Одна из существенных особенностей историко-литературного процесса России ХVIII в., состоит, как известно, в «наложении» различных художественных систем в связи с ускоренным развитием и единовременным восприятием разностадиальных традиций. Причем если в первой половине века барочно-классицистические тенденции уже сосуществуют и отчасти взаимодействуют с рокайльными (например, у Тредиаковского), то и во второй половине века, в условиях доминирования сентиментально-рокайльной эстетической парадигмы, при всех существенных сдвигах в литературно-культурной ситуации позднебарочные и классицистические традиции продолжают играть существенную роль в разных родах и видах искусства, в том числе и в прозе. Так, позднебарочные тенденции отчетливо выявляются в философско-аллегорической масонской литературе, ощутимы в историко-мифологических романах о славянской языческой старине (М. Чулков, М. Попов), но, казалось бы, менее заметны в сентименталистской прозе, при анализе которой акцент в первую очередь делается на открытиях, на том, что впервые привносится в литературу, искусство, что отличает новое направление от предшествующих. Однако при ближайшем рассмотрении обнаруживаются не только расхождения, но и определенные переклички, что прослеживается, в частности, в повести П. Львова «Роза и Любим» (1790).
Одной из ведущих линий размежевания барочно-классицистической и рокайльно-сентименталистской парадигм признается процесс «натурализации» (Пахсарьян Н.Т. «Пасторальный век» во французской поэзии ХVIII столетия // Пастораль в системе культуры: метаморфозы жанра в диалоге со временем. М., 1999), проявившийся, в частности в пасторалистике, в отказе от мифопоэтического антуража, поэтики чудесного, в интересе не к маскарадным, высокородным «пастухам», а к реальным, простонародным героям. Добиваясь уравнивания в эстетических правах поэзии и прозы, П. Львов создает идеальный мир — вариант пасторального оазиса, где природная красота гармонирует с внешней привлекательностью и внутренними достоинствами героев. Причем это изображение подается не как умозрительная утопия, а как живая реальность. В предпосланном повести письме «почтенному другу» П. Львов, предвидя упреки читателей в неправдоподобности описаний и характеристик, настаивает на том, что люди незнатного происхождения, низкого состояния могут быть наделены «высокими душами», «обширными умами» и «нежными чувствованиями». Однако, горячо отстаивая подлинность своих героев, их соответствие реальным российским земледельцам, исполненным «божескими качествами», автор «Российской Памелы» не отводит упреков в следовании «достохвальным писателям»: Жизнеподобие в представлении П. Львова не противоречит повествовательности, основанной на монтаже литературных фабульных схем, ситуаций, топосов. Важно, какие фрагменты избираются для создания новой картины, как перелагаются и переосмысляются.
В соответствии с риторической традицией отождествления поэзии и красноречия писатель изъясняется цветистым, велеречивым слогом, видя в образности, экспрессивности, изысканности стиля способ поэтизации повседневной сельской жизни. Так, описывая идущих с поля на обед косцов, автор не скупится на живописные сравнения: «Подобно каплющей с цветов росе, катился с их белорумяных, здоровых лиц, от трудолюбия разгоревшихся, перловым градом пот. Блестящие косы их лежали на их мощных плечах, в каждой из них заключенные солнечные лучи, светяся, представляли половину малодневной луны, когда она, еще вновь родяся, красуется серебряными своими рогами» (Русская сентиментальная повесть. М., 1979, с. 47). Воспевая земледельческий труд как основу физического здоровья и нравственной полноценности, усматривая в естественности залог истинной красоты, автор прибегает к искусственному нагромождению поэтизмов и затрудненному синтаксису, в чем выразилась своеобразная парадоксальность сложившейся литературной ситуации. Уровень развития повествовательной техники, неразработанность языка, низкий художественный статус прозы вынуждали писателей-сентименталистов провозглашать естественные идеалы языком, далеким от естественности. Ассоциирующаяся с барочными принципами риторическая избыточность проистекает из потребности как можно убедительнее изобразить высокие достоинства скромных обитателей хижин, наделенных исключительной эмоциональной одаренностью, способных переживать разнообразную гамму чувств. Чтобы передать ее во всей полноте, писатель прибегает к различным жанрово-стилевым традициям, составляющим «пастушеский текст». А поскольку в соответствии с сентименталистскими представлениями идеал достижим при условии согласных усилий природы и правильного воспитания, не искажающего, но развивающего естественный дар, повесть пронизывается дидактической назидательностью. Желание высветить разные грани идеальных героев ведет к контаминации мотивов галантных пасторалей с библейско-пастырскими ассоциациями, к соединению риторики любовной и проповеднической.
Добиваясь прощения у обиженной пастушки, Любим придумывает себе наказание: «…позволь мне поклониться тебе в ножку и поцеловать твой башмачок; такое наказание будет стоить доброго награждения. Я рад хоть по сто раз в день быть так наказан (С восторгом целует ее ногу)» (с. 38). Или: «После сего пастушка позволила Любиму поцеловать ее руку, с обнадеживающею и волшебной улыбкою ему поклонилась и побежала домой…» (С.41). Знаки благородной любовной учтивости — своего рода реплики барочно-классицистических пасторалей, активно участвовавших в выработке «норм дворянской галантной светскости», в утверждении «правил и заповедей любви» (Потемкина Л.Я. Пути развития французского романа в ХVII веке. Днепропетровск, 1971).
Сюжетно-композиционная структура повести включает в себя серию жанровых картин (бедный старик, бредущий по лесу с вязанкой дров, угощение нищих, сельский праздник с танцами и девичьими посиделками), и каждый раз акцентируются (подчас до приторности) нравственные добродетели, берущие истоки в природной чистоте, эмоциональной отзывчивости и верности библейским заповедям. А попытка изобразить действие любви земной и небесной вновь ведет к соединению различных традиций с пасторальным началом, к соседству демократической жанровой живописности и декоративной картинности, напоминающей барочно-классицистические, а затем и рокайльные дворцово-усадебные интерьеры. Стремясь к разнообразию, экспрессивности, писатель обращается к приему контраста, в произведение входит стихия театральности, не чуждая барочной эмблематичности (см. сон героини). В самый счастливый момент, когда нежная и пламенная любовь должна была увенчаться браком, идиллия взрывается внезапным известием о том, что Любима забирают в солдаты. Автор нагнетает драматическую напряженность, позволяя героям в полной мере проявить доблестную самоотверженность. Они, словно состязаясь в великодушии и силе чувств, произносят монологи, достойные сценического воплощения. Выпавшее на долю героев испытание позволило им проявить недюжинную стойкость и твердость. Так героическое начало привносится в сферу частной жизни, сопрягается с бытовыми реалиями и возвышает «низких» героев.
Обобщая разнородный художественный опыт, важно осмыслить симптоматичную трансформацию героического пафоса, срастающегося в процессе сентиментализации с сердечной нежностью и детским простодушием и занимающего по отношению к ним подчиненное положение. Ведь именно естественность, чувствительность, невинность обуславливают в комических операх и сентиментальных повестях героический стоицизм. Исключительная притягательность наивной инфантильности, ставшей важной составляющей поэтического в «философском» веке, привела к широкой популярности буколики, изначально вобравшей в себя мотивы младенчества и первозданности, разнообразно преломившиеся в ее многочисленных жанрово-стилевых вариантах. Идеи естественного равенства, общечеловеческой природы чувств и страстей не только открыто проговариваются П. Львовым, но и утверждаются в самой структуре произведения, включающей целый калейдоскоп (калейдоскопичность — еще одна черта барочной поэтики) буколико-идиллических мотивов, объединяющих простонародных героев то с высокородными персонажами галантно-патетических пасторалей, то с библейскими пастырями и пастухами, наивным глазам которых дано было лицезреть бога, а невинным душам — воспринимать высшие истины. Причем именно установка на идеализацию, возвеличение облегчает проникновение барочно-классицистических моделей и топосов в художественную систему сентименталистской повести.
Добавить комментарий