Когда я читаю литературу, написанную женщинами, мне всегда хочется пробовать ее на соответствие себе, на аутентичность. Не так важно, о чем она, эта книжка, которую я читаю. Но пишет ли автор действительно о себе, что-то открывая и сохраняя контакт с живой тканью своего внутреннего устройства и, значит, скажет кое-что о касающемся меня, или же пользуется чужими заготовками, уже имеющимися кубиками, и, таким образом, метит в пустоту и производит мертвечину?
Так ли плохо применять готовые формулы прошлых писателей? Ведь и все ими пользуются. Без традиции нет литературы. Почему бы и не попользоваться? Однако писатели-мужчины, беря готовое, не выходят за пределы своего живого опыта и пишут живое, потому и не выпадают из движения литературы. Женщины же некоторым образом не знают, чем они пользуются в своих литературных трудах, какими орудиями и какими строительными материалами.
Почему вдруг важно искать в писательстве мужчин и женщин? Мне последнее время все чаще кажется, что многие, очень многие (не все ли?) женщины не идентифицируют себя с женщиной как видом. Для себя — нет. Женщина (впрочем как и другие) для себя есть внутренний человек. «Женщину» она тоже воспринимает как часть себя, но достаточно отчужденную, достаточно объективированную, доступную манипуляции часть. Сказать, что я женщина — значит дать мне себя в объекты, отождествить себя со своим телесным комплексом, приравнять разнообразную сущность (entity) к одному ее уровню. Невостребованная часть будет требовать самостоятельного существования, то есть «я — женщина» чревато шизофренией. Вокруг «женщины» очень много настроено: такой тяжеловесный социокультурный конструкт, предписывающий то, се, пятое, десятое. Чтобы не раздавило это сооружение, женщина выгораживает себе внутреннейшее я, потому что, само собой разумеется, вышеупомянутый конструкт, назовем его гендерным, тоже внутренний, или, иными словами, он интернализован. Впрочем, идентификация может происходить и по более внешней границе, захватывая в «я» часть гендерного конструкта. То есть она не может его, ну хоть чуток, не захватывать. Полная идентификация с понятием «женщина», однако, оказывается, в своем роде, сумасшествием. (То же относится и к мужчинам. Вот хотя бы Пушкин. Когда Александр Сергеевич женился, [147] ему пришлось кардинально сменить идентичность, и последующая за тем ломка оказалась смертельной. Не стоило, пожалуй, в юные годы так подпадать под обаяние маскулинной сорвиголовости и крутости. Побывав в роли соблазнителя чужих жен, он знал на опыте, что, немного постаравшись, вполне можно уловить женское расположение (дело даже не в измене), и это знание вошло в его тонкие душевные структуры. Он оказался, почти в прямом смысле, по обе стороны барьера задолго до дуэли. И что из того, что Наталья Николаевна (вероятно) был честной женой? Что из того? Если в принципе это возможно. А возможность, по законам брака, и есть самая настоящая реальность.
У Чехова в «Толстом и тонком» человек находится во власти своего социального идентитета и раздавлен им. Автор с отвращением отворачивается от «тонкого», хотя, по правилам русской литературы, должен бы сострадать униженному маленькому человеку. Архетипический литературный пример — «Укрощение строптивой» Шекспира. Катарине, чтобы стать «хорошей» женой, надо согласиться, что днем светит луна, и назвать старика девицей, то есть, попросту, с глузду съехать: лишившись своего ума, начать управляться чужим. Хотя считается, что она, наоборот, из прежнего ненормального состояния, а по сути самостояния, вернулась в «правильное». Женское самостояние есть сумасшествие?
С другой стороны, поступая в «безумное» подчинение мужу, она (Катарина) отказывается от очевидного, от положительного знания, отказывается от сознательного и самостоятельного постижения мира и вступает на иной путь, путь послушничества и внезапных озарений, когда сознание работает невидимо и вообще уходит в подпол (оно находится под полом, пол поверхностен), Такой человек воздействует на свое внутреннее невидимым образом через определенное устройство внешней жизни и взамен получает интуиции. Не это ли корень так называемой «женской логики» и склонности к интуитивному?
Такое послушничество при отсечении личной воли дает силу самосовершенствованию и созерцательности. Только правильно ли выбран водитель? Для нее, согласившейся на самоотречение, его дискурс жизнелюба неактуален. Она поступила в распоряжение волевого и самоутверждающегося человека, ориентированного на удовлетворение собственных желаний, а это значит, что будучи послушна ему, она не может руководствоваться его примером, (она-то отказалась от самореализации), а только приказами. Она должна выбрать себе другой образец или начать автономное бытие в подчинении. Катарина, согласившись принять волю мужа, на самом деле выбирает путь одинокого самостояния, все существенные глубинные решения ей придется принимать самой, он [148] ей не в состоянии будет помочь, у него просто не такого опыта — опыта послушания.
Добавить комментарий