Мета-до-логия (методологии) культурологии

• Описание ситуации
• Рождение культурологии
• Абсурд («вместо музыки»?)
• Пост-пост-симулякр

Культурология — как специфическая и самостоятельная научно-гуманитарная программа, как учебная дисциплина, наконец, как автономная область познания — изобретение совсем недавнее, постсовестко-постсоциалистическое и полностью отечественное, не имеющее аналогов в других регионах мира как в прошлом, так и в настоящем. Без всякого преувеличения можно утверждать: такого нигде и никогда не было, да и быть, в принципе, не могло (о чем речь ниже). Мы опять оказались «впереди планеты всей». То, что фигурировало под этим именованием в зарубежном исследовательском опыте со времен Л. Уайта (либо, если быть дотошно точным, — В. Оствальда, придумавшего данный вербальный конструкт в 1909 г.), прямого отношения к доморощенной дисциплинарии не имеет, равно как и всевозможные, весьма обильные закордонные познавательные проекты вроде culture-studio или culture-anthropology. И надо бы радостно вскинуться: в апогеи всеобщего разорения, запустения, духовного брожения и смуты, в эпоху радикальных нигилистских выкриков — сколь перспективное детище удалось-таки зачать-родить, сколь полезен будет сей ребенок, взращенный хлебами свободного демократически-гражданского общества, сколь блестящи маячащие перед ним перспективы — непочатый край интеллектуального труда, на сто поколений скромных послушников Храма Науки хватит работы, если бы…

Если бы не прискорбные обстоятельства: характер самого ребенка, а также факт его достаточно неожиданного, прямо-таки молниеносного появления на свет божий. Именно несуразность-неладность отечественной конструкторской традиции и заставляет насторожиться. Впору всплеснуть руками: «Well! Well! Well! Когда уже в нашем отечестве что-либо делалось основательно и продержалось века. Всегда — либо авральное латанье дыр, либо — взвинченность щенячьего восторга, мало способствующие кропотливой сосредоточенности, столь необходимых при созидании вечности. Да еще — [164] чиновний перст. Чиновники же, как хорошо известно, в России всегда глупы, вздорны и уперты, вороваты, да невежественны, менее всего о благе пекутся — разве что пред алтарем публичности, — все больше о своей выгоде печаляться!» Потому то и всякий, исключительно доморощенный продукт — вещь ненадежная, тем паче, если тешит национальное самолюбие.

Разумеется, «не так все просто». В случае с культурологией, конечно, можно отслеживать историю-предысторию, выискивать по дискурсивным закромам предтеч, стоявших прежде во втором (если не в третьем) эшелоне других дисциплинарно-гуманитарных проектах; даже безапелляционно утверждать, что, мол, поколения и поколения «мечтою о культурологии жили», бессознательно закладывая фундамент новому зданию, предчувствовали ее, культурологии, счастливое обретение, подготавливая своим напряженным трудом тот «диалектический скачок», в результате которого и свершилось в «одной, отдельно взятой стране» спекулятивное чудо. Либо подойти с другой стороны: констатировать с пафосом, что, мол, формирование данного гносеологического конструкта — ярчайшее выражение духа времени, зрелости нации или позитивной конструктивности всего процесса познания; вершина какого-либо там (гуманитарного, научного, познавательного или даже — бери шире! — социального) развития, что потребовался лишь толчок — исторический спазм — для того, чтобы созревший-перезревший плод упал — упал на головы несчастных исполнителей, ставших именовать себя после обморока-прозрения культурологами, — разломился и излился ароматным соком по необъятной поверхности древа науки, удобряя каждый клочок обветрившейся было землице, оплодотворяя его и сея новую жизнь — беспрецедентное изобилие расцветающих в поднебесной «ста цветов». Все это — неправда, выдумка, идеологический припев, не имеющий никакого отношения ни к реальности культурологии, ни к реальности науки, ни к реальности познания как такового. Полезнее от подобной риторики хотя бы на время отвлечься, забыть о патетических позах, обычно принимаемых на трибуне перед студенческой аудиторией, — мы же в своей, культурологической, среде, чужак не услышит и не прочтет, а потому не сможет ни навредить, ни уличить — и вспомнить как же «все это» случилось, каким образом «формировалось дисциплинарного пространства культурологии».

Тем паче, что произошло это на наших глазах, перед нашим, почти профессионально-культурологическим взором, в какое-то пятилетие предысторического оживления. 5 лет — срок небольшой даже для человеческой жизни. Если же измерять масштабами знания вообще или науки в частности — так и вовсе пустяшный. Почему и правомерно говорить о настоящем постперестроечном культурологическом взрыве, происшедшем в пределах крупномасштабного социального сдвига, сотрясшего в последние два десятилетия ХХ века Россию. Культурологический «срыв» — не самый ужасный в этом ряду, но один из самых показательных в том смысле, что он еще раз [165] продемонстрировал, что ничего особенного, тем более радикального или из ряда вод выходящего, революционного, не произошло: культурная модель, эксплуатируемая ранее, ничуть не изменилось, никто особенно не пострадал, а уютно устроившийся в академических коридорах фетиш — проект науки как таковой — как правил, так и продолжает править бал, лишь слегка потесненный иными практиками. Поскольку же сотворенный симулярк, дисциплина культурология, — новомодное изобретение «животрепещущей современности», постольку он — циничен, открыт для обозрения и даже не нуждается в каких-либо многоступенчатых лирически-романтических обоснований, как того требовали более ранние научно-познавательные конструкты. Все очень просто, доступно, понятно и… задушевно. Главное же состоит в том, что процедура «обретения» таких конструктов прекрасно известна, досконально изучена-разложена-объяснена и многократно описана в различных жанрах — от юмористическо-публицистического «как это делается», до многословно-многодумных исследований, исполненных по всем правилам высокого академического «штиля». Остановимся вкратце на «основных вехах» истории культурологии, никакой тайны они не составляют.

Описание ситуации

Крах социализма, имевший место в России во второй половине 80-х гг. ХХ столетия — едва ли менее оглушительный, чем крах «недоразвитого капитализма», случившийся семи десятью годами ранее — затронул почти все сферы жизнедеятельности. Разумеется, несущественно, на уровне смены одного технологического социального дизайна на другой в рамках одной и той же новоевропейской культурной программы. Однако, на поверхности — в пределах декора, а на него-то более всего и реагируют, из-за него-то и разгораются самые душераздирающие страсти — перегруппировка ориентиров была достаточно заметна, так же как и перекодировка публично оглашаемых акцентов. Естественно, система высшего образования, как боевой механизм антропологической дрессуры, не могла оставаться безучастной: отозвалась. Отозвалась прежде и ранее всего гонениями на все, так или иначе напоминавшее декор прошлой эпохи, окрашивая его в соответствующий тон. А именно: бичеванию, глумлению и почти-изгнанию подверглись практически все идеологически-дидактические конструкты, сгруппированные под рубрикой «общественно-политического» знания, изучать которые вменялось в обязанность всем без исключения студентам во всех, даже самых окраинно-отдаленных уголках, буде там заведется какой-никакой ВУЗ, необъятной страны советов. Совершенно справедливо за сим дисциплинарным вузовским комплексом закрепилась неблаговидная репутация политико-идеологического цензора-репетитора, властно направлявшего движение и научной, и учебной деятельности в нужное, определяемое «историческим моментом» и «соответствующим органом», русло.
[166]

Хоть было это и недавно, но новое поколение студентов, начисто избавленное от бремени знаний об исторических реалих семидесяти российских социалистических лет, уже не ведает даже имен тех предметов, что с гордым и непреклонным видом устрашая украшали расписание жизни вузовской молодежи тех времен. Поэтому напомним: история КПСС, политэкономия капитализма и политэкономия социализма, марксистско-ленинская философия (диалектический и исторический материализмы), научный коммунизм. Это — минимум. Наряду с вышеназванными в общей сетке могли фигурировать и иные политико-идеологические дисциплинарии вроде научного атеизма, марксистско-ленинских эстетики и этики и пр. Излишне добавлять, что в общем и целом весь этот вузовский комплекс, призванный «надзирать и наказывать», проще говоря — формовать, готовя не просто специалистов в какой-либо области народного социалистического хозяйства, но обладающих необходимым «грамотным» мнением «на мир вообще и на сегодняшний — в частности» (реализация радикального некрасовского лозунга «Гражданином быть обязан!»), не вызывал восторга или сочувствия ни у студентов, ни у коллег–преподавателей ВУЗов, дрессировщиков в других, профильных для заведения, областях. Все прекрасно осознавали, что таким образом — через данные общественно-политические дисциплины — происходит идеологическое давление, осуществляется властно-дискур-сивный террор. Руганный-переруганный, смеянный-осмеянный в кулуарах и в откровениях прокуренных пьяных кухонь, тем ни менее, весь этот идеологический вузовский массив прекрасно себя чувствовал, как говорится «и в ус не дул», ибо стоял на крепких государственных ногах. (Кто ж тогда знал, что они — из глины!) Что означало: ему всегда отыщется и место в сетке студенческого расписания, и внимание аудитории, и двусмысленный престиж (глумление в спину и подобострастие в лицо), ибо, повторим, сей ассортимент познавательных программ ни под каким предлогом не мог быть выброшен из обязательного вузовского меню: кровно родственный системе, он непосредственно и на местах выступал проводником социальной доктрины на последнем, высшем, этапе реализации образовательно-воспитательной модели.

Политическая пересменка перестроечного и постперестроечного периода коснулась этого вузовского комплекса непосредственно, что происходило под благородной эгидой «освобождения науки и образования от идеологической (подразумевалось, советско-социалистической) экспансии». В эйфории демократической невоздержанности — сколько зажигательных «праведных» речей в ту пору было сказано! Сколько статей-книг по сему ничтожному поводу написано! — мнилось, что избавление от пут государственного курирования — великое благо для института науки, что создавшееся в советский период положение — извращение самого принципа «научной объективности», что, к примеру, физика — она «и в Африке физика», а посему [167] не нуждается ни во властном указующем персте, ни во властной же поддержке, и в состоянии роскошно сама себя содержать! Мягко говоря, наивность и девственная неискушенность, либо просто — не информированность нашего «научного сообщества» прямо-таки удивительны. Сейчас, по прошествию какого то десятилетия, не устаешь поражаться: неужели и в самом деле так думали? Неужели всерьез полагали, что сей откровенный политико-идеологический, насквозь и с самого начала государственно-номенклатурный конструкт, — наука — «вещь объективная и горделиво самодостаточная»!? Умных книжек не читали, глазам-рукам не доверяли?!

Ах да, книжки, в которых «про то писано», стали появляться с перестроечных времен, в аккурат тогда, когда компания по ниспровержению политбюровских вузовских истуканов была в самом разгаре, а реформирование системы высшей школы, воспринимаемое как «насущная необходимость», уже началось, но, слава Богу, не закончилось, а то дров бы наломали. По неведению, не со зла!

Первое лирическое отступление. Здесь нелишне будет освежить в памяти некоторые, хорошо известные и уже многократно описанные, положения общего порядка, а именно: об институте науки новоевропейской системы знания. Напомним, что наука — как область профессиональной организации, как социальный институт, как познавательная программа и автономный дискурс — это сугубо новоевропейский культурный стратегически-тактический проект. Проект архиважный в масштабе социального конструирования-планирования. Но не с точки зрения «добывания знания», как его презентировали, вскинув на знамена при атаке на иные, конкурирующие, существовавшие прежде, либо перешедшие на полулегальное положение, гносеологические монолиты. Нет. С другой точки зрения, весьма прозаической и утилитарно-прикладной. А именно, с помощью научного знания — института науки — удавалось удерживать «социально-антропологи-ческий субстрат» в анонимном и просвеченном модусе, именуемым обычно рационально-эмпирическим, процессуальная раскрытость которого для обозрения позволяло максимально эффективно осуществлять процедуры тотального надзора и исправления, а значит — исключало даже саму возможность ускользнуть от репрессивного ока социального генералитета. Вся наука целиком, без единого исключения, является таким политико-идеологическим цензором, а заодно уж — и механизмом по переделке наличности, равно как и ее удостоверением-закреплением, т.е. инвестируемой в другие размерности социальной программой.

Случай, как мы знаем, в истории познания — беспрецедентный: ни одна из существовавших в прежние, доновоевропейские времена, познавательных программ не обладала такой безграничной монополией. Не секрет, что самые крупные битвы, имевшие принципиальное для хода истории значение, [168] разворачивались не за замки-территории, и не за «орудия производства». Такие баталии не сопровождались рваными ранами, из которых хлестали реки человеческой крови. О нет! Они происходили в бескровной тиши, за обладание знанием, за право решать, что есть истина, где она прячется и каким образом добывается. Только та социальная страта, что реально контролирует эту область, может, не опасаясь быть низверженной, терроризировать все остальные процессуально-бытийственные и эйдетические поля. Также многократно описано и то, что все мифологически-идиллические повествования о будто бы неизбежности счастливого явления науки в горизонтах культуры, об ее «очевидной перфектности» по сравнению с другими познавательными традициями в добывании знания, так же как и об ее, науки, будто бы методологической эффективности, лишены основания и, мягко говоря, не соответствуют историческим реалиям. Устранение конкурентов, дискредитация иных, ненаучных гносеологический стратегий, равно как и легитимация научной модели происходили при помощи силовых политических и риторически-идеологический свершений, в основании которых был все тот же, «воля-к-властный», интерес, т.е. воля, перекраивая мир, осуществлять власть.

Поэтому, экстраординарная ситуация, когда только один познавательный опыт узурпировал полностью и без остатка право вещать от лица «всего» знания, от лица совокупного комплекса истины-добра-красоты (а значит, по сути дела, и «всей жизни»), — новоевропейский научно-дисциплинарный стандарт, — являясь в целом очень агрессивным, нетерпимым ко всему иному, властно-дискурсивным конструктом, чрезвычайно нуждается в постоянной поддержки «сверху». Не имея сил, даже уже и не пытаясь, доказать «из себя» собственную приоритетность в той области, которую представляет-курирует, институт науки, опираясь на вне его находящиеся рычаги, оказывается, таким образом, крайне уязвимым и зависимым от внешних механизмов предприятием, испытывает постоянную нужду в них при поддержании порядка в подконтрольной сфере. Обе стороны, разделенные весьма условно, ибо на поверку — лишь оборотки одной и той же конструкторско-дисциплинарной модели, а именно, и власть, как она функционирует в нам привычном культурном стандарте, и институт науки, кровно заинтересованы друг в друге, утверждение-удостоверение одной напрямую зависит от благополучия другой, конструкты одаривают друг друга нежностью легитимации.

Немаловажное значение во всем этом властно-научном комплексе с самого начало отводилось и спекулятивно-умозрительным горизонтам, в которых пальма первенства отдавалась, конечно же, философии, получившей — за очевидные заслуги перед Новой Европой! — почетное звание «науки наук», мета-дисциплины, то ли венчающей, то ли лежащей в основании всей системы. Наука наук — это не просто «предпенсионное почетное звание», [169] но реальное отражение того положения, которое философия, да и иные, ныне ужасно расплодившиеся и обычно называемые либо общественными, либо гуманитарными, науки занимают во всей системе новоевропейского знания: они как выполняли с самого начала, так и выполняют до сих пор мета-функцию комплексного и итогового оправдания создавшегося «положения вещей», перековывая, пользуясь шпенглеровской дефиниционной разметкой, спонтанную зыбкость Истории в стальную незыблемость Природы, по ходу дела производя первичную/итоговую обработку адептов. Без данного спекулятивного комплекса весь лучезарный Храм науки просто рухнет или, что едва ли лучше, не сможет эффективно выполнять возложенные на него ответственные задачи. Вне зависимости от того, какого закваса тот или иной философический концепт, из каких времен, народов или пространств он извлечен, запущенный в академические-образовательный оборот, он трансформируется, перекодируется под формат «науки наук» и внедряется как общая ментальная программа. Существование и физики, и математики, и астрономии, и генетики, и любой другой будь то точной, будь то естественной науки — подчеркнем, именно науки, а не многовековой и многовариантной традиции, покрываемой данным именованием — напрямую зависимо от легализующих их спекулятивно-гуманитарно-общественных дисциплин. Излишне специально оговаривать, что нет и быть не может «свободной и объективной» науки, самой определяющей что и как ей исследовать, в каком направлении эволюционировать, на что откликаться и каким образом. Куда бы не «вперялся ум, алчущего познаний» ученого — в отдаленные звездные просторы, в глубины океана, в желудок комара, в давно исчезнувшие «человеческие сообщества» — всегда и везде он будет исполнять новоевропейское социально-культурное задание, ибо любая огласка (научная связность констатации) — уже канон, уже условность, доступность для обозрения или обозреваемая раскрытость, поднадзорность-подчиненность регламенту даже при самой «общей интонации», зачастую воспринимаемой как процесс якобы независимого, полностью субъективного и «незаинтересованного» движения.

Так было не только в стране рабочих и крестьян, но и в любой другой, где был внедрен и налажен механизм науки, а это, на сегодняшний день, — практически весь мир. Разумеется, конкретные техники «контроля посредством науки» и «контроля науки» сегодня немного изменились по сравнению с трех-четырехвековой давностью. Где-то стали более циничными и откровенными, где-то, напротив, более завуалированными и мягкими, но в своих контурах остались неизменными. Государственные заказы, государственные программы, вся грантовая система, всевозможные льготы, предоставляемые государством научно-академическому сообществу, премии и звания разного ранга и «калибра», непосредственное прямое содержание научно-исследовательских институт — что это, как ни прямая связь, [170] организованная по шкурному принципу «Ты — мне, я — тебе»! Причем, далеко не всегда деятельность, осуществляемая под таким финансово-экономическим наблюдением власть придержащих, имела и имеет важное, как сказали бы раньше, народнохозяйственное значение, напрямую не влияет ни на экономические, ни на какие-нибудь другие социально значимые процессы. Лишь опосредованно, через многоступенчатую систему формовки «антропологического субстрата», либо легитимации существующего «положения вещей».

Безусловно, в современных условиях данная социально-культурная модель вообще, и научно познавательный опыт в частности, расслаиваются и размываются. Боевой монолит, подтачиваемый временем, в итоге, рассыпается, не везде и не всегда безусловно лидирует, что дает основания предположить, что эпоха монополии на знание — в прошлом, а более перспективной будет ситуации, при которой в процесс добывания знаний включаются несколько локальных, мобильных, конкурирующих на равных и равно легитимных «точечных» познавательных стратегий. Но это затронет, прежде всего, неконтролируемые государством пространства. Там же, где эгида официоза останется непререкаемой, даже если под ее юрисдикцией останутся ничтожно малые территории на манер резерваций, там — вряд ли что изменится: государственная сертификация (со всеми вытекающими от сюда последствиями) — определенный номенклатурный статус — ко многому обязывает.

Но вернемся к культурологии и к постперестроечной ситуации. Итак, публично и торжественно марксизм-ленинизм был изгнан из институтских аудиторий. Что же осталось после него? Что переменилось? Да ничего. Почти ничего. Да и могло ли быть иначе!? В системе государственного высшего образования сохранился обязательный обществоведческо-гуманитарный блок. Он и по названиям то входящих в него дисциплин изменился не шибко. В большинстве случаев деликатно убрали приставку «марксистко-ленинская», сняли особо раздражавшие полит-бестактные (на текущий момент) лозунги и формулировки, тем и ограничились. Все осталось таким же, как и в недавние безоблачно-советские времена. И история (теперь отечественная), и экономика (не марксовая по названию), и философия (неленинская), и политология все также прямо и не стыдясь взирали на свободно-демократическое студенчество. Если же внимательно приглядеться к предлагаемым ныне учебникам и программа (общественно-гуманитарного профиля), то и вовсе успокоишься: они в концептуально-содержательном отношении малоотличимы от тех, что вызубривались студентами лет тридцать назад. Те же темы-сюжеты, та же дискурсивная последовательность, те же кумиры, кто зримо, а кто незримо осеняет своими крылами свободную атмосферу новой России. Уточним: не декоративно, здесь свежий формат соблюден вполне, но принципиально, «по духу и букве», или — по способу конституирования соответствующего [171] предметно-методологического дискурса. Исполняют же привычный общественно-гуманитарный мотив те же самые люди, что веками привыкли выдувать одну и ту же мелодию. Ну а приходящие им на смену, отличаются от своих учителей разве что «отвязностью манер», да «серьгами в носу».

Справедливости ради следует сказать, что нынешнему времени «нового дизайна старых конструкций», предшествовал весьма непродолжительный, всего три-четыре года, период «пагубного безначалья», когда воодушевленные вихрями российской вольницы, ведавшие образованием инстанции щедро даровали ВУЗам право самим формировать сей общегуманитарный комплекс, избирать, повинуясь собственным интимными пристрастиям и возможностям, те или иные дисциплины, и даже — о боже! Какая щедрость! — их «предметно-содержательно» наполнять. Тогда казалось, что еще немного, и сей общевузовский-общегуманитарный блок вовсе рухнет, всевозможные «науки наук» будут навсегда изгнаны из институтских курилок, а многомиллионная братия советско-российских высшешкольных гуманитариев окажется на панели. Одумались. Не отменили. Что тут сыграло роль: здравый ли смысл возобладал, почитали ли каких разных умных книжек, или какая иная личная корысть в том была — остается только гадать. Братия счастливо спаслась. После некоторой паники или легкого замешательства — у кого как, все зависело от темперамента — с прежним рвением вновь включились в широкомасштабную программу «по промыванию мозгов» уже — «при капитализме». Недавний же, советско-социалистический, тренинг марксизма-ленинизма тут оказался и уместен, и полезен, что может служить блестящим опровержением популярной библейской максимы — старые мехи, оказывается, прекрасно держат и новое вино, или, если быть точнее (то тогда Библия окажется «не в песню») — новые мехи вполне пригодны и для сохранения старого вина. Именно в этот период «пагубного безначалья» и образовался некоторый политико-идеологически-дисциплинарный вакуум. Не слишком большой, но все же ощутимый. С историей, экономикой, философией и политологией — все утряслось, они вновь, как было сказано, были возвращены на свои законные места. Однако, по всей видимости, племени чиновников показало, что «этого мало», что необходимо еще и нечто «такое-эдакое», «изячное» да «симпатишное», «духу времени созвучное», отвечающее всем запросам слезливой гуманизации (в пику общекультурной, современной, технизации, или — в пику марксистско-ленинской, антигуманной, идеологизации?). Здесь-то на свет и появилась новая, вихрями истории зачатая, в них рожденная (и в них же, забегая вперед, и погребенная) дисциплина со звучным именем — Культурология.

Рождение культурологии

Можно назвать почти что день и час радостного явления на свет божий нового дисциплинарного дитяти. Тем ни менее, едва ли возможно указать [172] пальцем на ту бесшабашную голову, в которой зародилась эта идея, равно как и определить в какой именно стадии пьяно-демократического перегара прародитель в тот час находился. Но место рождение известно: Москва, коридор ГосКомВуз, если точнее — заседание чиновников данного государственного ведомства. Повторим: никаких аналогов в мировых образовательной или познавательной практиках, ни в прошлом, ни в настоящем на тот момент не имелось (и не имеется до сего дня). Хоть само слово — не новое, дело — новаторское. Родам предшествовало «неясное брожение на местах», спонтанная активность периода «безначалья». Инициативные пионеры-энтузиасты культурологического движения, на свой страх и риск, под тем и или иным, родственным, названием, с опаской стали внедрять отдельные темы-сюжеты-проблемы в образовательную общегуманитарную практику. Видимо тоже были схвачены гуманистическим ознобом: после техники идеологии тяга к лирике искусства вполне объяснима. Никакого опыта, тем более знания о том, что «здесь должно быть», не было и в помине. Советская научно-гуманитарная школа подобного словосочетания не ведала, да и пристрастия «изучать культуру вообще и в принципе» не имела (не возникало особой нужды, как нет ее и в сегодняшних вполне «продвинутых» демократических державах, там иных проблем хватает).

И вот в инструктивном письме ГосКомВуза, в котором был, наконец, оглашен новый, всеми и повсеместно с нетерпением ожидаемый, образовательный госстандарт (значился как временный, но просуществовал целых семь сезонов!) в разделе «Общие гуманитарные и социально-экономические дисциплины» под номером три во всем блеске первозданной чистоты появилась дисциплина культурология. Здесь же присутствовал и перечень дидактических единиц, т.е. «содержательная часть» данного курса, перечень необходимого минимума тем и проблем. На дворе шел 1993, постперестроечный, год — время собирания «предварительных камней» после бурного периода «ломания дров». Этот жест и следует считать официальной презентацией нового дисциплинарного творения перед очами широкой научно-общественной публики. С этого дня и началась подлинная история культурологии.

Итак, культурология появилась на свет божий как учебная дисциплина в системе высшего образования буквально на пустом месте. Обратим внимание: в блоке «обще-гуманитарном и социально-экономическом», т.е. обязательном и насквозь номенклатурном. Это означало, что она, как и другие соседи-соблочники, настоятельно рекомендовалась всем, без исключения, профессиональным ориентациям, во всех государственных, либо получивших государственную сертификацию и, следовательно, находящихся под госнадзором, высших учебных заведениях. Некоторые вольности ВУЗам были сохранены. Например, ВУЗ сам определял количество часов, отводимых на освоение того или иного предмета, форму проведения занятий. Однако полностью игнорировать культурологию, также как философию, политология, [173] иностранный язык, физкультуры и пр. ни один, даже самый «крутой» ректор не имел право: от государства же получал мандат занимать свое кресло, а значит — и «кормился».

Ввести то ввели, росчерком пера, а потом — призадумались. Если быть точнее, не столько призадумались, сколько организовали бурно-бравурную деятельность по «производству» (удостоверению) культурологической научно-исследовательской области, благо опыт — и немалый, как многовековой, общеевропейский, так и недавний, советский! — был накоплен немалый, механизм организации познавательной области был налажен и даже в самые оголтелые перестроечные времена исправно, без сбоев функционировал. Просто бери знакомую производственную модель, да отливай по ней какой угодно, хошь — гуманитарный, хошь — негуманитарный продукт. Продукт под биркой «культурология» с самого начала рассматривался как образцово-показательный. Он и не мог быть иным. Уготованное ему место ко многому обязывало: в сетке студенческого расписания государственных высших учебных заведений могли присутствовать лишь фундаментальные, основательные, скроенные по всем регламентам научного познания, безусловно «правильные со всех точек зрения» и «абсолютно благонадежные» предметные образования. Все иное отбрасывалось либо в жалкий разряд «факультативов или спецкурсов», либо отсутствовало вовсе.

Ну, а после презентации, закипела нормальная (повседневная) научная работа: под учебную дисциплину срочным порядком стали вводить/подводить исследовательскую составляющую — открывать соответствующие научно-исследовательские институты, отделы-подотделы, кафедры и прочие государствено-административные подразделения, ученые советы; формировать развернутые научно-исследовательские программы, учреждать соответствующие научные звания (кандидатов и докторов наук 1), наконец, выпускать специалистов высшей квалификации (введение в номенклатурный список специальности 020600 — «Культуролог»), и чуть ли не в последнюю очередь — ибо этому уделялось несравненно меньшее внимание и экономической заботы — обсуждать предметно-методологическую часть. Короче говоря, стала разворачиваться вполне привычная, добротная [174] и легитимная в означенных пределах, практика, ничем по виду не отличающаяся от других научно-гуманитарных, да и вообще научно-познавательных, легально-позитивных опытов.

На сегодняшний день слово (или, все же, словосочетание?) культурология стало привычным, и практически ни у кого не вызывает изумление. Существуют дипломированные специалисты, соответствующие разделы-подразделы во всех таксономических свитках, даже — специфические области и проблемы. Есть и сверхзадача глобалистского размаха: притязание быть-стать своего рода наукой всех гуманитарных наук, мета-дисциплиной, венчающей собой толи комплекс «наук о человеке», толи свод «человеческих наук» (смотря по тому, как мы трактуем латинское «humanitas»). Потуг вселенский, ничего не скажешь, только … абсурд какой-то получается, гротескный диссонанс, не ликвидируемый в принципе. И дело совсем не в том, что времени с момента появления дисциплинарного монстра прошло маловато: на определенном этапе своего развития все, даже самые уважаемые и непререкаемые с научной точки зрения, дисциплины не миновали периода «шатания», вполне объяснимого болезнью роста. Если же вспомнить о ничтожности темпорального отрезка — эпоха культурологии умещается в какое-то жалкое десятилетие! Миг! — то и вовсе можно было бы успокоиться: все «устаканится»-утрясеться и вырулит в правильно-респектабельное русло. Суть проблемы «культурология» состоит не в этих, общепримирительных тенденциях, которые опытным путем не раз доказали, что при известном напоре, серьезности и, разумеется, неуклонной поддержки властно-государственных инстанций — а культурология такой поддержкой обладает и в обозримом будущем ее не лишится, — можно ни о чем не беспокоиться и с оптимизмом смотреть в лучезарное будущее, регулярно поливая свой огородик-садик — что-нибудь да вырастит.

Дело в том, что на сей раз общекультурные обстоятельства складываются совсем по иному, нежели на заре эпохи модерн, «время подкачало», обрекая так ладно скроенный образцово-показательный научно-познава-тельный конструкт на вечное «несуществование»: культурология, если радикально не изменится направление поступательного развития, что маловероятно, рискует так и остаться мертворожденным ребенком, хотя и не лишенным позитивного смысла. Позитивного — в том значении, что и ее, культурологии, появление, и факт ее существования — не просто чья-то капризная выходка, не только завихрение или чрезмерность горячечного энтузиазма, но и некая, уже осознаваемая, модель новой, не модерновой, и не постмодерной, но постпостмодерновой технологической организации совокупного культурного поля, о чем речь ниже.
[175]

Просто отступление. Как удержаться и не напомнить обстоятельства появления и существования иного, добротно-советского дисциплинарного конструкта — научного коммунизма, венчавшего 20 лет комплекс вузовского марксизма-ленинизма, выступавшего в том дизайнерском ансамбле безусловной доминантой, а потому и вызывавшем наибольшее количество нападок. Ситуации в обоих случаях — более, чем сходны, практически идентичны. Вся процедура внедрения культурологии почти точь-в-точь повторила сценарную прокрутку образца 1961 года, когда в результате такого же государственно-чиновничьего, политического, фокуса «вдруг» объявилась еще одна «наука». Хоть и в иных декорациях (вроде бы вполне респектабельных, и, на первый взгляд, неподверженных обветшанию: с точки зрения текущей идеологической конъюнктуры культура — сама вечность, кто посмеет это оспорить; но, как мы уже знаем из личного опыта, даже крупномасштабные стратегии общекультурного масштаба, меняются, устаревают и полностью исчезают с исторической арены), но благодаря конкретики процессуальных операций «по внедрению» без труда можно распознать один и тот административный ход. Судьба научного коммунизма хорошо известна. Она очень, очень печальна! Два десятилетия безраздельного триумфа, затем — всеобщее глумление и публичный позор, и наконец — полное забвение. Это, на всякий случай, культурологам стоит помнить.

Абсурд («вместо музыки»?)

Абсурд начался с самого начала и не прекращается до сих пор. Причем, абсурд именно с точки зрения идеологии науки. Если точнее — научной процессуальности, тех способах и регламентах конституирования механизма добывания, внедрения и репродуцирования знания, что практикуются в данной институции. Это на поверхности, на первый неискушенный взгляд, все обстоит более или менее благополучно. Но если присмотреться, прищурясь… Нет, лучше этого не делать, ибо станет неловко от сознания того, что сам участвуешь в столь скользком проекте.

1. Как уже не раз отмечалось, культурология возникла на пустом месте, в отсутствии не только истории, но и предыстории, т.е. хотя бы в общих контурах оформившейся, или активно формирующейся области знания. Процесс обнаружения предметно-методологических горизонтов разворачивался пост-фактум внедрения. Абсурдность ситуации станет еще более очевидной, если мы представим, что кому бы то ни было пришла вдруг в голову шальная мысль — где-то и когда-то, в каком-нибудь отдаленном прошлом — заводить в своем учебно-образовательном огороде, например, физику в ее, физики, отсутствии в качестве более или менее автономной области познания, либо историю — в отсутствии истории и т.п. Допустимо ли изучать, штудировать, выпевать дидактические романсы тому, чего нет — «в природе», в дискурсе, в культуре? Глупость, да и только. Разумеется, [176] допустить-то можно все, что угодно, только будет ли результат, а поступки — иметь хоть малейшее отношение ни то, что к науки, но и даже к здравому смыслу? При таком подходе участвующие в начинании будут невольно спровоцированы создавать видимость деятельности, видимость движения, видимость познания, искать, по китайской поговорке, отсутствующую черную кошку в черной комнате. Найдут и схватят, только пользы — ни социальной, ни познавательной — никакой от того не будет: голому королю от восхищения и аплодисментов раболепной толпы царедворцев его несуществующему наряду на ветру не станет теплее. Если еще раз помянуть НК, то ничего экстраординарного в случае с культурологей не было: вузовские гуманитарии — народ дисциплинированный и вполне привычный к подобного рода «подставам». К тому же, еще и падкий, по российской неискоренимой «душевности», на всякого рода слезливую «духовность», всегда готовый подкормить невыводимого «гуманистического червя». Раз надо — так надо: сказку сделаем былью!

2. Коль скоро советская власть не позаботилась о воспитании дипломированных культурологов, то, ясное дело, в перестроечный период их и не было. Откуда ж было взяться! Ежели таковые — самозванные — и имелись, то обитали по окраинам, да катакомбам, и обладали в системе советского/сразу-постсоветского общественно-различительного ранжирования тем же статусом, что и представители других нелегальные профессий вроде «проститутка», «сутенер» или «маг-экстрасенс». В такой ситуации знамя «высшей ковки молодого поколения» подхватили все, кому не лень. Если точнее и откровеннее — все, кто в силу тех или иных причин — исторические бури многих срывают с насиженных мест — оказался без работы и не знал перед кем приклонить свою профессиональную долю. Коль «дело темное и непонятное», то всякий, и не только «базовый гуманитарий», мог с полным правом вещать с трибуны «истину за культуру» перед поднадзорными деканату студентами. Едва ли найдется такая специальность обществоведческого профиля, выходцы из которой не подвязались бы на вновь созданной культурологической ниве. Пространство не занято, делай-говори — что душе угодно! Разным же душам, как хорошо известно, — угодно разное. И зашумела по всей шире земли русской велеречивый, разнокалиберный и суматошный культурологический говор. Ну прямо как в сельской школе из какой-нибудь глубинки: учитель — на все руки мастер. Он и грамоте учит, и про звезды рассказывает, и в отжиманиях «толк понимает». Все — с одинаковым усердием. Он же — Учитель! Хорошо ли смотрелся бы, допустим, искусствовед, преподающий в высшей государственной школе сопромат или экономику!? Подобное, конечно, «по скудости кадров», случается. Чего греха таить. Но едва ли такое может считаться нормой. А вот тот же дипломированный искусствовед (филолог, философ, экономист, НКашник и пр.) в тенетах культурологии — «в своем праве», ничуть не смущается. Да и то [177] правда, кто ж его «поймает за руку» и уличит в дилетантизме, указав «как надо». Естественно, «каждый пел — что умел», чему обучился и что пропевал уже множество раз на протяжении многих веков своей профессиональной жизни. Какофония выходила чудовищная! Разумеется, не злоумышляли всуе, «нищета и убогость» тому причина. Но от этого абсурд не исчезал.

3. На момент официального введения культурологии в сетку студенческого расписания начисто отсутствовали какие-либо подручные методологические материалы, из которых можно было бы выудить хоть что-то «направляющее», прежде чем выходить в аудиторию и вещать с кафедры культурологическую правду. Пара десятков статей, либо слишком общего, либо слишком частного характера, напечатанных в различных научных журналах, а потому абсолютно бесполезных в дидактическом отношении — вот и все, что на тот момент было. Остальное — публицистические вздохи. Более или менее адаптированное под реальный учебный процесс, конечно, можно было почерпнуть из других предметно-дисциплинарных областей. Например, история культуры сшивалась из фрагментов чисто-исторических и историко-искусствоведческих, теоретическая часть слагалась обрывками философского, социологического, историософского и политологического характера. Но то — ведь не культурология вовсе, и введено в повседневную реальную культурологическо-дидактическую практику с лукавством и полулегально, все по той же нужде. Это позже, с середины 90-х годов на прилавки книжных магазинов вылилась лавина всевозможных пособий, учебников, методических рекомендаций, плоды напряженного труда и предшествующих профессиональных «родовых мук». От обилия, тем ни менее, не стало легче: кроме очевидных глупостей, неизбежных в создавшейся ситуации и вполне объяснимых разноплеменностью подключенных к процессу (у каждого — свои интеллектуальные ресурсы, информационный багаж, образовательный уровень, ментальная направленность, культурный и общественный опыт, наконец, исполнительский талант), а потому не слишком раздражавших, все эти методологические подспорья предлагали такое чудовищное разнообразие тем, сюжетов, стратегий, дидактических единиц, дисциплинарно-номенклатурных позиций и пр., что составить какой-либо среднестатистических «совокупный» облик предметного поля, а также вычленить наиболее «частотный» тактически-стратегический сценарий его захвата, было практически невозможно. Коктейль получился «атомный»! Таковым он остается и по сею пору. Разумеется — «не виноваты мы»! Разумеется — предсказать, что «выйдет как всегда», хотя, как всегда, «хотелось как лучше», было не сложно. Но разве от такого «разведения руками» и «кивания на обстоятельства» становится легче студентам, нуждающихся и в иных дидактических подпорках, кроме пламенных монологах своего, конкретного, отдельно взятого трибуна-культуролога?!
[178]

4. В государственном стандарте образца 93 года, за подписью зам.председателя ГосКомВуза, г-на В.Д. Шадрикова (до сего дня несущего вахту на том же самом посту), значился следующий перечень дидактических единиц дисциплины культурологии, т.е. тех тематических пластов, что непременно должны были быть отражены в лекционных циклах каждого преподавателя-культуролога: «История мировой культуры. История культуры России. Школы, направления и теории в культурологии. Охрана и использование культурного наследия» (Инструктивное письмо ГосКомВуза №17-36-524-ИН/17-22). В том же образовательном стандарте говорилось, что студент, завершивший изучение дисциплины «Культурологи», должен (прямо так и припечатали: «должен!») «знать место культурологии в системе гуманитарных дисциплин, специфику ее объекта и предмета, основные разделы, историю формирования; иметь представление об основных современных культурологических школах, направлениях и теориях; понимать и уметь объяснить феномены культуры и цивилизации; знать формы и типы культур и цивилизаций, основные культурно-исторические центры и регионы мира, историю и закономерности их функционирования и развития; знать историю культуры и цивилизации России, понимать и уметь объяснить ее место в системе мировой культуры и цивилизации; знать остовы использования культурного наследия, приобрести опыт его активного освоения в республике, крае, области, районе» 2. Проблема состояла даже не в том, что предлагаемый для преподавания-освоения материал — «разнокалиберный» и разношерстый (в «одном дисциплинарном флаконе» смикшированы и искусствоведческое чириканье, и метафизическое тугодумство, и многое многое другое). Он — «неподъемен» в принципе. Реальные исполнители, конкретные вузовские преподаватели, получив подобную инструкцию должны были «крякнуть», да взбунтоваться, «встав как один и рявкнув — Не дадим!». Но почему то этого не сделали. Для освоения подобного материала не то что одного-двух семестров (обычно отводимых для дисциплин обще-гуманитарного и социально-экономического профиля), но и всего вузовского пятилетия будет маловато. Да и отыскать специалиста, обладающего не только отвагой все перечисленное доложить студенческой аудитории, но и реальным правом на нее, не так-то просто сыскать. А уж о том, чтобы расплодить такого «ренессансного универсала» в массово-повсемест-ном порядке, не может быть и речи. В принципе. «По понятию». Да и студентов можно пожалеть: наряду со специальными дисциплинами им, в качестве, нагрузки предлагается освоить чуть ли не половину знаний, накопленных человечеством! Задача — и в плане преподавания, и в плане изучения — изначально невыполнимая, абсурдная. Либо — сто томов, сто лет, либо… симуляция, видимость, скомканные, поверхностные и досужие разговоры [179] «обо всем» (либо «о том, о сем») в темпе журналистского бравого галопа. Так оно, к слову сказать, чаще всего и происходит в реальности: «общие представления»… О чем? Да обо всем на свете, о том, что «волнует тебя», «будоражит аудиторию», наконец, возбуждает (сегодня), кочуя из уст в уста, «всех» — город, страну, общество, мир.

И, наконец, последнее. Оно же — 5. Абсурд — уже не с точки зрения учебно-дидактических надобностей, но с позиции идеологии науки. Об этом отчасти уже говорилось. А именно: культурология как область познания на сегодняшний день — и, вероятно, навсегда! — не имеет по крайней мере двух важнейших компонентов, необходимых для того, чтобы с полным правом обосноваться в храме науки, даже только прислониться к его гносеологическим вратам, — она лишена собственных предмета и метода. Иначе говоря, ей, по сути дела, не ведомо над каким, будь то реальном, будь то сугубо дискурсивном, полем творить познавательные ритуалы, равно как и каким образом их совершать. (Исполнителей уже «напекли», на и помещения оборудованы). Культурологический познавательный конструкт с первого шага своего появления на свет чрезвычайно озабочен тем, чтобы отыскать хоть какую-то полянку, еще не оккупированную другими дисциплинами, пасть на нее, застолбить-огородить, и начать ее в срочном порядке обрабатывать. Какой именно инвентарь использовать при вспашке — тоже не ясно. Разумеется, существует этикетный словесный набор, вроде умилительного придыхания «Культура», да княжеского пришепетывания «Широкий культурологический подход». Однако, что сие реально, и в научно-практическом, и в научном-теоретическом отношениях значит, как потреблять-использовать сей экзотический инвентарий, едва ли кому ведомо. Кроме неясных и задушевных томлений, да боевой готовности действовать, здесь ничего иного, собственно научного, регламентированого, выстроенного-организованного («внутренне институализированного) отыскать невозможно. Понятно, что культурология — это «за культуру». Если ж поточнее, то остается «развести руками», ибо это «все обо всем», или, что равносильно, «ничего ни о чем», в лучшем случае — «общая тенденциозность». Если не для светских барышень и не в качестве аналога сельского ликбеза, современного способа заполнения существующих благодаря общеобразовательным огрехам лакун из серии «это должен знать каждый приличный гражданин» (правда для чего именно высшеобразованному человеку надлежит усваивать массу бесполезной как в профессиональном, так и в житейском отношении информации, так же не совсем понятно. Не иначе как для разгадывания кроссвордов, да для участия в играх типа «Что? Где? Когда?), но — «всерьез» и «научно», то совершаемый ныне с помощью культурологии подкоп заведомо ведет в тупик. Ибо, повторим, никакой такой насущной нужды, социально-объективных предпосылок, для обнаружении еще одной «научной области» как не было при прошлом социализме, так [180] нет и при нынешнем капитализме. А потому «песня и не слагается»: поперек времени, места, культурного контекста. То, что прогрессивный и образцовый для нас Запад, который прекрасно обходится без культурологического зуда, не ощущает себя от этого ущербным, и никак — ни словом, ни делом — не откликается на наше познавательное новшество — тому лучший пример.

Кто и что определяет область культурологического знания, если отталкиваться при разработки предмета-метода научной дисциплины от существующих вузовских стандартов (а это единственный осязаемый, почти непререкаемый административный ориентир)? Сродство имен, включенных сюда подразделов? Общность — или предметная, или процессуальная — полей? Тактика и технология дискурсивных поворотов? Неизбежность прибытия в одну и ту же операционно-смысловую точку? Взаимная приязнь? Генетическая общность? Короче, какова логика, а еще лучше мета-до-логика (если исключить прагматику социально-властного планирования, которой, в случае с научным познанием, а не только учебной дисциплиной, еще не достаточно: только внешняя поддержка, никак не подкрепленная внутренней целесообразностью — не эффективна, и не много стоит) конституирования данного познавательного ансамбля, ему и только ему имманентная? Увы. Таковой не обнаружилось. Даже беглого сличения выведенных в качестве дидактических единиц подразделов — они, как и ожидалось, создали первичную матрицу, по которой кроилось культурологически-познавательное тело в минувшее десятиление — достаточно для того, чтобы понять, что никакой внутренней закономерности просто быть не может. Различны пространства, тематические пласты, манеры сопряжения друг с другом отдельных фрагментарный объединений, градусы и плоскости пересечения; и операционные, и событийные, и смысловые взаимоотношения; режимы сцепления и ритмы организации, инструментарий захвата… Обосновать соединение под одной шапкой двух, или, если поднатужиться, трех конкретных дисциплинарных сегментов можно, но отыскать мета-логику, кроме мета-до-логики социального порядка, все равно невозможно.

Теперь можно сделать некоторые выводы, повторив основные положения сказанного. Итак, культурология как политическо-идеологический конструкт явилась в результате социальных трансформаций, стала отзвуком поверхностных перемещений, происшедших в системе Российской высшей школы в постсоветский период. Здесь она сразу же заняла мета-позицию по отношению к другим наукам как гуманитарного, так и негуманитарного профиля. Логика ее появления, или мета-до-логия, определялась задачами политического, властно-административного характера и никак иначе, ибо ей предназначено было очерчивать-освежать репрезентативный иконостас государственной идеологической конъюнктуры. Тем не менее, вознесение [181] культурологии на столь величественный пьедестал нельзя считать чем-то экстраординарным,.вздорным и лишенным всякого смысла. Безусловно, не милость двигала рукой «совокупного администратора», но некоторая прагматическая необходимость, сродни той, что дала шанс состояться институту науки как таковой на заре новоевропейской истории. А именно: в качестве области, легализующей и проговаривающей директивные истины, властно-дискурсивного вектора, указующего направление официально-канонического движения, а заодно уж — и надзирающего за ним. В этом смысле культурология — «вещь» одновременно и своевременная (в контексте новой-старой-новевропейской культурной модели, активно осваиваемой ныне Россией), и невременная (с точки зрения эволюции новоевропейской же системы знания или способах ее конституирования), и вневременная (с точки зрения культурного прогнозирования, о чем речь — ниже).

Второе лирическое отступление. Российский (православный) фундаментализм. Любому, кто так или иначе соприкасается с системой знания и хотя бы в качестве случайного наблюдателя следил за ее историческим развитием в той или иной конкретной познавательной области, хорошо известно, что универсальные, крупномасштабные теории, охватывающие весь ряд включенных в дисциплинарию предметов, перестали быть актуальными по крайней мере сто лет тому назад. Они ничего не дают, никакого прироста в гносеологических закромах не совершают. Нередуцируемые до уровня реальной процессуальности, такие фундаменталистские концепты никак не верифицируются, оставаясь всегда бесполезным умозрением. Это, разумеется, не означает, что ХХ век оскудел на подобного рода потуги. Прецедентов немало, и наш советско-социалистический исторический опыт — яркое исключение из общих тенденций движения сферы познания. В сем заповеднике раритетов и заказнике архаики как раз культивировали подобные устремления, всячески их поощряли в силу политико-идеологических причин, о которых немало говорилось в последнее десятилетие. Максималистский, фундаменталистский, универсалистский (другие лики православно-шовинистического задора) зуд — лейтмотив и советской политики, и советской практики, и советского искусства, и, конечно же, советской науки, осуществлявшей чуть ли не последние в мире исследования фундаментального порядка. Без всякой иронии можно повторить общеизвестный лозунг: советская фундаментальная наука — гордость всей новоевропейской познавательной стратегии, ее перфектное и последнее, закатное, выражение. В Западных, передовых, державах подобное с каждым десятилетием становилось все большей редкостью. Там все локальности, ситуационности, контектуальности, конкретности процветали, постепенно отвоевывая себе командные позиции и определяя ведущую интонацию познавательных стратегий: узкие специалисты по узким проблемам производили [182] частные исследования, то ли забыв, то ли отчаявшись доподлинно узнать, что же «это» (мир, разряд реальности, профессиональная область) есть «вообще» — «по истине, по справедливости, по красоте». Знание — исследования дробились и рассыпались по закоулкам, уже не в состоянии оформиться в какое-либо громкое фундаментально-универсальное речение. Процесс ликвидации и рассеивания крупномасштабных научно-концептуальных монолитов усилился и стал необратим в середине прошлого, ХХ века, когда контуры постсовременности стали более, чем осязательны.

Напомним, что «пост» — это «после» того, что маркируется европейским Новым временем, культурным стандартом эпохи Модерн, и характеризуется истощением, завершением и распадением запущенных тогда в оборот проектов. Усталость модели, неэффективность ее дальнейшей эксплуатации на любом дискурсивно-событийном полигоне, в том числе, конечно же, и на стезе знания, моральное, физическое и экономическое устаревание контролируемых-поддерживаемых моделью операционных ансамблей стали не только очевидны в «глобальном масштабе», но и на предметно-прикладном уровне: такие комплексы оказались попросту ненужными. Во-первых, они ничего не давали в чисто практическом отношении. Во-вторых, стали чрезвычайно неудобными, ибо под давлением постоянно умножающегося разнородного материала, беспрерывно грозящего их опровергнуть и полностью дискредитировать, требовали бесконечных увязок-согласований (с традицией, с манерой артикуляции, с уже накопленным и пережеванным субстратом), походя все больше на неповоротливых абсолютно фиктивных монстров. Прекрасные, может быть, сами по себе, такие конструкты — «так оторваны от реальности», даже от реальности научной, тем более — реальности прагматической. Тупиковые моменты-кризисы за минувшее столетие пережили чуть ли не все традиционные для европейской системы знания науки. Такие повсеместные дисциплинарные сбои требовали коренной перемены в самой идеологии познания, пересмотра и радикальной замене допускаемых/отвергаемых стратегий и тактик, переструктурации предметных полей, их новое обследование. Эпоха «междисциплинаризма» — деликатное именование той ситуации, когда самостоятельного, автономного и более или менее стабильного, «отдельно взятого» дисциплинарного отсека уже не может сложиться в принципе. Не по отношению к прошлому, к истории-предыстории, но по отношению к сегодняшним задачам исследования, организации, планирования и конструирования познания. Если же вдруг, по какому-то недосмотру, такой концептуально-дисциплинарный, с четкими и неизменными правилами, монолит и объявится, то его пришествие будет расценено либо как очевидное недоразумение, либо как девственная наивность продуцентов, либо как простой бред, в лучшем случае, художественного плана. Уж одними максималистскими притязаниями такой познавательный конструкт сразу, полностью и окончательно себя дискредитирует. [183] Локальные проекты, локальные среды с беспрерывно мутирующими полями, никогда не закрепляемыми «раз и навсегда», а потому и не дозволяющие себе громогласные безответственные (т.е. ничем не подкрепленные, кроме «веры и желания») выкрики об «истине», разумеется, нуждаются и в иных техниках, в других тактическо-стратегических программах, быстро и мобильно реагирующих на текущие изменения, всегда имеющих в своем арсенале разные, позаимствованные из самых разнообразных, а не только легальных или легитимных, источников, не требующих долгих согласований-подписаний, равно как и иерархических многоступенчатых проверок-перепроверок. Иначе говоря, для успешного решения артикулируемых сегодня культурных задач требуется совершенно иная методология схватывания и обработки.

Естественно, эта тенденция в равной степени затронула и область гуманитарного знания, «гуманитарных наук», не оставшихся безучастными к декларациям постсовременности. Здесь также стало «неприличным» пытаться построить какие-либо обще-всеобщие теории, по инерции охватывающие огромный круг объектов, либо целый разряд реальности. Конечно, попробовать то можно — несть числа попыткам! — но родившееся в результате такого максималистского соития детище — либо результат авторской, мягко говоря, неискушенности, либо — сугубо кабинетная фикция, обладающая лишь эстетической ценностью (что, к слову сказать, не мало).

И вот на этом фоне, в апогее распада фундаментализма, когда новоевропейская познавательная программа рассыпается на глазах, почти рассыпалась, теснимая конкурентами, появляется образцово-показательный, выточенный по всем канонам системы науки, абсолютно «правильный» и заявляющий о своей приоритетности мета-принципа (да не в «одной, отдельно взятой» голове, а в «общественном сознании» вроде бы не самой глупой и не самой неинформированной нации), концептуально-универсальный конструкт, без всякой иронии обещающий сказать, наконец, «всю правду о культуре»! Обратим внимание: не о частностях и деталях речь, не о тех или иных проявлениях культуры в ограниченных пределах слово заводится, но — «вообще», по сути, по правде, по понятию!

Не чистое ли безумие?!

Безумству храбрых всегда пели осанну лишь в России. Но не на трезвом мелочном Западе. Закардонные коллеги не аплодируют. Не отнеслись всерьез? Не заметили-проглядели? И это при том, что все российско-советское было в последнее десятилетие чрезвычайно популярно на Западе, к там достаточно долго и пристально присматривались, деловито, и без всякой скромности, перетаскивая к себе все — людей, идеи, механизмы, стратегии и пр. — действительно ценное.

Но случай с культурологией уникальный и горизонте сегодняшней отечественной познавательной практики. Вздыхай — не вздыхай, плачь — не [184] плачь, сетуй — не сетуй, но и у нас научный фундаментализм стремительно разрушается (через боль изживается!), а само познание переориентируется в сторону решения конкретных прикладных задач. Государство и его «временная» слабость тут, конечно же, ни при чем. Просто — время подсказывает, что подобного рода организация — дело прошлое, а потому никакого «подъема» или «взлета» на старый манер уже никогда не будет. На дворе — другие ритмы. Хорошо это или нет — пусть каждый решает сам. Те, кому привычнее прислоняться к какому-либо незыблимому стержню вряд ли угомоняться, будут вновь и вновь выдвигать различные, «подновленные» или «радикально пересмотренные», универсалистские проекты. Тут ничего не поделаешь: ментальные структуры, сложившиеся в юности, не корректируются, лишь деформируются и ломаются. Ну а те, кто по мобильнее и поэластичнее — «Поколение Next — поколение Пи» — займутся делом, конкретным делом, т.е. исследованием конкретных и прикладных проблем, отложив решение масштабных вопросов на отдаленное «потом». Они, эти радикальные и принципиальные вопросы, конечно же, решаются. Отнюдь не «сами собой». Но не с помощью манифестации императивного лозунга: «Так есть!» (устаревшей техники ментального формования, в которой весьма активно были задействованы ритуалы научного знания), а через непосредственное освоение и вживление всеми порами своего тела определенную процессуальность, которая скорее всего и не назовет истину словом (дабы не отпугнуть и не разочаровать адептов?), но ею непременно одарит, запечатлев в качестве ведущей, беспрерывно повторяемой, интонации комплексного событийного потока.

Так вот, оказывается, что и в своем-то Отечестве культурология идет поперек времени. Декларированная принципиальная «междисциплинарность» и «маргинальность» — конституирование предметно-методической области из разрозненных лоскутков — ничего общего не имеет с доминантными тенденциями «смешения и перекраивания» традиционных дисциплинарных полей. Ибо в последнем случае речь идет о процессах тотальной ликвидации монолитов, (монолита как принципа устроения): после того, как предметы-методы слиты в одну контекстуально-проективную емкость, она не закупоривается навсегда, или на длительный период, но остается всегда открытой для других вливаний. Вопрос о том, чтобы, растопив старых истуканов и перемешав образовавший субстрат, отлить новые, более совершенные и отвечающие духу времени, даже не стоит. Состав ингредиентов постоянно меняется, он не стабилен. Тогда как в первом случае с культурологией, речь — как раз об обратном: оторвать ото всюду по лоскутку, сшить их на скорую руку «культурологической ниткой-иглой» и накрыть сложенным мозаичным полотнищем все гуманитарное безбрежье.

Конечно, есть множество причин такой ориентации на архаику: когда дитя сшивалось из фрагментов, то под рукой были лишь выкройки тех [185] структур сознания, которыми обладали портные, т.е. администраторы, равно как и подавшяющее большинство реальных исполнителей. Других шаблонов еще не ведали, и, что самое важное, собственной шкурой еще не опробовали, каким образом в изменившихся условиях может осуществляться тот же самый дискурс власти, и, соответственно, каких исполнителей в сфере продуцирования знания он потребует. Хочется надеется, что именно это, а не глобалистская российская умилительность, здесь играло первостепенное значение: даже зародыш здравого смысла все же лучше, чем «томительная чувственность», коль дело касается таких серьезных вещей — о познании ж речь!

Что же получилось в итоге (на сегодняшний день)? Бред, глупость, абсурд — это первое и поверхностное мнение. Не только скандал и конфуз. Получилась «вещь» во всех отношениях замечательная, завязалась захватывающая интрига. И, что самое поразительное, — абсолютно современная, отвечающая и духу, и букве эпохи: несвоевременная вневременность — это, заодно уж, если быть дотошным, со-временность, или «жгучая, горячая, жуткая и завораживающая» современность.

Пост-пост-симулякр

Как стало очевидно из всего вышесказанного, перед нами почти классический бодрийаровский симулякр третьего порядка. Это не симулякр эпохи модерн (первого порядка), ни даже симулякр сменившей ее эпохи постмодерн (второго порядка), ибо постсовременность предусматривает некоторую подлинность, даже если она — фиктивная событийная подлинность в событийности же без остатка и растрачиваемая, но именно симулякр нынешний, пост-постсовременный, пост-пост симулякр. Причем, абсолютно по всем позициям. Можно еще раз их напомнить.

Культурология — это декларированная и сертифицированная научно-учебная дисциплина. С научной точки зрения, как наука, не имеющая ни своего метода, ни своего предмета, она — фиктивна по области исследования, равно как и по стратегии ее захвата. И то, и другое, конечно существует, как имя (или приставка) — культура. Но это имя-извержение не имеет своего адреса и никак не структурировано, ибо принципиально нередуцируемо в контекст реальности. «Объект» культурологической экспансии — это «все, что угодно» (и потенциально, и актуально — весь мир, ибо есть ли что в человеческом мире, что так или иначе не соприкасается с культурой!), что равносильно — «ничто (реально)». Изучая «все», дисциплина, по сути дела, ничего реального реально не исследует, не совершает никакого приращения знания, но творит лишь безбрежно-безграничные ряды фиктивных последовательностей, дискурсивных цепочек, которые «всегда есть», но и, одновременно, «всегда отсутствуют», их не существует в том качестве и том облике, в котором они провозглашаются и презентируются.
[186]

Более того, даже сама «предметно-дискурсивная реальность» (регламенты сцепления дискурсивных звеньев) абсолютно фиктивна и независима сама от себя. Иначе говоря, она — ситуационна, контекстуальна, локальна, мобильна и зависит в первую очередь от конкретных перформативных режимов, или, выражаясь проще, — от тех обстоятельств времени, места и исполнителей, которые осуществляют «разовый» конкретный перформативно-исследовательский (либо первормативно-дидактический) жест.

Принципиально нередуцируемая в реальность, от нее полностью очищенная и замкнутая только на самой себе, культурология даже в собственных пределах фиктивна, ибо существует не иначе, как «нормативная директива». Она лишена имманентности, а значит — логики движения и разворачивания. Даже историческая разверстка — туманные исторические дали, которые в некоторых случаях могут выступать структурообразующим принципом логического предметного конструирования (как оно случилось со многими гуманитарными дисциплинами, когда в качестве логического стержня-принципа была принята традиция наследования, ставшая, со временем, и центром, и имманентностью), — в данном случае полностью отсутствует. Вся, так называемая история-предыстория культурологии — фикция, легенда, выдумка, некорректная подгонка отдельных, разрозненных, концептуальных комплексов под новомодный культурологический дизайнерский формат, что прекрасно осознают даже самые рьяные защитники дисциплины культурология. Культурология, таким образом, не обладает никакой внутренней волей, абсолютно «бесхребетна», целиком и полностью завися от каприза тех инстанций, которые ее подталкивают, сопрягают, перекраивают, направляют.

Культурология — наука наук в том смысле, что является формулой науки, сжатым и циничным ее изложением, совершенная грифельная начертанность, лишенная всякого позитивно-познавательного значения. Просто набор ячеек-позиций, которые любой может занять и заполнить каким угодно субстратом: готовая машина по тиражированию подсистем системы. Причем, организованная «задним числом»: вначале — вереница тиражных копий (отдельных как гуманитарных, так и негуманитарных наук), а затем — эталон, музейная выжимка, вполне пригодная для экспозиционной демонстрации того, «как это делается», как это функционирует и с какой целью. Своеобразный аналог «игры в бисер».

Итак, первая мета-позиция — предметно-методологическая, просвечиваемая благодаря научно-учебной стратегии. Но есть и еще одна мета-установка, более широкого охвата, касающаяся общекультурной стратегии сегодняшнего дня. Она стало понятна в полной мере после выхода нового, датированная 2000 годом, государственного образовательного стандарта, подписанного, как и в первом случае, тем же самым г-ном [187] В.Д. Шадриковым 3. Что касается учебной сверхзадачи, то здесь будто бы все ясно и понятно, открыто и наглядно: культурология вроде бы становится отныне полностью и без остатка идеологической дисциплиной почти что классически-марксистского толка, имеющая одну единственную цель — промыть и сформовать мозги подрастающего поколения под текущие государственные задачи. И дело даже не в том, как будут рассматриваться и трактоваться те или иные сюжеты. Это — вторично. Структурирование сознания происходит не на стадии разрешения проблем или ответа на вопрос, но на стадии артикуляции-оглашения, их постановки. Таким способом создается определенная дискурсивная поверхность, укомплектовывается ее ландшафт, те бугорки-паузы-срывы, которые будут привлекать в последующем внимание, создавая требуемые натяжения и ритмы, а значит — и способы реагирования. Только так, как мнится, так и может сплестись мировоззренческая сетка, что регулирует культурно-операционные зрение и слух.

Однако — и это самое замечательное — все подобные лукавые «заскобочные» дидактическо-психологические ухищрения абсолютно бесполезны, бьют мимо и не имеют принципиального значения, ибо ментальные структуры сегодня формуются отнюдь не на школьной скамье и не в студенческой аудитории, но на «вольных» просторах жизни, где техники властного захвата и приобщения адептов гораздо более изысканы, ненавязчивы и деликатны, в них громогласное возглашение принципа — устаревший прием — [188] уже ничего не значит, является «пустым саундом-шумом», они очень эффективны и конкурентов подобного рода — властных менторских перстов — ничуть не страшатся. Следовательно, и дискурс то власти, в случае с культурологией, оказывается номенклатурно-риторической фикцией. Да и сама власть — официальная, легитимная, декларированная и представленная, — давно уже перешла в разряд симулякров, уступив место теневым закулисным структурам. Принцип харизаматического государственного устроения, как известно, — рудимент, а если и продолжает существовать, то в качестве дизайнерского идеологического придатка. То же самое можно сказать и о культурологии: должна вроде бы как воспитывать, но даже «как бы» не получается — ни на кого и никак не влияет, бесцветна и безвкусна, в лучшем случае — сообщает изначально обесцененную культурной ситуацией информацию, не приложимую в принципе ни к какому «позитивному»/продуктивному деянию.

Для чего же тогда все это нужно? Если отбросить праздность или интерес праздности, для которых трудятся кроссворд-мейкеры и «о-счастливчик»-мейкеры (если быть точным, то и здесь происходит эксплуатация аналогичной, ставшей абсолютной фикцией, мифологемы, для которой азарт интереса — весьма эффективная технологическая оснастка), то останется «широкий культурный дидаксис»: наглядность состояния (возможность пребывания в состоянии) пост-постсовременности, когда присутствующее «феноменально», бытийствующее наглядно (до такой степени, что можно протянуть руку и дотронуться) начисто и изначально лишено бытования. Иначе говоря: назидательный пример того, как можно продолжать быть при этом полностью и навсегда утратив бытие — «жизнь после смерти».

В нашем случае «развернутого» бытия так никогда и не было, только — форма дисциплинарного бытийствования. Но другие научно-образова-тельные конструкты какое-то время им обладали (или, что одно и тоже, думали, что обладают), а потому посмодернистское расслоение и рассыпание воспринималось достаточно болезненно. Состояние же пост-постсовремен-ности уже не нуждается в столь радикальных процедурах, прекрасно демонстрируя, как без всякого деструктивного, неконструктивно деконструктивного террора, мягко и ненавязчиво можно лишить феномен собственного бытия. Причем так, что он сам того не заметит: будет продолжать жить, не живя, развиваться, не развиваясь, что-то держать в руках и все равно им не владея. Состояние тотальных фикций, которые до такой степени совершенны в своих виртуальных пределах, что могут позволить себе роскошь даже не оглядываться на реальность, не кивать в ее сторону, не замечать ее вовсе, а развиваться по собственным, локально-технологическим законам, и в этом модусе осуществлять какие угодно, в том числе, конечно же, и глобалистские, проекты. Если же возникнет необходимость, то всегда найдется лазейка ситуационно-контекстуальных смотрин. В нашем случае — [189] перформативная реальность исполнителя, который либо устраивая публичные шоу-акции, либо налаживая интимные отношения с ректоратом, непременно обеспечит себе место в студенческой аудитории. Кто на что горазд!

Существует и фикция выбора: уже года три высшие российские учебные заведения наделены невероятно суверенным правом решать какие именно дисциплины из 12 позиций общегуманитарного и социально-экономического блока они могут выбирать. Контрольный минимум составляет пять единиц. Но и пяти в нынешних условиях — довольно, чтобы контролировать процесс. Даже если, что не исключено, со временем весь блок перейдет в разряд факультативов и будет бесповоротно изгнан из вузовских курилок, все равно ничто принципиально уже не изменится: механизм будет продолжать исправно работать, с ним ничего не случится, ибо, повторим, от реальности он уже давно избавился.

Так в чем же состоит мета-до-логия (методологии) культурологии в современных условиях? Еще раз: служить назидательным образцом того, как надлежит действовать, чтобы сохранить-обрести все, ничего не имея, продолжать жить, толком так и не родившись.

P.S. Своей пространной речью-письмом автор никого не хотел обидеть, тем более — оскорбить. Если ж и плюнул — непроизвольно, видит Бог! — то угодил, в первую очередь, в свой «личный» огород, ибо сам участвовал и продолжает участвовать в этом предприятии. Почему? Из «природного авантюризма», а еще потому, что, говоря словами старого анекдота советских времен, «среди других бараков этого лагеря, наш — самый веселый»!