Аудитория как женщина

Начну с предуведомления. Книга «Аудитория как женщина» имеет странную, а по нагромождению ладной цепи случайностей — трудно не признать ее выдуманной. И тем не менее в начале 1990-х годов выпускник философского факультета имел мелкий бизнес, ларьки, торгующие пивом, немалый доход и мысль о своем издательстве (кстати, и издательство и ООО с ограниченной ответственностью носили одно имя «Аргус»). Ларек в котором он, держал рукописи и в котором встречался с авторами и бандитами в одночасье — сгорел и, надо же такому случиться, в акуррат к этому «рассыпался» винчестер с электронной версией рукописи. Осталась лишь бумажная копия внутренней (посему видимо не подписанной рецензии издательства «Аргус», которую, из-за обилия цитат и лестного отзыва о книге я решил поместить здесь.

Немало же однако был я удивлен, узнав о публикации рецензии на якобы уже выпущенную книгу «Аудитория как женщина», и ссылки на нее в научной литературе 1.

Книга — итог курса лекций (1994—96 гг.) по методике преподавания философии студентам философского факультета СПбГУ, в процессе разработки и чтения которого, «неудовлетворившись существующими концепциями взаимоотношений лектора и аудитории» (с.5), автор предлагает свою собственную — аудитория как женщина. И хотя, ни тема, ни способ анализа (психоаналитики его считают давно и по преимуществу своим ) не является уникальным: здесь и мифопоэтические образы Матери сырой Земли, Кибеллы и «истина-женщина» Ницше, и «город-дева» В.Н. Топорова, родство с которыми, впрочем, автор не отрицает (напротив ищет у них опор для развития своей мысли), — все же « тема аудитории университетской аудиторией была принята в штыки, что и выдает ее женский (по Канту подростковый), не замутненный дальними производными психоаналитических и символических штудий, характер» (с. 8). Вопрос что есть пол как известно весьма остроумно был поставлен Роланом Бартом в работе «Смерть автора», в которой цитируются слова Бальзака о переодетом женщиной кастрате: «То была истинная женщина, со всеми ее внезапными страхами, необъяснимыми причудами, инстинктивными тревогами, беспричинными дерзостями, задорными выходками и пленительной обворожительностью чувств». Кто так говорит?» — вопрошает Барт. И дает нам целый веер равно претедующих на истину ответов. Эту же тему весьма основательно развивают, а согласно внутреннему самопредставлению — подрывают, феминистические исследования.

Отсылая к ставшим общим местом в феминистической литературе положениям о разделении биологического пола и пола, который детерменирован социумом и культурой, приведу извлечение из современого исследования о гендере Туи Пулькинен:

В феминистском дискурсе на английском языке используется центральное различие sex/gender. В немецком или финском такого различия не существует и вместо двух имеется только одно слово, означающее и sex, и gender: в немецком Geschlecht, в финском sukupuoli. В английском, который был и остается основным языком феминистского дискурса, sex —это понятие, которым обозначалось половое различие до того, как настали времена gender. Оно определено языком биологии и медицины и в своем применении основывается на понятии человеческого вида, который, точно так же, как и все остальные виды, разделен на два класса: мужской и женский.

Термин gender появился вместе с исследованиями гермафродитов в пятидесятые годы и распространился в связи с феминистской идеей о том, что мы не рождаемся женщинами, но социализируемся в них. Мы вырастаем в девочек и мальчиков, женщин или мужчин в культуре, которая включает в себя многочисленные нормы, ценности и институты, которые создают и поддерживают разницу между женщинами и мужчинами.

Осознание социальной природы пола росло вместе с феминистским движением, которое с прошлого века практикует сознательную манипуляцию полом. Несмотря на осознание пространства для перемен, различие sex/gender всегда оставалось понятным: можно играть со своим gender, но биологический пол остается тем, что он есть (если только вы не транссексуал, прошедший через серьезную медицинскую операцию и правовое вмешательство). Sex как биологическое обозначение и gender как социальное всегда имели строгую иерархию между собой, будь то в феминистском или не-феминистском дискурсе: sex как что-то основное и постоянное и gender как то, что накладывает на нас «только» культура и что, следовательно, можно очень легко изменить»… Как выглядит биологический пол, во многом определяется действительным гендеризированным историческим процессом науки, а также феминизмом, борющимся за новую концепцию пола. Поэтому Донна Харавэй говорит: «Частью реконструкции пола (gender) является переописание биологического пола»… Как я уже сказала, Харавэй отлично осознает власть конструкции в вопросах биологического пола, но для нее всегда остается описываемая реальность, сама природа. Это сердцевинный биологический пол, который устанавливает пределы своих дескрипций. Если социальный пол обнаруживает свою высокую подвижность, то сердцевинный биологический пол вовсе не является подвижным (даже если есть его описание).

В этом пункте Юдит Батлер гораздо более радикальна. Она применяет идею генеалогии к понятиям gender и sex. Ее генеалогический тезис в «Бедствии пола» можно разбить на три части. Во-первых, она утверждает, что биологический пол не является истоком пола социального. Во-вторых, она настаивает, что и биологический пол, как мы его сейчас знаем, является продуктом власти. И в-третьих, она говорит, что оба продуцированы одной и той же властью. Она называет эту власть гетеросексуальной матрицей или гетеросексуальной гегемонией.

Это означает, что, вместо того чтобы искать исток или основание пола, Батлер рассматривает власть. Она сосредоточивается на вопросе, как продуцируется пол, в результате действия какой власти» 2.

Вопрос о власти и силы лектора в той же мере относится к формированию пола, в какой лекционно-методической литературе предан забвению. женщина и мужчина это система взглядов, жестов, интонаций, стиля поведения. Не билогия, а социализация играет в gender’е первостепенную роль. Вопрос о власти и насилия.

В работе приводится ряд типичных вопросов, которые он, вслед за Лаканом, склонен трактовать скорее как запросы, возникавшие после лекции. Конечно, ко всему прочему вопросы обнаруживают координаты того места, гарантированного проектом нововременного представления, из которого они задаются. Вот некоторые из них:

— Если аудитория женщина, то кто же тогда лектор?
— Так что же, в результате лекции аудитория должна забеременеть?
— Вот я преподаю в школе, так что же я должен соблазнять школьников!? Я хочу давать им истинные знания и ничего более.
— Я раньше 3 года учился в техническом вузе, но там из аудитории женщину не делали?

Комментарии, которые, как говорится излишни, все же у автора имеются и — небезынтересные. Эти вопросы подтверждают существование феномена, который автор называет «феноменом непереносимости теоретических знаний на свое бытие в мире» (с.15). Он указывает на то, что инерция традиционного теоретизирования воспроизводит тип такой рефлексии, которая не обращается ни к наличным процессам протекающим в обществе, ни к личным смысложизненным вопросам. «Она лишена той доли экзистенциальной искренности, острие которой дает ощущение современности и участия. Профессиональный сепаратизм констатирует отсутствие недостатка реальности« (там же). И дело здесь не столько в том, что академической философии, по мнению автора, чужда идея проверки истинности позиций собственной биографией, сколько в том, что выработанное чутье на симптомы опасности создает ауру подлинности остывшей части традиции, которая покоится в тихой бухте истории философии. Следует отметить странное ощущение противоречия между пафосом отрицания академического стиля в изложении философских проблем и той формы исполнения поставленной перед собой задачи, которую он берет на вооружение: детальность и основательность, грозящие порой дотошностью. Его экскурсы в педагогическую литературу и экспансии в полузабытые области трудов по ораторскому искусству (здесь можно встретить и «Краткое руководство красноречию. (СПб., 1794) Михайла Ломоносова, и «Открытые тайны ораторского искусства» (СПб., 1911) К. Гильти, и экзотические работы: К. Кепель «Сравнение красноречия с живописью» (М., 1799); В. Щепетов «Рассуждение о возбуждении страстей, сочиненное и говоренное при открытых испытаниях» (Казань, 1815); Г.-Г. Гальяр. «Риторика в пользу молодых девиц, которая равным образом может служить и для мужчин» (СПб., 1797) и труд, посвященный военному красноречию первой половины XIX в. (Фукс Е.Б. О военном красноречии. СПб,. 1825) и руководства пролетарским агитаторам (Рожицын В.С. Как выступать на собраниях с докладами и речами? Харьков, 1928), и типичные продукты современной американской мысли, как то: Поль Л. Сопер «Основы искусства речи» (М., 1992 и т.д.). К этому в работе добавляется подробная классификация аудитории по количественному составу и столь же обстоятельный анализ социально-политических, экономических, национальных и даже геомагнитных факторов, «обусловливающих ее настроение и способность воспринимать и усваивать информацию» (с. 66), на первый взгляд, присягают университетской традиции. Но только на первый. Не могу не отметить ловушку ровной интонации, в которую попадает читатель, пытаясь отделить (тем самым, разумно, т.е. комфортно, расположить себя в пространстве текста) иронию над от самоиронии академического дискурса, разоблачающегося в обосновании представления очевидного и полагающего постулатами в объяснении аудитории идолы тех рынков, которые давно превратились в транснациональные компании, а площади слились в internet.

В работе обращает на себя внимание анализ становления аудитории из массы и публики из аудитории. «Массе» Фрейда, которую последний трактует еще не обретшим пол ребенком и органической, бесполой «массе-толпе» Густава Лебона, Хосе Ортеги-и-Гассета и Элиаса Канетти противопоставляется аудитория, имеющая ярко выраженный пол и характер (это кстати сказать, хорошо понимали идеологи нацизма: вспомним характерную интонацию М. Ромма в «Обыкновенном фашизме», цитирующего слова Гитлера о том, что с «массой неободимо обращаться как с женщиной», что по мысли исследователя отражает более практическое понимание ее). Аудитории по наследству достались от массы все ее архаические инстинкты,: пищевой, половой, самосохранения, обороны, нападения, преследования слабого и т.д., которые необходимо укрощать говорящему. Аудитория как целое представляет собой коллективное тело, которое вбирает/вычеркивает отдельного человека, который, согласно Лебону, в своем поведении подчиняется закону «духовного единства толпы»; она живет и собирается сообразно ритмам существования архаического коллективного тела: в ней так много эмоционального и надличностного, иррационального и стихийного. Она самонерефлексивна. А ее основное настроение — ожидание события удовольствия: сцепления в однородное тело, которое в повседневной жизни разделено социальными статусами, возрастными иерархиями, половыми моделями поведения. Человек боится прикосновения и одновременно жаждет его как обретения того забытого архаического состояния единого (иного не было) тела, тела которое отметает страх перед прикосновением, страх расстворения себя в массе и отказе от своей атомарности. Масса и здесь неважно на какой «почве» она собирается дает психологическую разрядку, канализируя витальную потребность единства участием в карнавале, празднике, войне, мистерии, футбольном восторге от забитого гола или вдохновении аудитории. Здесь справедлива антропологическая концепция Канетти динамики страха перед прикосновением другого и радостного (освобождающего) слияния с другим. В обнаружении двух важнейших аффектов воплощается человеческая жизнь.

Однако крен негативного прочтения массы, обусловленный осмыслением тоталитарных режимов ХХ века, закрывает присущую ей — не в меньшей степени — позитивную составляющюю. На эти качества ее обратил внимание зорко подмечающий детали В.В. Розанов: «Я видел и никогда не забуду самую благовоспитанную человеческую толпу перед собою, благоустроенную, спокойну, к бесконечно многому готовую, не смятенную и, кажется, не могущую поддаться никакому смятению при всяком «обстоянии». Это большая сила и красота! Не забудем, что все они готовы повиноваться одному мановению — в их духе, в принятом ими направлении! Без этого — бунт, спротивление. И это хорошо: потому что самое повиновение здесь не бессмыссленно, не хаотично. Я стал всматриваться в храм, в богослужение» 3. Перефразировав классика замечу, что ничего великого и серьезного, не делается без организации толпы. Делая прошлое амбивалентным, мы тем самым воспроизводим его.

В моменты речевой активности говорящий не может не адаптироваться к ней: не пытаться встать на ее сторону, не занимать, пусть на миг, место универсального слушателя — аудитора — (термин, который вводит в свой контекст автор, реанимируя слово и удаляя современный его словарный довесок — «устар».). Однако, если масса ожидает слова, угрозы, приказа и жеста, ждет ясного представления врага и импульса к действию, то «аудитория — это, масса жаждущая удовольствия» (с. 67). Его дает лектор; говоря, он вступает с ней в близкие отношения. Путь к ним прокладывает речь. Вначале прикасается язык: «Язык — это кожа: я трусь своей речью о другого. Словно у меня вместо пальцев слова — или слова заканчиваются пальцами. Моя речь содрогается от желания» (Роллан Барт). Цель речи влюбленного — образовать единое тело любящих. Лектор, если он хочет покорить аудиторию, вызвать интерес, а затем и любовь к предмету своей речи, сам должен сделать аудиторию предметом своего увлечения, приключения, удовольствия. Должен касаться ее, принося ей удовольствие.

Как показывает опыт современной философской работы, зачастую оригинальность концепции почти прямо пропорциональна ее сложности, над чем, кстати, иронизировал Ж.-Ф. Лиотар, говоря о желании читателя философских текстов «быть вознагражденным хотя бы малой толикой смысла». Эта ли мысль подогревала автора или нечто иное, однако для постижения «рационального зерна» оригинальной концепции необходимо некоторую часть пути пройти по тропе, проложенной в густых зарослях психоанализа, архаического сознания, ораторского искусства, психологии коллективной телесности и т.д., подключив свой чувственный опыт. Напомним, что выбранный им эпиграф из Ницше красноречиво взывает к тому же: «Чем абстрактнее истина, которую ты хочешь преподать, тем больше должен ты стараться склонить к ней чувства».

В книге четыре раздела:

1. Место оратора в пространственно-временной организации архаической аудитории.
   
2. История ораторского искусства в «свете» телесных практик.
   
3. Как аудитория делает мужчину?
   
4. Янус надзора и неклассический паноптикум.
   

В первом разделе речь идет о пространственно-временной структуре организации общения архаического «оратора» с соплеменниками. Ведь оратор, как и любой человек имеет тело, которое говоря словами Пьер Бурдье «помещается, также как и предметы, в определенном пространстве и занимают одно место. Место, topos может быть определено абсолютно, как то, где находится агент или предмет, где он «имеет место», существует, короче, как «локализация», или же относительно, релятивно, как позиция, как ранг в порядке. Занимаемое место может быть определено как площадь, поверхность и объем, который занимает агент или предмет, его размеры или, еще лучше, его габариты ( как иногда говорят о машине или мебели) 4.

На обширном археологическом и этнографическом материале с богатым привлечением изображений говорящего и слушающего развертывается мысль о «вагинальном» характере организации и устройства слушающих на агоре, вече, соборе, совете, собрании и т.д., а возвышенное место менгира, священного столба, жертвенного треножника и сответствующее им вертикальное — фалличное — положение древних ораторов: жреца, вождя, шамана — подчеркивают властную функцию речи. Не удержусь здесь от рецитации: «Алтарь как кратчайшее резюме основной идеи соединения мужского и женского начал в космологическом коде осмысливается как то место, где вертикальная ось (случай, риск, шанс, динамизм) соединяется со статичной и устойчивой горизонтальной структурой» 5 Священный круг и столб в центре, лук и тетива, церковь и колокольня, мечеть и минарет — удваивают символы. В мифопоэтической символике круг противопоставлен центру: огню, мировому древу, пупу земли. Здесь, например, можно добавить учение Пифагора о десяти сферах с единым огненным центром, вокруг которого вращается Земля. Круговой характер расположения элементов говорит о некотором упорядочивании Хаоса, вписывание и удерживание его в определенную — пусть самую простую и первую — форму круга. Охранительные, сакральные, магические и пр. модусы круга широко известны. Посему круговая организация архаической аудитории (в добавление к сказанному ср. Круг муз с Аполлоном в центре) наряду с иными сферическими и округлыми формами четко связывалась с женским началом. Связь эта почти универсальна. Противостояние оратора аудитории вписывается в стратегию противостояния центра — периферии, энергетического источника (слово, интонация, жест, поза)  — организуемой массе. В символическом плане оратор, называя и, тем самым, вызывая нечто к жизни, побуждая аффекты и действия выполняет порождающую и космоустроительную функцию в архаическом универсуме. Он не только провоцирует, дает энергетический импульс, но и придает смысл собранию людей. Таким образом, хорошая лекция всегда имеет нечто от мистерии, праздника и таинства.

Второй раздел ставит свой целью «реархивировать ушедшее в языческие пласты памяти внятное чувство господства над аудиторией посредством микротехники власти: искушения и обольщения» (с. 83). Автор разделяет позицию и Г. Гальяра, определяющего риторику наукой «для всех ищущих нравиться» (Гальяр Г. Риторика. С. 553), и соглашается с И. Кантом, считающим, что «ораторское искусство (ars oratoria) как искусство пользоваться слабостями людей для своих целей (сколь бы благонамеренными или действительно благими они ни были) вовсе не достойно уважения» 6. Сбивают с ритма чтения, а иногда и с толку не только неожиданные повороты мысли, но и авторские саморефлексии, включающие подручную информацию из способа современного письма: «Конечно, Кант трибуном не был (это не Фихте), но ведь только этим объяснять его оценку — не беря в расчет его пиетизма, его проницательности и взвешенности суждений — было бы, по меньшей мере, по-фрейдовски (здесь орфография компьютера дерзко и уместно, что крайне редко, предлагает заменить на по-дедовски) неуемно» (с. 86). Далее он обращает внимание на то, каким образом проступают (проговариваются) эти идеи в исследовательской литературе, многочисленных пособиях и рекомендациях по ораторскому искусству и лекторскому мастерству. Они, к примеру, содержат стандартный набор технических приемов, которыми должен обладать лектор: «преодолевать дистанцию и отчуждение», «заинтересовывать», «вызывать интерес», «удерживать внимание», «увлекать», «покорять» и, наконец, «овладевать аудиторией». На этом основании выдвигается и обосновывается на первый взгляд парадоксальный тезис о том, что «качество “женственности” аудитории придают мужчины, находящиеся в ней» (с. 88). Этот вывод не может остаться незамеченным; по сути эта мысль претендует на оригинальность. Смысл ее в следующем — чем больше в аудитории мужчин, тем более она взыскательна, неприступна, предубеждена, капризна. Чем более в ней скрещенных на груди рук, поджатых губ, выжидательных глаз (здесь оговаривается то, что речь идет о свободной аудитории), тем труднее ее соблазнять. Этот факт отмечают все «матерые» мастера ее покорения — от сатириков и клоунов, до преподавателей и проповедников. Поэтому приведение ее в «послушную» позу, позу слушающего, слегка подавшегося вперед, внимающего, отзывающегося на шутки и кивающего требует гораздо больших усилий, большей искусности ораторствующих донжуанов.

Бессознательное тело аудитории жаждет представителя противоположного пола, интрига отношения с которым и является формой взаимотношений и основанием их подлинного единства. Другой, востребуемый аудиторией, формирутся настолько же медленно, насколько и необратимо. Условие осознания своего пола замыкается на осознание природы противоположного. Момент кристаллизации аудитории из массы может быть зафиксирован и отдельным человеком, находящимся в ней, в то время, когда изменение оценки подвергается сомарефлексии, т.е. тогда, когда изначальная настороженность и неприязнь массы пробивается всплесками приятия, которые могут, одновременно, сопровождаться вопросом у конкретного слушателя: почему же мне это начинает нравиться. Но в целом рефлексия отдельного слушателя аудитории не свойственна. Скорее это исключение. В норме вяжущими ингридиентами массы, ускоряющие процесс получения удовольствия и, что одно и тоже, превращения ее в аудиторию, являются поклонницы — легкая фракция, — которые, «возгоняясь», захватывают более тяжелые фракции скептиков.

Масса, структурируясь по полюсам пола, рождает аудиторию. Но собранная жланием аудитория с такой неибежностью заполняет пустующий полюс пола мужчиной, с какой женская колония заключеннффых воспроизводит фигуру мужчины, а мужская — женщины. Производя ораторов, лекторов и трибунов, «она инвестирует собственную мужественность в Другого с тем, чтобы затем снять дивиденды удовольствия» (с. 109). За этой постановкой под вопрос своей силы, за открытой жаждой удовольствия, за покорностью аудитории кроется сила воздействия, равная, пожалуй, лишь воздействию зеркала на доэдипальной стадии формирования сознания.

Здесь же дается неожиданная интерпретация широко известной поговорки: «ради красного словца не пожалею мать-отца». Последние забываются в момент высшей скорости реагирования, требуемой для овладения аудитории. В горниле страсти покорителя и искусителя сжигаются стыд, сыновья благодарность, уважение к старшим. Оратор по природе своей всегда немного Хам, циник и утешитель, а по сути и много деспот.

В следующем III разделе собран эмпирический материал казусов, анекдотов, приемов и форм деятельности ораторов в различных эпохах, который своеобразно, а порой остроумно и неожиданно откомментирован. Здесь и просветленное безобразие говорящего «соблазнителя юношества», от речей которого «все бывают потрясены и захвачены», а сердце «прыгает гораздо сильнее» (Алкивиад), чем у человека впавшего в исступление. Просветленное безобразие, как показывает автор, прерогатива не одного Сократа: в «Книге песен» — памятнике арабской классической литературы Х в. — приводятся свидетельства о поэте Башшаре, который «был огромного роста, крепкого сложения, с крупным лицом, длинным и изрытым оспой. Глаза у него были выпучены и заросли диким красным мясом. Его слепота была самой отвратительной, а вид — самым ужасным. Когда Башшар хотел прочесть стихи, он хлопал в ладоши, откашливался, сплевывал направо и налево, а потом начинал читать — и происходило чудо» — все были заворожены его стихами и слушали не отрывая глаз. Автор останавливается на образах христианских учителей, и — никуда не деться — воительницах: Жанны Д`Арк, Екатерине Давыдовой, революционерках, позаимствовавших костюмы водителей авто и мотоциклов в «чертовой коже» — и, понятно, наши современницы: прорабы, агрономы, преподаватели, — все те кого на лобном месте сделала аудитория. Ряд завершается «воительницей» Камилой Палья.

Аудитория не прощает слабости, вялости и неуверенности, она «требует воли к удержанию нужной интонации и надлежащего исполнения роли отца» (с. 147).В дальнейшем автор приводит дотошный, порой до чрезмерности, свойственный университетскому труду, анализ взаимопереходов «мужское» — «женское», «активное» — «пассивное», «господин» — «раб», — всех тех типических профессиональных трансформаций половых и ролевых характеристик, которые происходят с лектором мужчиной и женщиной.

Женщине необходимо постоянно доказывать свою способность и готовность владеть аудиторией, владеть мужской ситуацией, держать форму, канализировать бессознательную стратегию взаимоотношения тел лектора и аудитории в интересах дела. Удовольствие предшествует пониманию, страдание — возвышению, а власть — обучению. Но воспитание немыслимо без ранения.

Хотелось бы предостеречь от рекламного понимания удовольствия. Оно включает страх, боль, утрату смысла и очевидности общепринятого, приказ к отказу от прежних убеждений и многое другое. Удовольствие требует усилий, усилие — со/страдания, со/страдание — боли и радости и, наконец, восхищения. Но, как заметил уже упоминаемый Ролан Барт со ссылкой на архаику «влюбленный — тот кто был восхищен, — всегда имплицитно феминизирован» Коль скоро восхищенная аудитория относится к разряду того, что Лебон назвал однородной массой, то она не может скрыть от опытного лектора своего лица — это во-первых. Во-вторых, наиболее полный захват ее, или, как говорит принудительный язык метафор, проникновение в самое сердце ее связано с раной и болью — высшей степенью наслаждения. В желании она проявляет активность, становится субъектом, а «субъект» — это тот кто страдает: где рана там и субъект. “Die Wunde! Die Wunde!”, — говорит Парсифаль, тем самым становясь «самим собой», и чем шире зияет рана — в самом центре тела (в «сердце»), — тем полнее становится субъект субъектом: ибо субъект — это сокровенная глубина («Рана… обладает ужасающе сокровенной глубиной») (там же. С. 108). Этот комментарий избавляет от комментария тем, что он исчерпывающе метафоричен: те есть точен. Воспитание ранением неустраимо в той же степени, в какой устраняются прямые указания на него в гуманистически ориентированной педагогике 7.

Любопытно, что преподавательницу, которая накрасила ярко губы, слушают внимательнее, ибо ее лицо становится более агрессивным, властным и, тем самым, более привлекательным. Оно рана и ранит, привлекает и отталкивает одновременно. (Стоит упомянуть о концепции симметрии верха и низа — гомотипии — П.А. Флоренского, с тем, чтобы пробудить цепь ассоциаций вращающихся вкруг образа женщины в науке и культуре.) Но за господство над коллективным телом аудитории женщина-лектор (как-то не привилось еще в языке слово «лекторша», хотя повсеместны учительницы, врачихи, воспитательницы) расплачивается свободой быть слабой и неуверенной. Платит женственностью. Но тривиальному ходу мысли, который, признаюсь, разделял и я, что женственность приносится в жертву за «руководство» мужчинами, противопоставляется идея: «женщина приносит в жертву свою женственность тогда и только тогда, когда она обольщает и завоевывает женщину и не важно отдельная ли это женщина либо коллективное ее тело — аудитория. Женщина становится лектором» (с. 149). В качестве мужчины она должна перебросить мостик, пожалуй нет — «трансцендентальную арку» (К. Палья), к женщине. Только женщина-аудитория может дать лектору опыт соблазна и овладения ею. Но и оратор мужчина, которому ничего не остается как «подтверждать свой гендер, воспроизводя платоновский миф четкости «разделки» целого на мужчину и женщину, забывая о том, что рубящая рука Зевса дрогнула, наделив каждого частью другого» (с. 164), не выходит из ситуации в полной мере по-мужски. Он теряется. Как текст, который должен показать, что он желает меня, так и говорящий не может не показывать (не источать) желание. Не являть желание и быть привлекательным. Но чем более лектор тщится быть мужчиной, тем более он уязвим и… женственен в своем желании нравиться. «Форма мужественности для своего сохранения требует иного полюса: расслабления, карнавала и роздыха от ее слишком плотного корсета на бисексуальной природе человека» (с.175). И чем более «коснеет» он в образе соблазнителя и покорителя аудитории, тем более оказывается несамостоятельным, зависимым и управляемым, подобно господину, но с тем дополнением, что он утрачивает не только господское но и отцовское место, становясь не только рабом, но и женщиной. В крайних формах лекторского успеха — зажигательные выступления любимого вождя  — функция речи «стирает половые различия в теле деспота» (В. Подорога) или, что одно и тоже, формирует «двуполый фантазм», обладающий сексуальной агрессивностью. Последняя, освобождая энергию libido, которая «уже не может быть локализована в каком-то отдельном органе, мужском или женском» (он же), вызывет сексуальное желание, отмечаемое, в частности, тем, что у слушающих фюрера солдат возникала эрекция, а после парада на Красной площади перед ликом Отца народов зафиксированы случаи фантомной беременности.

Существует странная, но вполне объяснимая зависимость: чем более аудитория женственна, т.е., напомним, в большинстве состоящая из мужчин, тем более взыскует проявления мужественности или, как сказал бы В.В. Розанов «мужескости», тем эффективнее в стратегии покорения и овладения (на фоне чеканных фраз и демонстрации твердости и уверенности в истинности преподаваемого материала) лектора мужчины работает женская тактика завлечения и обольщения. Он невольно соскальзывает в «травестийный» модус соблазнения, вбирая в свою телесность черты женщины. И напротив, чем больше в аудитории женщин, тем… нет аудитория не становится «мужеской» (оппозицией аудитории-женщины не может быть аудитория-мужчина, т.к. аудитория — женщина всегда), она становится аудиторией-матерью, которая принимает, вбирает, прощает и любит таким, каков ты есть. Она предъявляет менее значительные требования к оратору, вследствие чего лица с меньшей «мужескостью» и профессионализмом «соблазнителя» аудитории предстают в качестве удачливого лектора и привлекательного мужчины. Привлекательность, как извенстно, не зависит от внешних данных.

Мужчина, встречая «материнское» лицо аудитории (в означенном выше смысле), раскрывается, женщина же — распускается. И первый и вторая чувствуют себя комфортно. Здесь обращается внимание на то, что язык, который требует аудитория от лектора, является языком обольщения и совращения, словно подтверждая древнее изречение: Lingua est hostis hominium amicusque diaboli et feminarum (язык — враг людей и друг дьявола и женщин). Ибо аудитория всегда делает лектора. Степень ее агрессивности огромна, а действие постоянно. В конечном счете, лектору грозит судьба «обкатанного голыша на берегу океана», со стертыми и канувшими в вечность особенностями стиля речи неожиданными поворотами мысли. Способы удержать остроту и неординароность фигуры лектора, не стать адекватным запросам аудитории такого типа, не дисквалифицироваться без достойного спарринг-пртнера, не стать самоудовлетворенным довольно трудны: самоизоляция от комфорта, диалог и спор с достойными противниками, научные тексты. Что еще. Я полагаю, что возможны и иные формы, как то участие в конференциях, в том числе и теле-конференциях, чтение новых курсов, обсуждение новых философских концепций и т.д. По крайней мере здесь есть над чем подумать, каждому, кто держит речь перед аудиторией.

Раздел 4 повествует об отечественном контртексте, в котором исследуется перевертывание в Российских условиях системы классического паноптикума, который описан М. Фуко. Надзирающая и надстматривающая за каждым власть трансформировалась во власть надзора над властвующим, над правителем. Никого уже сегодня не удивляет, что прямую кишку президента рассматривает вся страна, участвуя в консилиуме выработки общественного мнения по поводу ее годности к выполнению своих президентских обязанностей. Обнажены не массы перед сувереном, но суверен, поп-звезда и топ-модель могут, вернее, только они и могут, быть поистине порнографичны. Раздетый «маленький человек» никому не интересен; его нагота лишена привкуса скандала (массовидность нудизма — косвенное тому подтверждение), он не провоцирует фокусирование на точке своей обнаженности лучи юпитеров, не приковывает «дула» видео- и телекамер, не удерживает внимание аудитории. Не только тело отдельного «маленького человека», но и тело массы, пусть и «восставшей», не эротичны. Неожиданно, но все же кажется уместным сослаться на образ обнаженной массы в «Ночном портье» — реж. Лилиан Кавани (1974), которая не только не эротична, но и «в своей массе» — беспола; она служит лишь для того, чтобы оттенить эротичность формы. Сила и привлекательность современной власти именно в том, что она выставляет себя на показ, позволяя протоколировать мельчайшие события общественной деятельности и личной жизни, — может себе это позволить. Она, в полном соответствии со свойствоом древней «знати», по природе своей демонстративна. «Протокольный характер носят сегодня такие действия, которые в совсем еще недавнее время не предъявлялись любопытствующим массам» (с. 215). Этапы и механизм перевертывания паноптикума прописаны в убеждающем стиле докладной записки референта. Ее вывод краток: лицу власти необходимо соответствовать представлениям, желаниям и ожиданиям масс. Телесность «властелина» формируется, или точнее, оформляется «жестким излучением» взглядов, заставляя принять ту позу, которую жаждет большинство. Оно, если хотите, составляет сплоченное единое тело, надзирающее над властью фото- и телекамер, сотней объективов, сведенных в единую информационную ленту образов. Масса исполняет, к тому же, роль опытного кукловода, «а место власти — поистине вертеп» (с. 229). Но модель эта — западная, в которой все на своих местах: пресса — четвертая власть, журналисты — продажные писаки, а им противостоят интеллектуалы. В Отечестве нашем напротив: итнтеллектуалы — болтуны, а журналисты — праведные борцы за честную информацию.

Особенность того пространства и той политической аудитории, которая задана отечественным контекстом, который автором поименован не иначе как Контртекст, нагружает чистоту западных моделей таким довеском загадочной русской души (обратим внимание, что загадочность, тайна, непредсказуемость искони числятся как атрибуты женской ипостаси), что мы получаем парадоксальную ситуацию: «ни власть не может уже/еще надсматривать и надзирать над подданным, ни подданные не в состоянии предвидеть, под- и надсматривать над телом власть имущего. И как водится на обширных просторах лесов, полей и рек, мы получаем состояние — замечу редкое и по-своему забавное, — когда власть безнадзорна, а народ беспризорен, т.е. ситуацию взаимной непрозрачности и несообщаемости. Не паноптикум, а камера обскура» (с.234). Аудитория отечественной («красной») сборки отличается хаотичной неупорядочностью, как следствием ее беспризорности. Перефразируя классика можно констатировать, что власть не может наблюдать и надзирать над всеми насельниками Земли Русской, а последние брезгливо не хотят наблюдать и контролировать безнравственную власть. Налицо — массы не собираются в аудиторию.

В дальнейшем, в монографии исследуется перверсии отечественной аудитории в эпоху массмедиизации. Естественным образом здесь затронуты «корпусы текстов» мыслителей, которые говоря о политике остаются философами: здесь и Петер Слотердайк (P. Sloterdijk) с его «Критикой цинического разума» (1983) и Славой Жижек (Zizek), — коему автор пеняет за его вольность говорить от имени всей Восточной Европы и состоянии ее идеологии на примере… Румынии — c его «Для тех, кто не знает, что он делает. Наслаждение как политический фактор» (1991) и «Гримасами реального» (1993), — которых автор берет себе в собеседники по столь не простому вопросу: что же осталось от прежней соборности в процессе сборки российских (еще не вполне господ, но уже не «товарищей» и представителей «новой общности») все более атомизирующихся людей в коллективное тело ожидающих и, быть может, «да имеющих слух»?

«Ситуация общеаудиторного хаоса прямым и непосредственным образом сказывается на уровне студенческой аудитории. Тромбы каналов власти, недостаток взаимного надзора и, естественно, низкая оплата за соблазн университетской аудитории» (с. 241), определяет уровень тех «кого имеет аудитория» в качестве лекторов. Логическим следствием переходного периода является взаимная индифферентность: в этом разреженном пространстве, лишенном риска интеллектуальной отвественности за свои идеи и жесты, лектор — полупроводник, интерес к которому определяется лишь той частью «полу», которая проводит в мир древней, классической и современной западной мысли. Отсутствие современных философских школ, как крайнего случая единства аудитории и лектора — тому наглядное подтверждение, а неинтересность друг-другу — яркий признак провинциализма.

Труд завершааается излюбленным жанром — манифестом. На этот раз провозглашается новый комплекс идей, объединенный понятием «Петербургский Контртекст», который дает надежду на возрождение интереса друг к другу, к сюжетам, в которых проступают местные проблемы и к интонациям, в которых слышен местный диалект. Он говорит о том «силовом поле, в котором претворяются, обретают свое лицо и самобытность любые тексты, любые идеи и настроения» (с. 247). Общество философии и искусства «Петербургский Контртекст» инициировано петербургской аудиторией и к ней же обращено, ею рассчитано и ею же, вернее, деликатным отношением с нею, будут определяться его акции и стратегии рефлексии.