Экзистенциальный смысл настоящей старости

[3]

Основная мысль данной небольшой статьи состоит в том, чтобы показать, что феномен старости в экзистенциальном плане может быть раскрыт через категорию страха. Мы уже пытались ранее тематизировать старость как предмет философского анализа и даже предложили конституировать особую философскую дисциплину — геронтософию, которая бы специально занималась философией старости 1. Однако тема связи старости и страха оставалась в тени.

Страх вообще, как известно, представляет собой разновидность проспективных эмоционально-трансцендентных актов 2. Страх в этом смысле «расположен» среди ожидания, предчувствия, тревоги, заботы, готовности, доверия (или недоверия), решимости, предчувствия и т.д. Экзистенциализм научил нас, что страх возможен в двух модусах: в модусе боязни, т.е. низкого страха (Furcht) и в модусе высокого страха (Angst) 3, который раньше назывался страхом Божьим.

Под знаком страха происходит старость, т.е. период жизни, который происходит на спаде цикла индивидуального развития, — период во все более ясном видении неминуемой смерти. Но в зависимости от того, какой страх преобладает, складываются различные судьбы старости. Мы разделяем старость настоящую, подлинную, достойную, с одной стороны, и старость не подлинную, жалкую, неудавшуюся, — с другой. Конечно, в каждом конкретном человеке, достигшем соответствующего возраста, есть моменты настоящей старости, и моменты не подлинной старости. Дело в том, какие моменты в нем преобладают. Соответственно, разделяются, с одной стороны, настоящие старики и с другой, те, которые оказались не на высоте призвания старости, — старики-симулякры. Настоящие старики захвачены прежде всего высоким страхом (Angst). Старики, у которых старость не удалась, старики-симулякры одержимы низким страхом, боязнью, (Furcht).

Три платоновские души в рассматриваемом нами аспекте могут быть спроецированы на возрастные периоды жизни. В юности естественным образом господствует чувственная душа, у зрелого человека, общественного деятеля, доминирует яростная душа. Когда человек вступает в возраст старости, создаются условия для того, чтобы на первое место вышла разумная душа. Если это случилось, и у человека начинает преобладать разумная душа. Это и есть настоящая, удавшаяся старость. Напротив, неудавшаяся старость являет собой такую трагедию личной судьбы, когда человек, вступая в возраст старости, тем не менее сохранил преобладание чувственной или яростной души. Кому не известны старики-сластены, старики- [4] сладострастники и старики-честолюбцы, одержимые волей к власти?

Движение по возрастам представляет собой изменение, динамику идентификаций, дистанцирования и опредмечивания-распредмечивания. Конкретно это проявляется в модификации сферы желаний. Желания настоящего старика — это желания разумной души. Они направлены за пределы своего тела, они растождествляются с телом старика. Старик, преодолевая наивную идентификацию со своим телом, выходит за рамки своего тела прежде всего через коммуникацию. Старик переходит от Я-идентификации к Мы-идентификации. Особая приветливость старика обусловлена тем, что он растождествляется со свом телом, уходит от своего тела в коммуникацию с Другими. В некоторых примитивных культурах тело старика буквально переходит к молодым, поедаясь ими. Первый шаг к настоящей старости — это выход за пределы своего тела и идентификация с телами ближних (детей, внуков, учеников). Радости их тела, радости их молодой чувственной души — это главные радости старика. В этом конкретный смысл любви настоящего старика к детям.

Конкретно такое растождествление со своим телом у старика осуществляется через практику аскезы. Собственно, аскеза это первый внешний признак настоящего старика.

Освобождаясь с помощью аскезы от непосредственной идентификации со своим телом, растождествляясь со своим телом, он идентифицируется не только с телами Других, но он идентифицируется и с артефактами культуры, а также и с вещами мира вообще. Искусство и культура готовят нас к достойной старости, учат нас выходить за рамки своего тела, идентифицироваться с телами Других, с телом своей нации, со всем человечеством, с биосферой, с Землей, со Вселенной 4 и, наконец, с Абсолютом. В этом глубинный смысл образования; оно представляет по сути дела подготовку к настоящей старости.

Символична фундаментальная предусмотрительность Марка Аврелия, который подбирал книги в молодом возрасте, чтобы читать их в старости. Культура как таковая, существующая не для обустроения материальных условий жизни, а как самоцель, — особенно гуманитарная культура, (философия, литература, живопись и т.д.) необходимы именно для старости. Мы помним, как старый Дарвин горько сожалел, что, превратившись в машину для переработки позитивных фактов, недостаточно уделял внимания музыке, искусству. В результате, он на склоне лет должен был довольствоваться массовыми сентиментальными романами, внутреннюю пустоту которых он в глубине души не мог не чувствовать.

Старость это творческий возраст, не менее творческий, чем юность и зрелость, но творчество старика развертывается в особом модусе, а потому подчас не заметно так, как творчество юности. Творчество старика не акцентировано на новизне, оно акцентировано на значимости 5. Старик — не инициатор нового, но он хранитель значимого, он хранитель культуры, ее «упорядочиватель» и систематизатор. Без его охранительной и систематизаторской работы само новое было бы невозможно. Вне системы, вне рамки значимого новое представало бы как просто хаос, случайные отклонения от существующего. Поэтому упорядочивающая культурная деятельность старика есть необходимое условие возможности новаций молодых.

Систематизация и упорядоченность сигнифицированного, фиксированного слова возможна в вещах. У старика особые отношения с вещами. Он выходит из своего пока еще живого тела в мертвую жизнь вещей. Опредмечивание в вещах — фундаментальная процедура старости. Артефакты изымают бытие из времени, представляя собой способ достижения бессмертия.

В связи с нацеленностью на вещи особая роль в деятельности старика отведена истории. Если думающему, духовно и душевно активному молодому человеку свойственно вести дневник своей жизни, выплескивая в культурные формы фиксированного слова фонтан эмоций и переживаний, то старик пишет мемуары. Мемуары это сама непосредственная история — это, прежде всего, история своего тела, души и духа, рассказ о своей жизни как о целом, мемуары, воспоминания. Сигнифицированными воспоминаниями дается цельность [5] восприятия мира. В этом смысле настоящий старик не только может, но и должен помнить; он, не только может, но и должен писать воспоминания. Мемуары — это сама основа культуры, историографии, — ее нулевой пласт, опредмеченная память. Растождествляясь со своим телом и идентифицируясь с телами Других, старик пишет не только мемуары, но и историю вообще. В этом смысле старик — это историк по определению.

Органическая склонность старика к истории связана с тем, что он видит себя в контексте целого. Молодого человека господствующая чувственная душа соблазняет на ситуационное поведение. Настоящий старик ведет себя не ситуационно, не в рамках непосредственных ретенции и протенции 6, он ведет себя, имея в виду контекст всей своей жизни. Каждый свой поступок он соотносит со всей своей прожитой жизнью, которая к тому же раскрывается с позиций целого (Вселенной), как его подлинной жизни. И целое (Вселенная, Абсолют) действительно оказывается его жизнью в результате его духовной работы.

Настоящая старость таким образом — это видение своей жизни как целого, которое, в свою очередь, включено в контекст всеобщего, в контекст предельных оснований бытия. У молодости не может быть такого видения, т.к. целое жизни молодого человека не сложилось, жизнь еще не случилась. Конечно, возможна интуиция своего будущего молодым человеком, но эта интуиция всегда относится только к сфере возможности, но не действительности. Ведь жизнь молодого человека может сложиться (случиться) по-разному, и никто не может сказать, как она сложится в действительности. Случайность, в мягких лапах которой находится молодой человек, онтологична. Она ведь вовсе не есть «непознанная необходимость». Старик, в жизни которого уже все случилось, освобождается от онтологической случайности, он оказывается на стороне необходимости, и необходимость оказывается на его стороне.

Специфический, сохраняющий и систематизирующий характер творчества старика накладывает печать на бытийствование его авторства. Авторствование есть соблазн молодости, это проявление молодого Angst, высокого страха молодости не оставить по себе следа, — высокого страха ничего не совершить. Старик любит свои произведения, которые он оставит после себя и вместо себя, но он не придает особого значения своему авторству. Настоящий старик любит культуру в себе, а не себя в культуре. В связи с этим творчество старика отягощено заботой об авторствовании лишь в той мере, в какой старик несет ответственность за свое произведение.

Если настоящая старость представляет собой сбалансированность желаний и возможностей, то неудавшаяся старость являет собой их трагический конфликт. Жалкая роль многих современных стариков определена не тем, что правительство «не обеспечивает» их «достойной» пенсией, медицинским обслуживанием, и т.д. Обеспечить их всем этим так же невозможно, как наполнить бочку Данаид. Жалкая роль определена тем, что они спровоцированы «ценностями» новоевропейской цивилизации и поддались на эту провокацию. В этих провокационных «ценностях» главное — чувственные удовольствия, брызжущий во все стороны избыток физических сил, успех, богатство, и т.д. Этот набор ориентиров и для молодого опасен и разрушителен, а для старика в духовном плане он просто гибелен. Настоящий старик сопротивляется этой провокации, помня о подлинной ценности равновесия и спокойствия. Он не требует невозможного от медицины, он не требует большой пенсии от государства, постоянно находящегося в «сложном положении». Он озабочен не тем, чтобы получить («причитающееся, заработанное»), а тем, чтобы отдать, чтобы быть по возможности нужным. Специфика желаний настоящего старика именно в том, чтобы, как это и свойственно разумной душе, — отдавать, а не брать.

Старик-симулякр захвачен жесткой, мертвой идентифицированностью со своим телом. Его трагедия в том, что высшим несчастьем представляется ему его индивидуальная смерть. Настоящий старик не боится смерти своего тела, поскольку дух его уже вышел за его пределы, — поскольку он уже свободен в своей идентификации. Старость в этом смысле уже здесь и [6] теперь есть «жизнь после жизни», или — подлинно духовная жизнь. Высокий страх настоящего старика лишь в том, что он не может достаточно гибко и радикально растождествиться со своим телом.

Из всего сказанного ясно, что именно старик это и есть человек как таковой, в себе и для себя человек. Юность и даже зрелость — это всего лишь подготовка к старости. Старость в явлении это нисходящее движение человеческой жизни, но по сути своей есть восходящее движение к мистическому отождествлению с мировым целым, с Абсолютом, с Богом.