Формирование дисциплинарного пространства любой гуманитарной науки неизбежно затрагивает решение вопроса о самоидентификации специфических свойств своего предмета, метода и задач. Эти теоретико-методологические проблемы не обходят стороной ни культурологию, ни литературную критику, стимулируя развитие их дисциплинарного самосознания на современном этапе становления зарубежной и отечественной гуманитаристики.
Контуры предметного поля культурологии складываются из того теоретического представления о культуре, которое создается в дисциплинарных рамках «теории и философии культуры», на базе его происходит выделение «истории культуры» из обычной истории.
Итак, предметом культурологии является не сама человеческая деятельность, а те формы и артефакты человеческого бытия, которые обладают повышенным ценностным статусом. Такого рода коммуникативно-аксиологи-ческий подход к осмыслению понятия «культуры» и вытекающего отсюда представления о предмете «культурология» видится нам наиболее оптимальным методологическим подходом, позволяющим выявить специфические черты культурогенеза как бессознательной внутрипредметной тенденции и как той рефлексивной деятельности вокруг этого процесса, которая осознает себя в понятийно-дисциплинарных рамках «культурологии».
Что же касается литературной критики, то ее предметно-методологическое поле вовсе не ограничивается изучение художественного мира отдельного текста, специфики его поэтики и анализа межтекстовых взаимодействий.
Ведь критику необходимо определить место изучаемого им литературного текста не просто в историческом, но именно в социокультурном контексте. Ибо те художественно-эстетические шедевры, что не были признаны в хронологических рамках одной исторической эпохи, имеют ценность для экстемпорального бытия культуры, уходящего и вновь возрождающегося в национальной и общечеловеческой памяти. Культурный контекст мыслится критиком и в своей надисторической темпоральности, и в своем историзме. Причем аксиологические доминанты могут по-разному размещаться на временной шкале «прошлое-настоящее-будущее». Так, например, в противовес постмодернистским и деконструктивостским теориям, отрицающим значимость поиска некоего первоначала для гуманитарного исследования, Г. Блум 1, наоборот, абсолютизирует прошлое перед величием которого меркнут все ничтожные потуги эпигонствующих современников [17] создать нечто оригинальное. Оппонируя этой позиции, другой современный литератор А. Немзер, умудрившийся вообще низвести критику до уровня репортерской журналистики, вообще игнорирует принцип историзма. У М. Эпштейна аксиологический вектор литературно-критического мышления избирает футурологические доминанты.
Однако все эти дискуссии о литературоведческом историзме как основополагающей проблемной точке самоопределения литературной критики, свидетельствуют как раз-таки о культурологической ориентации филологического мышления, пытающимся обосновать себя в более широком, нежели литературный процесс, контексте. Если прибегнуть к классической культурологической проблеме, посвященной обнаружению критериев демаркации между культурой и цивилизацией, то следует заметить, что если цивилизация распространяет себя в горизонтальной плоскости через экспансию в пространстве, то культура эволюционирует в аксиологической вертикали, где наиболее важен уже не пространственный, а временной фактор, определяющий либо бессмертие великого художественно-эстетического шедевра, либо быстро сменяющиеся в широком рецептивном контексте взлеты и падения его популярности, в результате чего прочитанный текст либо забывается, либо остается в национальной и общечеловеческой памяти.
Таким образом, самоопределение литературной критики, стремящейся стать в авангарде самосознания литературы, реализуется через креативизацию оптимального философско-эстетического мировоззрения, базирующегося не просто нажитейско-бытовых, но именно на социокультурных основаниях, так как литературная критика вслед за литературой, всегда стремится к некоему аксиологическому духовному абсолюту, к которому она пытается подтянуть и литературу. Критик становится субъектом культурогенеза, закрепляя его в созидаемом мировоззрении, контуры которого запечатлеваются в пространственно-временной картине мира.
Современное литературоведение предоставляет нам немало любопытных фактов, на материале которых мы видим, как собственно литературоведческие теоретико-методологические дискуссии превращаются по преимуществу в культурологические диспуты. В качестве примеров здесь можно упомянуть последние работы Ю. Лотмана, М. Бахтина, Д. Лихачева. Однако не менее интересными нам представляются те методологические поиски, что ведутся в рамках так называемого «нового историзма», вытеснившего из западноевропейской гуманитаристики устаревшие теоретические установки постмодернизма, структурализма и деконструктивизма. В целом, общий характер поставленных перед этими литературоведами задач можно свести к решению основного вопроса о том, как возможен прирост нового знания в ситуации взаимообусловленности текста и контекста.
Хеден Уайт полагает, что для решения этой методологической задачи необходимо как «текстуальность истории», так и «историчность текста». [18] Последнее представляется нам вполне справедливым, ибо прояснение одного текста через другой не всегда ведет к пониманию. Установление влияния не есть ключ к разгадке становления художественно-эстетического или философского концепта, так как его генезис может быть продиктован и обратным страхом влияния, приводящим, по мысли Г. Блума, к тому, что творческая интенция автора вообще проистекает на свет из недопонимания и неверных трактовок. Поэтому изучаемый текст нуждается в своем прояснении не только через «текстуальный контекст», датированный теми или иными хронологическими рамками, но и через «внетекстуальный исторический контекст», бытие которого отлагается в живой человеческой памяти, хранящей в себе дискурсивный массив незаписанной информации. Разумеется, филологическая ориентированность культурологических усилий критики стремится к тому, чтобы затекстуализировать нетекстуальное. И потому учет «текстуальности истории» не менее необходим. Однако лишенная ценностных оснований гипертекстуализация информационных потоков ведет к тому, что мы теряем эстетические основания канона (Г. Блум) и наше культурологическое мышление подавляется цивилизационным.
Размышляя о ценнностных доминантах человеческого бытия, сквозь призму которого рассматривается литературный процесс и осуществляется самосознание самой литературной критики как составной части литературного процесса, критика формирует свой «образ культуры» и посредством его осмысления становится фактически прикладной культурологией. Само собой разумеется, что в борьбе за свою самостоятельность она вряд ли закрепит за собой этот дисциплинарный статус. Тем не менее целый ряд наиважнейших функций литературно-критического мышления можно определить именно так.
Однако, каким же образом литературная критика, реализующая себя в качестве прикладной культурологии, способна помочь «теории и истории культуры» сформировать свое дисциплинарное пространство? Нередко культурологов упрекают в том, что их предмет растворяется в предметной сфере частных гуманитарных дисциплин, а все претензии на интегральное обобщение этих различных предметных плоскостей в единое целое расценивают как очередную спекуляцию на популярных идеях интегрального синтеза, активно эксплуатируемых синергетикой, науковедением, системным анализом, антропологией и других кратковременных дисциплинарных химер, использующих тот миф «метапозиции» и «предельного обобщения», на который еще издавна претендовала философия.
На наш взгляд, формирование предметного поля культурологии возможно только через вычленение в предметной сфере более конкретных гуманитарных дисциплин ее культурообразующих тенденций. Иначе говоря, культурология должна вытянуть из иных предметных пространств их экстерриториальные интенции, несоответствующие частной специфике той [19] узконаучной методологии, к которой тяготеет их принадлежность. Теоретическое дисциплинарное пространство «теории культуры» вне всякого сомнения мета-теоретично, то есть строится на базе уже каких-то исходных теорий. Однако из этого вовсе не следует, что теория культуры должна как-то возвышаться над другими гуманитарными науками. Субстанциальная метатеоретичность ее методологии вовсе не определяет тот факт, что теория культуры должна претендовать на свой трансгрессивный дисциплинарный статус. Наоборот, трансдуктивный характер ее деятельности может быть гораздо более плодотворен.
В действительности культурология находится не в той точке возвышения над миром и остальными гуманитарными науками, где пребывает философия, частью которой является и философия культуры, но в некоем промежуточном звене между метафизикой и другими гуманитарными дисциплинами.
Таким образом, методологической задачей культурологии может стать попытка избавления от излишней метафизичности, которую навевает на нее «философия культуры». Иногда ей следует «заземлять» некоторые черезмерно абстрактные философские идеи посредством их взаимокорректировки с частными теоретическими концепциями, возникающими в недрах других гуманитарных дисциплин.
- [1] Блум Г. Элегия по канону.
Добавить комментарий