Век восемнадцатый: «новое издание русской женщины, несколько дополненное и исправленное...»

[56]

XVIII век, начавший свое существование с нововведения: «впредь леты исчислять с нынешнего генваря с 1 числа от рождества Христова 1700 года» 1, стал веком многих принципиально новаторских явлений культурной и политической жизни страны. «Новое издание русской женщины, которое явилось в свет после Петра, несколько дополненное и исправленное» — так весьма метафорично характеризует русскую женщину Нового времени Д. Мордовцев 2. Возникшие в Новом времени новые женские типы приобретают социальную и духовную значимость. Женщина-писательница впервые начинает ощущать потребность в собственном, «немужском» отражении действительности (А.Ф. Ржевская, Е.В. Хераскова, Н.Б. Долгорукова); тонко чувствует настроения «Российской Европии» женщина-политик (Е.Р. Дашкова); женщина-правительница (не стоит забывать знаменитое «бабье царство» 1730-90 годов XVIII века) задает тон жизни «просвещенной столицы» и определяет своей личностью характер развития страны. Не эти ли перемены в положении женщины позволяют французскому посланнику графу Л.Ф. Сегюру, при описании русского общества XVIII столетия крайне неодобрительно отзываться о мужчинах и с некой скрытой завистью высказываться о представительницах женского пола: «Женщины ушли далее мужчин на пути совершенствования. В обществе можно было встретить много нарядных дам, девиц, замечательных красотою, говоривших на четырех и пяти языках, умевших играть на разных инструментах и знакомых с творениями известнейших романистов Франции, Италии и Англии» 3.
[57]

«Женское вторжение» в русскую культуру XVIII века началось с балов, выездов и ассамблей и стало возможным лишь во времена реформ Петра I. «Приятно было женскому полу, бывшему почти до сего невольницами в домах своих, — отмечает историк и моралист XVIII века М.М. Щербатов, — пользоваться всеми удовольствиями общества, украшать себя одеяниями и уборами, умножающими красоту лица их и оказующими их хороший стан … жены, до того не чувствующие свои красоты, начели силу ее познавать, стали стараться умножать ее пристойными одеяниями, и более предков своих распростерли роскошь в украшении» 4. Итак, первыми наиболее заметными проявлениями «женского вторжения» в петровской России стало внешнее изменение облика женщины, приближение ее к типу западноевропейской светской дамы. Искусственно создавался новый стиль жизни, новое представление о женщине. В своем внешнем облике «вышедшая из терема» женщина менее всего стремилась походить на своих предшественниц XVII века. Бостроги, юбки, шлафроки и самары сменили телогреи, а фантанжамы и корсеты пришли на смену подколкам. Искусственность в моде (парики, обильный грим) повлекла за собой искусственность поведения. Женщина XVIII века — почти всегда актриса, преимущественно играющая «в Европу» и требующая при этом соответственных средств выражения. И на первом этапе таковыми оказались грим, язык мушек и вееров. Вершиной же воздействия «женского вторжения» на облик эпохи стала европеизация семьи — среды наибольшего влияния женщины.

Безусловно, первичная эмансипация русской женщины связана с влиянием Франции. Следует отметить, что во Франции конца XVII — XVIII века значительно расширяется роль женщины в культурной и политической сфере, женские вкусы служат критерием отбора вещей, соотносящихся с пониманием культурного процесса или противоречащих ему (французское рококо в этом аспекте перекликается с русским сентиментализмом и опережает его).

Русская женщина XVIII века активно впитывает все новое, легко входит в европеизированную атмосферу «галантного века», но при всем при этом сохраняет в себе то лучшее, что было присуще ее предшественнице из допетровской Руси. Органичность единения старого и нового и отличает русскую женщину XVIII века, определяя природу и специфику русского «женского вторжения». Мысль историков конца XIX века о том, что главными положительными родовыми сторонами своего [58] характера женщина XVIII века обязана уцелевшими в ней, «всосанными с молоком матери, нравственно-педагогическими корнями родной старины» 5, не лишена исторической правдивости и патриотической привлекательности. В идеальных образцах женских судеб и личностей наличие органичного единения этих двух начал создает облик столетия, является предпосылкой возникновения «женского вторжения».

Причины достаточно легкой адаптации женщины к запросам нового времени в сочетании с бережным сохранением почти забытых светом традиций (и, как следствие, возникновения «женского вторжения») носят двоякий характер. Во-первых, пластичность женщины в отношениях данного типа объясняется социальным статусом дамы XVIII века в меньшей степени, чем положение мужчины, связанного со службой. Для женщины больше значили требования этикета, огромный запас свободного времени для чтения и «просвещения на западный манер». Во-вторых, не менее важны психологические причины столь неординарного явления. В этом плане, опираясь на современные социально-психологические исследования 6, можно с достаточной уверенностью говорить о том, что женщина как субъект, предрасположенный в социальном и биологическом отношениях к сравнительно легкой адаптации в травмирующих ситуациях, оказалась психологически более подготовленной, нежели мужчина, к разнообразным «экспериментам» XVIII века.

При возрастающей общей значимости роли женщины в культурной и политической жизни страны в высшей степени контрастными кажутся остатки патриархального взгляда: «Женщина должна родиться, жить и умереть в рабстве; вечная неволя, тягостная зависимость и всякого рода угнетение есть ее доля от колыбели до могилы; она исполнена слабостей, лишена всех совершенств и не способна ни к чему; одним словом, женщина самое несчастное, самое ничтожное, самое презренное творение в свете» 7. Вот такое видение женской доли у представительницы конца «столетья гениев», у матери знаменитой Надежды Дуровой. [59] Разделяется архаическое убеждение и известнейшими женщинами того времени, которые на примере своей собственной жизни и судьбы, казалось бы, могли убедиться в обратном и составить более выгодное мнение о своем поле. Так, А.В. Храповицкий рассказывает в своих «Памятных записках» о том, что на его поздравления по случаю рождения великой княжны Ольги Павловны Екатерина II ответила: «Много девок, всех замуж не выдадут» 8. Сами матери, даже образованные и просвещенные, иногда смотрели на рождение у них дочерей (особенно, когда при этом в семье еще не было наследника), как на несчастье и даже Божье наказание. Часто мать впадала в мужнину немилость и сама себя считала отверженной. Так, в роли нежелательного ребенка, начиналась жизнь «типичной» женщины XVIII века.

Начальное образование дворянской девочки заключалось в лучшем случае в усилиях бонны и гувернантки дать ребенку основные понятия о некоторых науках и искусствах, а главное — обучить французскому языку и «вымуштровать» в элегантных, салонных манерах. Девочка 12–13 лет в дворянской среде считалась достаточно зрелой невестой и нередко в этом возрасте выходила замуж. Так, Ле-Форт, описывая Россию 20-х годов XVIII века, упоминает о дочерях князя А. Меншикова, уделяя особое внимание младшей из них — красивой двенадцатилетней брюнетке, хорошо воспитанной и отлично говорившей по-французски и по-немецки. В то время, отмечает автор, князь подыскивал ей достойного жениха, то ли саксонского курфюрета, то ли польского князя. Известно, что герцог голтштейн-готторпский Фридрих-Карл настойчиво просил руки одиннадцатилетней дочери Петра I, великой княгини Анны Петровны, с которой спустя четыре года и заключил брачный контракт. Надежда Дурова в своих мемуарах, повествуя о юности своей матери, сообщает о том, что «в конце пятнадцатого года ее от рождения женихи толпой предстали искать руки ее» 9. А.Е. Яковлева (Лабзина) была выдана замуж в возрасте тринадцати лет. Камер-юнкер Берхгольц в своем «Дневнике» описывает петербургское общество петровского периода и отмечает, что девочки восьми — девяти лет принимали участие в общественных собраниях и увеселениях наравне со взрослыми.

Воспитание дворянской девочки XVIII века было направлено на поддержание стимула искусственной зрелости — тенденция, которая нашла отражение в особенностях детской одежды первой половины XVIII века, максимально приближаясь ко взрослым образцам и отличаясь от [60] них лишь размером, да иногда и роскошью. Показателен в этом отношении детский портрет цесаревен Анны и Елизаветы работы Л. Каравака (1717), выполненный в стиле рококо. Дети показаны взрослыми дамами. Их жесты жеманны, неестественны. Юные девочки наряжены в декольтированные парчовые роброны, вокруг развеваются легкие воздушные шарфы.

Воспитание благородной девицы в течение почти всего XVIII века носило внешний характер и было подчинено задачам обучения «блистать, пленять и нравиться». Однако Е.Р. Дашкова, как и многие другие исторические женщины XVIII века, вырывается из тогдашнего стереотипа светского образования: своим высоким умственным развитием она обязана прежде всего самообразованию и силе характера.

Новации Петровской эпохи вовлекли женщину в мир словесности, создав тип «женщины-читательницы». Известен портрет «Дама в саду», предположительно работы А.-Ф. Вилоллье первой половины 1790-х годов. Женщина на картине привычно держит в руках книгу, которая стала непременным атрибутом изображения. Вполне естественно выглядит книга в руках смолянки Молчановой на портрете кисти Д.Г. Левицкого. Книга прочно входит в быт и внутренний мир русской женщины. К концу XVIII века появляется совершенно новое для России понятие — «женская библиотека», определяющее «художественную литературу как безвредную забаву» 10. Иллюстрацией того, что умственные способности женщины завоевывают в обществе все большее почтение к себе, может послужить нескрываемая гордость, с которой Е.Р. Дашкова торопится сообщить о своей библиотеке: собрание семнадцатилетней девушки насчитывало девятьсот томов.

Для женщины самообразование было одной из возможностей «избежать» превращения в «светскую пустышку». Другим вариантом являлось следование жизненному примеру особенного человека. Чаще всего таким примером для девушки была мать. Именно под материнским влиянием произошло формирование таких личностей, как А.Е. Яковлева (Лабзина) и Н.Б. Долгорукова. Если в первом случае поведения говорят о европейских, «новых» основах воспитания, то во втором отмечают наличие «старорусских» корней. Но это всего лишь разные пути к достижению одной цели. Типично русское воспитание сочетается в личности Догоруковой с образованностью европейского толка и поведением, согласующимся с требованиями нового времени, а «западничество» Дашковой [61] привело ее к идее спасения русского начала от неблагоприятного влияния некоторых особенностей западной культуры.

Жизнь многих женщин послепетровского времени знаменует поиск внутренней свободы в духе знаменитого высказывания Н. Дуровой: «… я взяла мне принадлежащее, мою свободу…» 11. Пути обретения ее были различны: от выгодного и желаемого брака, самостоятельного выбора спутника жизни до страстного желания внедриться в интеллектуальные и духовные сферы. Безусловно, во втором случае мы имеем дело как с не лишенным определенного таланта женским дилетантизмом (ученый-ботаник Е.П. Фадеева, переводчицы А. Вельяшева-Волынцева и сестры А.М. и Е.М. Волконские, художницы, авторы портретных миниатюр — императрица Мария Федоровна, А.А. Вяземская, Е.Б. Куракина, П.Н. Ахвердова, Л.И. Кушелева, изображенная на портрете работы В.Л. Боровиковского за созданием миниатюрного портрета), оценивавшимся не столько по художественным критериям, сколько по законам рукоделия, так и с благоприобретенным умением испытывать себя в писательском деле (Е.Р. Дашкова, Екатерина II, М.В. Храповицкая, Е.В. Хераскова). По крайней мере, поведение женщин, борющихся за свободу в, казалось бы, самой косной и традиционалистской сфере — семье, заслуживает нашего искреннего уважения и внимания.

Вполне независимые девушки «безумного столетья» рельефнее выделяются на историческом фоне только потому, что в нравах общества XVIII века все еще преобладало убеждение о подчиненности женщины мужской воле, воле отца или супруга. Одним из путей к свободе был великосветский брак. Девушки, принадлежащие к аристократической среде, крайне редко, как например, А.А. Волкова, приходили к идее отрицания брака. Так, Волкова рассказывала о себе и своей подруге Полине, что они, видя сплошь и рядом случаи несчастливых семей и брачной тирании, «возненавидели замужество» и активно проповедовали суровое безбрачие весталок 12. И все же замужество нет-нет да сулило желанную волю, ибо обычно брак строился на основании «модного искусства давать друг другу свободу» (Г.Р. Державин). Как замечает вертопрашка Пульхерия из комедии Б.Е. Ельчанинова: «И в мужьях польза есть…Мы ими только и вольность свою получаем» 13. На русской семье начинали сказываться негативные последствия слепого подражания «традициям» Запада.
[62]

В своем нашумевшем очерке «О повреждении нравов в России» М.М. Щербатов говорит: «Несть искренней любви между супругов, которые часто друг другу, хладно терпя взаимственные прелюбодеяния, или другие за малое что разрушают собой церковью заключенный брак, и не токмо стыдятся, но паче яко хвалятся сим поступком» 14. Конечно же, не стоит всецело полагаться на мнение М.М. Щербатова, максималистически относившегося к новациям своего века. Но тем не менее факты свидетельствуют: на XVIII век приходятся первые громкие разводы: С.Ф. Ушаков — А.С. Ушакова (во втором браке — Бутурлина) и П.А. Апраскин — графиня А.Б. Апраскина (в девичестве — княжна Голицына). Положительной их чертой является признание за женщиной права юридической личности. В это же время «Россия молодая» знакомится с еще одним скандальным европейским нововведением — официальным гражданским браком: Дарья Ивановна Колтовская, будучи женой севского воеводы Г.А. Колтовского, создала новую семью с подьячим Максимом Пархомовым.

Должно ли при таком положении вещей удивлять то, что едва ли не высшим достоинством женщины, безошибочным признаком ее добродетели, к которой с почтением относится XVIII век, называется (наряду с «благодарением, трудолюбием, стыдливостью и правосердием») 15 верность, беззаветная преданность дому, мужу и, как следствие, государству. Верность подобает женщине на каждом этапе ее жизни. Именно благодаря самоотверженной преданности семье и делу в историю вошли многие представительницы «второго пола», судьбы которых, на первый взгляд, ничем не примечательны в общем историческом процессе.

Образцом дочерней верности выступает судьба Прасковьи Григорьевны Луповой, положенная в основу популярного в начале XIX века романа французской писательницы Котень «Елизавета, или Пример детской любви». Прасковья, еще ребенком отправившаяся в ссылку вместе с отцом, в возрасте 21 года вернулась пешком в Санкт-Петербург, чтобы вымолить прощение отцу. Император, тронутый дочерней любовью, помиловал преступника.

Супружескую верность женщин XVIII века иллюстрируют Н.Б. Долгорукова и Е.И. Головкина (Ромодановская), героически разделившие с мужьями ссылку, А.Е. Лабзина, долгие годы остававшаяся неизменной помощницей своему супругу, делившая с ним его мистическо- [63] масонские взгляды, Е.В. Рубановская — подруга А. Радищева, продавшая свои драгоценности, чтобы избавить его от пыток, и последовавшая за ним в Сибирь. Вопреки пессимистично-негативным высказываниям М.М. Щербатова и иронической язвительности Г.Р. Державина, список этот можно было бы продолжить.

Но неожиданно культивирование «доказательства верности женщин XVIII века» приводит к забавным, если не анекдотическим ситуациям. Д. Бантыш-Каменский в «Словаре достопамятных людей русской земли» находит место, наряду с именами А.Г. Бестужевой-Рюминой, Е.Р. Дашковой, Н.Ф. Лопухиной, для некой Барсуковой, жены купца, в доме которого часто гостил Петр I 16. «Достопамятность» Барсукова заслужила тем, что осмелилась ответить отказом на отнюдь не невинные «ухаживания» императора.

Любовь для женщины XVIII века была господствующей стихией, почти единственным нравственным смыслом ее бытия. Вера в предопределение, судьбу, заранее предрешавшую на ком остановиться сердцу, представляла идею фикс девушки того времени и служила руководством и оправданием, случалось, в слепом увлечении. Но все чаще выбирала и она. Подчас избавление от родительской тирании и стремление к свободе выражались в романтическом бегстве и тайном бракосочетании. Т.П. Пассек вспоминает о подобном бракосочетании своих родителей: влюбленный Петр Иванович почти силой увез находящуюся в обмороке пятнадцатилетнюю новобрачную — Наталью Петровну Яковлеву: «жених, горящие свечи, венцы, кольца, пение — все казалось ей [невесте] дивным гнетущим сном. Она в изумлении и страхе машинально покорилась совершившемуся событию. Положение она свое осознала только в квартире мужа» 17. Колоритную картину побега-женитьбы И.А. Второва и М.В. Милькович изображает М. де-Пуле. Налицо все атрибуты романтической беллетристики: жестокие родители, тайная переписка, полная клятв и уверений, ночной увоз невесты, тайное венчание и, наконец, смиренное покаяние перед родителями. Лишь одно нарушает стройную картину: побег готовит сама девица, перемежая деловые переговоры со священником и извозчиками страстными романтическими письмами: «Я думаю, ты скажешь: «бессовестно оскорбить родителей». Но скажи, советно ли уморить ту, которая, полюбя тебя, отказала себе во всем. [64] Скажи друг мой: «Я согласен увести тебя», и ты возвратишь мне жизнь» 18. Уже в самом начале XIX века один из персонажей комедии И.А. Крылова «Модная лавка» (1806) воспринимает «любовное похищение» единственным выходом для романтичных влюбленных, прочно соотнесенным с литературно-светской нормой: «…сколько комедий, сколько романов этим кончаются; да в самом деле сколько девушек увозится, что не скоро перечтешь; а сколько еще таких, которые бы рады, чтоб их увезли, да никто не увозит» 19.

Бегство девушек второй половины XVIII века (чему примером служит и история замужества Александровичевой-Дуровой, матери Надежды Дуровой) благополучно перекочевало в XIX век, где под наитием сентиментализма и романтизма стало самым заурядным явлением (вспомним о венчании Марьи Гавриловны, героини пушкинской повести «Метель», замужестве Аделаиды Ивановны из «Братьев Карамазовых» Ф. Достоевского, печальном побеге Наташи Ростовой и Анатолия Курагина и о том, как Афанасий Иванович «довольно ловко увез Пульхерию Ивановну, которую родственники не хотели отдать за него» 20 в повести Н.В. Гоголя).

Подлинную свободу женщина XVIII века могла вкусить, пожалуй, только в двух сферах своей жизни — актерской игре и управлении домашним хозяйством.

Представление о женщине в сознании русского человека традиционно связано с представлением об игре и театральности. Возможно, поэтому XVIII век так лояльно отнесся к женщине-актрисе, не сразу восприняв женщину-политика и женщину-писательницу. С появлением театра в России зарождается такое этикетное явление, как преклонение перед женщинами-актрисами, почитание их профессионализма и личностных достоинств (во многом эта тенденция унаследована Россией от Западной Европы). В связи с этим становится вполне объяснимой почти всероссийская театральная слава Прасковьи Ивановны Ковалевой (Жемчуговой), актрисы крепостного театра графа Н.Г. Шереметева и его невенчанной жены.

В рамках домашнего, весьма сложного и обширного, помещичьего хозяйства русская женщина искони веков уверенно чувствовала себя полновластной госпожой. Эта область деятельности принадлежала ей по [65] обычаю и была закреплена буквой Домостроя. Вспомним уверенность, с которой ведут дом героини комедий Д.И. Фонвизина: госпожа Простакова и бригадирша Акулина Тимофеевна. Здесь-то русская женщина всегда пользовалась полным гражданским равенством с мужчиной и даже значительно превосходила своими правовыми прерогативами женщину западную.

Допетровская домостроевская Русь завещала XVIII веку тип женщины-домоправительницы, и, быть может, это было одно из наиболее солидных и прочных наследий. В соответствии с концепцией В. Михневича 21 тип русской женщины-правительницы XVIII века генетически связан с типом женщины-помещицы. Не имея представлений о женщине, управляющей государством, русский народ свой исторический опыт, восходящий к повседневности женщины-хозяйки, перенес на женщину-правительницу. Историк говорит о том, что правление «доекатериненских» императриц — Екатерины I, Анны Иоанновны, Анны Леопольдовны, Елизаветы Петровны, «женщин чисто русских не столько по крови, но по характеру», — это правление помещиц старомосковской закваски, «распоряжавшихся своею властью с той патриархальностью и простотой, с какими правила своей вотчиной какая-нибудь дворянка времен Алексея Михайловича» 22. Впрочем, вне внимания автора остается личность и характер правления Екатерины Великой, правительницы новой формации, чья государственная деятельность даже больше, чем при Петре Великом, была ориентирована на Европу. При всей убедительности и юнгиановской привлекательности концепции В. Михневича, на наш взгляд, в ней фактически упускается из поля зрения такое немаловажное обстоятельство, как личностные качества женщин-правительниц, время и исторические условия их правления. И если справедливо говорить о «русскости» Елизаветы Петровны, воспитанной в «новом» духе и самостоятельно пришедшей к идее необходимости сохранения национальной базы равным образом в управлении государством и в формировании личности, то правление Анны Иоанновны представляется своеобразной местью личности, не испытывавшей особой приязни к своим подданным и стране, за долгие годы пренебрежения и забвения. Безрадостное детство в обществе слабоумного отца и малограмотной матери-деспота, поверхностное и фрагментарное образование, несчастливый брак по политическому расчету, многолетнее вдовье прозябанье [66] с постоянной материальной нуждой без какого-либо внимания со стороны влиятельных родственников и, наконец, в тридцать семь лет — неограниченная власть над незнакомой страной — все это, бесспорно, обусловило «черное десятилетие» правления императрицы Анны.

Символическим воплощение этапа первичной эмансипации русской женщины может быть портрет Сарры Фермор работы И.Я. Вишнякова. В изображение десятилетней девочки художник вкладывает такой накал эмоций, какой редко и встретишь в детских портретах середины века. В этой бледнолицей девичьей фигурке, написанной, возможно, несколько неуклюже с точки зрения живописной техники, сосредоточены жизненная сила, трепетное ожидание юности, своей искренней безыскусностью невольно привораживающие зрителя. Примечательно, что русская живопись XVIII века не создала портретов мальчиков, которые могли бы соперничать по своей почти суггестивной силе с изображением Сарры Фермор.