Французская литература XVII века в оценке Ф. Брюнетьера

Для того, чтобы ярче обнаружились отличительные черты французской литературы, автор очерка сравнивает ее с итальянской, испанской, английской и немецкой литературами. Например, отличительный характер итальянской литературы состоит в ее «артистичности». Этой чертой, как считает Брюнетьер, она стазу же выделяется из других литератур. Характер испанской литературы преимущественно рыцарский. Разве это не дает понимания духа самой Испании и не освещает всей ее истории, убеждает читателя критик. Английская литература индивидуалистична. «Если оставить в стороне поколение Конгрива и Уайчерли, пожалуй и поколение Попа и Аддисона, к которому, однако, принадлежит и Свифт, то мы увидим, — отмечает Брюнетьер, — что англичане пишут как бы только для того, чтобы самим себе дать внешнее ощущение своей индивидуальности» (Брюнетьер Ф. Отличительный характер французской литературы. Одесса, 1893. С. 27). Этому способствует «юмор», который Брюнетьер определяет, как выражение удовольствия, испытываемого англичанами от того, что мысли их направляются так, как это угодно только им самим, независимо от других, и часто неожиданна для них же самих. Отсюда также и «эксцентричность» их великих писателей, — приходит к выводу французский критик. Оригинальность дает им право противопоставлять себя всем, и даже тем, кто более походит на них же самих. Отличительный характер немецкой литературы Брюнетьер видит в ее философичности. Но гораздо труднее, — признавался автор очерка, — определить отличительный характер французской литературы. И не потому, — объясняет он, — что она была оригинальнее всякой другой, или богаче великими людьми и творениями. Дело как раз в другом. Из всех литератур французская литература проявила более других внимание к чужеземным литературам, наиболее широко ими вдохновлялась. В подтверждение этого Брюнетьер приводит несколько примеров. Так, Ронсар — почти что итальянский поэт, Корнель — испанский трагик с нормандским оттенком. А Дидро, о котором более столетия спорили, преобладает ли в нем немецкий или английский элемент над французским? К тому же, прибавляет далее Брюнетьер, французская литература еще тем международна, что она, как никакая другая, привлекла к себе многих иностранцев от Брюнето Латини, учителя Данте, до Гальяни, друга энциклопедистов; англичан, как Гамильтона, Честерфилда, и в особенности немцев, как Лейбница и Великого Фридриха.

Таким образом, связывая и обобщая противоречивые и враждебные элементы, французская литература выработала вследствие этого идею «мирового человека». Эта идея и определила отличительный характер французской литературы XVII — XVIII вв. «Этот идеал далеко не бесполезен, — находит Брюнетьер, — за который упрекали, хотя именно его искала вся Европа в литературных произведениях или, лучше сказать, во всей истории французской литературы» (С.30). Брюнетьер совершенно справедливо подмечает, что во французской литературе еще с давних времен, не только касательно XVII в., наметилось стремление создавать скорее отвлеченные типы, чем живых людей. Это как раз составляло характеристическую черту французской литературы с самых давних времен; она явно проглядывает в аллегорической школе поэзии, господствовавшей два века до эпохи, о которой идет речь. К тому же этому направлению еще содействовал искусственный закон «единства», вменявшийся тогдашней критикой поэтам. Единственный упрек, который можно сделать произведениям Мольера, заключается в том, что, несмотря на все разнообразие их сюжетов и верность правде, в каждом из них замечается односторонняя обработка характеров. Тартюф есть не что иное, как воплощение ханжества, а Альцест — воплощенная гордость и презрение к тому, чему он не может сочувствовать.

Эстетика классицизма, основная на положениях рационалистической философии, была нацелена на изображение всеобщего, объективного, необходимого. Частное, субъективное восприятие, а также случайное, не принималось в расчет. Литературе отводилась социальная роль, которая заключалась в исправлении нравов. Этим французская литература отличалась от английской, в которой анализировались «душевные состояния», как в романах Ричардсона и Джорджа Элиота.

Несмотря на общую тенденцию, отстаиваемую классицизмом, существовали и другие настроения, которые имели существенные расхождения с правилами классицизма. Так, писатели той поры хотели заняться литературой чувств, когда направление умов было преимущественно общественным. Разумеется, что общественное мнение было против них, а без него во Франции не мыслимо что-нибудь создать. Благодаря духу общественности, французская литература стремилась быть общедоступной и установила как принцип: отказаться от выражения чувств, которые не всегда бывают одинаковыми для всех времен и стран. С этой особенностью французской литературы связаны такие качества, как стройность и ясность, логика и точность, строгость композиции и изысканность слога. В связи с этим Ф. Брюнетьер приводит следующие сравнения. Писатели и особенно поэты Испании и Италии, стараясь придать языку больше страсти, нежности или более звонкости и красоты, прибегали даже к крайностям гонгоризма и маринизма, или даже стремились к ним всеми усилиями, — французские писатели, наоборот, хотели быть понятными и для этого с каждым разом делаться все более проще и яснее. В подтверждение этому Брюнетьер проводит цитату из знаменитого произведения Ривароля «Речь о всемирности французского языка»: «… Изучите древних авторов в переводах на новые языки. Благодаря легкости, с которой все языки приспосабливаются к латинскому и греческому, они точно передают оригинал и самые запутанные места его. Но перевод здесь теряется перед оригиналом; напротив, французский же всегда представляет комментарий к подлиннику» (С.11). В действительности, писатели XVII в. очистили французскую фразу от стеснявших и затруднявших ее латинских и греческих выражений. И если в XVIII в. более быстрая, веселая и короткая фраза Вольтера заменила более пространную, богатую и оригинальную фразу Боссюэ и Паскаля, то причиной этому был тот же дух общественности. Все это делалось, по заключению Брюнетьера, для менее образованных читателей, чтобы просветить их.

Таким образом, первой и главной целью великих французских писателей было заставить читать себя. Не универсальность французского языка подготовила универсальность французской литературы, а наоборот, универсальность литературы сделала универсальным французский язык.

Этим же и объясняется их мастерство в произведениях того рода, который можно назвать общественным, общим. Ввиду сложившегося порядка вещей у писателей и поэтов XVII — XVIII вв. выработался определенный стереотип человека. В каждом итальянце и немце, несмотря на все различия, живет мировой человек, реальность которого так часто оспаривали, и который, тем не менее, при всех своих видоизменениях везде один и тот же. Ф. Брюнетьер сравнивает два «Сида», испанского драматурга Гильена де Кастро и Корнеля. Почему, — задает вопрос Брюнетьер, — первая драма с несомненными достоинствами не получила европейской известности? Потому что Кастро, как испанец, усмотрел в своем сюжете только героическую сторону. Он не приметил того, что так ярко выдвинул Корнель: борьбы страсти Родриго с социальным законом. Кастро исчерпал художественную сторону сюжета, но совершенно не затронул общечеловеческой. А как Расин воспользовался темой греческого «Ипполита» для своей «Федры»? А что хотел восполнить Вольтер в «Отелло», написав свою «Заиру»? — продолжает свои сравнения французский критик.

В вопросах, которые затрагивают французские драматурги, дело идет о важных гражданских и общечеловеческих интересах. Им дороже всего социальные вопросы, и потому никто не останется безразличным к их драмам. Да и кому, в самом деле, не интересно знать, до каких пределов простираются права отечества на своих граждан, или отца на детей, мужа на жену? Как примиряются или по какому высшему принципу соединяются и сливаются нужды человека с правами общества, вместо того, чтобы сталкиваться и противоречить друг другу?

Характеристическая черта, объясняющая редкие качества французской литературы, выявляет также и ее недостатки. Брюнетьер указывает на узкий уровень лирической поэзии. Она кажется ему тяжеловесной и не такой изящной, которой до XVII в. восхищалась Европа. Но ни Буало, ни Малерб в том не виноваты; виной всему — сила вещей. Суть в том, что литературу заставляли выполнять социальную функцию, требовали от поэта, чтобы его образ мыслей и чувств соответствовали общественным, отказывали ему в праве на субъективность и независимость взглядов, и по этой причине живой источник лиризма, естественно, должен был иссякнуть. Таким образом, — заключает Брюнетьер, — французская литература заплатила бедностью в тех жанрах, которые можно назвать личными за свое превосходство в жанрах общественных.

Напротив, английская ода и элегия, свидетельствующие о изобилии и богатстве, английской лирики, служат невольным сосредоточием всего наиболее интимного, сокровенного и личного в душе поэтов. Указывая на посредственность немецкой драмы, Брюнетьер восхищается немецкой поэзией, которая отличается глубиной и своей значимостью.

Нередко французскую литературу обвиняли в недостатке глубины и оригинальности. В такой социальной литературе, как французская, где затрагиваемые вопросы имели общечеловеческий интерес, представляется, конечно, менее случаев высказать глубину, в философском смысле этого слова, чем в такой литературе, как немецкая, где писатели направляют главные свои усилия на постижение сущности всего. Отсутствие оригинальности связано с тем же социальным характером французской литературы. Однако, Брюнетьер неоднократно подчеркивает редкое качество последней. Французы выражают ясно очень глубокие вещи, в отличие от немцев, которые стремятся придать своим трудам больше глубины, но вместе с тем заставляют читателя прилагать огромные усилия для того, чтобы понять их, а Паскаль и Руссо избавляют его от подобных трудностей.