Старость как ресурс

[21]

В «Саге об Эгиле» рассказывается, что доживший до древнего возраста викинг в последнюю ночь способен найти силу увезти все награбленное (нелегкая и для молодого ноша!) подальше от дома и закопать, а под утро вернуться и испустить дух. Другой пример: в своей «Трилогии» С. Беккет описывает невообразимые приключения (как духовные, так и физические) субъекта, которой с первых страниц же предстает практически трупом (опять же, в обоих измерениях). Наконец, Д. Линч в «Простой истории» эксплуатирует все тот же образ: насквозь больной старик садится на еле живую газонокосилку и преодолевает путь длиной в пол-Америки, чтобы помириться с братом-паралитиком. Можно было бы привести еще примеры, но и этих достаточно для того, чтобы подвергнуть критике ту модель старости, которая воспринимается как нечто «естественное» большинством из нас.

Начнем с простейшего различения. Очевидно, что, подобно всякому прочему феномену, феномен старости может быть интерпретирован двояко: эмпирически и трансцендентально. В первом случае речь пойдет об установлении определенной возрастной отметки, по достижении которой человек с точки зрения существующих в данное время и в данном месте норм и обычаев приписывается к разряду стариков. Во втором случае старость будет пониматься как с необходимостью последний возраст, совершенно независимо от того, какой это возраст с точки зрения тех или иных медико-биологических или социокультурных критериев. Очевидно также, что проблема состоит не столько в фиксировании подобного различия, сколько в умении и готовности иметь дело с теми последствиями, которые из него вытекают.

Первое, что приходится констатировать: социальная функция врачей — отнимать у людей старость. Современная медицина имеет дело лишь с эмпирической старостью, но для нее это не тип, а единственно реальная старость. Непременным атрибутом так истолкованной старости является болезненность, с которой надо непременно бороться; смысл этой борьбы — всяческое продление жизни, толкуемой, таким образом, как некий априори самоценный остаток времени. Медицина исходит из привязанности к этому остатку (как психической и культурной «нормы») и именно поэтому всегда наготове привязывать к нему. При этом, как показал Бодрийяр, современная культура не признает за старостью никакого собственного смысла — ей на долю выпадает только символизировать абстрактную жизнь, взятую в аспекте ее непрерывного воспроизводства; стариков «больше не эксплуатируют — им дают жить непосредственно за счет общества, их принуждают жить, так как они являют собой живой пример накопления (а не прожигания) жизни» 1.

Что до другой старости, то на ее долю в этой модели как раз ничего не остается: одаривая эмпирической старостью, неминуемо лишают старости трансцендентальной.

Сущность последней реализуема единственно в экзистенциальном плане — там, где у субъекта всегда есть возможность выбрать свою старость (тогда «естественная» старость, легитимированная социумом, будет лишь одним из возможных сценариев). Старость эмпирическая («повседневная», «общепринятая») здесь может быть сведена к максиме: «Что-то всегда осталось» — отметим, что предельная абстракция («что-то») здесь сочетается [22] с явной бессмыслицей (вечно длящееся «осталось»). Что именно всегда остается? — единственно общие места, контекст общезначимости, нормы здравого смысла. «Уродливое тело Сократа, сухощавое и якобы склонное к онанизму тело Канта, инфицированное и страдающее тело Ницше, задыхающееся и стремящееся к самоизоляции тело Пруста, возбужденное кокаином и все тем же онанизмом тело молодого Фрейда и его же старое тело, не испытывающее более никаких приятных ощущений, — эти «тела» есть связки инсинуаций и грез. Эти фантомы принадлежат культуре, они давно стали «общими местами», а общие места и охраняются сообща [курсив мой — А.П.]» 2. — Фрагмент, образно иллюстрирующий навязчивую взаимосвязь мудрости и болезни, то вступающих в яростное противоборство друг с другом, то — гармонично дополняющих друг друга, но во всяком случае сочетание этих «классических» атрибутов старости призваны формировать социально приемлемую идентичность старика (например: «мудрость» преподносится как обетование чего-то, ради чего стоит выносить боль — и вот уже сами болячки начинают восприниматься как цена, а то и залог этого «обретения»).

Между тем, трансцендентальное истолкование старости означает превращение ее из чего-то сугубо внешне необходимого в нечто, данное единственно в аспекте внутренней свободы: если старость — это последний возраст, то она может существовать единственно в силу собственного решения субъекта. Вопреки обыденным представлениям, подобная старость означает прежде всего предельную интенсификацию жизни. Не «мне еще что-то осталось», но, напротив — «то, что я, наконец-то, могу». Здесь уместно вспомнить осуществленную в «Бытии и времени» трактовку феномена решимости в связи с необходимостью понять, как возможна целость присутствия, если иметь в виду ее исходную лишенность какого-либо «алиби в бытии». Решимость, по Хайдеггеру — это такой способ отношения к фактичности бытия-в-мире, в результате которого наличные обстоятельства, в ситуации которых пребывает Dasein, обретают облик дара, преподносимого им (в силу и одновременно вопреки своей «заброшенности») самому себе 3. Иначе говоря, решиться — значит овладеть ситуацией, воспринять ее как отныне свою судьбу, стать ее поборником.

Такой подход (волюнтаристский, как сказали бы раньше) не означает, что привычные атрибуты старости не должны приниматься в расчет. Как раз наоборот — они впервые берутся в своей позитивной значимости, переставая быть симптомами абстрактной беды и становясь источниками конкретной помощи в деле поиска аутентичности своего бытия. Болезнь и немощь суть события, образующие определенный горизонт мировидения, когда все мирское (вещи, люди, события, обстоятельства, ценности и т.п.) становится соизмеримым с целостной субъективностью как той единственной силой, которая способна усмотреть и реализовать смысл бытия-в-мире. И если смерть является конкретным указанием на необходимость решения, то «старческий маразм», «впадение в детство» и т.п. должны быть поняты как напоминания о том, что и всей жизни, если относиться к ней как к «моему» отрезку «имперсонального» времени, может не хватить для того, чтобы вместить в себя «мгновение ока», потребное для «решения».

Вот почему вопрос «сколько мне еще суждено?» сменяется вопросом «на что меня может хватить?». И тогда старость — это особый подход к экономии бытия, где каждая частица рассматривается в качестве специфической ценности не потому, что этих частиц мало и их нужно беречь, но потому, что их ровно столько-то и они именно таковы, каковы они суть; только из такой установки может последовать решительная полнота самореализации 4. От двойной бухгалтерии, ведомой надеждой сэкономить на бытии (как будто оно чье-то, а не мое) — к решительной эквивалентности во взаимоотношениях с «фактами» мира: факты, конечно, упрямая вещь, но, все же, не самая упрямая. Что с наибольшей отчетливостью сформулировал Ницше: «Задача не в том, чтобы победить вообще сопротивление, но преодолеть такое сопротивление, на которое нужно затратить всю свою силу, ловкость и умение владеть оружием, — равного противника…» 5.
[23]

И еще один пример в заключение. В своем рассказе «Секретная интеграция» Т. Пинчон повествует о жизни американских подростков, придающихся вроде бы обычным для их возраста забавам (например, подбрасывание натрия в школьные унитазы); то, что в их «деятельности» много от подражания взрослым, казалось бы, лишь подчеркивает само существо детского начала; писатель до самого финала выдерживает том-сойеровский дух, пока все не разрешается самым неожиданным образом: одна из «выходок» превзошла по способности аккумулировать в себе не по годам методичное критическое восприятие окружающего мира даже засорение водозаборника местной бумажной фабрики, осуществленное одним из героев. Теперь перед читателем в совершенно ином свете начинает представать смысл некоторых деталей, которые до того приходилось списывать на знаменитый «черный юмор» Пинчона — например, то, что один из героев «в возрасте восьми лет всерьез пристрастился к ежевечернему питью пива, а в девять лет ударился в религию, дал зарок не пить и вступил в Общество Анонимных Алкоголиков» 6. Элементы подражания взрослым умело маскировали тот факт, что на деле речь шла отнюдь не о детстве: все ресурсы своей жизни эта «детвора» мобилизовала для того, чтобы, оставаясь внутри этого мира, если не опровергнуть, то хотя бы уличить саму суть его существования (а не совершить ту или иную «шалость», даже если таковая имеет последствия самого серьезного поступка). Дело не в том, что в «подслушанном» расизме своих родителей дети расслышали нечто плохое или таинственное (это как раз было бы нормальной детской реакцией), но то, что таковой был воспринят ими как закономерный, «системный» эффект самого мирового устройства, как последняя недостающая деталь для окончательной идентификации сути окружающей действительности. Не нечто отвратительное, наряду с хорошим и добрым, присутствует в этом мире, но отвратительность самого мира дает о себе знать даже в вещах, на первый взгляд, чистых и светлых (кстати, таковы же были ощущения Лоры Палмер из «Твин Пикса»). «Внутренняя хунта», в которой состоят герои Пинчона — это коллективная психосома в состоянии стабильной старости, т.е. жизни, вынесшей окончательный приговор этому миру. Ведь один из ее активнейших участников, негритенок Карл, «выдуманный» (воображаемый? представляемый? рожденный?) остальными членами, сумел восполнить обыкновенно пустующее место сущности бытия: изначальное знание того, что он — только выдумка, позволяет «поставить этой планете ноль», по выражению Ренаты Литвиновой.