бедной, почти нищей девушкой Серафимой, за гроши работавшей в мастерской. У нее рано умерли родители, она «была принята ради имени Христова в какой-то раскольнический скит, там выросла и оттуда вышла на тяжелую работу» 19. Одинокий поэт-переводчик стал для нее смыслом всей жизни. «Сирота безумно отдалась Кетчеру. Недаром воспиталась она в раскольническом скиту — она из него вынесла способность изуверства, идолопоклонства, способность упорного, сосредоточенного фанатизма и безграничной преданности. Все, что она любила и чтила, чего боялась и чему повиновалась: Христос и богоматерь, святые угодники и чудотворные иконы — все это теперь было в Кетчере, в человеке, который первый пожалел, первый приласкал ее. И все это было вполовину скрыто, погребено… не смело обнаружиться» 20.

У нее родился ребенок, который вскоре умер. Связь с Кетчером прекратилась. Девушка, несмотря на то, что покровитель оставил ее, в любую погоду ожидала его после работы на улице и была счастлива, если он говорил ей хоть слово. Когда в 1845 году Кетчер переселился из Москвы в Петербург, она многие месяцы копила деньги на билет и приехала следом. «Там, усталая, голодная, исхудалая, она явилась к Кетчеру, умоляя его, чтобы он не оттолкнул ее, чтобы он ее простил, что дальше ей ничего не нужно: она найдет себе угол, найдет черную работу, будет жить на хлебе и воде,- лишь бы остаться в том городе, где он, и иногда видеть его. Только тогда Кетчер вполне понял, что за сердце билось в ее груди. Он был подавлен, потрясен. Жалость, раскаяние, сознание, что он так любим, изменили роли; теперь она останется здесь у него, это будет ее дом, он будет ее мужем, Другом, покровителем. Ее мечтания сбылись…» 21

Кетчер, который жил в мире шиллеровских и шекспировских героев, не мог ожидать, что среди тусклой повседневности вдруг появится человек, способный на такое самопожертвование. Фанатичное поклонение он принял за высокую любовь. Различие в культуре, в интеллектуальном развитии, казалось, можно будет легко преодолеть. Ведь просветители веками твердили о том, что люди культурные, развитые не только могут, но и должны поднять до своего уровня простой народ. Здесь же задача, как кажется, облегчалась тем, что Серафима боготворила Кетчера и была готова ради него на все.

«И эта-то девушка, полная любви, со своей безусловной преданностью, покорностью, наделала Кетчеру бездну вреда. На ней было все благословение и все проклятие, лежащее на пролетариате, — да еще особенно на нашем. В свою очередь и мы нанесли ей чуть ли не столько же зла, сколько она — Кетчеру. И то, и другое в совершенном неведении и с безусловной чистотой намерений! Она окончательно испортила жизнь Кетчера, как ребенок портит кистью хорошую гравюру, воображая, что он ее раскрашивает. Между Кетчером и Серафимой, между Серафимой и нашим кругом лежал огромный, страшный обрыв, во всей резкости своей крутизны, без мостов, без брода. Мы и она принадлежали к разным возрастам человечества, к разным формациям его, к разным томам всемирной истории. Мы — дети новой России, вышедшие из университета и академии, мы, увлеченные тогда политическим блеском Запада, мы, религиозно хранившие свое неверие, открыто отрицавшие церковь, — и она, воспитавшаяся в раскольническом ските, в допетровской России, во всем фанатизме сектаторства, со всеми предрассудками прячущейся религии, со всеми причудами старинного русского быта. Связывая вновь необыкновенной силой воли порванные концы, она крепко держалась за узел. Ускользнуть Кетчер уже не мог. Но он и не хотел этого» 22.

Не хотел потому, что выбрал дом и семейный уют, устав от неприкаянной жизни вольного интеллектуала. Казалось бы, перспективы этого брака сулят взаимную выгоду. Муж просветит жену, поможет ей подняться к высотам культуры, а жена, практичная и приспособленная к жизни, обеспечит налаженный быт в доме.

«Жизнь Кетчера, сведенная на величайшую простоту, на элементарные потребности студентского бездомовья и кочевья по товарищам, вдруг изменилась. У него в доме явилась женщина, или, вернее, у него явился дом, потому что в нем была женщина. До тех пор никто не предполагал Кетчера семейным человеком, …его, любившего до того все делать беспорядочно, ходя закусывать, курить между супом и говядиной, спать не на своей кровати, что Конст. Аксаков замечал шутя, что «Кетчер отличается от людей тем, что люди обедают, а Кетчер ест», — у него-то вдруг ложе, свой очаг, своя крыша!» 23

Но брак «старого студента с шиллеровскими мечтами — с женщиной, для которой не только мир Шиллера не существовал, но и мир грамотности, мир всего светского образования» 24 кончился вовсе не так, как это было предусмотрено просветителями. Восхождения «доброй дикарки» к высотам культуры отнюдь не произошло. Вышло обратное: изнемог и стал опускаться просветитель.

***

Семья Кетчеров походила на семью родителей Ф. Ницше одним: здесь тоже существовала целая пропасть, «обрыв без мостов и без брода», разделявший в культурном развитии мужа и жену. Хотя отец и мать Ф. Ницше происходили из семей священников, это были очень разные священники. Дед Ф. Ницше по отцу получил степень доктора теологии и написал несколько богословских трудов. Бабка по отцу, достопочтенная матрона Эрдмуте Доротея, в молодости вращалась в высшем свете. Первым ее мужем был ваймарский придворный адвокат, она видела Наполеона и Гете. А вот дед по матери был простым сельским священником, сыном ремесленника. У него было одиннадцать детей и … тридцать шесть ульев.

Отец философа, Карл Людвиг Ницше, не посрамил чести своего отца-теолога и матери — светской дамы. Хотя он и закончил свои дни священником в глухой провинции, начинал свою карьеру он как священник придворный. Карлу Людвигу Ницше еще не было и тридцати, когда он стал духовником детей знатных особ, в частности, воспитывал принцесс Альтенбургских. Ему покровительствовал Фридрих Вильгельм 1У, король Пруссии. Будущий философ родился 15 октября, в день рождения короля, и отец назвал его Фридрихом Вильгельмом в честь своего высокого патрона.

Отца Ф. Ницше отличало изящество и утонченность манер. Даже тогда, когда ему пришлось из-за плохого здоровья оставить двор и удалиться по собственной просьбе в тихий провинциальный приход Рёккен, он продолжал носить самую модную одежду из тонкого сукна. Оказавшись в глуши, он стал нелюдимым, предпочитая покой, тишину и одиночество. Маленький Фриц, который начал говорить только в два с половиной года, был его излюбленным молчаливым спутником в долгих прогулках по окрестностям. В сумерки отец часто запирался в церкви и импровизировал на органе. В воспоминаниях Ф. Ницше отец предстает высоким, но хрупким, с тонкими чертами лица, болезненным, сентиментальным и обходительным. Философ полагал, что именно от отца он унаследовал дар понимания вещей возвышенных и утонченных, а также способности музыканта и композитора. Он без сомнений отвел место покойному отцу среди ангелов.

Мать философа, Франциска Ницше, урожденная Элер, выросла в деревне. Из одиннадцати детей в семействе она была шестой. В отличие от мужа, она отличалась отменным здоровьем, практичностью и простотой нрава. Она прекрасно умела считать, зато ни в грош не ставила абстрактные рассуждения, очень любила петь и редко поддавалась унынию. Жизненная стойкость этой простой женщины впечатляла. В двадцать три года она осталась вдовой с тремя детьми (Карл Людвиг Ницше умер в тридцать шесть лет). Через пять месяцев после смерти мужа она потеряла младшего сына Иозефа, не прожившего и года. Но Франциска Ницше мужественно вынесла эти удары судьбы. Она делала все, что должна была делать для своих детей хорошая немецкая мать: даже выучилась играть на пианино, чтобы музицировать с ними. Но культура не была ее внутренней потребностью. Едва обязанности по воспитанию были исполнены, она дала волю своей натуре, увлеклась наумбургскими сплетнями (в городок Наумбург, где жили ее родственники, она переехала с детьми), стала домоседкой и ханжой. Фридрих Ницше страдал от показной религиозности матери, от ее страсти к болтовне и своенравия. Он считал мать несчастьем своей жизни, хотя именно ей было суждено впоследствии в шестьдесят лет беззаветно заботиться о безумном сыне и оберегать его произведения, в которых она не понимала ровным счетом ничего.

В своей первой автобиографии, написанной в четырнадцать лет, Ф. Ницше, правда, старается показать себя благовоспитанным и любящим сыном. «В сентябре 1848 года мой любимый отец вдруг сделался душевнобольным… Несколько врачей силились распознать суть болезни, но — напрасно… Тогда мы пригласили в Реккен известного врача Оппольцера, который тогда находился в Лейпциге. Этот выдающийся человек тотчас же понял, где следовало искать причину болезни. К нашему великому ужасу, он счел ею размягчение мозга, что, правда, было небезнадежным, но все же очень опасным. Мой любимый отец, должно быть, терпел чудовищные боли, но болезнь не желала идти на убыль, она прогрессировала день ото дня. В конце концов даже померк свет в его очах, и ему пришлось претерпеть остаток своих страданий в вечной тьме… Затем он тихо и благостно почил 27 июля 1849 года… О Боже! Я стал сиротой, лишившимся отца, а моя любимая мама — вдовой!» 25

Нежно любимые родители, разрушенная ужасным несчастьем идеальная семья — именно такую картину положено было рисовать в своих сочинениях четырнадцатилетнему немцу из пасторской благочестивой семьи. Но такой ли представлялась эта семья юному Ф. Ницше на самом деле? Нет! Он вовсе не считал свою семью счастливой, но, как это часто бывает с детьми, мучился от необходимости таить свои мысли на этот счет. Высказать мысль вслух — значит открыто признать свое недовольство тем, что другие то и дело провозглашают самым святым: семьей, родителями. Такой поступок требует немалого мужества. Поэтому человек бессознательно предпочитает, чтобы эти мысли остались недодуманными, смутными. Такими, о которыми сам Ф. Ницше однажды сказал: «Даже свои мысли нельзя передать словами» 26.

Однако такие мысли десятилетиями продолжают жить в подсознании. Для человека нерешительного нужно, чтобы кто-то прежде него нарушил моральные запреты и высказался откровенно. И вот Ницше читает у Герцена описание семьи, весьма похожей на родительскую, причем семья эта не только прямо признается несчастной — причины ее несчастий разобраны подробно и обстоятельно, во всех деталях.

Этого толчка оказалось достаточно, чтобы плотину прорвало. Все, что пряталось в глубинах души с детства, выплеснулось наружу. Наступил момент истины. Итак:

«Продолжение жизни родителей. Неразрешившиеся диссонансы в отношениях характеров и умонастроений родителей продолжают звучать в самом существе ребенка и составляют историю его внутренних страданий» 27.

В «Ecce Homo», повествовании о себе, последние строки которого был написан за день до наступления безумия, Ф. Ницше разворачивает эту мысль, не оставляя никаких сомнений, что ребенок, описываемый в «Делах семейных» — это он сам: «Счастье моего существования, возможно, уникальность его заключается в роке, над ним довлеющем: если выразить это в форме загадки, как отец мой, я уже умер, а как мать моя — я еще живу и старею. Это двойственное происхождение как бы от самой высшей и от самой низшей ступени на лестнице жизни — одновременно и dècadent, и начало — всего лучше объясняет (если что-то и может тут объяснять) отличающую меня нейтральность, свободу от принятия той или иной стороны в отношении общей проблемы жизни. У меня более тонкое, чем у кого-либо из людей, чутье, позволяющее определять восходящее развитие и закат; в этой области я учитель par excellence — я знаю то и другое, я и есть то и другое» 28.

Отец — с детства и на всю жизнь! — остался для Ницше образом декаданса. Это он — «высшая ступень на лестнице жизни». Но что это означает? Жизнь, достигшая своей вершины, воплотившаяся в высочайшей и утонченной культуре, начинает идти на убыль. Чем больше в ней утонченности, тем меньше примитивной жизненной силы. Мать, наоборот — это ступень низшая. Неразвитая культурно, она воплощает в себе всю первобытную силу начала жизни.

Об отце как неудачнике, подобном неудачнику-Кетчеру, Ф. Ницше решился сказать только в «Ecce homo»: «…Он был хрупким, добрым и болезненным существом, которому суждено было пройти бесследно, — он был скорее добрым воспоминанием о жизни, чем самой жизнью» 29. В разделе «Дела семейные» об отце сказано так:

«Исправить природу. Если нет хорошего отца, то следует завести себе его» 30.

Загадочная эта фраза имеет глубочайший смысл.

***

Ницше всю свою жизнь верил в силу наследственности. В «Ecce homo» он написал: «Мой отец умер тридцати шести лет … Его существование пришло в упадок в том же году, что и мое: в тридцать шесть лет я опустился до самого низшего предела своей витальности — я еще жил, но не видел на расстоянии трех шагов впереди себя…» 31. Но ужасная мысль о том, что наследственность предопределила ему судьбу отца, пришла уже в детстве.

Во всех биографиях Ницше говорится о том, что его отец в августе 1848 года упал на крыльце своего дома, сильно ударился головой и не смог оправиться от последствий этого падения: многие месяцы провел в постели, но здоровье его все ухудшалось, а перед смертью он совершенно ослеп. Если бы все дело было в случайном падении! Если бы оно действительно было причиной, а не следствием болезни! Правда была гораздо страшнее. Герхард Штенцель, автор прекрасного введения к вышедшему в Австрии собранию сочинений Ф. Ницше, пишет: «В автобиографии четырнадцатилетнего Ницше отмечено, что отец сделался «душевнобольным». Это место его сестра Лизбет, выступившая в роли издательницы, вычеркнула. Однако остались те предложения, в которых мальчик описывает, какой ужас охватил его при виде психолечебницы в Айслебене и в Халле. «Долгое время перед нашим взором была психолечебница, от которой так легко начинала разворачиваться цепь печальных размышлений», — говорится там. И будучи студентом, Ницше без всякой на то причины посетил психолечебницу в Лейпциге, а в позднейших письмах не преминул связать свою болезнь с тем, как кончил свою жизнь отец» 32.

Отец, явившийся в кошмаре пятилетнего мальчика, был не просто образом смерти. Он был еще и образом его собственного неизбежного безумия. Жить с навязчивой мыслью, что в тридцать с лишним лет тебя ожидают слепота, безумие и смерть, невозможно. Необходимо строить психологическую защиту от этой мысли. Казалось бы, Ф. Ницше мог успокоить себя тем, что внешне сильно походил на мать. Однако уже в 1856 году двенадцатилетнего гимназиста приходится освобождать от занятий из-за головных болей и болезней глаз. Ничего подобного в материнской сельской семье отродясь не бывало. Было и еще одно соображение, которое мешало Ф. Ницше представлять себя «биологическим наследником» материнской семьи. Он не просто верил в силу биологической наследственности. Он верил, что наследуются и социальные, т.н. «благоприобретенные» качества, а потому не желал быть потомком людей заурядных — внуком сельского священника-пчеловода и правнуком ремесленника.

Он хотел быть наследником талантов отца и его родни. Слабеющее зрение и головные боли указывали на то, что здоровье его определяется отцовскими генами. Единственная возможность обрести спокойствие, отогнать страх перед ужасным концом состояла в том, чтобы доказать себе: наследуемое здоровье отца, пусть и слабое, вовсе не было столь безнадежным само по себе. Его жизненные силы подточила жена. Именно неравная борьба с ней, более жизнестойкой, как и любое низшее существо, и довела отца до ранней смерти.

Читая главу о Кетчере, Ф. Ницше откликается именно на те ее места, где говорится о пагубном влиянии неразвитой жены на развитого мужа:

«В худшем из всех неравенств — в неравенстве развития — одно спасение и есть: воспитание одного лица другим; но для этого надобно два редкие дара: надобно, чтобы один умел воспитывать, а другой умел воспитываться, чтобы один вел, другой шел. Гораздо чаще неразвитая личность, сведенная на мелочь частной жизни, без других захватывающих душу интересов, одолевает; человека возьмет одурь, усталь; он незаметно мельчает, суживается и, чувствуя неловкость, все же успокаивается, запутанный нитками и тесемками. Бывает и то, что ни та, ни другая личность не сдаются, и тогда сожитие превращается в консолидированную войну, в вечное единоборство, в котором лица крепнут и остаются на веки веков в бесплодных усилиях, с одной стороны, поднять и, с другой — стянуть, то есть отстоять свое место. При равных силах этот бой поглощает жизнь, и самые крепкие натуры истощаются и падают обессиленными середь дороги. Падает всего прежде натура развитая; ее эстетическое чувство глубоко оскорблено двойным строем, лучшие минуты, в которые все звонко и ярко, ей отравлены…» 33

Человек развитый не терпит монотонности. В любом разговоре он ценит смысл, живость и биение мысли. Ему есть с чем сравнивать: он знает симфонии духа. После этих симфоний особенно невыносим однообразный звук детской дудки. Стандартность бытовых разговоров вызывает у него невыразимую тоску, настолько сильную, что он готов согласиться на все, лишь бы не слышать в сто первый раз одно и то же. Эта уступка воодушевляет его примитивного партнера. Он, совершенно лишенный критического отношения к себе, полагает, что ему удалось, наконец, убедить в своей правоте. Теперь уже он берет на вооружение идеологию просвещения и мнит просветителем себя! Завоевав одну позицию, он методично приступает к завоеванию другой. Существам примитивным скука неведома. Капля долбит камень не силой, но частым падением.

«Позднее воспитание сложившейся женщины — дело очень трудное… Одинаковость развития сглаживает многое. А когда его нет, а есть праздный досуг, нельзя вечно пороть вздор, говорить о хозяйстве или любезничать; а что же делать с женщиной, когда она — что-то промежуточное между одалиской и служанкой, существо телесно близкое и умственно далекое. Ее не нужно днем, а она беспрестанно тут; мужчина не может делить с ней своих интересов, она не может не делить с ним своих сплетен. Каждая неразвитая женщина, живущая с развитым мужем, напоминает мне Далилу и Самсона: она отрезывает его силу, и от нее никак не остережешься. Между обедом, даже и очень поздним, и постелью, даже тогда, когда ложишься в десять часов, есть еще бездна времени, в которое не хочется больше заниматься и еще не хочется спать, в которое белье сочтено и расход проверен. В эти-то часы жена стягивает мужа в тесноту своих дрязг, в мир раздражительной обидчивости, пересудов и злых намеков. Бесследным это не остается» 34.

Это может довести до безумия.

«Тереза, бедная, глупая Тереза Руссо, разве не сделала из пророка равенства щепетильного разночинца, постоянно занятого сохранением своего достоинства? Влияние Серафимы на Кетчера приняло ту самую складку, о которой говорит Дидро, жалуясь на Терезу. Руссо был подозрителен; Тереза развила подозрительность его в мелкую обидчивость и, нехотя, без умысла рассорила его с лучшими друзьями. Вспомните, что Тереза никогда не умела порядком читать и никогда не могла выучиться узнавать, который час, что ей не помешало довести ипохондрию Руссо до мрачного помешательства» 35.

Ф. Ницше продолжает конспектировать А.И. Герцена, как послушный ученик, но дополняет пересказы собственными замечаниями, в которых можно подозревать наблюдения детства или выводы, сделанные из разговоров пяти женщин, в окружении которых воспитывался мальчик.

«Обычные последствия брака. Всякое общение, которое не возвышает, тянет вниз, и наоборот; поэтому мужчины обыкновенно несколько опускаются, когда берут себе жен, тогда как жены несколько повышаются в своем уровне. Слишком одухотворенные мужчины столь же нуждаются в браке, сколь и противятся ему, как отвратительному лекарству» 36.

«Кто более страдает? После личного раздора и ссоры между женщиной и мужчиной одна сторона страдает больше всего от мысли, что она причинила боль другой; тогда как другая больше всего страдает от мысли, что она причинила противоположной стороне недостаточно боли, и потому старается еще позднее отяготить ей сердце слезами, рыданиями и расстроенным выражением лица» 37;

«Способ довести всех до всего. Каждого человека можно настолько утомить и обессилить беспокойствами, страхами, накоплением труда и мыслей, что он уже не может противостоять делу, которое имеет вид чего-то сложного, а уступает ему, — это хорошо знают дипломаты и женщины» 38.

Отец Ф. Ницше ушел, не оставив следа, вовсе не потому, что у него совсем не было сил. Духовная чернь доконала его дома. Стало быть, есть шанс выжить, если не повторять его ошибки.

«Свободный ум и брак. Будут ли свободные умы иметь жен? В общем, я полагаю, что они, подобно вещим птицам древности, в качестве современных мыслителей и вещателей правды должны предпочитать летать в одиночку» 40.

А отца, от которого ты действительно унаследуешь то, что тебе нужно, надо создать себе заново, раз уж он у тебя не удался. Создать из прадеда — «польского дворянина Ницкого». Создать из Р. Вагнера, чтобы вновь разочароваться в нем как в декаденте. Создать из сверхчеловека. Из Заратустры… Из Диониса, именем которого были подписаны последние письма …

Храбрый пятилетний мальчишка всю жизнь сражался с призраком, который уносит детей в могилу. Призрак оказался сильнее. Но у него удалось вырвать лишних восемь лет жизни и творчества.