Евангельская притча о блудном сыне лежит в основе ряда произведений, созданных на стыке, с одной стороны, старой, уходящей культуры, основными чертами которой были традиционность, ориентация на христианские ценности и патриархальные идеалы, и, с другой стороны, формирующейся светской, провозглашающей свободу личности и эстетику оригинальности. И в «смутном», «бунташном» XVII веке, и в исторически бурной первой половине XIX века обращение к этой притче было характерно для литературы. Цель нашей работы — выяснить некоторые особенности освоения притчи в произведениях, созданных в разное время, но в типологически сходных условиях. Бытовые повести XVII века («Повесть о Савве Грудцыне» и «Повесть о Горе-Злочастии») и «Станционный смотритель» из пушкинских «Повестей Белкина» почти полностью воспроизводят сюжетную схему притчи: блудный сын ушел от отца навстречу приключениям и впоследствии вернулся домой.
Определенный, устойчивый сюжет — один из важных признаков притчи как литературного жанра (Е.К. Ромодановская). К тому же евангельская [163] притча о блудном сыне — канонический текст, зафиксированный в письменной форме и имеющий статус сакрального. Притча восходит к мифу об инициации, согласно которому молодой человек закономерно столкнется с испытаниями (См.: Тюпа В.И. Аналитика художественного. М., 2001. С. 138-139). По мифу, важно, справится ли он с трудностями, пройдет ли проверку. В случае успеха герой станет полноправным членом рода.
Притча не просто переосмыслила миф, а канонизировала тот потенциальный вариант мифа, когда герой не выдержал испытаний, поддался соблазнам, в итоге оказался на самом низком социальном уровне. По притче, крах героя, выбравшего свой путь, неизбежен. Блудный сын, уйдя из родительского дома, растратил отцовское наследство, претерпел лишения и тогда вернулся к отцу. Счастливый старик принял и простил беглеца, несмотря на то, что другой его сын был этим недоволен. В притче проблематичным оказалось именно право сына уйти из дома. По сравнению с мифом в ней была найдена четкая сюжетная формула.
В древнерусских повестях XVII века и «Повестях Белкина» происходит обратный процесс, который можно назвать дестабилизацией притчи. Ее сюжетная схема становится неопределенной, расплывчатой, стремится к раздвоению. Финал, в притче знак завершенности, во вновь созданных произведениях становится двусмысленным. Ни в русских повестях XVII века, ни у Пушкина нет такого сюжетного мотива, как счастливая встреча и прощение отцом сына. Блудные дети, возвращаясь, не могут попасть домой.
В притче блудный сын вернулся, потому что, оказавшись социально несостоятельным, раскаялся в своеволии. В повестях XVII века картина самостоятельной жизни героя выглядит или привлекательно, или, во всяком случае, не безнадежно. Герой одной из повестей, Савва, удачлив в странствиях: он повидал мир, прославился на войне. Больше похож на блудного сына Молодец, чья жизнь подобна череде несчастий. Но, убедившись в тщетности попыток освободиться от Горя, он думает о самоубийстве, а не покаянии. Кроме того, каждый раз, когда Молодец доходит до крайности, происходит резкий поворот сюжета, и герою удается вернуть утраченное.
Развязка в каждой из этих повестей двойная. Сталкиваются совершенно разные варианты концовки, один из которых связан с жанровыми традициями уходящей культуры средневековья. Это эпос и житие. В финале Савву закономерно настигает болезнь, ведь он находится во власти «бесовского прельщения». Молодец по ходу сюжета совершает поступки один другого греховнее: пьянствует, гордится собой, впадает в уныние, пытается покончить с собой. Обоих героев вернули на путь истинный окружающие. В одном случае это сотник и его жена, иерей, некая «царская сродница» и, наконец, сам царь, в другом — «добрые люди», давшие Молодцу совет, которому он и последовал. И Савва, и Молодец приходят в итоге повести не к родителям, а в монастырь, где и проведут остаток жизни. По сравнению притчей в финале древнерусских повестей усиливается дидактизм, что связано с влиянием жития.
[164]
В повести XVII века в отличие от притчи возвращение героя домой оказывается проблематичным. Он возвращается вдруг, хотя его дела не так уж плохи. Развязка выглядит неожиданной. Этот вариант финала восходит к пуанту новеллы, литературного жанра Нового времени. Как считает А.М. Панченко, он появился в русской литературе на рубеже XVII и XVIII веков в результате векового процесса усвоения западных новеллистических образцов и самостоятельного творчества (Истоки русской беллетристики. Л., 1970. С. 558). Герой новеллы самоопределяется в нестабильных, постоянно меняющихся условиях жизни. Как в мифе об инициации, он идет навстречу испытаниям. Но, в отличие от мифа, герой новеллы всегда их преодолевает, причем не для того, чтобы стать частью рода, а в своих личных интересах. Он индивидуалист, одиночка. Он похож на блудного сына притчи, только никогда не вернется назад, в лоно традиции.
Если в древнерусских повестях сюжетная схема притчи нарушена лишь в отдельных частях, то у Пушкина она полностью переиначена. В трех из пяти «Повестей Белкина» блудный сын притчи обернулся дочерью-беглянкой. Активная героиня, которая сама определяет свою судьбу, выбирая возлюбленного, характерна для новеллы. Однако «Станционный смотритель» является, в первую очередь, историей «бедного» отца, который уже не воспринимается ни как гарант стабильности, ни как хранитель родовой мудрости. Неслучайно повесть начинается со знаменитой сентенции о вызывающем жалость смотрителе. После бегства дочери Вырин спился.
Не будучи почтенным старцем, отец в повести Пушкина все-таки мыслит в духе эпической традиции, представляя свою дочь послушной. Между тем Дуня уже в детстве — «маленькая кокетка». Затем патриархальные представления в его сознании уступают место притче о блудном сыне: Вырин готов принять и простить падшую. Но, якобы кроткая, она на самом деле решительна. В действительности осмеян, оскорблен и с позором изгнан сам Вырин.
По сравнению с притчей в «Станционном смотрителе» отец и дочь как бы меняются местами. Он уезжает из дома с надеждой вернуть Дуню, а возвращается, униженный, ни с чем. Его дочь, наоборот, отправилась в путь, полная сомнений, а вернулась в карете, с нянькой и моськой — явные приметы процветания. В то же время возникает, хотя и в перевернутом виде, эпическая по своему происхождению идея взаимосвязи поколений: дети изменились, потому что изменились отцы.
Внешне компромиссные, финалы болдинских повестей глубоко драматичны (Хализев В.Е., Шешунова С.В. Цикл А.С. Пушкина «Повести Белкина». М., 1989. С. 56). Героиня повести, как и блудный сын, в итоге возвращается. Притча здесь граничит с новеллой, ведь неожиданно выясняется, что Дуня не погибла, а добилась почтенного положения. Новеллистической выглядит и вторая развязка: встречи с отцом не будет, потому что он умер, вопреки притче. Однако теперь уже новелла оборачивается эпосом. На могиле героиня плачет, видимо, испытывая чувство вины перед [165] отцом. Пушкиным притча прочитана скорее с позиции новой культуры, которая все же не может полностью подчинить себе старую культуру.
Добавить комментарий