О перформативной теории пола. Проблематизация категории пола Юдит Батлер

• Постмодерн
• Генеалогия
• Sex и gender
• Генеалогический поворот относительно sex и gender
• Гетеросексуальная матрица
• Перформативность
• Об авторе

В последние годы работы Юдит Батлер служат богатым источником вдохновения для
теоретиков пола 1. В моей
книге «Постмодерн и политическая деятельность» (1996) я связала
ее работу с понятием постмодерна, особенно подчеркнув эффективность двух
теоретических рычагов, которые она использует, а именно - генеалогии и
перформативности. В этой статье мне хотелось бы дать краткий обзор понятий
«постмодерн», «генеалогия» и «перформативность»
с тем, чтобы сосредоточиться на тех аспектах мысли Батлер, которые мне
представляются наиболее интересными. Тот заметный сдвиг, который в женских
и феминистских исследованиях образует батлеровская перформативная теория
пола, проистекает из и одновременно предвещает философское переосмысление,
заслуживающее самого пристального внимания.

Постмодерн

С конца семидесятых накопилась огромная литература касательно различных использований
и пониманий постмодерна и постмодернизма 2.
Я пользуюсь разницей между «модерном» и «постмодерном»
только в определенном мной самой смысле и отличаю его от других многообразных
теоретизирований по этому поводу. Я не пытаюсь предложить ответ на вопрос,
что есть модерн и что есть постмодерн, как если бы у этих терминов имелись
референты, - вместо этого я стремлюсь определить их значимое употребление.
Кроме того, под модерном и постмодерном я не имею в виду исторические
периоды, общественные формации или «-измы» истории искусств.
Именно по этой причине я сознательно избегаю терминов «постмодернистское
общество» и «постмодернизм» и употребляю только термин
«постмодерн».

Я определяю модерн и постмодерн как способы мысли или культурные установки. В самом общем смысле, установка постмодернизма противоосновна. Способ мысли модерна, который сам стал различим только с появлением постмодерна, находится в поисках оснований: он несет с собой очищающий импульс, нацеленный на сердцевину. Однако этот поиск не ставит акцент на установление оснований - напротив, он представляет собой постоянное оспаривание оснований, взыскующее еще более сердцевинного. Постмодерн состоит в признании этого повторяющегося оспаривания оснований как жеста модерна и в отказе его совершать.

Иначе говоря, модерн соскабливает слои для того, чтобы раскрыть и выставить напоказ сердцевину и голую правду, тогда как интерес постмодерна сосредоточен именно на слоях. В постмодерне присутствует ясное сознание того, что сердцевины и голого основания, которые нужно выставить напоказ, под слоями нет, под слоями - другие слои.

Как уже было упомянуто, эти два способа мысли необязательно связаны с каким-то определенным периодом времени. Поэтому обсуждать, когда кончился модерн и начался постмодерн, малоинтересно. Я также не стала бы утверждать, что в настоящее время постмодерн является главенствующим способом мышления или даже что таковым когда-то был модерн. Скорее, я думаю, что отыскать чисто постмодернистских мыслителей довольно трудно, а четко и последовательно модернистский способ мышления всегда был довольно редким. В этом смысле, нет никакой «эры модерна», которая бы в определенный момент кончилась, открывая дорогу «эре постмодерна».

Для того чтобы более четко определить понятия модерна и постмодерна, я бы добавила, что модерн задействован в различениях типа «фундамент/фасад» - особенность, которую постмодерн оспаривает. Для модернистского способа мышления типично также множество различений типа «глубокое/мелкое», «основательное/поверхностное», «внутреннее/внешнее», различений, которые вводят оценку, расставляют акценты, объясняют или устанавливают причинно-следственную связь. Постмодерн выявляет такую задействованность и отклоняет ее. Можно упомянуть и другие различения того же типа: «действительное/деланное», «подлинное/искуственное», «естественное/неестественное», «оригинал/копия», «чистое/замаскированное», «видимое/скрытое», «истина/явление», «настоящее/сфабрикованное», «базис/надстройка», «тело/одежда», «врожденное/сконструированное», «отсылка/смысл», «реальность/интерпретация», «бытие/действие».

Постмодерн оспаривает те акценты, которые модерн расставляет в такого типа различениях. Он критически настроен к предпочтению основания поверхности, столь типичному для модерна, или к объяснению видимого на поверхности через базис, или к тому, чтобы предлагать внутреннее в качестве основания для внешнего. Постмодерн ставит под вопрос мышление в терминах таких различений.

Очень важно заметить, что это не означает того, что модерн больше ценит основание, а постмодерн - поверхность и пустоту (что является обычным непониманием). Суть дела в самом акценте на различениях типа «глубокое/мелкое». Постмодерн снимает акцент, который модерн ставит на дихотомиях типа «фундамент/фасад», или можно сказать, что он не придает черточке между фундаментом и фасадом того веса, который придает ей модерн.

Необходимо также отметить, что постмодерн не является противником дихотомий вообще (тоже общее непонимание). Он всего лишь ставит под вопрос дихотомии определенного рода, а именно дихотомии типа «фундамент/фасад», и проблематизирует саму возможность мыслить с их помощью в терминах объяснения и оценки. К тому же, «противник» - не вполне подходящее слово, потому что постмодерн всего лишь указывает на то, что модерн склонен выстраивать дихотомии типа «фундамент/фасад». Такое указание ведет к особого рода вопрошанию: что может показаться незначительным, но что на самом деле означает важные сдвиги в различных сферах мысли и практики.

В философии постмодерн был связан с лингвистическим поворотом. Один из главных философских проектов этого века состоял в попытке соскоблить лишние слои естественных языков, с тем, чтобы раскрыть основной слой, который предполагали найти в формальной структуре языка. Предприятие осуществлялось с верой в то, что такой слой действительно существует. Околологическая философия этого столетия - особенно в своем начале (Венский кружок) - была захвачена идеей серьезного обновления философии. Задача виделась в том, чтобы наконец-то прояснить старые философские проблемы, после того, как вся путаница, вызванная естественными языками (то есть случайными и поверхностными явлениями), могла быть отброшена. В этой связи лингвистический поворот должен был завершить движение соскабливания естественных языков и отказаться от веры в то, что основание ясности может быть найдено в сердцевине языка. Вместо этого философ после лингвистического поворота переключает свое внимание на сами языковые слои. С постмодерном приходит очень серьезная переоценка философии.

Подобный же заметный сдвиг в мышлении происходит в искусстве в связи с понятием постмодерна. Проект модернистского искусства был нацелен на то, чтобы соскоблить лишние декоративные слои, присущие всем предыдущим формам искусства, и найти ядро искусства, находится ли оно в чистой форме (треугольник, круг и т.д.), основных цветах, чистой функции или чистом звуке, а также в том, чтобы непрестанно оспаривать это основание, снова и снова ставя под вопрос пределы искусства. Постмодернистский способ мысли кладет конец такому повторяющемуся серийному движению поиска и оспаривания основания. Вследствие этого возникает искусство, которое не принимает установившиеся категории высокого и низкого и снимает запрет на декоративность и репрезентативность в искусстве.

Генеалогия

Юдит Батлер заимствует термин «генеалогия» у Мишеля Фуко, а тот,
в свою очередь, берет его у Фридриха Ницше. Ницшевская «Генеалогия
морали» является центральной среди тех работ, над которыми Фуко размышляет
в своей статье «Ницше, генеалогия, история» 3.
В прочтении Фуко, ницшевская генеалогия оказывается подходом, который
не озабочен поисками первоистока.

Идея генеалогии, как утверждает Фуко в своей статье, возникает в противовес обыкновенной истории. В историческом исследовании задача состоит в том, чтобы описать, что происходит в течение времени с той вещью, феноменом, созданием, сущим или чем-либо еще, что мы можем изучать, например, с «моралью», как в исследовании Ницше, или с «сексуальностью», как в проекте Фуко. Историк спрашивает, как эта вещь модифицируется, какие силы воздействуют на нее, как она изменяется с течением времени. Решающим здесь оказывается то, что историческое исследование предполагает, что изначальное «нечто», с которым все это происходит, существует. Предполагается изначальная идентичность этого «нечто». Если изучается история морали, предполагается существование изначальной «морали», с которой эта история происходит. Если предмет исследования сексуальность, предполагается существование изначальной «сексуальности», которая модифицируется во времени, подвергается воздействию и изменяется историей.

По контрасту с этим, генеалогический подход не предполагает существования того изначального «нечто», с которым случается история. Вместо этого, генеалогия понимает изучаемый феномен как эффект власти, то есть как полностью сконструированный в прошлом без какого-либо начального пункта или изначальной идентичности, которые модифицировались бы во времени. Другими словами, власть понимается не как переплавляющая оригинал, но как продуцирующая с самого начала изучаемый феномен.

Ницшевская мораль не имеет истории, нет никакой «морали», с которой бы в течение времени происходили какие-то приключения и которая бы только принимала различные образы. Вместо этого, мораль в своих различных формах всегда производится властью и не имеет никакой сущностной сердцевины. Для Фуко сексуальность только производится в конфигурациях знания-власти как исторический феномен. Это не то, что подавлялось властью или ею модифицировалось, это всегда уже продукт.

Генеалогическая теория предполагает понятие власти как вообще продуктивной (в смысле Ницше-Фуко). Власть, согласно этой концепции, одновременно ограничивает и самим этим ограничением продуцирует. Такая власть состоит в тесной связи со знанием: то, какова власть и что она производит, выступает как предел того, что о чем можно мыслить и что является умопостигаемым.

Легко увидеть, почему я хочу связать генеалогический подход с термином постмодерн. Генеалогия явно отвергает поиски истока или основания. Вместо этого она обращается к слоям, к власти, которая продуцирует, к конструкции. Все это очень важно для работ Юдит Батлер.

Sex и gender

В феминистском дискурсе на английском языке используется центральное различие
sex/gender. В немецком или финском такого различия не существует
и вместо двух имеется только одно слово, означающее и sex, и
gender: в немецком Geschlecht, в финском sukupuoli 4.
В английском, который был и остается основным языком феминистского дискурса,
sex - это понятие, которым обозначалось половое различие до того,
как настали времена gender. Оно определено языком биологии и
медицины и в своем применении основывается на понятии человеческого вида,
который, точно так же, как и все остальные виды, разделен на два класса:
мужской и женский.

Термин gender появился вместе с исследованиями гермафродитов в пятидесятые годы и распространился в связи с феминистской идеей о том, что мы не рождаемся женщинами, но социализируемся в них. Мы вырастаем в девочек и мальчиков, женщин или мужчин в культуре, которая включает в себя многочисленные нормы, ценности и институты, которые создают и поддерживают разницу между женщинами и мужчинами.

Осознание социальной природы пола росло вместе с феминистским движением, которое с прошлого века практикует сознательную манипуляцию полом. Несмотря на осознание пространства для перемен, различие sex/gender всегда оставалось понятным: можно играть со своим gender, но биологический пол остается тем, что он есть (если только вы не транссексуал, прошедший через серьезную медицинскую операцию и правовое вмешательство). Sex как биологическое обозначение и gender как социальное всегда имели строгую иерархию между собой, будь то в феминистском или не-феминистском дискурсе: sex как что-то основное и постоянное и gender как то, что накладывает на нас «только» культура и что, следовательно, можно очень легко изменить.

Различение sex/gender как различие между «действительным» биологическим полом и социальным институтом gender функционирует как типично модернистское в том смысле, который я обозначила выше. Оно обусловлено идеей о том, что существует некая поверхность (менее основательный социальный уровень вещей) и более глубокий биологический уровень порядка, который обусловливает социальные феномены и кладет им пределы. Gender рассматривается как почти что лишний слой, пришпиленный на биологический пол. Научная цель модерна - счистить gender и выставить напоказ sex. В то же время границы биологического пола постоянно ставятся под вопрос в том же смысле, в каком модернистский проект ставит под вопрос границы истины. К примеру, в исследованиях мозга разница между мужским и женским мозгом становится все меньше и меньше, но все равно нет ничего более интересного, чем все-таки обнаружить эту «разницу». Вопрос модерна: что есть пол? В чем разница между мужчиной и женщиной?

Наука задавала и продолжает задавать этот модернистский вопрос касательно пола. Если социальный gender - только покров действительного пола, тогда в чем состоит сердцевина реального полового различия? Состоит ли она в различии мускулов, мозга, гормонов, хромосом, генов, или в чем-то еще более глубоком?

Когда gender мыслится как что-то допускающее влияния, биологический пол оказывается тем, что не может быть произведено властью, но что изначально существует. Но так ли это?

Генеалогический поворот относительно sex и gender

В последние двадцать лет философия науки сделала очевидным, что открываемое в «реальности» или в «природе» если не определяется полностью, то, по меньшей мере, сильно затрагивается описанием, то есть дискурсом науки, культуры и политики. В этом смысле политика, культура или дискурс присутствуют внутри природы или, по крайней мере, внутри нашего ее понимания, внутри того, чем она для нас действительно является. Однако очень часто даже мыслители, вполне осведомленные о той власти, которой наука как дискурс располагает в отношении построения нашего понятия реальности, испытывают колебания в вопросах, касающихся «телесных фактов».

Зоология и биология (обе из которых, конечно же, научные дисциплины) предлагают хорошо знакомые нам описания семей животных, сексуальных ролей, типов поведения самок и самцов. Довольно заметная близость таких описаний к человеческой системе ценностей относительно ролей полов и семейной жизни часто отмечалась в литературе.
Такие писатели, как Донна Харавэй, разбирают это в деталях. Ее замечательная
работа, посвященная исследованиям приматов, их истории и идеологии, явно
критична по своему подходу 5.
В отличие от обычной истории науки, она с самого начала осознает роль
науки в дискурсе знания-власти. Она пишет: «Биология - это исторический
дискурс, а не само тело».

Как историк науки Харавэй обладает исключительной способностью анализировать свой предмет в самых разнообразных аспектах - не только традиционно исторически, но также политически, философски, визуально и метафорически. Она хорошо осознает политико-идеологические факторы данного периода, а также хорошо знает, что и она сама находится во времени, на перекрестках современных вопросов. В своих исследованиях она показывает, как понятие биологического пола и его социальные импликации, присутствовавшие в изучении приматов, зависят от культурной и социальной атмосферы, от тех, кто производил исследования, и от их социально-экономического окружения.
Харавэй осведомлена о том, как социальные практики пола влияют на понятие биологического
пола. Но она знает также и то, что само различение gender/sex или культур/тело
имеет модернистскую природу. Ставит ли она его под вопрос? Мне кажется,
что, согласно мысли Харавэй, природная реальность устанавливает возможности,
и в границах этих возможностей биологическая наука свободно конструирует
биологический пол 6.
Таким образом, биологический пол представляется Харавэй до определенной степени
как конструкция, но в то же время он прочно связан с «фактом»
биологического пола. Что оригинально и интересно в позиции Харавэй, так
это то, что она работает как раз в промежутке между этими двумя, между
фактами природы и содержаниями биологического пола, которые конструирует
наука. Она настаивает на том, что даже если факты природы существуют,
важно то, как их описывает наука. Есть большое поле возможностей между
реальным биологическим полом и научным описанием. Как выглядит биологический
пол, во многом определяется действительным гендеризированным историческим
процессом науки, а также феминизмом, борющимся за новую концепцию пола.
Поэтому Харавэй говорит: «Частью реконструкции пола (gender) является
переописание биологического пола» 7.

Как я уже сказала, Харавэй отлично осознает власть конструкции в вопросах биологического пола, но для нее всегда остается описываемая реальность, сама природа. Это сердцевинный биологический пол, который устанавливает пределы своих дескрипций. Если социальный пол обнаруживает свою высокую подвижность, то сердцевинный биологический пол вовсе не является подвижным (даже если есть его описание).

В этом пункте Юдит Батлер гораздо более радикальна. Она применяет идею генеалогии к понятиям gender и sex. Ее генеалогический тезис в «Бедствии пола» можно разбить на три части. Во-первых, она утверждает, что биологический пол не является истоком пола социального. Во-вторых, она настаивает, что и биологический пол, как мы его сейчас знаем, является продуктом власти. И в-третьих, она говорит, что оба продуцированы одной и той же властью. Она называет эту власть гетеросексуальной матрицей или гетеросексуальной гегемонией.

Это означает, что, вместо того чтобы искать исток или основание пола, Батлер рассматривает власть. Она сосредоточивается на вопросе, как продуцируется пол, в результате действия какой власти.

Гетеросексуальная матрица

Гетеросексуальная матрица - это биологически, медицински и сексуально упорядочивающая власть, которая продуцирует два интеллигибельных вида, мужчину и женщину. И мужчина, и женщина составляют единство определенного биологического тела, определенного сексуального желания и определенной социальной роли. Мужское тело, желание, направленное на женщину, и мужская роль, с одной стороны, и женское тело, желание, направленное на мужчину, плюс женская роль, с другой стороны. Таковы две возможности, предоставленные знанием-властью, которая продуцирует понятность и нормальность.

В настоящий исторический момент, в основном течении западной культуры дискурсивно невозможно быть вне разницы между мужчиной и женщиной: каждый из нас в каждый момент времени классифицирован как мужчина или женщина. Власть бинарной логики пола над континуальной морфологией тел не продуцирует и не именует ничего, кроме этих двух - никаких других тел, желаний или ролей.

Сексуально-социальные роли, не соответствующие гетеросексуальной матрице, присутствуют в качестве сексуальных меньшинств. Для основной культуры они как бы заперты в чулан, а власть матрицы проявляет себя в самом существовании такого чулана. Матрица не позволяет идентичностям, не соответствующим разнице между мужчиной и женщиной, установить себя в качестве социально признанных позиций. Напротив, в течение долгого времени она либо криминализирует, медикализирует и осмеивает, либо игнорирует такие позиции.

Существование таких позиций в культурах меньшинств демонстрирует возможность сексуальных и половых позиций, отличных от позиций мужчина/женщина, и - как в случае с гермафродитами и континуумом тел - показывает власть классификации мужчина/женщина. Если разница между мужчиной и женщиной рассматривается как норма, к другим позициям подходят как к «исключениям». Однако можно спросить, что продуцирует саму норму.

Батлер спрашивает, возможно ли, что естественное тело и его естественная сексуальность не являются основанием и истоком тех различий, которые мы встречаем в сексуальности и поле, но что они есть действие той же самой власти, которая продуцирует социальные различения.

Этот вопрос влечет за собой заметный генеалогический поворот в вопросах gender и sex. Пол в биологическом и сексуальном дискурсе обнаруживает себя в этом контексте как эффект власти.

Этим генеалогическим поворотом Батлер ставит под вопрос само разделение на биологический и социальный пол. В таком анализе оба они оказываются эффектами особой упорядочивающей власти. Биологический пол - только средство, а не исток продуцирования гендеризированной реальности. Сосредоточиваясь на продуцировании как sex'а, так и gender'а и не предполагая естественного тела в качестве первоистока, Батлер избегает обсуждения пола в терминах иерархического разделения между природой и культурой.

Батлеровский способ анализа полового порядка, по образцу Фуко, как продуцирующей власти раскрывает политическое измерение пола и сексуальности. Если «естественный пол» и «естественная сексуальность» рассматриваются как эффекты власти, становится возможным политически ставить под сомнение нормативное разделение на два пола.

Нормальная сексуальность является продуктом власти, но для Батлер сексуальные меньшинства - ничуть не в меньшей степени продукты регулятивной власти. Генеалогический подход исключает всякую возможность обсуждения любой сексуальности в терминах изначальности.

Сексуальные субкультуры называют позиции, в которых разорвана гетеросексуальная троица тело-желание-роль, в которых человек не является ни мужчиной, ни женщиной. Восклицание Моники Витти «лесбиянка - не женщина», которое в свое время шокировало собравшихся на феминистскую конференцию, нужно понимать в этом контексте.

Батлер в предисловии к «Бедствию пола» приводит пример из фильма Джона Уотерса «Лак для волос», где знаменитая королева наркоманов Дивина поразительно реальна в своей искусственности. Личность Дивины, пишет Батлер, позволяет нам предположить, что «пол - это род постоянного наркотика, который сходит за реальность». Далее Батлер спрашивает: «Не является ли наркотик имитацией пола или он драматизирует те жесты, с помощью которых продуцируется пол вообще?»

Это другой успешный поворот мысли, который удается Батлер в ее подходе к полу. Батлер предлагает мыслить пол не как сущее, но как действие. Пол постоянно продуцируется имитирующим представлением. Батлер умно отмечает, что половая идентичность в действительности конституируется перформативно теми жестами, о которых обычно думают как о результатах такой идентичности. Согласно Батлер, пол - это те действия, которые создают ту идентичность, на которую и претендует пол.

Перформативность

Перформативная концепция пола была вызвана к жизни культурой лесбиянок и гомосексуалистов, культурой, которая предлагает совершенно иные представления пола. Но это только помогает нам увидеть более ясно, в каком смысле нормативный пол оказывается также и перформативным. «Имитируя пол, наркотик тем самым раскрывает имитирующую структуру самого пола - и одновременно ее случайность», - пишет Батлер.

Перформативное видение пола является философски наиболее интересным. Оно участвует в деконструкции метафизики субстанции в той мере, в какой оно отказывается задавать вопрос о бытии. Оно достигает эффективного генеалогического поворота. Прежде всего оно самым серьезным образом ставит под вопрос само различение природы и культуры. Тело, вместо того чтобы быть «естественной» категорией, всегда обнаруживает себя как сконструированное тем или иным дискурсом, будь то дискурс науки, сексуальности или гендеризированной культуры, и никогда не остается просто телом.

Существует широко распространенное непонимание теории Батлер, согласно которому Батлер думает, что пол - это представление, а поскольку оно всего лишь представление, то кто угодно в любой момент, одним действием своей воли, может принять тот пол, который он пожелает. Это непонимание. Батлер не утверждает, что пол - это представление, она говорит, что пол перформативен.

Философская мысль, которая лежит в основе Батлеровской теории пола, - это идея перформативности, связанная с теорией речевых актов. Я напомню ее основную идею.

Начало теории речевых актов было положено книгой Дж. Л. Остина «Как словами делать вещи» (1962). Мы привыкли думать о языке как о создающем утверждения и описывающем реальность. Остин заметил, что существует иной тип употребления языка, отличный от изложения фактов, то есть от того, что он называет констатирующим употреблением («кошка сидит на коврике»). Существуют высказывания, которые, вместо того чтобы утверждать что-то, что-то делают, чего-то достигают, являются актами. Их Остин называет перформативами. В пример он приводит предложения «Я объявляю вас мужем и женой» или «я обещаю». Оба предложения достигают определенного положения дел - женитьбы или обещания. С помощью таких предложений говорящий действует.

Перформативные предложения, для того чтобы быть успешными и эффективными, должны произноситься при правильных обстоятельствах (священник в церкви, а не актер на сцене). Они оказываются неэффективными, если в культуре отсутствует институт, который делает эти выражения действительными. Обещание не было бы обещанием, если бы в культуре не существовало института обещания, а выражение «я объявляю вас мужем и женой» не создавало бы брака, если бы в культуре не было института брака.

В чем состоит этот институт? Он состоит в повторении. Такие действия повторимы, они повторяются. Более точно, институт (как обещание [обещания дают], как брак [браки объявляются]) существует благодаря повторению. Каждое повторение усиливает институт; если такие действия больше не повторяются, культурно существующий институт прекращает существовать.

Когда Батлер утверждает, что пол перформативен, она имеет в виду следующее. Пол имитируем и, рассмотренный онтологически, существует благодаря повторению. Существо дела в том, что мы мужчины и женщины не потому, что мы рождены с определенными телами, но мы мужчины и женщины потому, что в культуре присутствует институт мужчины и женщины (включающий в себя как sex, так и gender). Существуют имитируемые мужественность и женственность, имитации которых постоянно осуществляются, и благодаря тому, что они осуществляются снова и снова, мужское и женское снова и снова репродуцируются.

Это не означает, что чей-то определенный пол может быть с легкостью изменен. Как раз напротив, чем больше Батлер исследует эту власть, тем более властной она ее видит. В книге «Тела, которые имеют значение», она идет еще дальше и исследует, как определяющая пол гетеросексуальная власть дает гендеризированные возможности стать понятным субъектом вообще.

Батлер не утверждает, что тела не имеют значения, она говорит, что различные виды тел были бы не достаточны для того, чтобы установить пол. Мы имеем пол не потому, что мы рождены с определенным типом тела, но потому, что в культуре существует власть, которая посредством повторения делает возможным (и необходимым) обладание определенным полом.

Можно спросить, какое это имеет значение - имеем ли мы пол из-за наших тел, или из-за того, что власть настолько властна, что делает необходимым для каждого субъекта иметь определенный пол.

Для меня как для политического теоретика и как для того, кто интересуется странной политикой (той, что предлагает позиции, стоящие вне бинарной оппозиции мужчина и женщина), это имеет решающее значение. Прежде всего, это дает возможность понять, что существуют другие идентификации и что образцы мужского и женского могут быть по-разному исполнены. Во-вторых, это допускает сдвиги во власть, поскольку и sex, и gender оказываются политизированными. В-третьих, это имеет постмодернистский эффект по-иному поставленного вопроса. Вопрос не в том, что является подлинной правдой, но в том, какой тип власти продуцирует то, во что мы верим как в истину. Все это выливается в политический и открытый подход.