Шелест листвы

[6]

Шелест листвы на ветру или, например, во время дождя, мы можем и не видеть воочию — допустим, что он записан на магнитофонную пленку, однако мы можем определить почти безошибочно, идет ли речь (вернее, идет ли шелест) о зеленых листьях или о той листве, что уже пожухла и теперь не просто так шелестит, а шелестит, опадая. Правда, если нас спросят напрямую о цвете листьев, мы, быть может, поначалу затруднимся с ответом, некоторое время уйдет на сверку образа с планом выражения, но ответ последует, хотя он, скорее всего, будет сопровождаться ощущением странности вопроса.

Музыкант будет еще более точен. В его восприятии темы найдется место различию не только на уровне эйдосов, [7] но и собственно видовому различию, которое со времен латинских переводов Аристотеля обозначается как differentia specifica. Тем самым шелест проговорится о своей принадлежности дубу, или, например, ясеню. Впрочем, нельзя исключить и контаминации, поскольку природа, как известно, любит скрываться, вызывая возглас недоумения или девственного удивления столь затейливым симулякром.

Вышеприведенные пассажи не являются цитатой из работы Александра Пылькина «Дискурс желания», но я, тем не менее, утверждаю, что они могут претендовать на роль кратчайшего конспекта этой содержательной работы. Причем элемент иронии носит не пародийный характер, как могло бы показаться, а «спонтанно-миметический», если воспользоваться выражением автора, ибо текст, помимо всего прочего, надежно защищен хорошо дозированной, хотя и скрытой самоиронией. Неуязвимость есть признак настоящей грамотности, но сама по себе она еще не свидетельствует о силе, а главное, эффективности дерзновения. Поскольку рассогласованность двух рядов, индивидуально-поэтического и метафизического, для Александра Пылькина принципиальна (если угодно, она задана на уровне «от прожилок до детских припухших Делез»), от попыток усмотреть имманентность того или иного перехода довольно скоро приходится отказываться. Однако достоинство текста от этого странным образом нисколько не страдает. Неокупаемость логических инвестиций (даже в самом спекулятивном гегелевском смысле), щедро возмещается удачей, на которую автор и делает главную ставку.

Метод, использованный в работе, можно определить как технологию маленьких различий и больших несходств. [8] Пожалуй, для философии на русском языке такой метод является оригинальным “know how”, хотя, конечно, творчество «чинарей» принято во внимание. Маленькие различия, это, например, две вазочки с вареньем: в одной смородинное, а в другой земляничное. Что касается больших несходств, то они вводятся со вкусом, напоминающим то или иное варенье: «По-видимому, главным отличием людей от деревьев являются корни». Так создается смещаемая, легко скользящая рамка, обеспечивающая непривычную раскадровку феноменов. Среди них пространство, голос, кровь и многое другое.

Бывает, конечно, что невод приходит с одною морскою тиной, но часто блеснет то чешуйка, то плавник. Тогда испытываешь благодарность.

Читая работу Пылькина, я вспомнил случай со своей дочкой Машей в возрасте 3,5 года. Мы сидели на скамейке, и Маша что-то чертила прутиком на земле. Подсела древняя старушка: необыкновенно морщинистая, с бескровными поджатыми губами. Старушка недовольно поглядывала на ребенка и бормотала про себя что-то невнятное. Маша наклонилась ко мне и тихо спросила:

«— Папа, а можно потрогать бабушку палочкой?»

Вопрос ребенка поразил меня, но тогда я не смог его правильно истолковать. Наблюдение Александра Пылькина вдруг сразу вызвало в памяти этот случай пятнадцатилетней давности:

«Именно непосредственность позволяет занять эту печальную дистанцию по отношению к Другому — наверное, такого рода дистанцией можно объяснить то, что дети никогда не тронут собачьего скелета руками, но только палкой».

Опасливое желание потрогать бабушку прутиком, несомненно, той же природы, что и исследование с помощью палки собачьего скелета. Ребенок безошибочно видит [9] в древней старушке нечто соприродное давно уже высохшим костям мертвого существа, и наша взрослая конвенция, согласно которой «бабушка еще жива» нисколько не вводит ребенка в заблуждение. Ибо дитя видит не единственную (конвенциональную) кромку смерти, а множество ее редутов и бастионов, выдвинутых на встречном курсе в поток живого. Отсюда (глазами ребенка) прекрасно видно, когда уже нужно (уже пора) трогать палкой, правда, по отношению к близким детектор хроносенсорики блокируется в первую очередь. Возможно, мы начинаем бояться мертвых, когда утрачиваем эту способность видеть живых мертвецов и общаться с ними поскольку они принадлежат к кругу родных и близких. Но, может быть, дело обстоит и не так. Писатель Дмитрий Бортников отмечает:

«Хотя для детей все старые. Дети чувствуют упадок. Никому не заметный, начинающийся упадок. Когда меняется запах, ты чувствуешь его, к тебе нагибаются, тебя берут и подбрасывают… Стоит только посидеть тихо и посмотреть на них, ты остаешься таким одиноким, таким спокойным… И ты чувствуешь эту горку жизни, с которой все они уже бегут, думая, что поднимаются… Ты вдруг ловишь их блестящие глаза, они смотрят внимательно, и что-то касается их… В такие моменты взрослые чувствуют этот свист времени в ушах… Их блестящие от смерти глаза мечутся снова и снова, а ты растешь не по дням, а по часам. И глаза твои незаметно учатся смотреть и не видеть, а ноги — бежать вниз быстро-быстро…» (Д. Бортников. «Свинобург»).

Настоящий писатель не тот, кто приобрел разного рода знания, какой-нибудь жизненный опыт, который принято считать достоянием исключительной важности — тут речь идет всего лишь о хорошем рассказчике. Настоящий писатель тот, кто не приобрел множество почти неизбежных блокировок восприятия, например, не приобрел успокоительной привычки «смотреть и не видеть». Текст Пылькина не содержит ничего успокоительного в этом смысле.