В такие трудные, накаленные политическими страстями времена, как сегодняшние, когда давление реальности кажется подчас невыносимым, как-то сама собой затухает потребность в искусстве жесткого, экспрессивного реализма, еще недавно столь почитаемого публикой и критикой. Видимо, все же справедливо суждение, что мы ждем от искусства того, чего не хватает в жизни. Сегодня в ней явный дефицит красоты и глубины мысли. Не потому ли столь привлекательной кажется волна нового эстетизма, уносящая от тягостной действительности в иллюзорные экзотические миры? Что же до философичности, то этот недостаток восполняется куда трудней, ибо, как это ни расходится с устоявшимся стереотипом, философия — удел немногих. Тем значительней появление каждого нового произведения в этом роде, и в числе первых хочется назвать кинодилогию Александра Сокурова «Круг второй», «Камень».
Объединяющая оба фильма тема широка и вечна. Речь идет о самом главном, или обо всем — о том, что есть жизнь и смерть, дух и материя, тело и душа, бытие и небытие. Эти проблемы не имеют решения, но их проклятие состоит в том, что сознавая всю тщетность своих усилий, человечество находится в вечной погоне за миражами их понимания.
Борьба практического и духовного начал жизни, метания человека между молотом и наковальней быта и бытия — столь волнующая тема в отечественной культуре прошлого столетия — сегодня как будто не попадает в резонанс с общественным настроением. Тем трагичней она звучит для личности, живущей в современном обществе. Таков главный герой дилогии. «Круг второй» страшный фильм, заставляющий погрузиться в состояние, из которого человек обычно спешит выпутаться, чувствуя угрозу своему нормальному существованию со стороны вдруг вставших перед ним «экзистенциальных» вопросов: «В чем смысл жизни? Есть ли он вообще?» Они обрушиваются, когда внезапно прерывается ровное течение жизни, наполненной повседневными практическими заботами, чтобы сегодня было, как вчера, а завтра, как сегодня — «Привычка свыше нам дана, замена счастию она».
Смерть безжалостно ставит вопрос о смысле этого существования. Еще вчера человек считал, что должен куда-то спешить, [56] обедать, наряжаться, прогуливаться, покупать и любить какие-то вещи, а сегодня он вдруг перестает «быть», становится «телом», то есть предметом неодушевленным, имеющим отныне на земле вполне определенное место, отмеченное надгробным камнем. Куда же девается мир этого существа, его блаженство, его грезы, его задумчивость и радость? Исчезает в небытии? Или, покинув тело, ставшее ненужным, подобным превратившейся в железный лом, засыпанной снегом машине, душа вступает в ино-бытие, полное высокого смысла, вечной красоты и благости? Если чеховские Соня и дядя Ваня еще могли как-то утешать себя этой надеждой, то как быть современному человеку, живущему без мечты и без веры, особенно, если жизнь его убога, бедна, одинока? Имеет ли она хоть какую-то ценность?
Герой фильма «Круг второй» попадает в кошмар этих вопросов, проведя несколько дней неотлучно рядом с телом своего отца в его нищем неприютном жилище. Сознание сына сопротивляется восприятию мертвенной вещности того, чье существо всегда имело для него сакральную значимость.
Он заглядывает в безжизненные глаза — что они видят? Что стоит за суровым и значительным молчанием этого тела? Ужасен цинизм прикосновения чужих рук к нему, как к предмету! Со смертью человека все вокруг мертвеет, превращается в тупые бездушные материальные формы.
Антагонизм обнаженной однозначной реальности «здесь-бытия» и закрытой многозначительности «там-бытия» становится нестерпимым. После ночи, проведенной в одной постели с умершим, герой взглянул на жизнь как бы с другого берега и — перестал любить ее. Мир угас для его души, отныне наполненной равнодушием. Герою остается лишь присутствовать в жизни ее безучастным свидетелем.
Таким мы и застаем его во втором фильме дилогии «Камень» — отчаянно одиноким, угрюмым человеком с жестким холодным лицом. Убежденный в том, что жизнь обесценивается смертью, он избрал для себя работу ночного охранника в мемориальном музее (мы узнаем чеховский дом в Ялте), чтобы, подобно кладбищенскому сторожу, наблюдать безжизненность места, призванного, казалось бы, хранить дух хозяина этого дома. Но комнаты, вещи, мебель — только безмолвные знаки ушедшей отсюда жизни, и герой в этом царстве теней сам похож на тень.
Сумрачное молчание дома нарушает появление Гостя, временами мистически напоминающего его хозяина. Призрачно [57] бесплотный, он возникает, скорее всего, как материализация бредового воспаленного сознания героя — то из белизны ванны, то из темноты кабинета, и исчезает так же неожиданно, растаяв в черноте дверного проема.
Почти бессловесный диалог Гостя и героя — продолжение размышлений о диалектике жизни и смерти, бытия и небытия. Живому, но отринувшему жизнь человеку противоположен призрачный Гость, явившийся из запредельного мира, чтобы сказать: «Там нет никого и ничего, а значит, нет и смысла». Как это близко сомнениям Чехова, который, изнемогая от пошлости обыденности, все же предполагал, что мы еще можем и пожалеть об этой жизни, с тоской глядя на нее «оттуда»!
Гость возвратился из царства равнодушия и одиночества, чтобы наслаждаться ощущением бытия: слушать замирающие в тишине звуки рояля и шум ветра в саду, чувствовать прохладу воды и тепло камина, вкус вина на губах и холодящее прикосновение столового серебра и фарфора. Вещи — только пустые оболочки, они оживают, лишь соприкасаясь с человеком. когда он кожей ощущает шелковистую гладкость рубашки. волнуется от запаха листов бумаги со своего письменного стола, когда он с улыбкой примеряет шляпы и галстуки, забавляясь причудами моды. Тогда возникающий из всех этих милых, таких интимных, таких человеческих переживаний мир начинает звучать музыкой жизни, полной чувственного блеска и красоты. Слышать ее дано только живому, лишь его чувствующая душа может стать Домом для мира Ушедшего, а потому жизнь после смерти или бессмертие — во встрече с живой душой другого человека. Гостю суждено, как видно, бесконечное странствие — вопрошание отклика: в старом доме жизнь закончилась — там сыро и холодно, в любимом саду ветер рвет нежные растения, будто бы вымерший курортный городок стонет во мгле — все растворяется в туманной неопределенности, над-человеческой вселенской отрешенности.
Гармония душ, миров — несбывшееся чудо! Но, несмотря на всю несоизмеримость, они прикоснулись друг к другу — посланец духа великой человеческой культуры, высокой мысли и доброты, с таким печальным, устремленным в вечность всепонимающим и страдающим взглядом, и герой — наш современник — в обиде на весь мир, в упоении одиночеством замкнувшийся в себе. И хотя их глаза так и не встретились, души не слились, но сердце юноши, вопреки его воле и рассудку, начало отогреваться, угрюмое лицо просветлело и… стало прекрасным. Почувствовав целительное прикосновение, он потянулся из своего злого одиночества за [58] исчезающим видением — «можно и я с Вами»? Но куда?… Не оставляй же и нас, дари утешение, прекрасный и высокий дух любви, добра и памяти!
Киномир Александра Сокурова — бессловесное философствование, осуществляющееся особым эстетическим способом, стирающим грани между мыслью, созерцанием, переживанием, это ли не доказательство глубинного родства философии и искусства?
Оба фильма дилогии составляют единую образно-смысловую систему, суть которой раскрывается через концептуально последовательную общую логику построения целого и взаимоконтрастные выразительные средства.
В «Круге втором» предстает мир бездушной самотождественной материальности, в котором все кажется ненастоящим: предметы — муляжами, лицо — маской, город — макетом. Камера создает образ графической точности сочетанием резкого контура и жесткого белого света, обнажая предметы с голографической приборной скрупулезностью, вызывая острое ощущение невыносимости существования в этой внечеловеческой реальности.
В фильме «Камень» происходит обратное — одушевление мертвой материальности. Мир становится таинственным и призрачным — сквозь дымку, в неясной игре света и тени смутно проступают лики оживающих вещей и комнат. Почти документалистски сухая в первом фильме камера Александра Бурова становится поэтичной, открывая живописную, хотя и черно-белой строгости, красоту натюрмортов и пейзажей. Панорамная динамика передает переход реального в над-реальное при поглощении конкретного места бесконечным миром. Пространство постепенно расширяется, выходя за стены дома в сад, в город, вбирая их, захватывает море, горы, небо, всю Вселенную.
Когда выстраивается эта архитектоника конкретного и всеобщего, конечного и бесконечного, материи и духа, свершается таинство постижения смысла, не доступного ни рациональной, ни чувственной интуиции, а только откровению высшего и всецелостного бытия. Оно звучит голосом прекрасной музыки — смыслового камертона обоих фильмов.
Звуковой ряд является в них не традиционно дополнительным, а одним из главных средств выразительности. Они воспринимаются как музыкальная симфония, сотканная из тишины разных оттенков, пауз и богатейшей палитры звуков: скрипов [59] и стуков дома, чуть внятного бормотания человеческих голосов, шума моря, вьюги и, наконец, из воспаряющей надо всем музыки.
В музыкально организованной целостности произведения все подчиняется внутренней ритмике, придающей образу пластическое и гармоническое единство.
При почти полном отсутствии словесного текста, сюжетного развития, внешней эмоциональной экспрессивности актеры — Петр Александров и Леонид Мозговой психологически тонки, пластически и интонационно очень выразительны. В контрастном диалоге трагически отчужденного равнодушия Живого и тянущегося к жизни и общению Призрака разыгрывается драматическая встреча двух миров — поиск созвучия и горечь невозможности их слияния.
Восстанавливая линию преемственности с философским кинематографом Андрея Тарковского, режиссер А. Сокуров говорит на сдержанном и строгом, хотя в полной мере синтетичном, языке 90-х. Эстетика его фильмов вводит зрителя в мир замедленного времени, метаморфоз пространства, напряженного молчания, мир духа, открывающийся только внутреннему зрению созерцающего себя человека.
Восприятие «кино Сокурова» не просто. Оно требует переключения внимания с видимой стороны мира на скрытую, что доступно чутким чувствами открытым к отвлеченным размышлениям умам. Но тот, кто отважится на подобное путешествие, будет вознагражден не сиюминутным удовольствием, а долгой духовной взволнованностью, без которой невозможно обретение ни себя, ни другого.
Добавить комментарий